Closer|Ближе

Дорога оказалась на удивление быстрой, а Палатинский дворец встретил гостей кричащей роскошью ещё на подъезде. Огромные, массивные мраморные колонны гордо возвышались, встречая прибывших, и заставляли запрокинуть голову, чтобы оценить их величие. Лукреция вынужденно остановилась вместе с Марком Тулием, который уверенно, но не грубо удержал её за предплечье. Его сухая рука скользнула по её руке осторожно, словно напоминая ей замедлиться и осмотреться вокруг. Он взглядом указал на мозаичный пол, изображавший, вероятно, сцену из мифа о Бахусе. Поверхность пола переливалась в свете многочисленных светильников. Затем старый сенатор нарочито медленно обвёл взглядом всё, что происходило вокруг. И даже это, лишь первый элемент пира, производило впечатление. Танцоры и акробаты в странных, но артистичных костюмах приветствовали гостей, указывая им путь в глубины дворца. Музыка сопровождала их с самого входа, усиливая атмосферу. Молодая вдова поняла, что сопровождающий хотел дать ей время оглядеться, и повторила его неспешный взгляд, изучая убранство зала и происходящее вокруг. Её внимание привлекли двое маленьких детей, лет пяти, которые осыпали лепестками роз подобие красной дорожки перед женщиной в великолепной тунике, расшитой золотыми нитями. Волосы этой женщины были уложены в сложную прическу, украшенную золотыми деталями, а выбившаяся прядь мягко спадала на лицо, хранившее благородство и следы былой красоты. Старик-сенатор, стоявший по правую руку от Лукреции, заметив женщину, мгновенно переключил своё внимание на неё и почтительно склонил голову. — Марк, дорогой мой друг! — тепло произнесла она, сбрасывая холодную маску и разрушая образ неприступности, который Лукреция успела себе представить. — Луцилла, как рад видеть тебя в этот прекрасный вечер! — с такой же теплотой ответил Тулий, бережно сжимая её ладонь в своих руках. Лукреция молчала, избегая прямого взгляда на незнакомку. Её взгляд привлекли дети, которые стояли немного неуклюже, держа охапки лепестков и корзинки в руках. Они выглядели смущёнными и переводили растерянные золотисто-карие глаза на неё, ощущая её пристальный взгляд. Вся эта сцена казалась Лукреции нелепой: роскошные одежды, странные танцоры, нелепо застывшие дети. Она невольно хохотнула, привлекая к себе внимание. Сенатор посмотрел на неё укоризненно, а женщина — с лёгким интересом. — Прошу простить меня, — поспешно сказала Лукреция, обращаясь к Луцилле. — Я редко бываю на таких мероприятиях. Чрезмерная пышность показалась мне забавной. Луцилла расплылась в приятной улыбке, которая окончательно разрушила образ холодной аристократки. — Не могу не согласиться с вами... — ответила она, оставляя фразу незаконченной, как бы ожидая имени собеседницы. — Лукреция, — спокойно добавила молодая вдова. — О, так это вы та самая подопечная, о которой мне рассказывал Марк Тулий. Смею сказать, он вас очень верно описал, — с лёгким интересом отметила Луцилла, скользнув взглядом по Лукреции. Однако это не вызвало у вдовы дискомфорта. — Местами невоспитанная, — сухо добавил сенатор, словно предупреждая о возможных сложностях в разговоре. Лукреция потупила взгляд, но не выглядела слишком виноватой. Её лицо сохранило лёгкую иронию. — Не говори глупостей, — усмехнулась Луцилла. — Я буду рада поговорить с тобой и твоей спутницей позже. С этими словами она направилась в глубь дворца, ступая по лепесткам роз с естественной грацией. После её ухода Марк Тулий объяснил, что это была дочь великого императора Марка Аврелия. Лукреция на миг почувствовала неловкость — её смех мог быть воспринят неправильно. Однако она быстро отогнала это беспокойство, считая, что слишком много придавать значения этой ситуации не стоит. Войдя в основной зал, Лукреция едва успела облегчённо выдохнуть: то, что показалось избыточным на подходе, выглядело лишь прелюдией по сравнению с настоящей роскошью пира. Длинные столы тянулись вдоль зала, поражая великолепием блюд, многие из которых она видела впервые. Слуги с серебряными подносами предлагали фрукты, инжир и сыры, а кубки с насыщенным крепким вином появлялись в руках гостей как по волшебству. Танцоры в ярких костюмах и разрисованными лицами привлекали внимание, исполняя свои номера. Некоторые из них вовлекали гостей в свои выступления, другие танцевали на импровизированных сценах. На одной из таких сцен находилась ванна, по форме напоминающая чашу для вина или воды, сделанная из прозрачного материала, который скрывал контуры тел внутри, создавая иллюзию мозаики. Марк Тулий усадил Лукрецию на предназначенное ей место за столом, а сам, бросив на ходу: «Осмотрись тут и поешь, ты стала ещё бледнее, чем была перед выходом», отправился на поиски интересного собеседника. Лукреция как никогда в жизни мечтала оказаться в своей тихой спальне. Звуки, которые раньше казались раздражающими, теперь стали бы для неё утешением. Она не была робкой или стеснительной, но шум и обилие людей заставляли чувствовать себя некомфортно, и как справиться с этим с минимальными потерями, она пока не знала. Ничего лучше не пришло в голову, как залпом осушить бокал и попросить подлить ещё у сидящего рядом сенатора. Тот слегка опешил от её порывистости, особенно заметив, как быстро бокал опустел. Однако он всё же налил ей вина снова — даже больше, чем следовало. Алкоголь обжёг желудок, напоминая о необходимости перекусить. Лукреция не противилась этому и протянула руку сначала за инжиром, а потом за лепёшкой с мёдом. Еда оказалась удивительно вкусной, или же она действительно была очень голодна. Но её зыбкий комфорт был грубо нарушен: по залу разнёсся резкий звук карникса — римского духового инструмента, издающего громкий и протяжный звук. Она замерла, аккуратно положив лепёшку на тарелку, но не выпуская бокал — вдруг он ещё понадобится. Лукреция устремила взгляд в сторону главного стола, повторяя за остальными. Шум мгновенно стих, звуки приборов, звон бокалов и даже шёпот гостей прекратились. Послышались шаги: сначала громкие, словно кто-то намеренно топал, а за ними — более тихие, вальяжные и неторопливые. Эхо шагов разнеслось по огромному залу. Во главе стояли два массивных стула, отделанных золотом и камнями, больше похожих на троны. Они сверкали своим великолепием и вычурной дороговизной. Именно к ним приближались обладатели шагов. Первым занял своё место высокий юноша. Он не сел, а встал рядом, подчёркивая свою статность. Его волосы светло-рыжего, почти пшеничного оттенка, были аккуратно уложены, а голову обрамлял золотой венок, который почти сливался с волосами, но всё же оставался заметным. Его лицо казалось серьёзным, с лёгким намёком на суровость, хотя вряд ли это отражало истинную натуру юноши. Веки и кожа вокруг глаз были подчёркнуты макияжем, предположительно сурьмой или другой тёмной субстанцией, что выглядело экстравагантно, если не сказать странно. Тёмно-карие глаза из-за подводки напоминали чёрные провалы, что придавало его облику почти нечеловеческий вид. Бледность лица только усиливала этот эффект. Его золотая тога, богато украшенная узорами, дополняла чёрную с золотом тунику, складки которой лежали особенно аккуратно в области рукавов. Император поднял руки к потолку, словно черпая энергию свыше. Второй юноша, двигавшийся чуть тише, выглядел менее устрашающе, но не менее экстравагантно. Его одежда варьировалась от насыщенного красного до тёмно-винного оттенков и была расшита золотыми нитями. На нём было заметно больше украшений, чем на брате: массивная серьга в левом ухе, набор звенящих браслетов, охватывающих запястье. Он был ниже ростом, его волосы имели насыщенный рыжий, ближе к медному оттенок. Венок на его голове выглядел тяжеловесным, словно придавливая его к земле. В его голубых глазах, сверкавших сильнее любых драгоценных камней, читалась странная растерянность. Казалось, что он смотрел либо сквозь толпу, либо прямо на кого-то невидимого перед собой. Его руки не были подняты, как у брата; он лишь сцепил их и нетерпеливо крутил кольцо с бордовым камнем на среднем пальце. — Мы собрались здесь, чтобы сообщить вам, что Рим вступил в Новую Эру. Нам благоволят боги и направляют нас! Она будет долгой и великой! — произнёс высокий император, поднимая кубок с вином. Его кольца звонко ударили о стекло чаши. — Да будет так! — подхватил его брат, резко подняв кубок и пролив часть вина на стол. Братья переглянулись на мгновение, после чего перевели взгляд на гостей, явно ожидая оваций. И зал взорвался громкими возгласами, аплодисментами и поддерживающими тостами. Лукреция подняла кубок вместе с остальными, но оставалась молчаливой, лишь внимательно разглядывая молодых людей в золотых венках. Император Гета и Император Каракалла — юные сыновья недавно отошедшего к богам Императора Севера. Естественно, она слышала о них: избалованность, жестокость, любовь к глупым растратам — одним словом, ничего хорошего. Её нисколько не удивляло лицемерие гостей — толпа всегда остаётся толпой. Но то, как братья отчаянно требовали этого показного ликования, вызывало в ней странное чувство жалости, особенно к голубоглазому Каракалле. Он казался потерянным, что никак не вязалось с образом жестокого и злого правителя. Сморгнув остатки мыслей, Лукреция вздрогнула от лёгкого прикосновения к плечу. Обернувшись, она встретила тёплый взгляд старого сенатора и мгновенно расслабилась. Старик подал ей руку в приглашающем жесте. Несмотря на то что Лукреция только-только обосновалась за столом и вовсе не хотела уходить, она была вынуждена подать ладонь в ответ. Направляясь за своим спутником, она успела подумать, что, возможно, он переменил отношение и теперь собирается познакомить её с потенциальными кандидатами на роль нового супруга.

***

Её опасения развеялись быстро, как только Марк Тулий подвёл её к отдельно стоящему столу, за которым находилась уже знакомая ей женщина — Луцилла. Стол был спрятан в укромном уголке зала, откуда прекрасно были видны места императоров, но сами присутствующие оставались скрыты от чужих глаз. Такой себе уголок для самых богатых среди просто богатых. Лукреция ещё раз извинилась за свою дерзость, но сделала это тихо, чтобы её слова услышала только дочь Марка Аврелия. Луцилла ласково, почти по-матерински, коснулась её плеча, давая понять, что ничего страшного не произошло. Затем она вернулась к разговору с Марком и двумя сенаторами, уже присутствующими в этой привилегированной ложе. Беседы продолжались, постепенно наскучивая молодой вдове. Она внимательно слушала, хотя и не вмешивалась, понимая, что ей нечего добавить. Однако обилие сплетен поражало. Иногда казалось, что они никогда не закончатся. Лукреция отметила, что ни сенаторы, ни сама Луцилла не были расположены к юным правителям ни политически, ни чисто по-человечески. Это оставляло больше вопросов, чем ответов. Неужели дела действительно обстоят так печально, как было сказано в узком кругу? Бархатная штора слегка дрогнула, пропуская в ложу яркий свет, а следом — фигуру молодого императора. В один миг разговоры стихли, ярко демонстрируя лицемерие присутствующих. — Мой Император, — торопливо встал один из сенаторов. Лукреция даже не запомнила его имени. Гета кивнул в знак удовлетворения и сел за небольшой стол, расположившись так, что Лукреция оказалась рядом, по правую руку. Расстояние было достаточно, чтобы не нарушать её личное пространство, но и не настолько велико, чтобы случайно не коснуться её. — Надеюсь, сегодняшний праздник вас впечатлил. Мы старались удивить гостей, — его голос звучал низко, но с заметной мальчишеской ноткой. Гета окинул взглядом сенаторов, словно ожидая их одобрения. Его взгляд задержался на Луцилле, которая поспешила улыбнуться. Улыбка вышла настолько неестественной, что стало грустно. Император, казалось, проигнорировал это или просто не понял. Его взгляд медленно скользил по присутствующим, пока не остановился на Лукреции. Она не улыбалась, но смотрела на него прямо, изучающе, но без лишней дерзости. Старый сенатор рядом с ней заметно напрягся, не зная, как заставить её выказать уважение или сказать хоть что-то. Гета вскинул бровь, ожидая. — А кто придумал детей с лепестками роз? Очень экстравагантно, — произнесла она, глядя ему прямо в лицо. В её голосе не было ни нападения, ни желания оскорбить. Скорее, лёгкое возбуждение от выпитого вина придавало её словам игривую, но не обидную интонацию. Лукреция улыбнулась открыто, без стеснения. Она опёрлась на руку, её пальцы небрежно указывали в его сторону. Он показался ей странно обаятельным, несмотря на макияж и его явную требовательность. — Вам не понравилось? — его голос стал ниже, хотя он сам ещё не понял, зачем. Возможно, это была попытка запугать на случай необходимости. — Никогда такого не видела, вот и всё, — быстро ответила она, всё так же излучая лёгкость и едва заметное подшучивание. Присутствующие молчали, будто ожидая начала бури. — Я не это спросил, — повторил Гета. — В таком случае, скорее нет, чем да, — продолжила Лукреция всё тем же лёгким тоном. — Почему? — он напрягся и наклонился чуть ближе. — Выглядит забавно, — она, не осознавая, тоже чуть приблизилась. — Прошу, не поймите неправильно. Вы вложили в этот праздник душу, это заметно. Он получился чудесным. Гета находился уже довольно близко, но всё ещё в рамках приличия. Он ощущал раздражение и понимал, что в её словах есть оттенок издёвки, но откровенного неуважения, за которое можно было зацепиться, не было. — А вы, милая дама? — уточнил он, явно имея в виду её имя и сопутствующую информацию. Его глаза скользнули к Марку Тулию, очевидно понимая, что девушка пришла с ним. — Дарва Лукреция, вдова Тиберия Клавдия Лентула, не так давно нас покинувшего, — ответила она сама, не дожидаясь вмешательства спутника. — Марк Тулий сопровождал меня на этот прекрасный праздник, чтобы я не оставалась одна со своей скорбью. Гета посчитал её красивой и одновременно раздражающей прямо пропорционально каждому её слову. Он посочувствовал её утрате, не отводя взгляда, который она приняла, также не отворачиваясь. Ещё некоторое время они просто смотрели друг на друга молча. Затем император резко поднялся и покинул ложу, сославшись на несуществующие дела. После его ухода Марк выразил Лукреции своё недовольство её поведением. Она показательно опустила глаза, но запомнила слова Луциллы об осторожности. Обсуждение продолжилось, словно ничего не произошло.

***

Гета шагал по залу, возвращаясь к своему трону, и размышлял о молодой вдове. Она, безусловно, смеялась над ним, но делала это осторожно, словно искренне не желая задеть. Её красота была странной: вместо гладкой, загорелой кожи — почти болезненная бледность с лёгким синеватым оттенком, напоминающим белила, которые он сам наносил на лицо. Возможно, она нездорова? Однако внешне выглядела вполне уверенно. Её глаза имели необычный мутновато-зелёный оттенок, словно краски разбавили в воде. Блеклые, но почему-то идеально подходящие именно ей. Она не выглядела утончённой или плавной, хотя была стройной и изящной. Даже волосы у неё были странного сероватого оттенка с металлическим отливом, собранные в простую прическу без излишеств. Ему нравилось, что она не лицемерила, но раздражало, что она не выражала восхищения, пусть даже в малейшей степени, и не боялась его — совсем. Она была очень красивой, вдруг решил он. Гета хотел увидеть её ещё раз…