Эффект слона

И все-таки мерзкая утренняя трель айфона не так плоха. Чтобы в этом убедиться, достаточно проснуться от пинка под бок и быдляцкое: — Подъем, кудрявый! Утренняя поверка. Прячь заточки, стиры, порнуху. Миша подлетает, выпрямляясь так стремительно, словно у него действительно все вышеперечисленное в мешке спальном заныкано. Сверху на него глядит лицо. Не человеческое, нет. Лицо этого паскудного 1999-го. Глумливое, язвительное, с зажатой между обветренных губ сигаретой и дебильной короткой челочкой, торчащей ежовыми иглами надо лбом. Он как будто одним своим видом говорит: “Не, Мишаня, ни хуя ты во мне не выживешь. Мне тебе, бесхребетному, даже ломать ничего не надо. Пережую и выплюну!”. — Ну че ты шары на меня свои выкатил?! Вставай говорю, пожрем, кофейку дерябнем и на работу! Как только Слава уходит из комнаты, Миша со стоном валится обратно. Он этого не выдержит. Вчерашний день не был сном. Сегодняшний обещает превратиться в еще худший кошмар. Если вчера он и умудрился попасть туда, где ему совсем не место, как электрон, перескочивший на чужую орбиталь, то сегодня это нестабильное состояние по-любому пройдет. Физика и жизнь восстановят баланс. Реальные пацанчики выдавят из своей атмосферы чужеродный элемент, предварительно хорошенько отмудохав. Он с ними не выживет. Они его не примут. Без них он тоже не выживет. Эта эпоха для Миши другая планета, не пригодная для его нежного тиктокерского организма. Но у него до сих пор нет совершенно никакого плана. Миша Фролов — это болванка современного человека. Зумер в концентрированном виде. Без всяких примесей и почти без добавок. Европезирован, толерантен, придерживается лево-либеральных взглядов, читал Ницше, Пруста и Джеймса Джойса и даже немного понял, что там написано. Школу окончил с одной четверкой по ОБЖ, и даже из-за этого расстроился. Его родители над этим поржали, а он вот расстроился. На физический в СПБГУ поступил без проблем. В транспорте место пожилым женщинам с беременными детьми всегда уступает. В конфликты не вступает, а если вляпался, старается сгладить. Плакал над “Интерстелларом” и “Списком Шиндлера”, над “Хатико” немного подвывал. В трендах разбирается. Тест на знание мемов прошел на девяносто процентов. За модой особо не следит, но цвет шарфа, допустим, подбирал по аналоговой цветовой палитре. Пацифист, немного идеалист, иногда онанист, весьма плечист, гедонист, мглист и землист. Короче, Михаил Фролов вкручен в систему идеальным винтиком с отполированной шляпкой. На шляпке этой нет шлица, так как система не предполагала его когда-либо из себя выкручивать. Так что здесь — девятнадцатого ноября на излете девяностых ему жить физически больно. Похлебав растворимый кофе (спасибо, что он вообще в этом доме есть), почистив зубы пальцем и сев в подыхающую семерку, чувствует, как на него накатывает запредельное уныние. — Че такой грустный? — неужели этот прикол уже существует. Только не… — Хуй сосал невкусный? Миша вздыхает. Его раздражает этот необъяснимый позитив его нового сожителя. Учитывая то, как он живет, впору обзавестись депрессией, экзистенциальным кризисом и паническими атаками. Если о них здесь еще никто не знает, это же не значит, что их не существует. Судя по всему, в этом простейшем организме никаких тревог и мытарств не водится. Блаженное достоинство невежества. Опять хочется ему об этом сказать. Опять Миша выбирает сохранить здоровье. — У меня ни документов, ни денег, ни живых родственников. С чего мне быть веселым? В ответ раздается презрительный фырк. — Денег заработаешь, документы восстановишь, с родственниками хреново, но главное сам жив. Думай о хорошем. Вот как там все просто. — Ну это же не дело пары-тройки дней. Мне, считай, жизнь сначала надо начинать. "Фром скратч" хочется ему добавить, но нахер... — Ой, если хочешь себя пожалеть, высаживайся и иди делай это у отбойника! Мне тут не надо рогами звенеть. Вот и все. Разговор на этом издох. В его времени он бы продолжался пару часов. Миша бы подкидывал дров в этот самоуничижительный костер, а кто-то бы говорил, мол "нет, неправда". Здесь это простейшая манипуляция рубится на корню. Ибо тот порог, где начинается сочувствие этом мире задран выше некуда. Возможно, Слава бы им проникся, если б он был парализованным и немым, а может и этого недостаточно. Дальше едут молча. Миша чувствует, как депрессию пододвигает полная безнадега. Оказывается, Слава работает в автомастерской. Миша надеялся хотя бы на грузчика. По части авто, он может разве что подсказать горит ли задняя фара. На этом его полномочия все. Поэтому, под открытый Славой капот, он смотрит с ужасом. — Короче, Кудрявый, проще некуда. Проверить все четыре свечи зажигания, отвентить, осмотреть, проверить резьбу на двигателе, заменить те, что нужно предварительно проверить, правильно ли отрегулирован зазор между электродами свечи. Вон щуп, вон динамометрический ключ. Приступай. И уходит в другой конец мастерской. Уходит, будто Миша, как минимум, Эрик Давидыч, и, как максимум, Джереми Кларксон. Миша снова кидает полный религиозного страха взгляд под капот. Там распотрошенный труп какого-то страшного механизма — месиво из вен-проводов, мышц-коробочек и костей-вентилей. Слава невзначай ткнул в свечу зажигания пальцем, когда объяснял, поэтому он хотя бы знает, как эта хрень выглядит. Что делать дальше? Невыносимо хочется заглянуть в гугл. По-наркомански хочется. Его аж ломает. Понимая, что нужно просто сознаться, что он ни хрена в этом деле не смыслит, но не обнаружив для этого яиц, Миша наклоняется к жигулевским внутренностям. Умудряется снять провод с одной из свечей, но роняет его между шлангами. Берет ключ, вставляет его в колодец, но крутит не в ту сторону. Пытается с силой, но свеча не поддаётся. От усердия срывает резьбу, когда наконец догадывается крутить в правильную сторону. Но к этому моменту паника не дает спокойно дышать, а руки трясутся, как у алкаша со стажем. Свечу он все-таки вытаскивает, но ее он тоже роняет в недра двигателя. С заложенными от ужаса ушами, поти ничего не соображая, лезет за упавшей свечой пальцами. Обмазывается маслом и грязью по локти и от окрика подпрыгивает на метр. — Че ты делаешь? Слава смотрит на его черные руки — в одной из них ключ, потом на капот и наконец на его лицо. Взглядом выворачивает наизнанку. Там и так все вывернуто, просто еще местами переставляет. Истерика карабкается по горлу к языку, и Миша ее без конца сглатывает. Нельзя, нельзя, нельзя! Только не перед ним. — Ни хуя ты долбоеб! Я попросил починить, нахуй ты ломаешь? Руки из жопы, натурально! Потом он еще что-то говорит. Мишина психика отключает ему слух. Говорит: "не слушай, не слушай, ты умница. Ты же попытался". Фролов почти отличник. Он знает, как решать задачи на термодинамику и помнит столицу Зимбабве (Хараре, если что). Его всю жизнь в основном хвалили. То, что с ним происходит сейчас, неправильно. И не только из-за нарушенной Эйнштейновской теории относительности, по которой следствие не может предшествовать причине. Противоестественно, когда блатной рэкетир обвиняет в долбоебизме молодого ученого. В этом главная аномалия. Так это ебучее пространство-время перекосоебило, что он вынужден слушать это дерьмо от того, кому место по-хорошему на зоне или в могиле. Миша открывает рот, но оттуда выходит только маленький сиплый звук, и он его захлопывает. Секунду пытается понять, куда деть ключ, кидает, наконец, на стол с инструментами и проносится мимо Славы, в последний момент захватив его недоумевающий взгляд. Выскакивает на улицу с черного хода, чуть не навернувшись на наледи, и прислоняется к стене. Глубоко вдыхает. Пахнет машинным маслом, невероятной влажностью и минующей еще одну веху историей. Контраст между холодным воздухом и горячими слезами на щеках весьма бодрит. Он пытается не издавать звуков, оттого лишь шмыгает лихорадочно и икает. С минуту ему страшно, что Слава за ним выйдет и придется что-то объяснять. Но Слава не выходит. И от этого, к Мишиному удивлению, ему становится еще хуже. Хотя, вряд ли бы он стал его успокаивать. Фролов всхлипывает совершенно по-детски и жалко. Но решает, что это в последний раз. Глубоко и судорожно вздыхает, вытирает щеки, сморкается и замечает здание напротив. Уродливый красный прямоугольник — в его времени такие — обычные жилые дома. Здесь это общага. Он видит, как на одном балконе курят девушки, а на другом парни, перевесившись через парапет, что-то им выкрикивают. Девчонки реагируют матом, но все же очевидно, что внимание им приятно. Смеются. Отец с матерью познакомились именно в таком. Он помнит потому, что в детстве очень любил мамину подружку Леру, из той же общаги. Лере было абсолютно насрать на его возраст. Она приходила в гости, садилась на уголок в кухне и рассказывала скабрезности. Пила водку и, как мама отвернется, подливала ему. При этом смешно подмигивала и шептала “чуть-чуть, чтоб не болел”. Миша водку пил, чтоб тетю не разочаровывать, но будучи взрослым, к ней больше не прикасался. Сейчас он и лица этой Леры не вспомнит, но один взгляд на это здание, которое мама показывала ему, когда они гуляли мимо, возвращает ему целый спектр ощущений — тесная кухня их первой квартиры, запах чая и маминых духов, несвязная Лерина речь. Он не только первый в мире путешественник во времени, он еще и метафизический путешественник во времени: попал в девяностые, чтобы удариться в ностальгию и оттуда попасть в десятые. Но это ощущение того, что связь не до конца порвана, что где-то здесь есть эта Лера, есть родители, есть бабушка с дедушкой — успокаивает. Безумно хочется их найти. И уже неважно, как он будет их убеждать. Расскажет что-нибудь глубоко личное из их жизни. К своему стыду Фролов понимает, что детали он знает только о их совместной жизни, то есть из будущего. А место рождения и опыт работы — не особо и секрет. Можно все же рассказать что-то о бабушке, об Омске и деревне. О Лере. Что-то да может получится. Становится легче. Он успокаивается, возвращается в мастерскую. Слава вытирает руки, стоя над капотом. Видимо, все починил. Они встречаются взглядами. Слава вроде хочет что-то сказать, но звонок телефона из его брюк переводит все внимание на себя. В его руках появляется эта старая знакомая Нокиа. Миша помнит, что у отца такой был. И сейчас наверное есть… Миша пропускает разговор мимо ушей. Слава, закончив, снова о нем вспоминает. Молча глядит с минуту, потом вздыхает и хватает рядом стоящую швабру. Ведро с мутной водой пинает в его сторону. Вода расплескивается по полу и, когда Миша останавливает его ногой, орошает его норвежское пальто. Следом, чуть не зарядив по носу, в руки прилетает швабра. — С этим хоть справишься, вафлер? Люди серьезные придут. Приберись. Миша молча берет ведро и несет менять воду. Серьезные люди приходят где-то через полчаса. Два валунообразных братка, а посередине поменьше. Впрочем, такой же упитанный. Мужик лет сорока в кожаной куртке с золотой цепью, свисающей с бычьей шеи. Если б он был в малиновом пиджаке, Миша даже в своем состоянии этого на серьезных щах не перенес бы. Разразился бы хохотом. Посмеялся в волю в свой последний раз и поехал бы в полиэтиленовом мешке с парой камней внутри плавать по Неве. Надраивая пол, он периодически посматривает в их сторону. Беседуют недолго. Пахан сидит, охрана стоит по бокам, Слава стоит перед ним. Передает ему документ. Скорее всего, ЧОП-овский договор. В какой-то момент мужик пересекается с Мишей взглядом, и Миша свой резко отводит. Поздно. — Слушай, Порш, — громче, чтобы на всю мастерскую было слышно. — Не надо Грузину с Батоном звонить. Возьми этого! Миша замирает. Что бы там ни было, ему туда не надо. Слава поворачивается к нему. Руки в карманах, желваками играет, смотрит презрительно. — Не, Хасан, это шнырь туалетный. Он долг отрабатывает и в самоволку. Ни хуя не умеет. Из-под маминой юбки только вылез, врет, что сирота. Хасан смотрит с любопытством. — С чего взял, что врет? — Сироты так себя не ведут. За себя постоять могут. — Так научить надо, Порш, — Хасан тяжело встает и двигается к выходу. — Возьми его с собой, дай шанс. Вам подмога нужна в любом случае. Что, если ты опять в больничку загремишь или по сто двенадцатой отдыхать на пару дней уедешь? Слава не двигается какое-то время, стоит, губы жует. Потом резко разворачивается, дергая головой в Мишину сторону: — Одевайся. Съездить надо кое-куда. — Куда? Зачем? — В образовательных целях, Кудрявый. А то ты жизни не знаешь совсем. Зачем-то Фролов проваливается в это болото глубже. Снова его куда-то везут. Безропотного, покорного. Пока он очень активно пытается сесть в тюрьму, но никак не вернуться в свое время. По салону вновь вместе с пылью леветирует дрожащий вокал изнывающего сплина. Как и 1999-ый, каждая их песня будто хочет уже побыстрее закончиться. Чтоб перестать мучаться. На этот раз это “Бог устал нас любить”. “Мы чересчур увеличили дозу Вспомнили всё, что хотели забыть” — Расскажешь все-таки, на что я подписался? — тихо спрашивает Миша. Слава не отводит взгляда от дороги. В кресле сидит по обыкновению вальяжно. На губах извечный призрак ухмылки. — Да один бес деньги второй месяц не отдает. Просто едем спросить, в чем причина. — Просто поговорим? — Просто поговорим. Мише так хочется в это поверить, что в итоге он верит. Расслабляется немного, смотрит окно. Вылезает солнце, и город становится немного привлекательнее. Все еще кажется чуть выцветшим по сравнению с современностью. Гораздо меньше рекламы и вывесок, гораздо больше сине-белых палаток с замороженными в них продавцами. Но можно постараться забыть на секунду про дату и представить, что он вернулся. “Вот она, гильза от пули навылет Карта, которую нечем покрыть Мы остаёмся одни в этом мире Бог устал нас любить Бог устал нас любить” Едут долго. Выворачивают на Невский проспект. Слава сообщает, что тормознет у Московского вокзала, чтобы перекусить. Там рядочком желтые Волги с шашечками на боках, рядом курят бомбилы. По стенам вокзала стекают, облепившее его цыганье и бомжи. Кто-то верещит, как резаный. Миша думает, убивают. Оказывается, продают шапки. Вокзал есть вокзал. Какой бы ни был год. Грязно, шумно, опасно. Клетчатых сумок больше чем людей. В зале ожидания милиция сгоняет со скамейки деда с таким огромным бугристым носом, что Фролов сначала думает, это маска. У стен и в углах, иногда в вязкой толпе, подозрительные пацанчики в пальто. Один из таких — невысокого роста и с подбитым глазом — лихо подскакивает к Славе, чуть не сбивая Мишу с ног. — Эу! Че, Порш, как дела? Шестерку выгулиаешь? Он расставляет широко ноги, фиксируясь в стабильном положении, дергает себя за лацканы, сморкается, плюет тонкой струйкой сквозь зубы. У них у всех одна манера — ни секунды без хоть какого-то микроскопического движения. — А ты че, Заяц, барахло загоняешь? — Слава усмехается, оглядывая его пальто. — Че у тебя там под юбкой? Центровое что-то, пиндосовское или шняга, как обычно? — Обидно ты все это говоришь, Порш, — морщится гопник. — Часики у меня хорошие, цепочки, серьги. Посмотреть хочешь? Слава косится на Мишу, криво улыбается. — Ничего не интересует, Кудрявый? Миша мотает головой. — А ты когда откинулся-то, Заяц? — поворачивается он обратно. — Еще на прошлой неделе твоих полтора метра здесь не терлось. — Так позавчера. — А натырить это все когда успел? — Так сразу как вышел, за работу принялся. Отпуск-то долгий был, отдохнул хорошо. Они идут дальше. Слава этой своей неестественной походкой, будто там между ног гиря, куртка приспущена с плеч, руки в карманах по локоть. Миша семенит следом, сжавшись в соломинку, стараясь ни к чему и ни кому не прикасаться. — А ты это… в тюрьме сидел? — так, между делом, хотелось бы знать. — Конечно! — А… за что? — За некрофилию и каннибализм. Миша резко тормозит, Слава оборачивается, давит ухмылку, заложив язык за щеку. Издевается. — Не, серьезно. Слава останавливается у ларька с пирожками. Мишин живот реагирует на запах свежей выпечки слишком бурно. — Не сидел я в тюрьме. Я ничего нелегального не делаю. Мы же не беспредельщики из девяносто четвертого. Я человек современный. Все по закону. Он покупает один с мясом, один с повидлом и кофе и идет к круглому высокому столику, у которого едят стоя. Миша старается игнорировать запах и то, с какой жадностью Слава вгрызается в лоснящееся от жира тесто. — А деньги, я так понимаю, в основном, в автомастерской зарабатываешь? — У мамки твоей из кошелька по утрам тырю. Че за допрос, баклан? Биографию мою собрался писать? Сколько у него там еще этих обидных кличек для него припасено? Хочется жрать. Просто поразительно. Что бы не происходило, как бы его эти лихие на хую не вертели, а желудок, как по расписанию, начинает свою симфонию. В ответ на громкое урчание, Славина ухмылка становится лишь шире. — Вкусный пирожок, пиздец! — облизывается он. И как его земля носит?! Он впивается зубами в кусок с торчащим мясом, не отводя взгляда от Миши. Мерзкий хуесос. — Че, Кудрявый, делать будешь? — В смысле? — Ну, — он вытирает жир со рта рукавом. — Жрать охота, а бабок нет. Что он хочет? Намекает на драку за этот пирожок, что ли? Тогда уж лучше сразу о еде на сегодня забыть. — Можешь… можешь купить и мне пожалуйста? Я найду работу, отдам. — Бля-я-я! — тянет Слава. Тряся головой и задирая брови к линии волос. — Какую ты работу найдешь? Попрошайки? К цыганятам притрешься? Знаешь, может и выгорит. Очень ты умело лупетками своими хлопаешь. Можешь… можешь…купить мне… — он пищит, округляя глаза и протягивая к нему руку. Очень непохоже его изображает. Или очень похоже. Миша чувствует комок злости, собирающийся в груди. — Соплежуй, блядь! — слово с языка сплевывает с омерзением и возвращается к этому бесконечному пирожку. — Только и умеешь, что ныть. — Я много, что умею, — цедит Миша сквозь зубы. — Ты даже не представляешь. — Да я представляю. Можешь и к верху задом, и на коленях. Универсальный петух, ебать! Миша дергается вперед, обогнув стол, и встает к Славе вплотную. Тот ухмыляется, лениво к нему проворачивается, опирясь локтем о стол. Смотрит сверху вниз. — Че дальше делать будешь придумал, фраер? Глазеть на меня грозно? Дай время, я постараюсь обосраться. — Ты ничего обо мне не знаешь, гондон, — первый раз Миша называет так кого-то открыто, в лицо. Ощущается странно. Освобождающе. — Не знаешь, что я пережил. Кто я, откуда. Не имеешь права выносить свои суждения, оскорблять меня. И вообще… оставь при себе свои гомофобные высказывания. — Какие, бля, высказывания? — все лицо Славы сминается в выражении абсолютного недогонялова. — Слушай, — он выпрямляется, приподнимаясь на локте и снова оказываясь на пол головы выше. — Я не знаю, кто ты. И вообще не понял, каким щас бредом тебя пропоносило. Но одно знаю, ты слабый. Такие не выживают. Может, у пиндосов, Ты же там этой курточкой прибарахлился. Но, не здесь. Здесь бороться надо. Сильным надо быть, храбрым. Поэтому, денек-два без меня и моих ребят, и ты подохнешь. Разуют в подворотне, а на твои жалостливые зенки никто не поведется, и переночевать и пожрать не пустит. Ты согласен? Это сбивает с толку. Вроде как, все верно. Но признавать такое — зашквар и полный кринж. Или как там… западло и параша. — Кудрявый, — Слава зовет его, наклоняясь ближе, в лицо прям эту кличку выдыхает. — Че ты там размышляешь? Согласен, нет? Вопрос простой. Вообще нет, по всем пунктам не согласен. Но это если бы он остался в своем времени. А тут другие законы. Ничего из того, что Миша привез контрабандой в своей башке через горизонт событий — терпимость, вежливость, принятие, — вся эта новая этика — здесь не имеют никакого веса. Ему бы пора это принять. И деградировать до понятий. А по понятием, он да — лох опущенный. — Что ты хочешь-то от меня? — наконец бурчит он. — Ну, ты жрать хочешь, денег нет, меня такого доброго и богатого рядом нет, твои действия? Миша неуверенно осматривается. Народу много. Есть туристы, есть люди в запаре с чемоданами и котомками. Идея, зарождающаяся в его еще не успевшем деградировать ни на кварк сознании, ему противна. Но он уже пробовал. И все бы выгорело, если бы не Порш со своей шпаной. — А-а-а, — тянет довольно Слава, снова заваливаясь на стол. — Соображаешь! Лопатники тут тугие, это же вокзал. Народ рассеянный. Главное, не нарваться на такого же щипача. Но их сразу узнаешь. А не узнаешь, так они помогут. Миша выкручивает неслушающиеся пальцы, не спешит. Слава толкает его в плечо. — Давай, не дрейфь. Миша косится на него из-под ресниц. — Может, все-таки дашь сегодня? А я завтра попробую и долг верну. — На рот тебе дать могу, максимум, — Слава рыгает и отворачивается. Ясно, понятно. Миша вздыхает и под поджуживающий рык своего живота ныряет в толпу. Получается далеко не сразу: он то в чью-то открытую сумку вовремя руку сунуть не успевает, то смелости не наскребает в своем дрожащем естестве. Один раз у него почти получается выловить кошелек из огромного баула, перекинутого за спину, пока его хозяйка, нагнувшись к остальным вещам, что-то там перебирает. Но она резко выпрямляется, Миша дергается, а кошелек выскальзывает из рук и утекает обратно на дно. Да и не так легко найти тех, кто так беспечно светит своими, как их называет Слава, лопатниками. В итоге он оказывается в дальнем конце здания — у выхода к платформам — и натыкается на другую пирожковую. Чувствуя отчаяние, просит налить ему кофе, и когда женщина отворачивается, просто берет с прилавка три первых попавшихся булки. Не успевает из-за своих бьющихся в истерике рук, и оказывается застигнутым второй продавщицей, вернувшейся с перекура. Кровь в жилах стынет от ее взгляда, но пирожки уже в его мертвой хватке. Не отдаст, даже если на электрический стул посадят. — Милиция! Грабят! — верещит продавшица, умудряясь перекричать и объявления поездов из громкоговорителя, и гвалт толпы. Фролов несется к выходу, прижимая пирожки к груди, как единственное дитя. Где-то позади слышит топот. Наверное, менты. Впереди, безмятежно допивающий кофеек Слава, осознает, что происходит, и тоже дает деру в том же направлении. Перемахивает через скамейки и баулы, сбивает с ног мужика и пугает женщину. Жирный охранник у выхода не имеет никаких шансов. Миша на секунду пугается, что он без него уедет, но его подельник выскакивает из здания и галантно придерживает ему дверь. Охраннику еще метра два не хватает докатить до них свои телеса, когда Миша вылетает следом, и оба несутся к жигулю. В окно Фролов видит ментов, остановившихся у входа и махнувших на них руками. — Смотри-ка, отпустили с таким-то уловом! Три пирога! — заливается Слава, немного забуксовав в снегу и нагло встроившись в поток, чуть не вызывав аварию. — Слава Мишки Япончика тебе не светит. Миша все еще прижимает пирожки, и слышит кровь, пульсирующую буквально по всему телу. Загнанно дышит. — Вот видишь, Кудрявый, — говорит Слава, успокоившись. — Все в этом мире решаемо. Не получается тиснуть лопатник, проводишь ревизию в самом магазе. Всегда есть варианты. Вгрызаясь в самый на свете вкусный пирожок, Миша чувствует слишком много. Но все не то. В основном радость от утоленного голода. А еще, как что-то в нем начинает ломаться. Чувство вины и стыд отваливаются первыми, как ороговевшая ненужная ему больше корка. Словно стараясь напомнить себе, кто он такой на самом деле и как здесь оказался, Миша вспоминает тот самый случай в лаборатории. Впервые с произошедшего. Наверное, у него травма. Вспоминать не хочется. Разум сопротивляется. Перед глазами проносятся только отдельные кадры: он возвращается в лабораторию вечером, заходит в куртке с телефоном в руке. Сейчас не вспомнит, где он его оставил. Потом сидит за рабочим столом, разглядывает данные с последнего эксперимента. На экране мелькают графики: волны электромагнитного поля, синусоиды лазерных пульсаций, рваные линии шумов. А потом он лежит на коленях в снегу, а по роже прилетает удар от какой-то гнусавой малолетки. А потом... — О, как нам повезло! — радостно восклицает Слава и выскакивает из жигуля, едва успев остановиться. Миша дергается, возвращаясь в свою новую реальность. Тут, видимо, и минуты на рефлексию не оставят. Опять какой-то кипеш. Он тянется к запотевшему водительскому окну и протирает его. Они во дворе старого здания. Слава уверенно направляется к серому вольво в его углу. Сначала Фролов решает остаться в машине. Хрен знает, к чему это все идет, но он меньше накосячит, если не будет вмешиваться. С другой стороны, Слава опять будет не доволен. Ему вроде как хотели преподать какой-то урок. Выходит следом, недоумевая, в какой момент ему стало важно мнение этого отморозка. Водительская дверь вольво открыта, оттуда торчит нога в черной брючине и кожаном ботинке. Слава останавливается перед этой дверью, что-то говорит. Нога осторожно убирается внутрь салона. Когда Миша тормозит в метрах трех от них, слышит голос водителя. — Я же сказал, в понедельник. — Уже вторник, Рич. Миша пробегается взглядом по двору: мужчина в шляпе, только вышедший из подъезда, убирается обратно, кто-то осторожно выглядывает из окна. — Мне еще пара дней нужна. — Не нужна, Рич. Тачка твоя двести штук стоит, не меньше. Часы золотые, кожанка. Да прям тут с тебя нужную сумму можно насобирать, а если еще к тебе домой заглянуть. Рич что-то бурчит под нос и тянется к ручке двери. Не успевает. Слава достает руку из кармана (на костяшках которой Миша успевает увидеть кастет) и бьет внутрь салона. Мише уверен, что никогда не забудет этот звук ломающейся кости. Следующим движением Слава вытаскивает парня за ворот куртки и валит на землю, словно манекен. Тот окровавленной рукой держится за нос. Пытается уползти боком, но ему прилетает ногой в живот, и он скручивается как креветка. — Нахуя вот все усложнять, а? — голос у Славы даже не сбивается. Будничный, будто он о погоде беседует. Пинает в живот и по яйцам еще пару раз. Миша не особо понимает, что ему делать. Присоединяться он точно не будет. У него от каждого удара все органы сжимаются, будто это его пиздят. Все, что он хочет — оказаться дома. Нет, где угодно. Только не здесь. Не в питерском колодце с черными окнами, по которому эхом разносятся крики боли. Слава пытается поставить должника на колени, потянув за шкирку, когда сзади него распахивается подъездная дверь. Лысый тип с диким взглядом подскакивает к нему со спины, разворачивает Славу за плечо и сносит отработанным ударом. Слава падает на карачки и от следующего пинка по лицу подлетает вверх, сначала распрямляясь, а затем повалившись навзничь. Кто знает, что там дальше бы было. Судя по угашенному виду лысого, на могильном камне Порше стояла бы сегодняшняя дата. Миша не успевает об этом подумать. Нарушает ли он своими действиями естественный ход вещей? Меняет ли вероятности, создавая альтернативную линию событий? Запускает ли эффект домино, благодаря которому Славу ждет еще долгая и счастливая жизнь? Или продлевает срок существования человеку, который впоследствии причинит гораздо больше боли и разрушения? Ведь таких людей — людей, избивающих кого-то во дворах, отжимающих куртки и шантажирующих дельцов, быть не должно. Всех этих, рожденных лихими реальных пацанов, воров в законе, психов, ужасных отцов и мужей — лучше бы их не было. Но пока Миша умеет только путешествовать во времени, а не останавливать его. Надо действовать быстро. А Слава сейчас во всем этом огромном мире единственный человек, которого он знает. И Мишины инстинкты решают за него. Он следует за своей мышечной памятью. В классе кикбоксинга он не лучший ученик, но занимается довольно давно. Плюс на него работает эффект неожиданности. Миша не понимает, как оказывается рядом с лысым, как попадает в скулу неплохо исполненным хуком справа, как бьет слева по уже несколько удивленной физиономии, как бьет снизу апперкотом, сбивая противника с ног. Как добивает ногами. На поле боя вокруг него три ползающих окровавленных тела. Он все еще не понимает, как помогает подняться Славе, как они добираются до машины и как он сажает его на пассажирское. Потом они едут. Они едут сквозь Питер девяносто девятого года. Героиново-хмурый. Клетчато-баульный. Едут, и Миша ощущает его каждой клеткой себя. Город родной. Вон там в 2024 будет его любимая кафешка, вот опять Московский, с которого он будет уезжать в Омск к бабушке, вот Нева, и здесь он пьяный прохладным летом на излете дня будет кататься на кораблике с друзьями и блевать в воду, повиснув с борта. Вот Сад Имени 30-летия Октября, и сюда он пригласит на свидание девушку. С ней оно будет первым и последним, и все равно прекрасным. Все это уже было и еще будет. Этот город родной и сейчас донельзя чужой. Но он еще никогда в жизни не ощущал его так плотно. Так близко. Так четко. Он чувствует кожу на руле, саднящие сбитые костяшки, зловонный запах сигареты с пассажирского и жизнь, кипящую в наполненной адреналином крови. Он смотрит на Славу. Тот смотрит в ответ, улыбается, перекосившись от боли, обнажая кровавые зубы. Лицо в мясо, а он лыбится. И Миша улыбается в ответ. А потом они смеются. Этому миру потребовалось два дня. В систему 2024-го Фролов был ввинчен очень плотно. Винтиком без шлица на шляпке. Этой новой системе оказалось похуй. Она выдирает его с мясом.