Эффект слона

Есть вещи, которые Миша не может себе простить. Как и у всех. Эти незакрытые гештальты, из которых потом всю жизнь поддувает. Некоторые посмелее относят их к психологу, обнажают стыдливо и просят что-то сделать. Для Фролова неприятным открытием оказывается, что от психологических заебов не скрыться даже в иной вселенной. Или где он там? В каком-то транстемпоральном лимбе. Может, он вообще умер, и это нечто вроде хитровыебанного посмертия, в котором сознание не отмирает и не улетает на небо, а приобретает способность двигаться в четырех измерениях и отправляется болтаться по каким-то рандомным координатам пространства-времени, пока не найдется новое тело по размеру? В любом случае все свои ментальные раны он прихватил с собой. Ему все еще стыдно за брошенное в сердцах оскорбление в сторону девочки из его класса, надутую через жопу лягушку у бабушки на даче и разбитую мамину вазу, которую он по кускам в три захода вынес на мусорку и так и не признался. А ведь этого еще не произошло! А ему уже стыдно. Ну не свинство ли это со стороны квантовой механики, не?! А самое мерзкое, что на ту раздолбанную психику, что он принес из 24-го — нисколько не почищенную — наслаиваются травмы и болезненные воспоминания из 99-го. Он будто бы медленно но верно развивает в себе раздвоение личности — обе с депрессивными расстройствами. Одна будет переживать за оставленный на горячую голову некрасивый комментарий в интернете, а вторая за разбойное нападение с тяжкими телесными. Уживаться им двоим в одном маленьком Мише будет сложновато. Он уже это чувствует — как мозг потихоньку делится на два. Вот например, когда сидит на Славиной кухне, подперев подбородок рукой, и уже минут пятнадцать слушает рассказ Степаныча про все его наколки. — Вот эти звезды на ключицах значит — вор в законе, куполов, вишь, пять целых — столько было ходок, СВАТ расшифровывается “свобода вернется, а ты?”, вот женщина голая это… Жил бы Степаныч в его время, запилил бы на ютюб успешный канал. Мог бы еще обзоры на тюрьмы снимать. После каждой отсидки дополнял бы рейтинг и сравнивал по разным пунктам. — А знаешь, как сделать заточку, если у тебя только зубная щетка, пружина и зажигалка? Там еще и DIY неплохой бы был. Вообще, он зашел за Славой. Сам Миша, как начал деньги получать, переселился в квартиру пониже в том же подъезде. Соседом к божьему одуванчику, кормящему его невыносимо жирными котлетами и чернильно-черным чаем, до тюремного чифиря которому не хватало еще получасика кипячения. Энергии он дает много, но с ней на пару в скором времени ожидается гастрит, а следом остановка сердца. Но, в целом, соседство более чем приятное. — Пошли, — кидает на кухню Слава, вышедший из комнаты и натягивающий ботинки. — Потом расскажешь, Степаныч. Очень интересно. — Ды ты на практике все скоро сам узнаешь, — смеется зэк, скрывая синее от тату пузо под майкой. — С этим еще поякшайся подольше, — он кивает на Славу. Тот только блестит в сумраке прихожей глазами. Они молча выходят в подъезд. До автомастерской поедут на автобусе. Семерка все-таки не выдержала своего глубокого туберкулеза, и сейчас на ремонте. Ноги вязнут в снегу, отпускают подошву с неохотой. Причмокивая на каждый шаг. Кошка с котятами греются на теплотрассе, облепив трубы темными комочками. Пара детей тащатся в школу ко второй смене с такой скоростью, что вряд ли и к третьей успеют. Двое кавказцев у “Мосмарта” — “Перекрестка” девяностых, курят и провожают их взглядами. Компашка пацанов у жигулей хохочут, распивают пиво и при виде Славы щербато улыбаются. Один пародирует его походку, раскачиваясь на встречу и раскрывая объятия. Видимо, какие-то близкие кореша. Довольно долго трутся друг об друга скрипучими кожанками, неожиданно взрываясь громогласным хохотом, от которого у Миши каждый раз холодно внутри становится. Предугадать он его не может, так как тем языком, на котором эти пришельцы разговаривают, в совершенстве еще не овладел. Пока у него блатняковый на уровне интермидиэйт. Воспринимает без проблем только если медленно, без акцента, речевых дефектов и лишних звуков. А в реальной жизни, когда все орут, как оголтелые, говорят одновременно и еще жуют при этом, хрен их разберешь. — Ну мы хату сделали, по сути только телек вынесли и всякую мелочь, больше нечего было, а Левчик погорел. Ну и чалится уже третий год. Лямку будет от звонка до звонка тянуть, он же рецидивист. Потом они и Мишу замечают, и ему прилетает очередная обидная кличка, но Слава, как настоящий рыцарь, приказывает позакрывать ебла, прощается со всеми, и они идут дальше. Фролову кажется, они до этой остановки уже ни один год бредут. Все чувства обострены. Он замечает вещи, что раньше скрывались за долбящим битом в наушниках или за мозолящей глаз лентой новостей на экране телефона. Или за сутолокой мыслей, без очереди лезущих и не дающих даже на секунду осознать реальность. Пропадает так много лишнего и из головы, и из сердца. Остаются только обнаженные эмоции. С непривычки немного больно. Нет. Больно довольно сильно. Наконец добираются, и Слава закуривает. Глядит вдаль проспекта, будто Миши здесь нет. — Спасибо, — говорит Миша в надежде, что тот на него посмотрит. У него дергаются бесцветные ресницы, чуть напрягаются обветренные губы вокруг сигареты. Не смотрит, но все же отвечает. — За что? — За то, что впрягаешься за меня каждый раз. — М-м, ты же сам не можешь. Один из новоприобретенных загонов — это его исповедь Славе. Он доверил ему секрет, и теперь не может себе этого простить. Не рассказал бы, они бы сейчас над чем-нибудь вдвоем хихикали. Обсуждали бы Светку. Фильм вчерашний, что вместе смотрели. А так, ничего они вчера вместе не смотрели. — А мне не надо. Я отсюда скоро уберусь. У Славы челюсть под кожей проступает четче. Слишком сильно затягивается, и щеки ныряют глубоко меж зубов. Молчит и дышит яростно. А Миша дальше этот мешок с солью над незажившей раной вытряхивает. — Ты ведь помнишь, что я из будущего. Я родился в две тысячи четвертом, сейчас мне двадцать, так что я сюда из две тысячи двадцать четвертого прибыл. Из той же даты. Это странно, но объяснимо. Теорией суперструн или каким-то периодом полураспада этой нор… — Иди-ка сюда. Миша чувствует, как ему на затылок приземляется тяжелая рука и буквально сдвигает его с места, протаскивая по слякоти за остановку. Там, в интимном уединении рядом с размашистой надписью “Вера-шлюха” на серой спине автопавильона, тяжесть руки не пропадает, и когда он с возмущением пытается ее скинуть, лишь становится настойчивее, сгибая его чуть ли не пополам. — При пацанах такое отморозишь, у тебя полураспад очень быстро случится, — шипит Слава ему в ухо. — Распадешься, сука, на конечности, так по кускам и похороним! Понял? Миша молчит и пытается убрать руку, повесив свою на сгиб Славиного локтя и, со всех сил оттягивая в сторону. Сил этих недостаточно. — Я спросил, понял?! — Да. Тяжесть с головы пропадает, и он распрямляется. Слава уже уходит обратно на лицевую сторону остановки. А у Миши обида огромная грудную клетку распирает. Не из-за этих глупых угроз, не из-за ноющей теперь шеи. Из-за того, что не поверил. Ему казалось, что Слава умнее и смелее. А он тупой и трусливый. Чувствует разочарование. И это странно. Будто ему в проспекте обещали незабываемое приключение в ретро, полное романтизма и аутентичности, а эти крутые бандюганы из сериалов в жизни оказались блеклыми и неинтересными. В автобусе к ним подходит старенький кондуктор, и Миша сыпет ему в митенку мелочи. Кондуктор отрывает ему билетик и смотрит на Славу. Тот, прокатив затылок по стеклу, поворачивает к нему голову, смотрит в ответ с секунду и дергает подбородком: — Седня бабла нет, папаша. Завтра занесу. Кондуктор не спорит. Показывает лицом раздражение, насколько смелости хватает, и со вздохом шаркает в другой конец автобуса. Мише от этой сцены мерзко. Он-то в курсе, что деньги есть. Побольше, чем у него самого. Просто привыкла эта сука бандитская всех страхом прижимать. По нему же все видно. По прикиду, по синякам, не до конца слезшим с его морды уголовной, по взгляду холодному. Миша раньше его совершенно не понимал, а теперь думает, что там все так просто, что и понимать нечего. Мудачье… Работают молча. День тянется тяжело. Несмотря на то, что Батон с Грузином не затыкаются о предстоящей вечеринке на квартире у сына какого-то коммерса. Если бы знали, что у них разлад со Славой, то его бы и не пригласили, но Слава ни словом не обмолвился. Поэтому Грузин в порыве нетерпения подлетает к Фролову и трясет его за плечи. — Может и баба тебе какая перепадет, Кудрявый! Наконец-то целку собьешь! То, что он не девственник, Миша уже тысячу раз говорил. Все равно не верят. Он только улыбается и кивает, мол, сам рад невозможно. Хотя, идти нисколько не хочет. Он никогда не любил большого скопления людей, предпочитая тихие посиделки с самыми близкими. А на эту тусу, судя по программе мероприятия, соберется всякий сброд. Будет героин, водка, проститутки и быдлота, частью которой он сам является. Если бы Слава с ним разговаривал, это можно было бы выдержать. Но сейчас, он хочет прикинуться больным. И все же, он идет. Чтобы не разрывать снова этот так сложно сшиваемый разрыв между ним и миром вокруг. Гриша чувствует себя не в своей тарелке ещё на лестничной площадке, когда еще даже не дошедший до вписки Батон уже виснет на нем тяжелой обдолбанной тушей. — Блять, он обоссался! Грузин, помоги! — Грузин только хихикает. Его же подопечный сегодня на удивление в кондиции. Жижа сам поднимается по лестнице и даже уже вдавлиает звонок в стену. Все же кавказец ему помогает, и они вносят тело в квартиру и оставляют на первой же попавшейся тахте. Миша неловко оглядывается. Непроизвольно ищет Славу, что уже должен быть здесь. Это сложно. Квартиру заволокло сигаретным дымом, и от запаха табака, смешанного с травой и одеколон, слезятся глаза. Он делает пару шагов и сбивает, стоящие повсюду бутылки. Душно и громко. Даже при отсутствии современных колонок, звук умудряется застревать где-то в горле. “Крошку мою” ему буквально хочется выблевать уже через пару секунд. На припеве из всех комнат раздается нескладный хор. “Что я далеко, я по тебе скучаю. Я от тебя письма не получаю. Ты далеко и даже не скучаешь. Но я вернусь, вернусь, и ты узнаешь” Он заглядывает в несколько комнат. В одной играют на гитаре посреди минного поля из стаканов и бутылок. Гитарист изо всех сил пытается перекричать колонку. Один валяется на полу, водрузив голову на ляжки девушки, которая как-то не очень усердно пытается эту голову скинуть. Другой почти вывалился в окно, разговаривая по телефону. Каким-то образом за какофонией звуков слышен его охрипший пьяный бас, матерящий кого-то на том конце. Из другой комнаты на него вылетает девчонка с впечатляющим начесом на голове, что мгновенно оказывается у Миши в носу и рту. Она обвивает его руками и виснет, и ему приходится сжать ее тонкую талию, чтобы не уронить. — Ничего себе, — выдыхает спиртом ему в лицо. — Пушкин. С выражением богобоязненного восхищения она протягивает руку к его кудрям и осторожно их мнет. В этом времени, у всех, независимо от пола, какой-то кинк на его шевелюру. Миша очень аккуратно старается вернуть обратно свое драгоценное личное пространство. Отталкивает ее по миллиметру, надавливая на костлявые бока. Стараясь не задеть ничего нецеломудренного, что попадет под статью о харассменте. В следующее мгновение ему напоминают, что харассмент здесь еще не изобрели. Девчонку оттаскивают от него за шкирку, отвешивают по лицу и говорят, чтобы шла за водкой, как ей и было сказано минуту назад. Его тоже стороной не обходят. Снова отбирают личное пространство, снова дышат алкашкой. Только нежностей теперь не жди. — Ничего не перепутал, гондон?! Баба занята! Ответить он не успевает. В проеме за Мишей появляется Грузин, быкует на приставшего к нему мужика, и забирает его из комнаты. — Пойдем. Мы там с Гонзо на кухне. На кухне действительно Гонзо. Он в группировке один из старших, чуть выше по иерархии чем Слава. В основном, дает им мелкие поручения, ради которых Хасану приезжать не по статусу. Отморозок лет тридцати со страшными черными, как смоль, героиновыми зрачками и голосом, который будто наждачной бумагой по перепонкам проходится. Остальная компашка здесь же, плюс несколько девчонок. Одна из них — миловидная блондинка с красными губами, сидит под Славиной рукой. Липкая клеенка заставлена водкой, пивом и переполненными пепельницами. — О, Кудрявый! У тебя че еще ни в одном глазу? Давай сюда. Его, как марионетку, водружают на стул. Тут же журчит тонкой струйкой “Smirnoff” в граненый стакан. Пододвигается ближе селедка. — Пей. Миша водку ненавидит. Детская травма. Но, оглядев нависших над ним урок, решает, что лучше сделать это добровольно. Не дышит, когда вливает в себя обжигающую легкие жидкость. Под дружный смех, выплескав половину себе на штаны, тянется за закусью. — Ты как-будто не отсюда, — говорит женский голос. Славина девушка смотрит на него заинтересованно, склонив голову набок. — Так я не отсюда. И сразу на Славу. Тот поднимает на него взгляд из-под полуопущенных ресниц. Медленно, предупреждающе. Словно курок взводит. — Я из Омска. Снова журчит беленькая. — За Омск! — хрипит Гонзо. Пьянеет Миша не сильно. Чтобы накидаться, нужно быть, как говорят классики, на чиле, на расслабоне. А он, как говорят в его новой реальности, на измене. В ванной ширяются в вену, стянув синюшные руки ремнями. В спальне кого-то трахают, и Миша очень надеется, что по взаимному согласию. Пацаны обсуждают дела, ходки, баб, “Зенит”, войну и политику. Говорят на жаргоне в перемешку с цитатами из “вконтакте”. Девчонки обсуждают сериалы, журналы, муз-тв и пацанов. А Миша в этом всем, как атом, лишённый связи с кристаллической решёткой — беспорядочно мечущийся, бесприютный. Он какое-то время жмется в безопасным углу рядом с чехословацкой стенкой, потом, не выдержав, собирается просто свалить. Но на выходе, пролетая мимо кухни, замечает, что она пуста. Почти. Там только та Славина блондинка с запотевшей бутылкой водки и сигаретой в уже не красных — малиновых губах. Он зачем-то подходит к угвазданному столу и садится напротив. — Лера, — она перевешивается через стол, протягивая руку. — Миша. — Я знаю. У нее в голубых глазах такое же, как у Славы, перманентное веселье. На губах такая же куда более стойкая, чем помада, насмешка. Смешная со своим хвостом на бок и бирюзовыми стрелками у глаз. Но симпатичная. Она затягивается, щурит глаза, разглядывая его, и вдруг спрашивает: — А правда, что в Америке вода в туалете в другую сторону закручивается? — Э-э-э… нет, — в первую секунду Миша немного сбит с толку, но тут же в нем просыпается его истинное я — невыносимый душнила с физического факультета. — Эффект Кориолиса заметен только в больших масштабах. В циклонах там, в океанских течениях. Однако в небольших резервуарах, таких как раковины или ванны, этот эффект слишком слаб, чтобы существенно повлиять на направление стока воды. — Как же с тобой интересно! — нескрываемый сарказм в ее голосе заставляет обоих улыбнуться. Немного помолчав, она спрашивает снова. — Почему не веселишься? — Это не мое. — Веселиться — это не твое? — Видимо, нет. — А что твое? Он задумывается, будто есть о чем. Там лишь одно слово на каждом секторе барабана. — Физика. Она приподнимает брови, стряхивает пепел сверху на горочку. — Ты серьёзно? — Ну да. — И что же в ней такого интересного? — Она объясняет, как все устроено. — То есть, тебе все в этом мире ясно? Если честно, ни хрена ему не ясно. — Ну, больше, чем тем, кто не разбирается. — Вот как? В глубине квартиры раздается грохот, сразу за ним раскат хохота. — Тебе такое не интересно? Она кривит губы, пожимает плечами и вливает в себя стопку, так лихо запрокинув голову, что Миша пугается, что сейчас свернет. Даже нос почти не морщит. Причмокивает, будто чая вкусного хлебнула. — Могу себе, Мишаня, позволить ни в чем не разбираться, ничего не анализировать и никаких смыслов не искать. Просто жить. Как и все вокруг. — Как Слава. — Слава? Он умнее, чем кажется. А еще он предатель. — Далеко пойдет. Ага, до тюряги или могилы. Расстояния здесь небольшие. На кухню заваливается Грузин. Обив каждый угол, он все-таки добирается до холодильника. Хватается за ручку, замечает их и фокусирует пьяный взгляд. Фокусировать приходится долго, глаза упрямо собираются обратно в кучу. — Ты это… — его вялый палец указывает на полметра в сторону от Миши. С поправкой на выпитое под прицелом был бы точно он. — … помни, что баба Порша. Не… ик.. твоя, ебать. Словно она не более, чем Славина забытая куртка. Уходит. Лера задетой совсем не выглядит. Она выпивает еще. Из недр квартиры начинает завывать Сплин. “Альтависта”. "В одном из домов, там где кофе и сигарета Те, кто придут узнать, что нас нет — простят нас за это" Лера снова наклоняется к нему через стол. — Пошли, станцуем медляк? Расскажешь мне еще про свою физику. Миша не успевает возразить. Предмет его возражения появляется на кухне. Слава не так пьян, как остальные, но все же стол огибает с трудом. Прежде чем сесть напротив Миши, кивает Лере на дверь. — Иди с Валей в денди поиграйте. — Не хочу я, — она тянется к бутылке, но Слава грубо вырывает водку из ее рук и ставит обратно на стол. — Вышла отсюда, я сказал! Лера закатывает глаза, поднимается, отряхивая платье, подмигивает Мише и удаляется под прожигающим Славиным взглядом. Взгляд этот тут же оказывается на Фролове, и в отличии от Леры, он так же беспечно на него ответить не может. — У нас с ней была чисто платоническая дискуссия, — быстро оправдывается он, и Слава смеется одним воздухом, вздрогнув пару раз плечами. Он забирается на стул с ногами, повесив руки на разведенные колени — в одной сигарета, в другой из последних сил за кончики его пальцев держится "Балтика". — Знаешь, че я думаю, Кудрявый? — Что? — Что кроме словечек умных ты, — он зятягивается и снова кладет локоть на колено. — ни хуя в этой жизни не знаешь. Еще пару недель назад он бы сказал, что это правда. Вся его жизнь была до сих пор преимущественно комфортной. Оба родителя: довольно современная, мягкая и веселая мать и отец — серьезный зазнайка-консерватор, при этом неисправимый семьянин. Они друг друга дополняли и никогда не ссорились. Дополняют и никогда не ссорятся. Все еще. Бабушки и дедушки. Отдых за границей и интеллигентное окружение. Небогатая, но среднеклассовая, спокойная жизнь. Никаких драм, почти отсутствующий переходный возраст. Ни скандалов, ни трагедий, ничего, что бы он мог сейчас пихнуть этому парню со взглядом бродячей собаки под нос и сказать “а че на это скажешь?!”. — Все лупишь только своими глазами жалкими, да трясешь этими патлами. Подстригся бы хоть нормально, — продолжает Слава, будто изжевывая каждое слово. Он немного пьян. И сильно на взводе. И дело совсем не в Лере. Недели две назад Миша бы с ним согласился. Но сейчас, познакомившись с этой стороной жизни, он понимает, что дело не в пережитых травмах. Дело в умении смотреть на все с разных перспектив и мгновенно выращивать новые когнитивные связи. Сплин саундтреком на фоне никак не замолкает: "Будет гроза — молнии ждут сигнала контрабандиста На глубине прорвётся сквозь сеть твоя Альтависта" — Знаешь, что такое альтависта, Слава? — Ну и что? — С испанского “взгляд сверху”. Он наверное никогда об этом не задумывался. Что означают слова в песнях его любимой группы. Потому, что Слава в этой жизни вообще ничего не смыслит. Миша знает гораздо больше. Его буквально за шкирку вытащило из одной модели существования и забросило совершенно в другую. Без инструкций и подготовки. И он приспособится. Как бы сложно ему не было — его парадигма исказится под новые формы. Деформируется, обезобразится и встанет, как влитая. Но Миша уже видел другую жизнь, и это знание из него уже никуда не денется. Это не раздвоение личности. Это бесценный опыт, которым больше никто на свете не обладает. А Слава… Он даже одной цельной личностью похвастаться не может. В той Платоновой пещере, которой он живет, весь мир — это смутные тени, а реальность только натирающие лодыжки оковы. И больше всего он хочет рассмотреть эти тени поближе. Хочет и боится. И все его окружение такое. Пьет колу, играет в денди, роняет скупую слезу над “Титаником” и не замечает голую девушку на обложке “Плейбоя” потому, что взгляд прикован к пляжам Пуэрто-Плата на фоне. А потом оно с пеной у рта кричит о сильных и слабых, о пацанском кодексе и о том, что он Миша — дурачок, что теряет время на науку, упуская реальную жизнь из виду. Бытовой националист, дворовой патриот и социал-пессимист — все трое баррикадой вокруг личности, жаждущей того же, что и Миша. Свободы, любви и понимания. Между ними так мало общего. Но то, что есть, важнее всего остального. — Ты латентный либерал, — говорит Миша, и Слава замирает, словно, он ему пощечину влепил. Секунды две на его лице вообще ничего не происходит, а затем там каждый мускул собирается и искажается в какую-то хитроумную форму. — Че ты, сука, сказал?! — Латентный значит скрытый. И я думаю, что ты… — Завали ебало свое, черт ты опущенный! Нет, позитив не неуместный, и не обреченный. Он, словно пыль в глаза огромному людоеду. Славе страшно. И это единственный его вариант борьбы с этим страхом. — Мне казалось, что ты смелый, — Мише приходится всю свою волю в кулак собрать, что бы не зажмуриться и не сморщиться на стуле. Но обида сильнее. — Ты мне будешь про смелость затирать? — прыскает Слава. Перехватывает бутылку за основание, подкинув в руке, и машет горлышком в Мишину сторону, вытряхнув на него основательно пива. Миша дергается. По кудрям стекает на свитер. — Чмошник. — Мы бы могли вместе найти моего отца. Он бы помог. — Как он тебе из могилы поможет, умник? — Он живой. Я же тебе объяснял. Я… — Из будущего. Я помню, — Слава яростно кивает, подаваясь вперед. — Ты мне до хуя всякого порожняка наговорил! Че мне теперь предлагаешь, дружно с тобой шизу словить и искать жмуров? — Да живой он! — вскакивает Слава. — Он ученый, а не маргинал. Он что в моем, что в этом времени находил занятия поинтереснее, чем умирать! Ухмылка со Славиных губ пропадает в одно мгновение. — Ты че-то про моего батю щас сказать хочешь? — Нет… — Он на Афгане под пулями погиб, что бы такие как ты, чмошники, ходили и радовались жизни! А твой в это время, что? Мелом по доске водил? На формулы дрочил? — Да я не имел в виду… Миша не успевает ничего сделать. Слава гораздо быстрее. Он дергает головой влево, и Миша дергается вслед, но справа по уху прилетает Славина рука, оглушающая и припечатывающая его голову к столу. Боль от скуловой кости, гулко всретившейся со столешницей, проходит по нервам, заставляет застонать. В следующую же секунду он слышит треск стекла, и острые края только-что изготовленной “розочки” появляются перед его глазами. Как он к этому пришел? — Че ты имел в виду, Кудрявый?! Че. Ты, Сука. Имел. В. Виду. — по слову в предложении. Каждое прилетает сверху наотмашь. Он слышит, как в комнату влетают пацаны. Слышит их голоса, просьбы успокоиться. Крик Леры. Слава его отпускает. И Миша, не одаривая никого из присутствующих и взглядом, уносится прочь. Бежит из квартиры, преследуемый повторяющимся "альтависта, альтависта", несется по ступенькам вниз и выскакивает на улицу. Пахнет его прокуренной одеждой, чем-то жареным из окна квартиры на первом и заходящим на финальный круг двадцатым веком. Звезд не видно, и вечер черный, изъеден серыми фонарями, словно молью. Миша куда-то бредет. Мыслей нет. Точнее, где-то они есть — свалены в дальний угол его сознания. Копошатся там, попискивают, но сейчас не до них. Если попробовать их по местам расставить, ничего не получится. Он не знает, с чего начинать разбирать этот бардак. Ему плохо. И причин так много, что лучше их и не знать. Хочется просто брести бесконечно в этом изгрызенном вечере по этому ублюдскому городу, пока мысли пищать не перестанут, а его самого не грохнут в каком-нибудь дворе, чтобы забрать те триста с копейками рублей, что шелестят и позвякивают в кармане пальто, и само пальто, чей изготовитель еще даже не существует. Вот такой план, и Миша собирается его придерживаться. Можно, конечно, вернуться домой и лечь спать. А завтра снова сходить к институту и подкараулить профессора. Он после того раза его весь следующий день прождал, пританцовывая на морозе. На его расспросы студенты сказали, что скорее всего у Артема Николаича выходной. О том, где он живет его, естественно, никто не проинформировал. Рано или поздно, он его выцепит. Но толку-то? И без профессора физики очевидно, что аномалия была разовой акцией. Билетом в один конец. И что через полмесяца Новый год встречать он будет совсем не тот, что планировал. Не зеленой деревянной змеи, а золотого металлического дракона. Окна через одно подмигивают гирляндой. В истертом сиянии фонаря стоит ночной ларек. В голове неожиданно возникает песня "Монеточки", так же ловко, как и он сам, наебав законы физики и явившись на свет куда раньше, чем должна. Можно ли тогда считать, что это он ее придумал? Какой-то межпространственный плагиат получается. И вроде и пальто у него не чужое, и район знакомый, хоть и не совсем тот. И трезвость уже стопорить бессмысленно. Он трезв, как стеклышко. И все же песня, пробравшись к нему через все нестабильные топологии, сингулярности и гравитации, успокаивает. Хоть и звучит только у него в голове. Фролов усмехается собственным глупостям и заходит внутрь. Покупает твикс и сок J7. Становится еще легче. По полушариям знакомая мелодия, в руках знакомые продукты, перебивающие все еще не умершее на языке водочное послевкусие. Сидит на площадке, скрипя несмазанными качелями. Минут двадцать или час. Для смеху и еще большей аутентичности, смотрит на свои эпл-вотч на руке. Мол, сколько времени? Не пора ли домой, сделать домашку по физике, сыграть катку в "КС", глянуть новый сезон "Игры в кальмара" и лечь спать на ортопедический матрас. Экранчик отвечает непроглядной чернотой. Миша встает и идет в то место, что заменило дом. Когда он почти у подъезда, его окликают. — Кудрявый! Он успевает повернуть голову где-то на четверть, разглядеть, нечто летящее к нему боковым зрением. То, что в итоге прилетает ему прямо в висок. В глазах темнеет, боль острым стержнем проходит до зубов. Он валится задницей на землю, и не успевая лечь полностью, чувствует новую боль — в животе. А затем в ребрах. И в почках. И в голове. Он пытается закрываться, но очаг боли разгорается тут же на том участке тела, которое он оставил без защиты. Они что-то кричат. Он не понимает. Потому, что все что он способен сейчас вбирать — это боль. Она в органах, в костях, вокруг. Заглушает эту невыносимую тоску по дому. Физическая боль всегда так ладно сочетается с душевной. Вот они вместе, встречаются в нем, как старые добрые друзья. И он их впускает. Снова проходит неопределенное количество времени. Он лежит в сугробе, проваливаясь в полузабытье. Его кто-то поднимает, тащит, причитает. Миша пытается помогать, перебирая ногами, но ему так лень. Он бы с огромным удовольствием остался бы лежать, где оставили. Вмерз бы туда памятником самому себе. Первому путешественнику во времени. Отпизженным девяностыми плюшевому ребенку плюшевых двадцатых. Это Слава. Тот, кто, матерясь, задыхаясь и проклиная его, все таки дотаскивает до квартиры. Проволакивает через коридор мимо комнаты крепким сном спящей старушки. Сажает его на кровать и отстраняет от себя, чтобы уложить на спину. Миша смутно видит нечто темное, тянущееся от груди Славы вслед за ним. Понимает, что это его кроваво-красная слюна. Он хватается за Славины ноги, не давая себя уложить. — Че ты… И, каким-то образом преодолев сопротивление ладоней, падает лбом обратно ему на грудь. Ждет, что его тут же оттолкнут. Ждет, что обзовут. Ждет, что Слава встанет резко, и он полетит головой с кровати. Но ничего из этого не происходит. Он мерно покачивается вверх-вниз на тяжелом Славином дыхании. Слезы душат, и они вместе с кровью и соплями пачкают его эту олимпийку недоадидасовскую. — Не могу больше, — давится он словами. — Чего ты не можешь? — Я домой хочу. Я ненавижу это место. — В Омск? Миша бы расхохотался если б мог. Но у него похоже переломаны ребра и раздавлены внутренности. По крайней мере, так он себя чувствует. Поэтому, вместо смеха, он лишь стонет. Слава аккуратно отлепляет его от себя и все-таки укладывает на кровать. Он, как уложили, немного скрюченного, так и лежит. Каждое движение — ад. — Короче, позвоню я. В больничку смотаешься. Мало ли, у тебя внутреннее кровотечение. — Нельзя в больницу, — слабо протестует он. — Нет документов. — Какие документы, Кудрявый?! У нас свои врачи, которые ножевые зашивают и пули выковыривают. И вопросов лишних не задают. Лежи, не рыпайся. Он встает и меряет комнату с телефоном у уха. Миша наблюдает за ним, слава богу движение глаз боли не приносит. С непонятно откуда взявшимся оптимизмом думает о том, что соц, пакет все таки у него есть, и туда входит больничный. Когда Слава перестает бродить из угла в угол и кладет нокиу обратно в брюки, какое-то время смотрит под ноги. Потом поднимает взгляд на него. — Извини за это… на вечеринке. — Пацаны не извиняются, — Миша, помимо песни, еще и мем через континуум проносит. Вот теперь он точно убил дедушку. История переписана. Через сто лет миром будет править разумная плесень. А все из-за сериала Жоры Крыжовникова, отсылка к которому появилась раньше его самого. — Это где ты такое услышал? — хмурится Слава. — Я бы сказал, но тогда ты меня добьешь, — он отдает этим словам последние силы и проваливается в черноту. Когда он снова открывает глаза, первое, что чувствует, — боль. Глухая, расползающаяся по всему телу, как тяжёлая металлическая плита, придавившая каждую клетку. Голова пульсирует, как если бы кто-то зашил туда включённый мотор. С трудом вдыхает — и сразу жалеет. Рёбра отзываются режущей болью. Во рту вкус ржавчины. Проводит языком по зубам — на месте. Хорошо. Пробует вздохнуть через нос — не выходит. Всё внутри будто набухло и застыло. Подняв руку к лицу, чувствует расклеенную кожу на брови, засохшую коркой. Глаза заплыли так, что он видит мутно, как будто под водой. Один, кажется, вообще не открывается. Он опять пробует дернуться, и низ спины прожигает льдом. Почки. Его бедные почки. — Проснулся, Кудрявый? Слава. Сквозь щель единственного глаза его видно плохо, но он бы предпочел этого мудака вообще больше никогда не лицезреть. — Где я? — В спа лакшери кокаин энд бичес резорт, Кудрявый. Не беспокойся, все оплачено. — Я бы посмеялся, — говорит он, выталкивая между порванных уголков губ по слабому слогу за раз. — Но тебе хуево, я понимаю. — Не, просто чувство юмора у тебя отвратительное. Слава хихикает и придвигается на стуле ближе. Он его перевернул и положил руки на спинку, сверху водрузив голову. — Знаешь, кто тебя так? — Без понятия. — Грач со своими шестерками. Мстительный ублюдок. Удивительно, но Миша ничего по этому поводу не чувствует. — Ну ничего, Мишань, этим пидорасам это с рук не сойдет! Миша слишком резко к нему поворачивается, и шею простреливает болью. Он стонет, морщится, и от этого стягиваются все его раны и ушибы на лице. Становится еще хуже. — Ну че ты, Кудрявый? Не шевелись. Тебе попить может принести? — Давай. Слава спешивается со стула, и Миша слышит, как льется вода. Он только что впервые назвал его по имени. Совершенно непонятно, почему его это так взволновало. Он возвращается, прислоняет к его губам стакан и немного приподнимает за затылок. Пить тоже больно, и кажется, что теперь эта абсолютная, вездесущая боль с ним навсегда. — У тебя переломов нет. Сильный ушиб ребер, кровоподтеки, растяжения суставов, гематомы в области поясницы, сотрясение. А так норм все. Охуеть. — Сколько мне тут лежать? — Дня три. Потом дома еще пару недель. Пиздец. Ему надо к университету. Встретиться с Артемом Николаивичем, попробовать все объяснить, вернуться домой. Он не может позволить себе вылеживаться две недели. Но попытка перевернуться на бок заканчивается неудачей и новым неконтролируемым стоном, и он понимает — вариантов нет. — Слав, ты... — Что? — Не надо никаких вендетт. — Не надо никаких чего?! — Мстить Грачу не надо. Оставь это. — Ага, щас! Мы — Рыбацкие че, терпилы?! Будет так же полмесяца с бочка на бочок с ахами и охами крутиться, выпердыш с жопой гомодрила вместо башки! — Бля, не смеши меня! — ноет Миша. — Я не могу смеяться. Слава снова тихо хихикает, а потом замолкает. Надолго. Каждую долю секунды отмеряет не до конца закрученный кран и удивительно ритмичный храп другого пациента. Миша уже собирается спросить, но тихий, непривычно неуверенный Славин голос его опережает. — Расскажи там... о своём 2024-ом. Миша не верит. И Миша в полном смятении. Он столько раз представлял этот момент и до сих пор не придумал, с чего он, черт подери, начнет.