Эффект слона

Миша, конечно, старается подавить ту лавину, что поднимается из недр его истерзанного естества. Безуспешно. Лавина выдавливает из глаз немного влаги и тоненький ультразвуковой писк. Слава вроде не дельфин, авось не заметит. Влагу Миша быстренько смаргивает. Но все тщетно. — Ты опять реветь собираешься? — предостерегающе спрашивает Слава. — Да я не специально. Ну не специально же. Он со всех сил держится и в итоге от усердия хлюпает носом. Превозмогая боль, переворачивается набок, утыкается лицом в подушку и не плачет, нет — воет, как профессиональная плакальщица на поминках. Подушка услужливо заглушает его позор, но естественно не до конца. К тому же он трясется и периодически поднимает голову, чтобы глотнуть воздуха. А то помрет. Когда заканчивает, переворачивается оловянным солдатиком обратно, но дыхание все еще спотыкается, делясь на всхлипы. Никак не может успокоиться до конца. Думает, что Слава давно ушел, но тот стоит у окна, оперевшись о раму локтями. Курит. Выбросив сигарету, закрывает окно и поворачивается. Так глядит, что Мише хочется сигануть в окно вслед за сигаретой. Убийственно просто. — Ты закончил сопли разводить? Миша в ответ кивает и убедительно при этом всхлипывает. Слава еще стоит какое-то время в своей осуждающей позе сутулого вопросительного знака с руками в карманах и выпяченной вперед шеей, затем подходит и садится на стул рядом. Складывает руки в замок. Миша терпеливо ждет, закупорив вновь подкатывающиеся всхлипы. Почти не дышит. — Миш, — опять по имени. Господи помоги. — Я знаю, что ты ровный пацанчик. Перед ментами не сдал, спас меня тогда, но… — он ищет слова, видимо не находит и просто разводит руками. — Че это, вообще? Объяснить сложно. Он почти месяц промотался по чуждому ему миру без какой-либо возможности обсудить с кем-то, что с ним случилось. А он, между прочим, не при гостях пернул, а в другое время попал! И никому не мог рассказать. Носил в себе эту трагедию, раздирающую на части. Носил и думал иногда, что просто с ума сошел. Может, и не попадал он ни в какое другое время. Может, ему тогда на площадке просто так сильно по кипятильнику прилетело, что у него что-то в мозгу съехало. И вот Слава просит рассказать. И это слишком. У него срывает клапан, и все накопленное напряжение, сомнения и горечи вываливаются в одночасье. Но как объяснить это ему?! Они вроде и говорят со Славой на одной языке (ну, почти), но он не знает ни что такое нервный срыв, ни эмоциональное истощение, ни паническая атака. Он знает одно — пацаны не плачут из-за драки. А Слава-то наверняка думает, что Миша расклеился из-за этого. — Че ты слюней напускал? Тебя даже ничем острым не покромсали. Ну вот, что и требовалось доказать. — У нас пацаны после снесенного битой ебала и отсидки возвращались и должок с дивидендами отдавали, — он бьет кулаком в раскрытую ладонь. — а тебе погладили, считай. Че ты устраиваешь драму, блядь? Удивительно, но его тирада действует успокаивающе. Миша перестает всхлипывать и только моргает стеклянными глазами. — Ну че, не хочешь ты там про свой 2024-ый рассказывать больше? — Слава явно стесняется такие вопросы задавать. Глаза отводит. Стесняется и все равно спрашивает. Хотя вроде же не по-пацански во всякую хуйню верить. Обнять его за это хочется. Но Славу, конечно, обнимать нельзя. Да и не дотянется он до него в таком состоянии. Миша думает и решает начать с простого. С того, что уже есть и не сильно порвет Славины незыблемые шаблоны. — “История игрушек 3” через лет десять выйдет. — Че мне эта “История игрушек”? — фыркает Слава. Слава очень любит мультики. Подкалывать его на эту тему довольно опасно. Но Миша сам был свидетелем — Слава, открыв рот, смотрел, как куклу Джесси оставляют в картонной коробке у обочины, и материл хозяйку такой отборной уголовной феней, что Миша испугался за благосостояние телека. — И че там в третьей части будет? — с деланным равнодушием спрашивает он. Миша, подавив улыбку, рассказывает. Рассказывать приходится все до конца в подробнейших деталях, которые вспоминаются со скрипом. Слава оказывается душным типом. Аллюзия на то, что главный злодей — кукла старичка-психопата — тюремный пахан вызывает огромное количество вопросов и пространных рассуждений. — Ну если они все в этом детсаде чалятся, кто у них Кен по масти? Честно, очень петуха напоминает. Его бы в реальном учреждении быстро бы офоршмачили. Еще и крыса оказался. А вот то, что Мистера Картофельную Голову в пердильник одиночный сослали, а он на части разобрался, чтоб себя амнистировать — это уважение, пиздец лютое! Обезьяна-вертухай — это отдельный разговор. Надо было ее, конечно, первым делом вальнуть. Но первая ходка, хули. Опыта у пацанов ещё нет. — Согласен, — Миша готов с чем-угодно согласиться, только бы этот разговор не заканчивался. Потом он и про последующие части “Рембо” рассказывает, и про “Терминатора”, и про новые фильмы Гая Ричи. И хрен знает действительно ли Слава верит или просто продолжает играть в эту игру, которая захватывает их обоих, но он приходит к нему почти каждый день. И после выписки. Иногда прогоняя бабули-соседку, что кормит Мишу с ложки борщом, и ругается, что ему нужен покой, а не эти бесконечные беседы. Как-то наведывается и вся братва. Грузин с Батоном, перебивая друг друга, рассказывают о том, что происходит в банде. Случившееся терки между группировками не остановило, и Гонзо рвет и мечет, уговаривая Хасана уйти в полный но пасаран. Хасан же противиться, утверждая, что все на мази, и Ринат сделал Грачу нормальный такой выговор. Оба начальника решили на этом конфликт замять. Слава с этого бесится не меньше Гонзо. — Ну и хули, что он шестерка? Че теперь, его можно вот так на улице втроем изметелить и как ни в чем не бывало дальше жить? Миша рад тому, что все в итоге сходит на нет, и эта цепная ядерная реакция не приводит к радиоактивному грибу посреди города. Но молчит, чтобы не провоцировать дальнейший подрыв пердаков. Странное чувство умиротворения и даже какого-то извращенного счастья накатывает на него, когда Грузин с Батоном, захлебываясь слюнями, говорят ему: “вот был бы ты там, Кудрявый!”, когда Слава быстро курит в его открытое окно и закрывает побыстрее, чтобы он не дай бог не простудился, а потом возвращается на стул подле и спрашивает еще что-нибудь про 2024-ый. Даже Жижа, аккуратно положенный на кресло, взирающий на мир невидящим вечно обдолбанным взглядом из-под полуопущенных ресниц. Даже это заставляет его грудь наполняться иррациональной привязанностью к этому жестокому миру и ее страшным обитателям. Тогда это происходит впервые. Осознание, что если вернется, будут вещи, по которым он будет скучать. В какой-то из дней явно недовольный Слава приходит с явно напросившееся с ним Лерой. Миша к тому времени уже способен недолго фланировать по квартире, перестает писать с кровью и вполне может есть сам, держа ложку в собственных пальцах. Но Лера его отнекивания не слушает, и по-матерински, придерживая за голову, кормит с ложки супом, приговаривая нежности. Вообще, учитывая, что она учится на медсестру, такое поведение можно объяснить. И Миша бы и рад расслабиться и получать удовольствие, но в метре сидит Слава, прожигающий в его вспухшем от гематом лбу дырку. — Ну что ты изгваздался весь? — Лера вытирает ему подбородок салфеткой, и Миша громко сглатывает. — Лер, я нормально, правда. — Какой ты нормально? Вон из этого, — она машет в сторону пышущего гневным жаром Славы. — десять раз дурь выбивали, и так и не грамма не выбили. А тебя пальцем ткни, и ты по шву расползешься. С тобой нежно надо. Ты мальчик хрупкий. С этими словами она встает и уходит в туалет, а Слава проживает его взглядом глубже — прямо до отбитых почек с печенью. — Я лежу, ниче не делаю, — звук где-то теряется, и Миша надсаженно это прохрипывает. Видимо так смешно выходит, что Слава расслабляется и даже хмыкает. А потом снова делает это неприкаянное лицо с бегающим взглядом. Миша уже научился опознавать сей знак, надвигающегося вопроса про его время. — У че у вас там… с бабами, вообще? — У нас их нет, — отрезает Миша и с удовольствием следит, как на лице Славы потихоньку проявляется поистине инфернальный ужас. — В смысле нет?! — У нас есть женщины, девушки, девчонки, альтушки и милфы в определенных случаях. Но за бабу можно и отмену схлопотать. — Че за отмена? — Как, если бы тебя из банды отшили. Считай опущенный до конца дней своих. — За бабу?! — возмущается он. — Но почему? — Покачену! Это неприлично. Как и называть наших ближне-зарубежных соседей чурками, а геев педиками. — В смысле, геев неприлично педиками называть? — Миша понимает, что рано он вступил на эту тропу. К таким пророчествам Слава еще не готов. — А то, что они в принципе по земле ходят, прилично что ли? — Это их дело. И оно тебя вообще никак не касается. Славино возмущение в нем не помещается и выпадает из него комичными пыхами и похами. Все это он пытается облечь в слова, но запутывается окончательно. — Че я бля буду ебать вот это нахуй терпеть... вот что ты гонишь мне тут? Я че вообще не одупляешь... нет? — У тебя инсульт, что ли? — вернувшаяся Лера смотрит на него с раздраженным беспокойством. — Улыбнись. — Да не инсульт у меня! Этот говорит, что у педиков в будущем права будут! — и тычет пальцем в Мишу, как ябеда на детской площадке, жалуясь мамаше. Лера, во всю их историю с хрононавтикой не посвященная, просто отмахивается рукой. Мол, бойс вил би бойс. Или, если на ихнем, чёрного кобеля не отмоешь добела. Как Фролову становится немного легче, он просит Славу отвезти его к институту. — Может не надо? — Очень надо, — Миша встает с кровати, держа руку под ребрами, будто они могут из него вывалиться. — Это мой единственный шанс. Слава его все-таки отвозит. Помогает погрузиться в машину, и уже внутри Миша с трудом усаживается так, чтобы расположить все свои отбитые внутренности в наименее болезненных положениях. На каждой кочке хочется выть, но он плотно сжимает губы, лишь шумно дыша. В какой-то момент из поворота вылетает иномарка, и Слава резко дает по тормозам, отчего Мише приходится вытянуть руки и опереться о бардачок. Все его, так тщательно распределенные внутренности как-будто кипятком обливает. Он скулит, пока Слава профессионально матерится, умудряясь не повториться ни разу в течении трехминутной тирады. Закончив, он обращает на Мишу сочувствующий взгляд. — Говорил я тебе, Кудрявый, надо было полежать еще. — Я помню, как ты говорил, что пацаны на стрелки со снесенными ебалами выходят, — пыхтит Миша, откинув голову на кресле, и пытаясь не задохнуться, пока произносит эти слова. — Так, это пацаны, фуфелы лежат в кроватке до победного. Пока последняя царапина не зарубцуется. Мише хватает сил только шлепнуть вялой рукой глумящегося Славу по плечу. Приехав, они паркуются под деревом недалеко от входа. — Долго ждать? — спрашивает Слава, закуривая и отправляя дым в приоткрытое окно жигуля. — Откуда я знаю? В прошлый раз примерно в это время выходил. — Ты же из будущего. Должен знать. — Ты придурок? Я из более далекого будущего. — Ты придурок, — Слава корчит очень неприятную рожу, передразнивая голосом какого-то имбецила. — Я из более далекого будущего. На это даже сказать нечего. А он еще собирался ему физический аспект его попадания сюда объяснять! Ждут минут двадцать, и Миша начинает сильно сомневаться в возможность встречи с преподавателем. Во-первых, той машины, на которой он в прошлый раз уехал, сейчас у ограждения нет. Во-вторых, мало ли какое у него расписание. Надо бы попробовать тут с ночевкой остаться. Только вряд ли Слава отдаст ему для этого жигуль. Одновременно с окончанием этой мысли, от группки вышедших за ворота людей, отколупывается тот самый Артем Николаевич. Идет в сторону метро. То есть, по направлению от них. Только теперь Миша понимает, что парковаться надо было с левой от ворот стороны. И то ли он просто еще плохо соображает из-за помятой черепной коробки, то ли реально отупел от жизни в этом замечательном году. — Слава! Ой, бля! — Фролов пихает его в плечо и тут же, морщась, хватается за собственное. — Че-че?! — Вон он! Артем Николаевич! Я не успею. Можешь догнать, пожалуйста! Плохая идея… Ужасная просто… — А че я ему скажу? Дядя, стопэ, прошу со мной, там вас в тачке ждет мой кореш. Он у вас через сколько-то лет студентом будет? — Ну… да… Слава в итоге кивает, пожимая плечами, как бы не особо озадачиваясь очевидной смехотворностью сего плана. Он покидает машину, и Миша тяжело вылезает следом. С трудом делает несколько шагов по скользкой каше из снега, наблюдая как Слава нагоняет учителя. Он огибает его, придерживая за рукав, оказывается перед ним и что-то говорит. Выглядит так, как если бы гопник доебался до ботаника. Подождите-ка… а ведь… Естественно, Артем Николаевич, ни на какой диалог с докопавшимся до него бандюганом не настроен и пытается проскользнуть мимо. Слава с ярко читаемой досадой на лице снова хватает его за локоть, теперь уже совсем не едва, и в одно движение развернув в другую сторону, ведет к Мише. У Фролова холодеет его отмудоханное нутро. Это все бесполезно. Совершенно бесполезно. Его преподаватель… будущий преподаватель, со Славиной подачи прилетает прямо к нему под бок, усаживаясь жопой на капот жигуля, и лупит через очки возмущенным взглядом. — Вы что себе позволяете, шпана?! Я предупреждаю, оба в тюрьму сядете! — Харе зубы сушить! — Слава задирает ногу и ставит ее на капот с другой стороны от профессора, отрезая любые пути к побегу. — Щас тебе, вон, такой же умник, как ты, популярно, на вашей хаве нагиле все объяснит. Артем Николаевич поворачивается к нему, и его огромные и без всяких удивлений глаза взирают на него из-за толстых стекол очков. А Миша и слова выдавить не может. Его мозг дает сбой. Сгорает за секунду, не справившись с тем количеством когнитивных диссонансов, что в миг набросились разъяренным тварями на его хрупкую менталку. Вот перед ним его профессор — его версия на двадцать пять лет моложе. Вот он сам перед ним, собирающийся рассказывать увлекательную историю о том, как был из его будущего кабинета грубо выпроважен через кротовую нору в это время. И это все имело бы хоть какой-то смысл, но Миша не выглядит его студентом. Он только сейчас в полной мере это осознает. Он выглядит и ведет себя, как его быдляцкий подельник. У него сине-зеленое лицо — живого места нет, отбитые костяшки пальцев, и он сейчас зажимает профессора у ржавого корыта, точно так же, как зажимали его самого в тот первый день у полок с колой. Он бандитская шестерка, собирающая за крышу на рынках и развозящая неизвестные грузы в багажнике. Вот кто он. И ноющие почки с ребрами лишь еще одно тому подтверждение. — Ну давай, Кудрявый! — разводит руками Слава. — Ты так этого ждал. Вот он, перед тобой. Рассказывай про бобровые норы и весь этот порожняк про время и пространство. Глаза профессора становятся еще шире — того и гляди выпадут, покатятся и ухнут в грибоедовский канал. — Что вы сказали? — Я все объясню! — быстро говорит Миша. И объясняет. Сбивчиво. Плохо. Путая термины. В какой-то момент становится ясно, что учительские глаза уперлись в максимальные значения своего радиуса, и еще сильнее он их выпучить просто не может. Тогда Миша останавливается. — … и вот поэтому все так произошло. Слава со звуком сливного бачка втягивает внутрь соплей и слюней и харкает получившемся шедевром профессору под ноги. Видимо, чтобы конец выглядел эпичнее. Артем Николаевич совершает жалкую попытку бегства, пытаясь проскользнуть вбок по капоту с той стороны, откуда Слава убрал свою ногу. — Далеко собрался, Ньютон? — Слава задирает ногу обратно и коленкой упирается учителю в грудь. — Придумывай давай, как нам вернуть Незнайку обратно на его планету. Артем Николевич с боязливым высокомерием смотрит на Славу, затем со стопроцентным ужасом на Мишу, поправляет очки и говорит, тщательно подбирая слова: — Во-первых, кротовые норы — если они вообще существуют — нестабильны. По Эйнштейну-Розену, кротовая нора соединяет две точки в пространстве-времени. Но… такие структуры не могут существовать без экзотической материи — вещества с отрицательной массой. А у нас его нет. Оно чисто гипотетическое. Миша сжимает кулаки и выдавливает почти жалобно: — Но раз уж так вышло! Что-то создало ее. Я же здесь. Профессор качает головой. — Хорошо. Допустим, червоточина есть. Допустим, она была стабилизирована. Но есть другая проблема — энтропия. — Второй закон термодинамики, — глухо произносит Миша, а Слава закатывает глаза. Профессор кивает. — Верно. Вселенная стремится к хаосу. Если вы отправились в прошлое, значит, вы нарушили временную направленность. Это противоречит физике — прошлое не может вдруг получить информацию из будущего. Следствие раньше причины — невозможно. — Но… — Нет никакого "но", молодой человек. Вы слышали о парадоксе убитого дедушки? Миша собирается ответить утвердительно, но его прерывает взбесившийся Слава. — Какой нахуй дедушка? — чеканит он каждое слово учителю в лицо, заставляя того чуть ли не лечь на капот спиной. — Вы же оба ученые, етить ваших матерей! Вы единственные, кому вообще интересно из чего состоят воздух, вода там, говно. Понапридумывали им букв с цифрами. Все остальные этим просто дышат, пьют и срут. Это такие, как вы, — он тыкает обоих пальцем в грудь. — Заебываетесь с каждой молекулой! Ты, сука, первый, кто должен ему поверить. Ведь, вы вообще не здесь живете! Не в реальности! У вас каждый день новая теория. Какого хуя ты начинаешь че-то блеять про умершего дедушку?! Мокруху ему тут на ровном месте приписываешь! Когда вот он тут стоит, говорит, что с ним, с ним самим, сука, это произошло! Если ты ученый, так проверь. Проведите эти ваши тесты. Убедись по факту, что это невозможно, а потом уже в фуфлогонстве его обвиняй. Миша в ступоре от Славиной реакции. Он опять хочет что-то сказать, но тот дергает его за предплечье, провоцируя небольшую агонию во всем не зажившем еще теле, закатывает ему рукав и сует его руку профессору под нос. — Гля, видел такое? Артем Николаевич хмуро смотрит на эпл вотч. — Что это? — Что это, Кудрявый? Давай поясняй. А то мне как-будто больше всех надо. — Это… часы… они только в сентябре 2024-го на рынок выйдут. Не просто часы, там и телефон, и телек, и интернет. — Слышал? — Слава отбрасывает от себя его руку, и поднимает палец вверх, нагибаясь к профессору. — В 2024-ом только выйдут. — Он выпрямляется, расставляет ноги пошире и смотрит на него сверху вниз с таким видом, будто этим все решено. Доказательств никаких не надо. Вроде “ну и че ты на это скажешь, четырехглазый?” По Артем Николаевичу сложно что-то прочитать. У него запотевают стекла очков, и он снимает их, протирая полой пальто. Водружает обратно на нос. Делает все медленно. Миша ждет, затаив дыхание. Слава нервно похрустывает снегом. — Пацаны, — со вздохом говорит он. — У меня семья есть. Если нужны деньги, забирайте кошелек. И отпустите, если в вас что-то святое осталось. Я уж не знаю, зачем вам весь этот цирк. Может, обычный гоп-стоп стал скучен. Миша останавливает, намеревающегося что-то сказать Славу, и делает шаг назад, давая профессору уйти. Тот последний раз глядит на него, ничего не сообщающим ему взглядом, и осторожно обогнув Славу, с трудом переставляя ноги по гололеду, уходит. Они смотрят ему вслед. Профессор ни разу не оборачивается. Слушают ропот проходящих мимо студентов, рычание громких российских моторов. Пахнет каналом, горелым маслом из жигуля и скорым переделом всего государственного аппарата. — Я хочу выпить, — говорит Миша. Спустя десять минут они сидят на огрызке детской площадки, у которой дорога отжала один угол. Они вдоль канала все такие — кусочки земли два на два, жмущиеся к домам, где одна суицидальная горка, одна скрипучая качелька и песочница ровно на двух детей, при условии что они будут сидеть друг к другу спиной и прижимать локти поближе к телу. Спустя два десятилетия едва ли что изменится. Сидят на скамейке, пьют пиво. Миша очень внимательно смотрит на вмерзшую в историческое здание девятнадцатого века современную водосточную трубу. Это рождает непрошеные образы. Что если он сам так вмерз? Современный в старое? И больше никуда ему не деться. В своем времени он все время бежал. В мясорубке трендов все пытался поспеть за чем-то не очень-то и жизнеопределяющим. Боялся упустить новые движения, не понять мемов, проскролить бездумно новости про искусственный интеллект. Попал сюда, и в одночасье стал бандитом, которому все перечисленное сильно до пизды. Может, нет никакой свободы воли? Никакой личности. Есть только время. И господствующая в этом времени система, которая тебя подминает под себя. И месяца не прошло. Система изогнула его изнеженные, зумерские формы и перекроила на новый лад. Грубо, скоро, сильно болезненно. Но вот он сидит на скамейке с парнем — когда-то полной своей противоположностью, пьет с ним пиво. И как говорится — найди хоть одно отличие. — Че ты, Кудрявый, опять в себя провалился? — Мне не вернуться назад. Смирение приходит на удивление легко. Накатывает волной теплоты в области грудной клетки, как после стопки крепкого алкоголя. Даже боль исчезает. Становится так легко, что на губах сама собой появляется улыбка. — Ну прям вообще никаких вариантов? Давай твои эти эпл вотч еще кому покажем. Он что, один ученый на свете? — Даже если кто-то поверит, нет, даже если я всему миру докажу, никто из живущих не обладает такими технологиями, чтобы отправить меня обратно. Для этого нужна экзотическая материя. В общей теории относительности уравнения Эйнштейна допускают существование кротовых нор, но обычная материя с положительной массой заставляет их мгновенно коллапсировать. Экзотическая материя может создать гравитационное отталкивание, противодействующее естественному коллапсу норы. Понимаешь? — он поворачивается к Славе и видит лицо по меньшей мере святого мученика. — В общем, забей. Ничего не получится. Это была случайность. Настолько редкая, что если и произойдет, то точно не со мной и даже не в ближайшие миллион лет. Из подъезда выходит женщина с ребенком, резко тормозит, придирчиво оценивая их обоих, и тянет ребенка мимо площадки. — Пошли-ка, Венечка, сегодня на другой поиграем. Слава глубоко вздыхает, ставит бутылку между ног и потирает лицо руками. — Вот говоришь ты умно, Кудрявый, конечно, — бормочет он. — А один хрен сейчас в такой же жопе, как и я. Пиво на скамейке сосешь и детей своим видом пугаешь. Смеяться больно, но Миша все-таки позволяет себе несколько слабеньких прерывистых хохотков. Подъезжает грузовик, из него вытряхиваются грузчики, заходят в подъезд и спустя время выползают из него, отчаянно борясь с гравитацией и огромным шкафом. Раздаются натужные маты. Вслед за шкафом выходит интеллигентного вида мужичок, на каждый мат недовольно поджимающий ближе к носу щеточку усов. — Господа, там еще комод. — Да помним мы, епта, про комод твой! Грузчики снова ныряют в недра подъезда. — Что если не случайно?  — Что? — Если все так и должно было быть? Никогда не думал? — Слава поворачивается к нему, упирается локтем в спинку скамейки. — Суждено тебе было сюда попасть. Именно в этот год? — Чтобы что — тебя встретить? Слава морщится, отворачиваясь. Закуривает. — Кончай это. Звучит хуево. Миша хмыкает. Грузчики снова начинают смущать мужичка, громко обнося оскорблениями его комод. — Дай тоже закурить. Слава косится на него с удивлением, но все же сует руку в карман, достает пачку и отщелкивает большим пальцем крышку. Дым не щадит его бедные внутренности, царапает горло и жжет легкие. Он закашливается и сжимает потревоженные ребра. — Господи, Кудрявый, там у вас видимо совсем детский сад, раз ты до двадцати умудрился дожить! Смеяться больно невыносимо, но он вснова это делает. Потому, что не смеяться больнее. Когда он выздоравливает достаточно, все снова возвращается на круги своя. Пару дней ничего экстраординарного не происходит. Он работает в автомастерской, выполняет мелкие поручения, ходит с бандой по району, шугая детей, старушек и ботаников. Старается перестать думать о прошлом и будущем и жить, как и его окружение, в настоящем. Один хрен, прошлое и будущее у него запутались в парадоксальную ленту мебиуса. Как не верти, непонятно что к чему. Кто он, что он, зачем он здесь, по причине, случайно, курица ли, яйцо, пан или пропал... Хватит! Обрыдло! Как поет Славина магнитола, если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо на сегодняшний день. А пачка сигарет у него есть. Потому, что он теперь курит. И пьет каждый день темное нефильтрованное. И щелбаны дает ботанам, что рюкзаки в школу таскают. Придумали тоже! Учиться... За первые три дня после возвращения в строй, Миша настолько осваивается и срастается со своим новым я, что задание от Гонзо, который шухерится от легавых последние несколько дней в мастерской, сгонять за пакетом хмурого в клуб "Ласточка" на границе Рыбацкого, воспринимает достойно, почти не сжав свое уже отважное очко. Прям, как реальный пацан. Гонзо ломает, и он потеет на их диване, куря одну за другой. Жижа в другом углу выглядит не лучше. Миша не уверен, почему в этот раз отправляют его, но спорить никакого желания нет. Воспринимает это, как повышение. Ему ведь даже машину дают. Семерку, не Славину, но в таком же предлетальном состоянии. Страшно ему становится только в салоне. Когда он понимает, что совершенно один. Санчо Панса без своего отмороженного и совершенно ничего не боящегося Дон Кихота. Даже одной ветрянной мельницы достаточно, чтобы его сдуть. Если хоть что-то пойдет не так, он не сдюжит. Жигуль тарахтит, как вейпующий туберкулезник, прожёвывая каждую выбоину на дороге. Он даже не замечает, как добирается до места — всю дорогу молится доехать на всех четырех колесах. Клуб выглядит предсказуемо — неоновую вывеску коротит. Ласточка рядом с названием горит частично — однокрылый и бесхвостый инвалид. Изнутри доносится Майкл Джексон, снаружи двое охранников. Оба квадратообразного вида, будто ребенком по линейки отрисованные. Лысые головы, на шеи забили, потом перевернутые трапеции тел и кирпичи ботинок. Выглядят монументально-древними. Будто стоят тут испокон веков, а клуб уже потом за ними кто-то сообразительный построил. — Ты куда? — голос — гулкий, ровный, будто из шахты. — Мне к Медведю. Я от Гонзо. Они его ощупывают, проверяя на наличие оружия, и пропускают, наказывая подойти к бармену. Внутри Миша старается держаться стены и не смотреть никому в глаза. Ни на угашенных кокаинов коммерсов, ни на полуголых девиц. Лупит в пол, по которому рассыпался бликами диско-шар, собираясь и разбиваясь снова. Бармен указывает на дверь сразу за баром. Там еще одна лысая трапеция. Его снова шманают, и наконец он, пройдя все баррикады и спустившись по крутой лестнице вниз, открывает последнюю дверь. Дверь эта закрывается за ним с глухим щелчком затвора. Внутри — полумрак, чуть подтертый сигаретным дымом и скудным голубоватым освещением. За столом сидят трое. Как в какой-нибудь сказке — здоровый, щуплый и красивый посередине. У Медведя кокетливо расстегнуты верхние пуговицы рубашки и златая цепь на дуб... на шее. Он оценивает его скучающим взглядом. — От Гонзо? — Да. — Бабло принес? Отважное Мишина очко, уже давно вернувшееся к своим заводским настройкам, поджимается чуть ли не до пупка. — А... деньги... Раздается шелестящее хихиканье. — Шучу-шучу. За нами должок. Медведь проворачивается на своем кресле. Кликает замок сейфа. Поворачивается обратно с черным полиэтиленом размером с небольшую сумку. В похожем Миша маме с "Вайлдберис" тряпки для уборки забирал. Как же давно это было... Он протягивает руку, но в последний момент Медведь свою одергивает вместе с пакетом. Наклоняется к нему, и Мише, сглотнув, наклоняется тоже. — Передай Гонзо, что отдано с процентами. — Окей, — говорит он и ту же получает пакетом по носу. — Иностранец, что ли? — Н... нет. — А че окейкаешь? Надо говорить — понял. — Понял. По воздуху снова проносится дрожащий смех, размывая сигаретный дым. Миша чувствует, что еще немного, и он на своих двоих отсюда не выйдет. От страха подкашиваются ноги. — Ну давай, Кудряшка. Бери свой пакет и вали. Выходит на своих, но почти этого не осознает. Он осторожно входит в мастерскую, держа пакет с товаром ближе к груди под курткой. Внутри всё как всегда: масляный запах, инструменты, гора запчастей на верстаке. Облокотившись на капот недавно угнанного опеля, стоит Слава. Жмет в зубах сигарету. В продавленном чуть ли не до пола кресле сидит Грузин. Батон с Жижой тут же, на двух стульях напротив дивана. На самом же диване полулежит Гонзо. Глаза его черные смотрят будто внутрь себя. Даже Хасан не вызывает в Мише такого первобытного страха. Как с волком встретиться один на один в лесу. — Ну че, Кудрявый, справился? — спрашивает он, отрывая губы от стакана с коньяком. Миша неуверенно оглядывается. — Да все свои! Не узнал что ли кого? — смеется Гонзо. — Давай сюда! Он достает пакет и кидает перед Гонзо на стол. — Ну что ж заценим новую поставку! Жижа, айда со мной! Жижа вскакивает со своего места в секунду. Хотя до этого вроде как подыхал страшной смертью. — Давай, братик, а то ты совсем плох. Жиже действительно хуже, чем обычно. В смысле передвигается он самостоятельно и даже оказывается, что он умеет складывать буквы в существующие слова, но пахнет, как дерьмо и выглядит соответствующе. Порошок шкварчит в ложке над зажигалкой. Жижа закатывает рукава над чернеющими локтевыми сгибами. Со свистом вытаскивает из шлеек ремень. Миша косится на Славу, тот поднимает на него ответный взгляд. В нем вызов. Вроде спрашивает: "Выдержишь, не отводя глаз?". Еще месяц назад Миша бы удрал отсюда, сверкая пятками из термопластичной резины. Но сейчас, чувствуя и отвращение, и липкий страх, и карабкающуюся по горлу тошноту, он не уходит. Смотрит, как игла с трудом протыкает измученную вену. Как Гонзо выпускает конец ремня изо рта. Как откидывается на диван. — Порш, — шевелит он слабыми губами. — Покажешь Кудрявому его подарок? Миша не успевает удивиться, как Слава, повесив ему на плечи свою тяжелую руку, тянет его по направлению к кабинету. — За все, что ты пережил, Кудрявый. От меня и Гонзо подгон. Его впихивают в маленькую каморку, в которой ровно посередине в жутко неудобной позе, овитый веревками, на стуле сидит Грач. У него рассечена бровь, и кровь затекает в глаз. Поэтому на него он глядит только одним. Злобным и совершенно бесстрашным. Наступает тишина. Густая, как как слой межзвёздной пыли в туманности. — Он весь твой, — говорит Слава, хлопая его сзади по плечу. Слышно, как он ухмыляется. Миша молчит. Грач по-прежнему не отрывает от него свой единственный зрячий глаз — бездонно-черный. Слава ждёт. Грач ждёт, принимая свою судьбу с отвагой смертника. Да и сам воздух будто затаился в ожидании. — Ну чё, Кудрявый, харе сиськи мять? — Слава наклоняется чуть ближе, его голос почти ласковый. — Ты же заслужил. Миша не двигается. Слава чуть толкает его вперёд. — Ну? Давай, не стесняйся. Фролов понимает, что с самого начала, даже когда очнулся в первый день в больнице, мучаясь от боли по всему телу, не хотел никакого отмщения. Даже не рассматривал таких вариантов. Не коптил в себе этого едкого чувства. Не желал крови. Он думал только о времени. О жестоком, не подходящем ему времени, которое его явно испытывало. Не люди плохие. Время. Он делает шаг назад. — Нет. Чувствует горячий Славин выдох кожей на шее. Тот его огибает, смотрит в глаз Грачу и резко опускается перед ним на корточки. — Вот видишь, мудозвон, какого хорошего человека обидел. А он тебе даже отвечать не хочет. Он проходится рукой по волосам на затылке, цокает, поднимается, и Миша уже думает, что на этом конец. Но раздается глухой звук удара, треск — то ли кости, то ли стула, и Грач валится вместе со стулом набок. Отплевывается кровью. А потом улыбается темными прорехами во рту. — Чё лыбишься, говно? — Слава отряхивает руку. — У нас только он такой добрый. Там еще пять человек, кто тебя с радостью от оставшихся зубов освободит. Миша отворачивается и выходит. Чуть ли не пробегает через зал на воздух. Слышит, как вслед что-то говорит Грузин, как мерзко смеется Гонзо. Слышит еще один звук удара. Он пытается надышаться морозным воздухом, чтобы очистить легкие. Очистить мысли. Только здешним воздухом не умыться. Он измазан в мазуте и крови. Сзади скрежечет дверь. Он оборачивается и видит Славу. Тот подходит, поднимает руки к лицу, чтобы закурить, и по его разбитым костяшкам стекает кровь. Улыбается, кладя зажигалку в карман. — Вы че там все, больно православные в своем 2024-ом? Пизаднули по одной щеке, подставь другую? Или че? — Ты не видишь, что происходит? — Ну поведай мне, Йода, че происходит. — Это бесконечный круг насилия. — Ого, блять, глубоко! — Слава облизывает губы. — Ты же с ним вроде как смирился. — Я смирился, что останусь навсегда в этом времени, а не в замкнутой самой на себе временной петле. Это не то же самое. Мир будет меняться, Слав. — Закон один, Мишань, — он отчего-то нервно затягивается, резко выбрасывает вперед руку с сигаретой, другую сует в карман. Весь состоит из этих нестабильных состояний. Сам как кротовая нора. Вечно в движении. Вечно на измене. В вечном аду. — Либо ты, либо тебя. Никогда это не изменится. И как ему все это объяснить? Что такие, как он, совсем скоро просто вымрут? Как вид неприспособленный к новым реалиям. Что такие вещи, как пацанский кодекс, понятия, урки, мурки, фраера, “Владимирский централ” и “Воруй, Россия”, столыпинский вагон, фарту масти и небо в клеточку — вся эта блатная романтика сморщится до размеров несмешных гэгов и клише в дешевых российских сериалах и ничем неоправданной ностальгией в сериалах подороже. В некоторых провинциальных дворах еще останутся последние потомки этой великой субкультуры, грызущие у падика семки — АУЕ и абу-бандиты, даже издалека тюрьмы не видевшие, которых закинь в эту реальность, и их клоунские маски слетят быстрее, чем они успеют закричать “мама”. Глобально вся эта историческая веха станет лишь предметом для насмешек и неумелых пародий. Как ему сказать, что все чем он живет, через двадцать пять лет не будет значить ничего? Миша-то к этому готов. Он знает. Будет ли готов Слава? — Ты мне не веришь, — говорит Миша, и Слава отводит взгляд, кусая внутренние стороны щек. — Никогда не верил. Думаешь, что я больной. Слава задирает голову к небу, а потом расслабляет шею, и она падет на бок, чуть качнувшись, словно у висельника. Смотрит беззлобно, но с досадой. — Я думаю, тебе, Мишань, пора перестать в облаках витать. Неважно, откуда ты там, из прошлого-будущего, норы лисьей, заячьей, похуй, Вот реальность, — он разводит руками, охватывая голые деревья, ржавеющий гроб мастерской и страшное квадратное здание общаги. — И оно никуда не денется. А те, кто этого до конца принять не могут, щас слизью по дивану там растекаются. Так же хочешь? Миша не знает, что ответить. Пахнет чем-то жирным со стороны общаги, отсыревшим мехом на его куртке и неумолимо истекающим бесконечностью временем. Через пару дней до Нового Года остается неделя. Жириновский предлагает свою кандидатуру на пост спикера новой Госдумы. Война в разгаре. Запатентован первый имплантируемый под кожу "жучок". "Норильский никель" покупает "Мурманские авиалинии". Миша смотрит "12 злобных зрителей" с Яной Чуриковой, и ему это безумно нравится. Больше, чем мукбанги и даже больше чем "ЧБД". Еще он подолгу залипает на разворотах с рекламой черно-белых моделек импортных автомобилей. Подумывает приобрести себе Додж Интрепид, когда дослужится до настоящего вора в законе. После двух-трех отсидок можно будет уже по статусу. Еще о цепи золотой мечтает и пальто "Армани" бежевом. В общем, жизнь идет. По обыкновению заходит с утра к Славе. На кухне встречает довольно потрепанную Леру. Она полулежит на столе. Блондинистый хвост безжизненно растрепался по клеенке. Рядом водка. — Что, бурная ночка? — хмыкает Миша, присаживаясь рядом. — Ой, молчи, — она поднимает голову и тянется за бутылкой. Наливает и уже собирается опрокинуть в себя, но вдруг тормозит. — Миш, давай со мной. — Не-не-не! — протестует, но струйка уже льется в заляпанную рюмку. — Давай-давай. Немножко. Что бы не болел. — Лер, ну... — он осекается. Ощущение такое, что его снова засосало в червоточину. Только на сей раз пронесло вперед. Лет на десять. Когда он сидел на похожей кухне. Мама готовила что-то у плиты. Пахло дешевыми духами. Тетя Лера тихонько подливала ему водки и шептала, чтобы выпил. А то заболеет. Тетя Лера. Лера. Тетя. — Так, все, Кудрявый, погнали. — Лера! — слышит он со стороны свой выкрик, и девушка ошарашенно глядит на него поверх рюмки. — Че ты орешь, Кудрявый? — раздается сбоку. — С катушек слетел? — Лера, ты знаешь Фроловых? Наташу Фролову знаешь? Она на медицинском тоже учится. — Ну да, — удивляется она. — Подружка моя. А ты откуда ее знаешь? Может, Слава и прав. Может, неслучайно это все. Может, у вселенной просто охуенное чувство юмора.