Closer|Ближе

Молодой император проснулся до рассвета, как и почти в любой другой день. Сны мучили его, пуская то горячий страх по венам, то просто путая сознание быстрой сменой образов. Он спал так всегда, сколько себя помнит, оттого и в детстве ожидал ночного времени — как наказания. О, как злился его отец, во время каждого разговора о кошмарах, вероятно, думая, что Каракалла просто хочет привлечь к себе внимание и отказывается быть взрослым в той мере, которая от него ожидалась. В сущности так и было, он действительно яростно желал внимания к себе, но не по причине избалованности, а потому что боялся. Мать в особенно тяжёлые ночи приходила в его покои, если крики от ужасов сновидений были громче обычного, и вырывала своими материнскими объятиями сына из пугающих образов в его голове, после чего долго сидела у него на постели, рассказывая что угодно, лишь бы привести его в чувства. Когда её не стало, кошмары не прекратились, но теперь никто не приходил его разбудить. Каракалла стоял напротив распахнутого окна, сонно водя взглядом по узорам бронзовой решетки, предназначенной для защиты от нежданных гостей. Рыжие волосы топорщились, как будто их обладатель только что побывал в драке. Тёплый летний ветер обволакивал его нагое тело, приятно и легко, заставляя расправить руки, чтобы ощутить его дыхание полностью. Он обернулся на постель, чувствуя, как потоки воздуха ласково щекочут затылок, поморщился, глядя на беспорядок — скомканные простыни и разбросанные подушки выдали неспокойную ночь. Рассвет набирал свои обороты, постепенно освещая покои молодого императора, он, видимо, уже долго стоял вот так, глядя в пустоту улицы. — Государственные дела, — тихо, почти шепотом произнёс Каракалла, всё ещё не отводя глаз от постели. — Я буду сегодня решать государственные дела, — повторил он ещё раз и забавно хохотнул, будто смеясь с шутки. Каракалла понимал, что он теперь император, и ему это нравилось, но в основном та часть, где нужно было что-то праздновать или смотреть, как два человека дерутся, забивая друг друга насмерть голыми руками, с криками и воплями, победными или от дикой боли из-за разбитых носов или, чего хуже, выдавленных в яростном порыве глаз. Ему так же нравилась война — рассказами о великих завоеваниях его кормил его отец, чуть ли не с младенчества, но из его уст они звучали больше как мифические истории, чем как нечто, что он желает повторить. Собственно говоря, так и вышло. Получая образование, особенно в военном деле, Кара проявлял явный интерес, даже удостоившись хвалебных отзывов от своих тогдашних наставников, однако они отмечали, что чрезмерная торопливость и неправильное распределение ресурсов армии не позволят удерживать захваченные провинции на длительный срок. Каракалла считал это глупостью. Если тебя достаточно сильно боятся — удержать можно всё что угодно. Благо, свои подобные мысли парень оставлял невысказанными. Его мать, Юлия, вряд ли бы одобрила порывистость и тягу к кровавым и громогласным, отчасти даже бессмысленным, победам сына. Её тонкая философская натура отторгала насилие в любом смысле, но принимала данность бытия и необходимость применения силы в нужный момент. Разговоры о высоком делали их времяпрепровождение скучным, и когда её рот был закрыт, матушка прельщала Каракаллу гораздо больше. После её смерти он всё равно с тёплым трепетом погружался в воспоминания о непрекращающихся разглагольствованиях, думая, что будь она тут, он бы слушал, даже если ему не интересно, просто чтобы не обижать. Каракалла плохо помнил её лицо, цвет волос и прочие мелкие подробности, касающиеся внешности. Вообще с годами память постепенно переставала быть его сильной стороной, она смешивала все события в странную какофонию звуков и образов, размытых и неясных, как и в его снах. Невозможность запоминать элементарные вещи ставила его в неловкое положение, но не часто, чтобы это вызывало беспокойство. Молодой император снова посмотрел на распахнутое окно и защитные узоры из бронзы на нём, долго скользя взглядом по замысловатым линиям, Каракалла вдруг подумал, как подозрительно сильно они напоминают клетку. Но он ведь не зверь, чтобы держать его за решетками? Рассветную тишину покоев нарушил слуга, миловидный мальчик лет тринадцати в льняной простой тунике. Он, чуть ссутулившись, мелкой поступью продвигался вдоль помещения, держа в руках поднос с водой и инжиром — Каракалла его любил больше всего. Мальчик не смутился наготы императора, будто бы это было обычное дело, и такое вот утро происходило изо дня в день. Молодой правитель не сдвинулся с места, продолжая смотреть вдаль, раскинув руки в стороны. Мальчик даже кашлянул для привлечения внимания, но и это не сработало, он так и стоял с подносом, пытаясь сообразить, куда его поставить так, чтобы не создавать лишний шум. Каракалла краем глаза заметил присутствие чужого, и тело взяла крупная дрожь, несмотря на то, что предрассветные сумерки уже успели развеяться. Комната уже черпала источник света только из одного окна, того самого, раскрытого им настежь. В таких условиях и освещения мальчик с подносом походил на размытый силуэт, опасно, близко расположенный и тихий, точь в точь как те, которые Кара видел во сне. Он громко выругался, резко подпрыгнул и вскинул руки в защитном жесте, поворачивая весь свой корпус в сторону слуги. — Прошу прощения, господин... — бегло затараторил мальчик, выпрямляя дрожащие руки с подносом, как бы выставляя его вперёд для защиты. Внезапный, сильный прилив злости наполнил тело императора, то ли от испуга, то ли от того, что его спокойный момент наедине с собой был безнадёжно испорчен. Хотя в этом утреннем визите мальчика не было ничего необычного, ведь каждое утро, в один и тот же час, он или другой слуга приносил воду и лёгкий завтрак прямо в спальню, так как если Каракалла не поест на рассвете, он будет злиться до наступления ужина. Так объяснял вспышки гнева его брат. Мальчик стал осторожно пятиться в сторону двери, как Каракалла, взбешённый, с довольно пугающей гримасой на молодом лице и сверкающими безумием глазами, стремительно подбежал к перепуганному ребёнку, махнул рукой, тем самым перевернув содержимое прямо на него. Чаша с водой упала звонко, встретившись с полом, а кусочки инжира разлетелись по комнате. Они так и замерли — император и растерянный мальчишка, пялясь друг на друга. — Вон, пошёл! — сначала шикнул, а потом всё громче раз за разом стал повторять молодой император, покуда слуга, чуть ли не спотыкаясь, выбежал из покоев. Он кричал ещё какое-то время, сначала ту самую фразу, потом что-то совсем бессмысленное и несвязное. Гета был достаточно далеко, в своей комнате, но вопли брата безжалостно вырвали его из объятий сна. Он лежал, глядя в высокий потолок, измученно вздыхая, попутно сминая край простыни, словно уговаривая себя не подниматься. Подобные утра не предвещали ничего хорошего, впереди был трудный и без того день, но теперь ещё придётся осторожничать с братом пуще прежнего. Такие утра стали слишком частыми, вот это Гету беспокоило, но он остался лежать, будто ничего не происходит.

***

Все события, последовавшие после пира, были непривычно разнообразными и быстрыми, вырывая Лукрецию из размеренной, неторопливой жизни молодой вдовы. Она часто возвращалась мыслями в события того вечера, перенасыщённого пышностью мероприятия, новыми знакомствами и, безусловно, количеством выпитого вина. Если изначально сам праздник смутил её размахом и пафосом, то по мере течения времени она всё больше втягивалась в веселье, пьянство и разговоры, встречающие её на каждом шагу. Сразу после событий в ложе, где покорившая её своей образованной теплотой Луцилла, выказывая усталость и понимая, что ради приличия она уже достаточно поприсутствовала на пире, дабы удовлетворить молодых императоров, поспешно попрощавшись со всеми находившимися и более-менее приятными ей людьми, направилась домой. Разговоры возобновились вновь, принимая более ожесточённую окраску и выражённое, но не слишком, недовольство в сторону правителей и их подхода к государственным делам. Соответственно, молодая вдова с мягкой решимостью также покинула спрятанное от посторонних глаз место. Старый сенатор, сопровождавший её, одобрительно кивнул, молчаливо хваля её порыв участвовать в социальной жизни, позволяя покинуть стол таких же стариков и пойти на поиски более молодой и, быть может, весёлой компании. Тем не менее, он не упустил возможность напомнить ей: — Будь осторожнее и благоразумней, милая. Так звучали его наставления. Лукреция, уже разогретая вином, покорно кивнула, считая предостережения старика чрезмерными. Она принялась прогуливаться по банкетному залу, осматривая его убранство и наблюдая за заметно разгорячёнными гостями, которые больше не сидели за столами так слаженно, как в начале вечера, и замерла, обернувшись на одну из больших колонн, статно державших зал для пиршества. Около неё, на импровизированной сцене, которая больше напоминала не слишком высокий пьедестал, плавно и ритмично двигался худой, но удивительно гибкий, по её мнению, как для мужчины, смуглый, можно сказать, даже темнокожий, он держал на плечах большую молочного цвета змею, что удачно контрастировала с его кожей. — Вижу, вы разделяете моё восхищение сегодняшним праздником. — подала голос незаметно подошедшая молодая женщина, остановившаяся по левую руку от Лукреции. Та вздрогнула от неожиданности, но не так сильно, чтобы незнакомка обратила на это внимание. — Отчасти. — вежливо ответила молодая вдова, обратив свой взор на собеседницу, неспешно оценив её внешний вид. Прекрасные, пышные рыжие, тёмного оттенка волосы незнакомки вились крупными локонами и были высоко подколоты, оливковая кожа красиво переливалась на свету, отдавая ароматом восточных масел. — Цезеллия, моё имя. — поспешила представиться рыжеволосая. — Жена Тита Флавия. — горделиво продолжила она так, будто Лукреция должна была знать о ком речь, вероятно, один из множества сенаторов или ещё какой-нибудь высокопоставленный человек, быть может, просто богатый. Она представилась в ответ, но во время разговора с новой знакомой продолжала перебирать в своей памяти людей, чтобы понять, чья жена стоит перед ней. Цезеллия оказалась удивительно смешливой женщиной и отнюдь не скромной, но благо всем богам, не заинтересованной в политике. Они провели довольно много времени, обсуждая и подходя, практически, к каждой сцене с танцорами и оценивая их перфоманс. Помимо всего прочего, рыжеволосая была любительницей вина, похлеще молодой вдовы, исходя из этого, они осушили приличное количество бокалов, подшучивая друг над другом и предаваясь веселью вместе со всей толпой. Несмотря на опьянение Лукреция могла и умела держать себя в руках, а что важнее, в рамках приличия, чем не все гости пира могли похвастаться. В Риме не презирали проявление страсти и прочих эмоций и чувств, связанных с естественным физическим влечением, но даже учитывая этот факт, градус обнажённых тел и открытой демонстрации этого самого влечения стал повышаться, словно несясь на колеснице, ближе к концу вечера. В определённый момент, почувствовав, что опьянение перешло допустимую границу, героиня аккуратно ретировалась из очередной компании, с которой коротала остатки вечера, и, вежливо, насколько позволило её состояние, извинившись, направилась к предположительному выходу из дворца. Она не выглядела слишком пьяной и не чувствовала себя такой, но была достаточно раззадорённой, чтобы хотеть творить глупости, оттого и решила собираться домой, надеясь даже найти Марка Тулия, если он ещё не напился или вообще не забыл про неё. Девушка осматривала зал с множеством выходов и входов, пытаясь сообразить, где было расположено то самое место, от скучных разговоров в котором, она так радостно сбежала двумя часами ранее. Но её слегка затуманённый взор путался в пространстве, вынуждая её всё же переключить внимание на поиски выхода. Обойдя несколько колонн и заглянув в пару закоулков и предположительных путей в сторону дома, Лукреция наткнулась на вещи, которые искренне хотела бы не вспоминать больше никогда. Это скорее было из-за того, что увиденное являло собой не столько чистую похоть, а по большей части некрасивых или не в её вкусе людей, охваченных ею. Самого секса как явления она не стыдилась, и чего кривить душой, не отказалась бы от удовольствия с кем-то приятным взгляду и телу, да вот только ставить себя в шаткое положение на подобном празднестве было неразумно. Сделав очередной поворот, уже окончательно запутавшись в коридорах дворца и явно сбившись с намеченного пути, её ухо коснулись тяжёлые вздохи и хлюпающие, смазанные звуки. Насмотревшись на многое за этот вечер, она без стеснения продолжила держать свой путь, но странное пьяное любопытство подмывало заглянуть в раскрытую дверь какой-то комнаты. В тайной надежде увидеть, наконец, приятную глазу страсть, не поборов это желание, Лукреция скользнула, ступая тихо, к двери и замерла. Он сидел на массивном стуле, обшитом дорогой темно-бордовой тканью, совершенно нагим. Тога и туника небрежно валялись в углу комнаты, и только золотой венок всё ещё оставался в пшеничных, слегка рыжеватых волосах, делая его похожим на божество. Тёмный макияж его глаз, аккуратно нанесённый и устрашающе выглядящий в начале вечера, был смазан, напоминая тонкий слой затёртых чернил на бледном, как величественная статуя, лице. Гета смотрел вниз, на девушку, чья голова мерно раскачивалась внизу, у его паха. Её руки скользили по неожиданно привлекательному худому телу, то царапая, то сжимая его в определённых местах. Он запустил пальцы в светлые волосы спутницы, грубо, сильнее, чем следовало, и резко притянул её голову к себе, почти прижимая её носом к своему лобку и удерживая ее на месте как-то время. Девушка отпрянула, оказывая сопротивление такому напору, и закашлялась, перенеся вес на правую руку, как бы отводя лицо и весь корпус от императора. Но спустя пару секунд вернулась в исходное положение, покорно раскрыв рот, высунула кончик языка, приглашая вернуть член обратно.Молодой император усмехнулся, подхватывая её лицо за подбородок, вытирая незаметные остатки слюны с её губ большим пальцем. —Проси. —голос парня больше не был таким низким, как при их первой встрече с Лукрецией. Напротив, он брал странно высокие ноты, но вперемешку с его прерывистым дыханием — звучал красиво. —Пожалуйста. — жалобно воскликнула стоящая на коленях незнакомка, подаваясь ближе к нему, но тот удержал её. —Проси лучше. — теперь звук голоса императора совсем походил на мальчишеский, нетерпеливый и требовательный. —Умоляю, мой император, — он сжал её лицо довольно больно, повторно запустив вторую руку в волосы, всё так же не позволяя приблизиться к нему ближе. —Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. — затараторила девушка, и на последнем слове, видимо, не выдержав, он насадил ее голову на член до основания, пожалуй, даже сильнее, чем в момент, когда она закашлялась. Светловолосая не сопротивлялась, расслабляя глотку и позволяя грубо толкаться в ее рот, она лишь уперлась руками в обе его ноги, зажмурив глаза, с выступившими слезами, покорно терпя агрессивное вторжение. Лукреция так и осталась стоять у двери, слегка приоткрыв рот от представшей перед ней картины. Два человека расположились в профиль, так что ей было видно всё до мельчайших деталей: сокращающиеся мышцы Геты, особенно в области руки, которой он жестко направлял молодую девушку, и его живот, сжимающийся, предвещая скорую разрядку.Не ушло от внимания и выражение лица той, которая дарила ему наслаждение: её плотно сомкнутые глаза, покорные, как у куклы, её движения. Избыток слюны, небрежно стекал с уголков её рта в попытках справиться с почти насильственным проникновением. В процессе наблюдения за этими двоими, Лукреция явно ощущала, как подступивший жар медленно распространяется по всему телу, скапливаясь внизу живота. Ей определённо стоило идти дальше, но всё, чего ей хотелось, — это смотреть. Гета почувствовал чужой взгляд и неожиданно повернул лицо прямо в сторону двери, столкнувшись взглядом с девушкой, стоявшей там. Он заметил горячий румянец, наполнивший её щеки, и ладонь, неосознанно крепко ухватившуюся за ту самую дверь.Его рука замедлилась, давая девушке, с его членом во рту передышку и одновременно возможность продолжить самостоятельно. Молодой император узнал её по блеклому, никому не подходящему, кроме неё, цвету глаз и ухмыльнулся, ощущая странное превосходство, явно ожидая смущения девушки от осознания, что она подглядывает за такой интимной сценой. Но Лукреция не была робкой; она смотрела прямо на него и покраснела вовсе не от стыда, а скорее наоборот. Выдерживая взгляд императора, она медленно скользнула глазами к его напряженному естеству, которое то исчезало, то появлялось вслед за движениями светловолосой девушки, стоявшей на коленях перед ним. В какой-то момент она особенно глубоко вобрала в себя член и выпустила его с характерным, влажным звуком. Гета зашелся в глухом стоне, но не отвёл глаз от девушки в дверях, как и она не отводила взгляда от них. Та, на коленях, совершенно не замечая, что они с императором не наедине.Она продолжила своё занятие, ускорив движения, вызывая новые вздохи и стоны. Молодой император в какой-то момент, дойдя до точки, закинул голову и издал глухой, протяжный стон, вытянув тело и вскинув таз. Лукреция тяжело и глубоко вздохнула одновременно с ним, находя в его разрядке странную эстетику, и почувствовала порыв прикоснуться к красивому напряжённому животу императора, хоть на долю секунды. Разумеется, она тут же одернула себя от этой мысли. Когда всё закончилось, светловолосая внезапно глянула в сторону стоящей в проёме молодой вдовы и, покачнувшись, нелепо переместилась с позы на коленях в сидячее положение. Гета снова посмотрел на гостью в дверях, смаргивая следы произошедшего оргазма, но всё ещё оставаясь под влиянием расслабленной эйфории. — Доброй вам ночи, мой император, — быстро проговорила Лукреция, показательно поклонившись и вкладывая в слова столько дерзости, сколько могла себе позволить, потому что сердце сжалось в нервном стуке. После чего, стремительно покидая комнату, она буквально побежала из дворца. Вино выветрилось — то ли от бега, то ли от пережитого, то ли от осознания того, что ей понравилось. Она наслаждалась тем, что только что увидела, и не могла избавиться от этого чувства.