Le poids du monde

Габриэль не мог уснуть. Он ворочался, закрывал глаза, но мысли не позволяли обрести покой. Он привык к бессонным ночам, но привычка не притупила его тревогу. Напротив, всё становилось лишь хуже. Сон давно покинул его, превратившись в редкое и неуловимое явление. Последние несколько месяцев он едва ли мог назвать себя живым — скорее, он просто существовал. Выборы закончились, и партия президента не достигла ожидаемых результатов. Левые, к всеобщему удивлению, одержали победу. СМИ в один голос кричали о сенсации, а третья по результатам партия — «Национальное объединение» — поспешила осудить «бесчестные союзы», обрушив шквал критики на победившую сторону. Но Габриэль не отвечал ни на одни заявления. У него не было сил. Более того, он не был уверен, хочет ли он вообще продолжать свою карьеру в политике. Та, что всегда была его судьбой, теперь казалась ему чужой, пустой и ненужной. Последние месяцы оказались для него невыносимо тяжёлыми. Политика перестала быть приоритетом, словно он сам отошёл на второй план своей жизни. Он сосредоточился на Олимпиаде, сделав своей миссией присутствовать на как можно большем количестве состязаний. Это стало для него спасением, пусть временным. Но в остальном он отступил в тень: интервью, дебаты, пресс-конференции — всё это осталось за границей его внимания. Потому что Габриэль просто не мог. Он не мог вынести даже мысли о том, что встретит его. Что снова услышит этот голос. Что им придётся поговорить. Прошло почти семь месяцев, но боль предательства была такой же острой, как в тот самый день. Габриэль просто не мог её пережить. Она захватила его разум и сердце, парализуя любое желание двигаться вперёд. К счастью, он был не один. Елена оказалась рядом, как луч света, который вытащил его из тьмы. Он хорошо помнил день, когда ей пришлось вмешаться. У него просто не осталось выбора, кроме как рассказать ей правду. Когда она нашла его лежащим без сознания на кухонном полу — истощённым и измождённым после нескольких дней без еды, — Елена настояла, чтобы он всё объяснил. И Габриэль открылся ей. Он рассказал обо всём: о начале их отношений, о доверии, которое строилось между ним и человеком, который всё ещё занимал его мысли. Он поведал ей о том, что они прошли вместе, о каждом моменте, пока не наступил тот день. День, когда его предали. День, когда он почувствовал, как будто нож пронзил его сердце. День, когда он поклялся себе больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не позволить этому человеку вернуться в его жизнь. Но эта клятва не уняла ненависть. Она пульсировала внутри него, направленная на Джордана, но также и на самого себя. Как он мог быть таким слепым? Как мог позволить себя обмануть? Габриэль ненавидел себя за то, что однажды поверил в искренность, которой никогда не было. И всё же… и всё же. Все те моменты, все слова, все взгляды и прикосновения. Всё казалось таким реальным. Когда же, в какой именно момент, Габриэль мог так обмануться? Шорох слева заставил его вздрогнуть. Он повернул голову, и его взгляд упал на мужчину, лежащего рядом с ним на кровати. Рука того властно покоилась на его талии, даже во сне заявляя право на его тело. Габриэль опустил глаза на свои запястья: тёмно-синие отметины начали приобретать глубокий фиолетовый оттенок. Он тяжело выдохнул, осторожно убрал чужую руку, стараясь не разбудить его, и поднялся с кровати. Тихо, как призрак, вышел из комнаты, направляясь в сторону мини-кухни, которую уже знал наизусть. Этот отель… всегда один и тот же, будто зловещий цикл, из которого не было выхода. Проходя мимо оконного стекла, он невольно задержался, бросив взгляд на своё отражение. Измученное лицо с провалившимися щеками и глубокими тёмными кругами под глазами глядело на него пустым, мёртвым взглядом. Казалось, перед ним стоял человек, который не знал сна месяцами. Он поморщился, заметив пульсирующую рану на губе, которую ещё не успела покрыть корка. Но сильнее всего его коробил вид шеи. Засосы… если это можно было так назвать. Скорее, они напоминали синяки — грубые отметины, демонстрирующие чью-то жадность и желание оставить на нём свой след. "Собственность." Это слово вновь и вновь звучало в его голове, заставляя желудок сжиматься от отвращения. Габриэль отвернулся, не в силах больше смотреть на себя, и машинально потянулся к стакану. Наполнил его водой, выпил одним большим глотком, надеясь, что прохлада хоть немного успокоит его. Он поставил стакан обратно, но вздрогнул, когда две сильные руки обвили его талию. — Ты должен перестать вставать посреди ночи. Тёплое дыхание коснулось его шеи, губы мягко прикоснулись к коже, и всё его тело напряглось, будто в предчувствии удара. — Прости. Габриэль почувствовал, как мужчина чуть кивнул, принимая его слова. — Всё в порядке. По крайней мере, ты извинился. Он не знал, что сказать в ответ. У него просто не осталось слов, как и сил. Когда же всё это стало таким… неправильным? Когда он успел опуститься так низко? Он закрыл глаза, на мгновение позволяя себе отключиться от реальности, и перед глазами всплыл момент, когда начался этот фарс. Габриэль ввалился в кабинет, почти задыхаясь. Сердце его билось в груди как сумасшедшее, слова Джордана глухо звучали в голове, его собственный внутренний голос повторял, как глупо было верить в этому человеку. Слёзы застилали глаза. Он заперся в своем кабинете, который в тот момент был единственным местом, где он мог укрыться, поскольку его квартира по-прежнему была для него недоступна. Он прислонился лбом к двери, его руки тряслись, дыхание было прерывистым, тревога овладела его телом. —Габриэль? Он подпрыгнул от звука голоса, который он слишком хорошо знал. Не сейчас, пожалуйста. Повернув голову, он встретился взглядом с президентом, который стоял в нескольких шагах от него. Взгляд Эммануэля был проницательным, внимательным, словно он изучал каждую трещинку в броне Габриэля. Габриэль развернулся, намереваясь немедленно покинуть эту комнату, но голос мужчины остановил его. —Подожди. Не уходи. Я должен с тобой поговорить. На мгновение Габриэль замер. Внутри него бушевала буря. Ему хотелось уйти, спрятаться, забыться. Но ноги не двинулись с места. Может быть, потому что разум был слишком истощён, а может, потому что в словах президента было что-то такое, что не позволило ему уйти. Он повернулся, всё ещё не в силах заговорить, когда Эммануэль сделал шаг ближе. —Всё в порядке? В другом контексте Габриэль, возможно, рассмеялся бы: вопрос президента показался бы слишком неуместным, учитывая то, что между ними произошло. Но в тот момент он мог только кивнуть, тревога затопила его существо. Он был уверен, что мужчина слышит его учащенное дыхание и видит слезы на его лице. —Это Барделла довел тебя до такого состояния? Габриэль почувствовал, как у него на секунду перехватило дыхание. Откуда он знал? Было ли настолько очевидно, что он чем-то поделился с Джорданом? Неужели он был единственным, кто не знал, что над ним смеялись? —Нет... Я…. —Не лги мне. Эти слова прозвучали спокойно, но с твёрдостью, от которой у Габриэля едва не подкосились ноги. Он опустил взгляд, чувствуя, как глаза снова наполняются слезами. Он хотел бы отрицать всё это, но не мог. Эммануэль подошёл ближе, его голос стал тише, мягче, почти утешающим. —Все в порядке, Габриэль. Ты всегда был слишком доверчивым. Тебя легко одурачить, но ты этого не заслуживаешь. Я бы никогда так с тобой не поступил. Я предупреждал тебя, но ты меня не слушал. Эммануэль был прав. Он был глупцом. Следовало ли ему тогда послушать Эммануэля? Но разве это бы что-то изменило? Габриэль был слаб; он был уязвим и им можно было манипулировать. И именно в этот момент всё, что Габриэль строил годами, чтобы защитить себя от манипуляций Эммануэля, рухнуло. Габриэль пробормотал слова, которые давно старался изгнать из своего лексикона, но которые, казалось, вырвались помимо его воли: — Мне... мне жаль. Эммануэль улыбнулся, но в его улыбке не было ни тепла, ни искренности. Он протянул руки, нежно обнимая Габриэля, словно предлагая ему защиту и покой. Однако это было лишь иллюзией. Эти объятия, казавшиеся утешительными, были ловушкой, маскировкой манипулятора, который с точностью хирурга пользовался болью Габриэля. Министр был слишком истощён, чтобы сопротивляться. Его тело дрожало, он прижался к президенту, как утопающий хватается за соломинку. Слёзы струились по его лицу, а пальцы судорожно сжимали ткань рубашки Эммануэля. Его дыхание сбивалось, угрожая перерасти в удушье. Он не мог больше терпеть. Он был измотан, опустошён, устав от нескончаемых страданий, которые, казалось, преследовали его всюду. Эммануэль, почувствовав, как Габриэль ломается в его руках, воспользовался этим моментом. Он знал, что именно сейчас, в состоянии крайней уязвимости, министр станет мягким воском в его руках. Габриэль не видел, как ловушка захлопывалась. Его отчаяние затмевало разум, заставляя искать утешения у того, кого он должен был избегать любой ценой. Человека, в котором не было ничего, кроме нездорового желания обладать, подчинять, доминировать. Говорят, что любовь ослепляет, но боль... боль делает человека беспомощным, уязвимым и податливым. И теперь, в этот мрачный момент, Габриэль снова оказался в лапах Эммануэля. Но на этот раз Джордана не было рядом, чтобы вытащить его из этой тьмы. Не осознавая этого, Габриэль только что подписал свой собственный договор с дьяволом. Контракт, не написанный чернилами, а запечатлённый слезами и отчаянием. Контракт, который станет началом долгого и болезненного пути в бездну. Габриэль нахмурился, пытаясь отогнать воспоминания, которые безжалостно всплывали в его сознании, как морская пена на гребне волны. Он почувствовал, как руки Эммануэля скользнули по его талии, горячие пальцы жгли кожу, как незаживающая рана. Губы коснулись плеча, оставляя поцелуй, который быстро сменился укусом. Габриэль поморщился, его тело всё ещё отзывалось болью. — Полегче… — голос его прозвучал как тихий вздох, почти без надежды. Эммануэль едва заметно вздохнул, словно устал от этой просьбы, и проигнорировал её. Его руки продолжали скользить вверх, грубо, властно, словно демонстрируя своё превосходство, как хозяин, который не оставляет места для сомнений в своей власти. Габриэль чувствовал себя марионеткой, полностью подавленной своим кукловодом. Семь месяцев. Семь долгих месяцев он находился в этом оцепенении, в этом странном искажённом мире, где всё было вывернуто наизнанку. Иногда он задавался вопросом: как он вообще оказался в постели с человеком, причинившим ему столько боли? Но ответ был очевиден. Эммануэль овладел искусством манипуляции так, как никто другой. А Габриэль... он был идеальной жертвой — сломленной, уязвимой, лишённой собственного "я". Его действия больше не принадлежали ему, он действовал автоматически, будто жизнь превратилась в чёрно-белый калейдоскоп. — А теперь возвращайся в кровать. Габриэль покорно кивнул, как делал это с самого июля, с момента, когда всё рухнуло. — Я... через пять минут. Но крепкая хватка на его талии заставила его вздрогнуть. Боль от синяков пронзила рёбра, и дрожь страха пробежала по телу. — Сейчас, Габриэль. Слова прозвучали как приказ, от которого нельзя было уклониться. Словно невидимые цепи затянулись ещё туже, их холодный металл оставлял на запястьях фиолетовые следы, будто наручники. Габриэль подчинился, позволив сильной руке Эммануэля потянуть его обратно в спальню. Когда он лёг, руки Эммануэля сомкнулись вокруг его талии, а тело президента прижалось к нему, словно цепь, ещё крепче удерживающая в плену. Габриэлю хотелось закричать, убежать, исчезнуть. Вместо этого он замер, как охотничий трофей, от которого не ждали сопротивления. Эммануэль уснул быстро, его дыхание стало ровным, глубоким. А Габриэль, прикованный к чужой воле, позволил себе лишь одну единственную слезу. Она скатилась по его щеке, впитав в себя всё, что он так старательно скрывал. Слеза, пропитанная усталостью, болью, горечью и безысходностью. Он устал. А того единственного человека, который мог бы утешить его и дать ему почувствовать себя живым, рядом не было. Потому что он его предал.