Эффект слона

Переварившая его сингулярность выплевывает Мишу прямо в центр уличной разборки. Да так вовремя, будто сама вселенная хочет дать ему по щам. Он выпадает с другой стороны червоточины прямо под чей-то кулак и от удара заваливается на бок. Так и лежит, боясь пошевелиться. — Что за... — раздается над ним. — Эй, — Мишу аккуратно пинают носком ботинка. — Что за фокусы? — Какие фокусы? — Миша выпрямляется, оставаясь сидеть в каше из снега, грязи и листьев. Вокруг человек десять, очень плотно обернутых в предрассветные сумерки. Лиц не разобрать. — Прикалываешься?! Ты, чмырь, из какого-то очка прям в воздухе выскочил, и теперь его нет! Все ж видели? Вокруг Миши раздается одобрительное шуршание, словно полиэтиленовый пакетик затрепыхал на ветру. Вроде как все согласны. — Объясняй! Что-то — возможно какая-то разнузданная, гоповатая интонация — да хотя бы эпитет "очко", примененный к физическому явлению — удерживает даже еще очень плохо соображающего Мишу от лекции на тему теории относительности, метрического тензора и нестационарной топологии. Вместо этого он утробно кашляет, задрожав всем телом, падает на ладони и трясется в этом положении, как шелудивая дворняга. Кто-то над ним говорит "нахуй", кто-то “наверное перебухали”, и все так быстро рассасываются в темноте, будто и не было их. Откашлявшись, Миша наконец поднимается на ноги. Фонари чуть поодаль кусками выхватывают окружение, которое можно без труда дорисовать в полную картину. Невпопад стоящие голые деревья, вырви-глазного цвета горки и качели на детской площадке, окруженное забором здание школы. И все это под присмотром четырех мрачных панелек, взирающих на него со свойственной им не проходящей тоской. Это может быть какой угодно год — хоть тридцать назад, хоть сто пятьдесят вперед. В этих российских дворах время не идет из принципа. Не как в черной дыре — по физическим причинам, а просто. Нахер надо... Миша осторожно приближается из центра двора, куда угодил, к подъездной дороге, квадратом этот центр опоясывающей. Всматривается в припаркованные машины. Нет, не будущее. Три Ваза грязных оттенков, пара серых Волг, Уазик и одна единственная иномарка — тойота с подозрительным прищуром фар. Миша в машинах разбирается не особо, но уверен, что в точно такой Василий Шлыков перевозил наркоту из Владивостока в Москву в фильме “Риск без контракта”. Миша фильмы любит, и память у него отличная. Фильм 1992 года выпуска. Мысль о том, что двадцать первый век еще не наступил, застревает комом в горле. Сглотнуть его не получается. Не, есть варианты и похуже гораздо: монголо-татарское нашествие, разгар чумы, блокадный Ленинград. Но он все же надеялся на пару-тройку недель разрыва. Миша петляет между домами, намереваясь выбраться на открытую территорию и определить свое местоположение. Мимо пробегает любопытная дворняга, чуть не сворачивающая вслед ему шею. Если уж собака на него так реагирует, то он точно выглядит заметно. Дело, наверное, в его норвежской куртке с климат-контролем. А может еще и в прическе — в этой шапке шоколадных кудрей. Насколько он помнит, в “Бригаде” с такой прической реальных пацанов не было. А ему жизненно необходимо казаться реальным пацаном. Если он хочет успеть вернуться назад до того, как ему эти кудри обстригут. Когда он выходит на широкий проспект, сумерки совсем расходятся, уступая пасмурному дню. Машин, ползущих по нему на раздражающе медленных скоростях не много. В основном, российский автопром. В основном, рыжеющий по краям. Табличка на доме заявляет “Шлиссельбургский проспект”, и ком в горле наполовину сглатывается. Рыбацкое. Это хотя бы родной Питер. Возникает очень много вопросов. Конкретно сейчас ни на один из них Миша ответить не может. Он, во-первых, вообще не верит, что с ним такое произошло, возможно впервые в истории человечества, во-вторых, он голоден. А это куда важнее. По пути попадается газетный киоск. Он подбирается к нему опасливо, будто киоск этот сейчас на него кинется и разорвет на части. Прежде чем найти на “Московском Комсомольце” дату, глубоко вздыхает и закрывает глаза. Это оказывается сложнее чем он думал, и он стоит, зажмурившись, перед витриной секунды три. — Тебе че надо? — грубый голос продавщицы заставляет решиться, и он наконец смотрит. Восемнадцатое ноября тысяча девятьсот девяносто девятого. Почему-то только в этот момент он убеждается в случившемся окончательно. Будто отсутствие иномарок могло быть каким-то невероятным совпадением. Пробегается по всей странице, выхватывая слова выделенные жирным шрифтом: Борис Ельцин, Чечня, Билл Клинтон, ОБСЕ, снова Чечня. Его начинает немного мутить. Возможно, от голода. Он смотрит на женщину, выглядывающую на него через маленькое окошко с потрясающей враждебностью. Будто, он одним своим присутствием этот славный год унижает. Сказать бы ей, что он путешественник во времени. Хроно-сука-навт! И посмотреть на реакцию. Как у нее глаза эти огромные за толстенными линзами очков, как у мультика, из орбит вылезут. — Сколько времени, не подскажете? — Пятнадцать минут десятого. Миша кивает, разворачивается и выбирает двигаться влево по проспекту. Телефона у него с собой нет. Только эпл вотч на запястье, что ожидаемо не работает. А если бы работал, что толку?! Мобильного интернета тут скорее всего еще не придумали. Ну, окей, а если бы был интернет? Яндекс-карты-то еще точно не изобрели. А если б были? Они бы определяли его положение в пространственно-временном континууме и рисовали бы маршрут и объекты с учетом того, что это 1999? Мишина неугомонная мысля успевает завернуться в бараний рог, когда он трясет головой и возвращается в реальность. Озирается, чуть сбавляя шаг. С первого взгляда и не скажешь, что что-то не так. Но если приглядеться... Помимо старых авто, не видно высоток. Сколько он себя помнит, где бы он не гулял, вдалеке всегда маячили ЖК, коршунами нависающие над городом у его окраин. Его не обгоняют курьеры на мопедах в своих желтых куртках и с квадратными рюкзаками на багажниках. Людей мало — в дубленках, кожанках, болони жутких не сочетающихся оттенков и меховых шапках. Идут спокойно, не спеша. Никто не залипает в мобильник. Цепляет обрывки разговоров — “сегодня по первому каналу...”, “я даже елку еще не купил”, “да причем здесь бомбежка эта в Чечне?! У них там могильник изотопов. Экологическая катастрофа, етить!” Девушка на трамвайной остановке в меховой шапке, обмотанная в широкий шерстяной шарф, держит в руках сумку с едва виднеющимися из неё макаронами и пачкой молока в треугольном пакете. В руке — сигарета, дым тянется вверх тонкой белой струйкой.  Раздаётся рёв мотора, и из-за угла вылетает чёрная девятка. Проносится по улице, разбрасывая по обочинам снежную кашу. Это оказывается самым громким звуком. Помимо него, чавкающие шаги по рыхлому снегу, кашель, лязг трамвая. Рядом оказывается какая-то кафешка. Ни на что знакомое не похоже. Нечто частное, с занесенной снегом последней буквой в нехитром названии “Завтраки, обеды”. Благодаря налипшему слою снега, получается, будто завтраков много, а обед всего один. Зачем-то он заходит. Внутри пара человек и Татьяна Буланова скрипуче из колонки со своим ясным светом.  Миша шарит в карманах, находит купюру в сто рублей. Он на эти деньги до тошноты б обожрался. Учитывая цены. Если бы только сотка не была две тысячи двадцать второго года выпуска с Красной площадью и парком “Зарядье” на сторонах. Он даже не пытается. Накричат, обвинят в мошенничестве. Пускает слюни на еду в лотках — жаркое, котлеты, пюре, овощи, и уходит. Буланова замолкает. Миша, стряхнув снег, садится на скамейку. Миша Фролов не какой-то там сумасшедший ученый. Он вообще еще не ученый. Студент физического факультета СПБГУ. Его этот тур в прошлое без обратного билета не запланирован и не продуман. Если не мудрить, Миша, как в том меме, хотел поесть салата, но споткнулся и упал ртом на бургер. Только вместо салата надо представить эксперимент с магнитными полями, а вместо бургера временную сингулярность. А, если все-таки задушнить, то в результате квантовой декогеренции две резонансные точки в пространстве-времени интерферировались, образовав микроскопическую кротовую нору, а Миша, как наблюдатель, ее активировал и затянулся туда, как в слив в бачке. Почему труба вела именно в это время и в это место — загадка заковыристее персоны русской Брук Шилдс. Уже оправившийся от шока Миша начинает паниковать. Обездвиженный этой паникой, он совершенно бесполезно просиживает на скамейке часа полтора, хорошенько припорошившись снегом. Пытается успокоиться и придумать план, но мысли путаются. Чем дольше он думает, тем больше понимает, что произошедшая с ним аномалия — это ожившая теорема об обезьяне и пишущей машинке: если гипотетическая обезьяна безостановочно долбит по клавишам машинки и имеет в распоряжении бесконечность, то рано или поздно она напишет “Войну и Мир” слово в слово. У Вселенной было около тринадцати миллиардов лет, что бы выкинуть ту хуйню, что она выкинула. Так получилось, что Миша оказался рядом. Да, он физик, и он проводил эксперимент, но до него эксперименты проводили миллионы раз. У Вселенной есть еще целая бесконечность, чтобы этот фокус повторить, у Миши, учитывая, что у него милые кудряшки и маникюр на ногтях, а на дворе девяностые, недели так полторы. В реальность его возвращает громкие голоса, ржач и “American Boy”, доносящиеся из почти полностью разобранного москвича без окон и одной двери, который он до этого не заметил. Миша подрывается и скорым шагом устремляется в неизвестном направлении. — Эй! Тормози! — раздается гортанно оттуда же, и Миша, не желая узнавать по его ли это душу, переходит на бег, поскальзываясь по гололеду. Хочется плакать. Он тут лишний. Ни одной знакомой вывески, ни одного привычного лица на плакатах. Миша и представить не мог, что когда-нибудь будет жаждать увидеть какого-нибудь Артура Пирожкова, приглашающего его на свой концерт. Другой ритм, другой запах, слишком тихо, при этом слишком опасно. Любое скопление людей кажется угрожающим. Он видит группу обритых наголо молодых парней, распивающих пиво, и ему приходится нырнуть в зазор между палатками с одеждой. Тетка — продавщица в тулупе, чуть ли не трескающемся на том количестве свитеров, что под него надето, — находит его зажавшимся в угол, и говорит “идти нахуй отсюдова, наркоману сраному”. Миша уходит. Перестает валить снег. Желудок, совершенно не заботясь о Мишиных терках с континуумом, начинает требовательно урчать. Фролов к этому моменту себя настолько замучил внутренними противоречиями, что отвлечение на еду кажется лучшей идеей. Проблема в том, что из валидных способов оплаты, у него лишь затесавшийся вместе с крошками на дне кармана рубль. Скорее всего ему хватит только на “Love is”. Потом еще можно посидеть, погрустить над милым вкладышем. Это хоть какое-то подобие плана, а раздробленному мозгу Миши хоть какая-то стабильность жизненна необходима. Совершенно неожиданно рядом появляется “Пятерочка”. На секунду Мишино сердце замирает. Неужто он бродил в таком отчаянии, что силой мысли преодолел трехмерное пространство и вдавился в свое родное время?! Но, нет, люди все в тех же дубленках и болони, а у "Пятерочки" ни раздвижных дверей, ни касс самообслуживания. Возможно, она в городе вообще первая. Судя по количеству покупателей, так и есть. Столпотворение в магазине рождает в голове Фролова нехорошую мысль. Он не совсем еще ее принимает, протискиваясь внутрь и замирая перед полками. Металлические, выкрашенные в красный стеллажи, кажутся забитыми товаром. Если присмотреться, то только потому, что один и тот же продукт аккуратно выставлен в пять рядов. Однообразие марок, впрочем, не отменяет наличие всего необходимого. Крупы, подсолнечное масло и консервы высятся неустойчивыми конструкциями на палетах, конфеты на развес свалены в картонные коробки. Чтобы добраться до “Рот Фронта”, надо повозиться и сначала убрать “Птичье молоко” сверху. Рот наполняется слюной. Работай у него карта и существуй здесь безнал, Миша с такими ценами был бы покруче мужика в кожанке и золотыми часами, нагружающего тележку с горкой. Все бы подумали, вор в законе. Фролов втискивается в ряд у холодильника с молочкой. Его потряхивает. Он никогда в жизни не делал ничего противозаконного. Даже на красный свет не переходил. А теперь собирается посреди бела дня обнести “Пятерочку”... живая Мишина фантазия рисует ему страшные картины: этап, зона, недосоленная похлебка и черствый хлеб, полная камера урок, пускающая его по кругу. А все из-за пакета молока и булки. Если он и вернется назад в свое время, то уже другим: с жутким ПТСР-ом и порванной честью. Но все же он это делает. Хватает двух с половиной процентное и сует под свою норвежскую куртку. Запихивает семь рублей под подол восемнадцати тысяч. Зажимает предплечьем и бочком просачивается к отделу с выпечкой. Двигается плавно, словно частица в процессе диффузии. Он даже немного собой гордится. Сдобная булочка так же легко и незаметно оказывается за поясом джинс, и Миша настолько воодушевляется, что подумывает о смене карьеры. Какая физика?! Ему надо здесь оставаться и брать кличку “Миха-щипач”. Стараясь подавить неуместную улыбку, которая его самого сбивает с толку, Фролов начинает двигаться к выходу. Ему остается преодолеть ряд касс, когда в магазин, чуть не сорвав двери с петель, врывается компания из четырех парней. Миша дергается и замирает на месте. Вся его внутренняя бравада и мечты о великом криминальном прошлом рушатся за секунду. — Расслабься, Тамар, мы с баблом, — кидает тот, что идет впереди, кассирше, и она, недовольно поджав губы, убирает руку из-под кассы. Идут они в его сторону, и Миша изо всех сил старается мимикрировать под полку. Получается плохо. Уже почти пройдя мимо него, главарь стреляет в Мишу секундным косым взглядом, и через полшага возвращает его снова. Резко разворачивается, стремительным движением вытаскивает изо рта сигарету, дергает подбородком вверх, говорит: “Здорово, кудрявый!” и встает так близко, что Мише приходится положить свои лопатки на полку, подвинув кока-колу на один ряд. — Привет, — получается очень жалко. Каждая буква дрожит. Лучше бы он прикинулся немым. — А че это мы тут стоим у водички с виноватым видом? Сделали что-то нехорошее? Миша непроизвольно сглатывает. Гопник выше его на пол головы. По комплекции вроде такой же дрищ, как он сам, хотя Фролов и кажется пошире из-за меховой куртки. На гопнике же паленый Адидас с лампасами, из-под которой торчит шерстяной свитер грубой вязки — точь-в-точь как у Данилы из “Брата”, на голове шапка “Россия”, из-под которой в свою очередь выбивается несколько блондинистых прядей. — Что я мог сделать нехорошего? Блондин одновременно пожимает плечами, качает головой и переставляет опорную ногу. Дерганый, как на раздолбанных шарнирах. Миша от каждого этого резкого движения жмурится и сжимается. С каждой секундой все прочнее укореняет в своей позиции жертвы. Возможно, если он сейчас опробует на гопнике удар из кикбоксинга, что тренировал еще в прошлой жизни — вчера с тренером, он сможет спасти свою репутацию. Люлей в ответ конечно получит, их же четверо, но хотя бы не прослывет в этом сраном 1999 терпилой и трусом. И конечно, он ничего не делает. Наверное, потому что действительно терпила и трус. — Я почем знаю? Мамаше нахамил, кота на улице пнул, а может вертанул прилавок? Его свита глумливо хихикает. Миша не знает, что такое “вертануть”, но по контексту догадывается. Каким-то образом этот отморозок знает о его грязном поступке. Ноги становятся ватными. В светло-серых глазах напротив нескрываемое веселье. Страшное и безжалостное. — Ниче я... — Куртку расстегивай. — Что? Сердце проваливается куда-то вниз, к онемевшим ногам. Застревает между почкой и селезенкой. — Расстегивай, или я сам расстегну. Тон у парня спокойный. От такого спокойствия хочется заскулить и просить пощады. Он Мише скорее всего ровесник, но при этом настолько не похож ни на одного из его друзей и одногрупников, что кажется их разделяет гораздо больше, чем эти двадцать пять лет. В его худых острых чертах, в напряженных желваках и холодном взгляде нет ничего лишнего. Ничего сложнее примитивных волчьих законов, по которым он живет. Не стоит надеяться на человечность. Непослушными пальцами Миша находит собачку и вжикает молнией. Неловко скрючивается, пытаясь удержать скользнувшее к полу молоко. Белобрысый смотрит на его скудную добычу и хмыкает. Ко всем прочим неприятным ощущением, у Фролова начинают гореть щеки. Белобрысый издевательски лыбится. — Да, Люся, негусто! Есть за что краснеть. Снова раздается хихиканье, а блондин выуживает из его рук и джинс продукты и молча сует тому, что стоит справа от него. Там на продолговатом лице от силы тридцать ай-кью, и парень в недоумении глядит на появившиеся в его руках объекты. — На место положи, Батон, — раздраженно говорит белобрысый. — Это к молочке, это к выпечке. Не перепутай. Он снова поворачивается к Мише, меряет его взглядом вдоль и поперек, будто на глаз прикидывает поместиться ли он в багажнике, говорит “а ну-ка” и толкает к выходу. Дальше все как в тумане. Они покупают пива, какой-то еды, расплачиваются, чуть ли не выпинывают Фролова из магазина и зажимают его снова уже снаружи у кирпичного бока здания. В воздухе пахнет просроченной курицей, Степаном Разиным, банки которого открыли Батон и широкий кавказец с другой стороны от их главаря, и подходящим к концу тысячелетием. — Ну че, без лишней баланды, лопатник, фортень, все остальное на базу, гребень! Из всего предложения Миша понимает только междометия и то, что до конца дня скорее всего замерзнет насмерть. Он качает головой, сжимая ткань в кулаки у себя на животе. — Куртка, бля, пиздец, первый раз такое вижу! — не обращает внимание на его протест белобрысый. — Грузин, как думаешь, мех настоящий? Грузин — в одной руке пиво, в другой шкирка товарища, медленно стекающего к земле — оценивающе его оглядывает. — Хуй знает. Если настоящий, че он тогда молоко с булкой тиснул? — Не знаю, — блондин цокает и улыбается почти дружелюбно. — Загадочный ты петух, кудрявый! В голове голосом Олега Тинькова всплывает: “комплимент сомнительный, но окэй!”. Он даже нервно от этого хмыкает. — Чего тебя так развеселило? — настроение блондина мгновенно меняется, и он снова подходит вплотную, воруя его воздух и заставляя вжаться в стену, как хорьку загнанному. — Куртку придется отдать, цацки тоже. Из цацок у него только те самые неработающие эпл-вотч. Миша не хотел бы их отдавать. Есть надежда попасть с их помощью в свое время, предоставив какому-нибудь ученому или инженеру, как доказательство. Но ситуация довольно безвыходная. Он уже со всем смиряется, когда сбоку прямо по тротуару к ним подъезжает милицейский уазик. Слово “Милиция” на голубом боку машины почему-то убивает последнюю Мишину нервную клетку. Он издает сдавленный звук, будто палец ушиб, и белобрысый, прежде чем повернуться к новоприбывшим, смотрит на него почти с опаской. — Порш, а ну разогнал свою шпану! — рявкает квадратное лицо, высунувшееся в окно. — Так мы стоим просто, беседуем, начальник, — беспечным тоном отвечает белобрысый, кладя руки в карманы спортивок. — Не еби мозг! Щемите пацана прямо в центре. Вообще страх потеряли? В подъездах своих обсосанных тесно стало? — Да не щемим никого! Обсуждаем сервис в этом новом чистом магазине. Просто гордость берет. Ни то что эти рынки с крысами. На явный сарказм квадратнолицый мент реагирует бурно, матюгаясь, натягивая шапку и, крякнув дверью, выходит наружу. Оказывается на голову выше белобрысого, сверху так смотрит, что Фролов бы точно обделался. — Давно в обезьяннике не сидел? — Да ты у него спроси! — Порш, как его мент назвал, машет рукой в сторону Миши. Теперь все смотрят на него. Ждут объяснений. Ждут предательства. Ждут нормального раскидона по понятиям. А Миша-то за понятия не шарит. Он сейчас хочет поступить иронично, как в сатирической комедии — чтоб из воздуха у него в руке материализовался лавандовый раф, в другой ашкудишка, и он, по-ублюдски растягивая гласные, сказал бы: — Происходит отвратительнейший абьюз посреди бела дня, капитан! Прошу принять меры и прекратить это безобразие! Похоже, его разум начал защищаться, скатываясь в какую-то буффонаду. Его здесь за такое посадят в этот бобик и подкинут до ближайшей психушки. Вот оттуда он точно не вернется. — Все нормально. Мы просто болтаем, — наконец выдавливает он из себя. — Как хочешь, — пожимает плечами мент и тыкает пальцем в белобрысого. — Рассосались отсюда! Миша провожает бобик полным тоски взглядом. Белобрысый сплевывает на землю неопределенного цвета жидкостью. Миша ждет, когда она вместе с тонким снегом разъест асфальт — так этот харчок токсично выглядит. — Не стукач, что ли? — хмыкает блондин. — Вроде нет, — не объяснять же ему, что он мента просто немного сильнее испугался. — Порш, — он протягивает руку. Миша пожимает. Теплая, несмотря на мороз. — Это Грузин, — указывает на кавказца, — это Батон, — указывает на дцпшника, — это Жижа, — указывает на натуральную жижу — в усмерть обдолбанного паренька, держащегося на ногах только благодаря Грузину. — Очень приятно, Миша. Раздается два фырка, один хмык и презрительное “Миша-а”, будто батоны и жижи до хуя презентабельней! — Голодный? Миша кивает. Голодный же. — В Макдак поехали. Почему-то Миша следует за ними. Возможно, голод отключает голос разума. Промотавшись несколько часов по чуждому ему миру, он находит хоть какую-то стабильность. Разговаривающую на непонятном ему языке, опасную и скорее всего уводящую его в совсем противоположном от его дома направлении. Но вот у него спрашивают “голодный” более-менее сочувствующим тоном и покупают с потрохами. А может, он просто хочет посмотреть на Макдоналдс, который в своей стране уже почти три года как не видел. Поэтому он совершает ужасное — то что мама наказывала никогда не делать — садится в машину к незнакомцам. В синий жигуль семерку, пахнущий бензином и куревом. Порш садится за руль, Батон на переднее рядом с ним. Грузин открывает заднюю дверь и поворачивается к Мише: — Дамы вперед, ебать. Миша пробирается к дальнему окну и тут же чувствует, как на него наваливается тело. Грузин запихивает Жижу внутрь, протолкнув его ногой. Наконец и он садится. Под ключом зажигания жигуль чихает, кряхтит, хрипит, пердит, кашляет и издает еще десяток предсмертных звуков, и наконец трогается. Снаружи Питер тянется мимо, как бесконечная плёнка старого фильма — холодный, угрюмый. Таким он его и оставил. Сам город мало поменялся. Пространство машины заполняет знакомая хрипловатая мелодия. “Сколько лет прошло, всё о том же гудят провода Всё того же ждут самолёты” Миша вздрагивает. "Сплин" в 1999-м звучит так же и совершенно по-другому. Здесь это не ретро, не ностальгия, не “а вот тогда музыку умели делать, не то что сейчас”. Здесь эта песня без истории. Отражение настоящего. Скорее всего где-то еще жива тетрадь, где эти стихи накарябаны плохо различимым почерком. “ Скоро рассвет Выхода нет Ключ поверни и полетели” Выхода нет, выхода нет, нет выхода... Тело Жижи сбоку от него вдруг оживает, дергается и начинает издавать такие звуки, будто из него кто-то пытается выбраться. Порш крутит башкой и орет: — Если он мне в салон щас метнет фарша, я ему его обратно в горло запихаю! Че не впихнется, тебе оставлю, Грузин! — Так ты не гони так, гондон! Его укачало. Миша прислоняется лбом к окну и зажмуривается. Еще вчера он измерял активность радиоактивного источника с использованием счётчика Гейгера-Мюллера, а сегодня вжимается в дверь старого жигуля, чтобы не быть заблеванным торчком. Жизнь поистине прекрасна в своей непредсказуемости. Низкорослый проспект Обуховской обороны. Еще не реконструированная гостиница “Москва”, не заделанная стеклянными панелями. Невский проспект без “Бэггинс кофе” и “Теремка”. Город парадоксально кажется старее. Но по сути же он новее. Выхода нет. Песня давно сменилась другой, но в голове осталось только это. У метро “Владимирская” горит эмблема “Макдональдса”, и это чуть ли не самое невероятное из того, что он сегодня увидел. С графическим дизайном здесь еще явно не заморачиваются. Меню над кассой — бесконечные разноцветные слова, между которыми нет воздуха. Почти без картинок. В остальном, если не считать отсутствие терминалом самообслуживания и сгорбленных над телефонами малолеток, все то же самое. Малолетки тоже есть, но они общаются друг с другом. На чизбургер, картошку фри и кока-колу он буквально набрасывается. Иронично, что ему потребовалось вернуться на двадцать пять лет назад, чтобы снова почувствовать вкус оригинальной газировки. Миша не сразу замечает, как внимательно наблюдают за ним его новые друзья. Даже Жижа немного трезвеет и смотрит на него нахмуренно. — Ты откуда такой вылез? — спрашивает Порш. А вот и он. Вопрос, на который ответа у него нет. Точнее, ответ-то есть. Состоит он на девяносто процентов из физической терминологии и еще на десять из его догадок. Можно, конечно, попытаться рассказать, но он не будет. И дело даже не в том, что расскажи он этим люмпенам о том, как его засосало в кротовую нору, они будут полчаса угорать над словом “засосало”, придумывая всякие обидные догонки. Скорее бесполезности этого занятия. Он бы рассказал родителям. И больше всего на свете он хочет их здесь найти — молодых и уже друг с другом знакомых — родных и любимых. Но есть проблема — они его здесь не знают. В этом времени у него еще нет ни одного родственника. — Я приехал из Омска — первый город, пришедший на ум — там живет бабушка. — В первый же день украли документы и деньги. Он сам удивляется, как правдоподобно у него это получается. Оказывается, помимо шоплифтинга, он еще и во лжи не плох. Может через пару дней жизни в этом времени, он отыщет в себе психопата с садистскими наклонностями. — Ясно, сибирский, — кивает Порш. — Нехуй хлебальником в Питере щелкать, — говорит Грузин. — Криминальная столица, хули. Миша молча делает огромный глоток колы, чтобы продавить вниз застрявшее в груди месиво из бургера и картошки. Морщится от боли. Пузыри ударяют в нос, и на глазах выступают слезы. — Господи, не помри прям тут за столиком! — фыркает Батон, и все смеются. Возможно, от этого смеха, или от того, что он наконец утолил голод, Мише становится легче. Он даже замечает, что Жижа достает из кармана бутылку воды и запивает чуть надкусанный бургер, который его вроде как мало интересует. И даже решается спросить. — Тебе не нравится кола? Жижа что-то мямлит, пожав плечами, и Фролов вопросительно смотрит на Порша. Соблаговолит ли перевести? Тот ухмыляется. — Жижа думает, что пиндосы добавляют в колу специальное вещество, чтобы отупить русских, а потом захватить. Миша, не найдя подходящих слов, обескураженно возвращается к еде. Полумобильный  героинщик боится пить колу, чтобы не отупеть. Похоже, очевидного противоречия никто не замечает. Грузин раздраженно пихает тарелку с надкусанным бургеров ближе к наркоману. — До конца жри! — Да отъебись от него! — говорит Порш. — Помрет ведь — герондосник. — С собой завернем. Отойдет немного, накормим. Они выходят. В воздухе пахнет макдаком, горелым из ближайшей мусорки и надвигающимися переменами. Компашка про него будто забывает, начав разговаривать о чем-то своем. Фролов не уходит. Месит снег под ногами в коричневый бульон, не зная, что ему делать. По-хорошему надо бы поблагодарить ту первородную сущность, которая за все это ответственна (Кришна, Бог, Зевс, кто он там), что он легко отделался, и незаметно слиться. Но куда ему идти? Порш курит и гогочет над анекдотом про русского, немца и француза, поставив ногу на бетонную полусферу, а локоть на колено. Выглядит дико не удобно, учитывая, что она в наледи, а кроссовок явно не зимний. Миша ждет, когда у белобрысого соскользнет нога, и он зарядит себе сигаретой в глаз. Ничего похожего не происходит. Порш замечает его взгляд и расплывается в ухмылке: — Че, кудрявый, думаешь в Советскую или Москву? — видимо, имеет в виду гостиницы. — Хуево, что везде бабло нужно, да? — Ну да. — Дык, можно подзаработать, — его улыбка становится шире, и Миша чувствует, как его за ручку ведут в какую-то яму. — Баклануть кого-нибудь или, если кишка тонка, песенку спеть. Прокатывается гул тихого смеха. Миша не двигается, ждет, куда он там клонит. — Ну тебе с твоими кудрями можно и не напрягаться особо. Затесаться в какой притон, все равно от бабы не отличить! Тут уже раздается ржач. Миша понимает, что тут надо бы ответить. Он даже имеет шансы победить в этой драке. Все-таки, занимается. Да и мяса там не то чтобы много на этом мудозвоне. Но он знает, что проиграет. Ведь из 2024 уехать можно, но 2024 из тебя не уедет. Миша пацифист. Благородный, как олень, представитель интеллигенции в шестом поколении. Он никому не хамит в интернете и как-то не мог уснуть, прокручивая в голове то, как он не успел придержать лифт для опаздывающего соседа. Ему еще долго снилось его разочарованное лицо за закрывающейся дверью. Миша может быть хоть сто раз физически сильнее, но он проиграет этому безжалостному ублюдку просто потому, что тому его убить, как два пальца об асфальт. — Ладно, кудряш! Залезай. Есть для тебя нехитрое дельце. Он снова садится в этот туберкулезный жигуль, и Порш протягивает ему на заднее файлик с каким-то документом внутри. — На, будешь моим представителем. — Что это? — первое, что он замечает три заглавные буквы “ЧОП”. — Читать не умеешь? Договор на предоставление охранных услуг. — А куда мы едем? Наверное надо было все-таки съебаться. — На Апрашку. Нет, точно надо было съебаться. Апраксин двор совершенно не изменился. Последний раз он здесь был в четверг на прошлой неделе, то есть двадцать четыре года и триста пятьдесят семь дней вперед. Если думать об этом достаточно долго можно сойти с ума. Облезлые здания — большинство медленно крошится в зеленую сетку, которой обернуты, товар не помещается на первых этажах и буквально вываливается на тротуары. Палатки, стремные подвалы, пар из ртов продавцов, нахохлившихся у прилавков. Запах лепешки из тандыра, дешевых сигарет. Неприятностями тоже пахнет. Конкретно Мишиными. Он это место и в свое время недолюбливал, а сейчас... В девяносто девятом Апрашка выглядит так, будто здесь насилуют крыс. Бородатые лица из-под двойных капюшонов смотрят на Мишу хищнически, но замечая компанию, с которой он пришел, молча отводят взгляды. Порш идет впереди. Мимо прилавков с китайской техникой, палаток с сумками “Прада” и “Гучи” — по две ошибки в названии — мимо жуткого вида безголовых манекенов, к которым примерзла одежда. Идет так, будто весь этот рынок, да что там, город, под пятой его самодержавия. Хотя Миша сомневается, что этому оборванцу принадлежит хотя бы один здешний палет под палеными кроссовками. Но, видимо, такие в этом мире законы. Жизненно необходимо казаться. Быть необязательно. Хотя, что изменилось? Миша плотнее прижимает к груди файлик, чей край трепыхается на ветру. Они останавливаются у лестницы, чьи обледенелые ступеньки ведут к подвальной двери. Табличка со стрелкой вниз, лаконично сообщает “Одежда”. Порш спускаться не торопиться. Закуривает. Грузин прислоняет Жижу к стенке, словно доску плинтуса. Тоже закуривает. Батон присоединяется следом. Некурящий, непьющий и не ругающийся матом Миша неловко стоит со своим файликом, пока не набирается смелости подать голос: — А мы здесь зачем? Батон смотрит на него со смесью раздражения и презрения, сплевывает сквозь зубы. — Чтоб ты вопросов побольше задавал, — и уже обращаясь к Поршу, — Мутный он! Крысой пахнет. Нахуй его с собой в движуху брать? — Если крыса, то актер мхатовского уровня, — усмехается Порш и вновь с интересом смотрит на Мишу. — Мы идем помогать малому бизнесу, Кудрявый. Ему в этой стране очень нужна помощь. Порш отщелкивает сигарету, и они начинают спускаться. Мише ответ настолько не нравится, что он всерьез задумывается дать по газам. Но скорее всего, он не сможет от них убежать. Скорее всего, ему все-таки безопаснее с ними. Скорее всего, он снова дрейфит. В помещении почти нет свободного места — пуховики висят слоями, шапки и штаны горками на столах между рядами, что-то валяется в коробках. Воняет сыростью и кож замом. Продавец — женщина лет сорока — появляется из дальнего угла, и ее улыбка слетает с лица быстрее, чем Миша по вежливой привычке успевает улыбнуться в ответ. — Здрасьте! — говорит Порш. — Недавно открылись? А вот он улыбается — открыто так, дружелюбно. Это сбивает с толку. Потому, что Миша не дурак. Не так он наивен, чтобы не понимать, что эта улыбка, документ, который он так и держит в руках, и откровенный страх в глазах женщины взаимосвязаны. Грузин с Батоном расходятся по магазину, осматривая товар. Жижа втыкает в шапки, не двигаясь и изредка моргая. Продавщица быстро обводит всех нервным взглядом и снова останавливает его на Порше. — Ко мне уже приходили, — говорит она на одном дыхании. — А-а, — он качает головой. — Не приходили. Женщина молчит, и Порш глубоко вздыхает. Опускает голову, задирает к потолку, выравнивает. Все движения резкие и нервные. Миша снова чувствует эту нарастающую тревогу. — Нехорошо начинать бизнес-отношения с вранья, — наконец говорит он. На контрасте со своим поведением ужасно спокойно. — Как же мы в будущем сможем вам доверять? Психопат — проносится в голове у Фролова. Надо было уходить еще после Макдака. Сейчас его втягивают во что-то действительно серьезное. Он меньше двух суток в этом времени, а кража из магазина уже превратилась в нечто далекое и пустяковое. Походу, его криминальное досье пополнится еще и рэкетом. — Да вы не переживайте, — голос Порша снова становится дружелюбным. — Присядьте. Там только пару подписей поставить. Женщина садится на табурет, предварительно убрав с него пару шмоток. Миша замечает, что ее руки дрожат. — Коллега, — Порш тянет к нему руку, и Фролов не сразу понимает, что он него требуют файлик, который он так и прижимает к груди и, про который успел забыть. — А, — он его отдает. Порш вытаскивает из пластика несколько сморщенных листков. Встряхивает, но им уже ничего не поможет. Так и кладет их мятыми перед лицом женщины на горку из джинс. — Гарантируем безопасность двадцать четыре на семь. Не верите — спросите у ваших соседей! У нас тут контракты со всеми в радиусе трехсот метров. Женщина смотрит в документ невидящим взглядом. Через пару секунд говорит: — Мне надо позвонить. Голос хриплый. — Потом позвонишь. Подпиши сначала, — Порш отвечает почти шепотом, вдруг устало с переходом на “ты”. Мише вот хочется на нее наорать. Хотя может, в этом времени собственная жизнь не особо и ценится. Она снова пробегается бессмысленным взглядам по буквам на листке и в итоге ставит две подписи. — Видите, как все просто! Один оставьте себе, — он выхватывает один экземпляр у женщины из-под носа, от чего она дергается и чуть не падает с табуретки. — Острожно! Вы, наверное, заметили в условиях, что наши услуги стоят десять процентов с продаж в месяц. Ее лицо вполне красноречиво отвечает, что нет, не заметила, но какого-либо значения это не имеет. — Скорее всего, пока у вас в кассе, как на вкладе после дефолта — позвякивает, — на его издевательскую улыбку она отвечает плотно сжатыми губами и маленьким кивком. — Так что мы, как залог, немного у вас тут прибарахлимся. Не дожидаясь ответа, Порш от нее отворачивается, и только теперь Миша замечает, что остальные стоят в кожаных куртках с меховыми воротниками. Сам Порш цепляет ту, что ближе всего к нему, водружает на плечи, кидает взгляд в заляпанное зеркало и уже собирается уйти. — Только не эту! — женщина смотрит на Грузина, точнее на его обновку. — Натуральная кожа, это больше десяти процентов. Мишу ее нежелание встретить завтрашний рассвет уже конкретно подбешивает. Он тяжело вздыхает и поднимает на нее умоляющий взгляд. — Охуела? — Грузин выглядит глубоко оскорбленным. — Я тебе че... — Грузин, глянь другую, — слова Порша звучат так беспрекословно, что Миша даже не сомневается, что их послушаются. В подтверждении его мыслей, кавказец снимает куртку и кидает на стол на гору другой одежды. Делает это все, как капризный пиздюк. Злобно хватает другую, яростно пихает в рукава руки, дергает воротник и остается стоять, глубоко и враждебно дыша — даже под свитером видно. Порш только усмехается. — Молодец. Пойдем. Еще раз спасибо за прекрасное обслуживание, — обращается он к продавщице, и все выходят. Миша бросает на нее прощальный взгляд, ловит ответный, полный ненависти, и уходит тоже. Что уж тут поделаешь? Так получается, что он проводит с ними целый день. День полный непонятной ему фени, бесконечного пивохлебания, громкого харканья, “эй, подошел сюда” каким-то мимопроходящим парням, разборки с другой компашкой, чуть не приведшей к драке, в которой ему, Мише, даже удается отличиться, продемонстрировав очень профессиональный тычок, почерпнутый из его тренировок по кикбоксингу. Продемонстрировал он его на весьма хиленьком доходяге, от чего тот повалился на грязный асфальт, а сам Фролов захотел испариться в воздухе. Это возымело свой позитивный эффект. Слава (да, он даже узнает реальное имя белобрысого) проникается к нему еще большим интересом и предлагает переночевать у него. — В спальном мешке придется спать. У меня диван узкий. Все лучше, чем на улице. Они возвращаются в Рыбацкое. Раскидывают остальных по пути и остаются одни. — А ты это... с родителями живешь? — осторожно интересуется Миша. — Не, в двушке с соседом. Он недавно откинулся. Хороший мужик, душевный. Кто бы сомневался. Слава кажется немного уставшим, шапка сползла назад, еле держась на макушке, соломенные волосы во все стороны, почти утонул в своем кресле. Становится меньше этих эпилептических движений. Голос приобретает сонную хрипотцу. Миша решает, что можно попробовать чуть раздвинуть границы. Если что, снега навалило достаточно. Можно и на ходу выскочить. — А родители где? — Батя погиб. Мать... — он задумывается на секунду. По его лицу сложно прочитать эмоцию. — Где-то короче баландается. Может, тоже уже отъехала. Не ебу. В его словах нет никакой к себе жалости. Вообще ничего нет. Жестокая честность фактов. Мише хочется сказать, что ему жаль, но ему не жаль. И, если уж играть по здешним правилам, то тоже надо быть честным. Он молчит. Они подъезжают к панельке на Шлиссельбургском, недалеко от того места, где червоточина подарила этому пресному миру такого яркого Мишу. В подъезде, подглядывающая в окно луна освещает фразу “Ельцын, уходи”. Сверху вниз мимо пролетов прокатывается эхо захлопнувшейся двери. В квартире темно. Только с кухни льется голубоватый свет от бубнящего телевизора. Слава стаскивает кроссовки, стряхивает с себя куртку и уходит на кухню. — Степаныч, какая бутылка уже? В ответ раздается нечто утробное. Слов не разобрать, но понятно, что не первая. Миша вешает свою куртку, ставит кроссовки на полочку под скамейкой и ногой аккуратно пододвигает Славины, которые были так небрежно сняты, что завалились на бок. Куртку его он тоже вешает на крючок, подняв со скамейки. Заглядывает на кухню, видит прекрасный образец искусства бытового жанра — обрюзгший скуф в наколках, обрамленный бутылкой водки и пепельницей, и освещенный бирюзой, сочащейся из телевизора. На заднем фоне зимнее окно и жухлый фикус. — Здорово! — он поднимает руку вверх, и Миша кивает в ответ. — Первая дверь налево, — Слава выглядывает из-за угла и дергает головой куда-то вглубь квартиры. Комната встречает выцветшими обоями, кое-где заклеенными газетой, пыльным окном, продавленным диваном, оставленным кое-где мусором, столом с двумя стульями, телеком и шкафом. На столе кружка с облупленным рисунком, под столом стопка журнала “За рулем” и куда менее внушительная “Плэйбоя”. Комната, по которой мало чего можно сказать о человеке, кроме того, что он увлекается машинами и не ждет от жизни ничего, кроме следующего дня. Никаких атрибутов его индивидуальности, никакой откровенности. Слава появляется с пивом и бутербродами, сообщает, что взял что-то странное в видеопрокате и достает кассету с “Пятым Элементом”. В детстве Миша любил этот фильм, но он никогда не смотрел его в этой гнусавой озвучке и таком уебанском качеством. Когда краски буквально выжигают глаза. И он никогда не держал в руках VHS. Когда он родился, DVD уже подгребли под себя рынок. Но он в тепле и относительной безопасности, пьет пиво и смотрит что-то культурно ему знакомое. Что-то понятное и не такое уж и далекое. Вроде как, он пересматривал это кино с отцом лет пять назад. Впервые за день Миша успокаивается. За окном начинает идти снег. Как в замедленной съемке. Изредка натыкается на внезапный порыв ветра и дергается в сторону, закручиваясь и возвращаясь в свой обычный неспешный поток. Медленное, бесконечное падение одного и того же снега. Работает ли время так же? Тот Миша Фролов, что родится в этом городе через пять лет в паре районов к северо-западу, будет ли он тем же самым, что сидит здесь? Случится ли с ним то же самое? Сможет ли вернуться? Сможет ли вернуться он — этот Миша, что сейчас здесь? Или он вырезал себя из своего времени навсегда, вставив лишнего Мишу в то, где он и так будет? Он вдруг с ужасом представляет себе пространство-время, как ткань, где он пропустил важную строчку и прошил два раза в другом месте, образовав неопрятные складки. Он испортил безукоризненный паттерн вселенной, и с этих пор все пойдет не так, ухудшаясь с каждым новым витком. Запустил эффект бабочки. Через пятьдесят лет, благодаря ему на земле снова появятся динозавры, люди эволюционирует в ящеров, а Ленин в одной из итераций действительно переродится в гриб. Только угомонившийся Мишин ум снова начинает подсовывать ему катастрофические сценарии, и он в попытке спастись, переводит взгляд на Славу. Впервые внимательно разглядывает его лицо. Вообще, он симпатичный, насколько Миша может о таком судить. У него приятные черты. Не самые правильные: лоб слишком большой, губы — ниточки, плюс бесцветные брови с ресницами и темные запятые, уходящие от уголков глаз к скулам. Наверное, мало спит и плохо питается. Но, в целом выглядит неплохо. И когда такой умиротворенный и сосредоточенный на фильме, то совсем не страшный. Возникает шальная мысль ему об этом сообщить. Но Миша естественно этого не делает. Не хочется потом по этому скрипучему полу собирать свои зубы. Он неприкрыто пялится на него какое-то время, будто на экспонат в музее, когда тот вдруг со всей дури бьет донышком бутылки по столу и дергается на стуле, выпрямляясь и разрушая все чары. Миша тоже подскакивает, хватаясь за столешницу. — Бля, ну сколько можно! Хоть бы кусок сиськи показали! Она в этих двух белых кусках ткани двадцать минут уже, и ничего не вывалилось. Он цокает, проворачивается на стуле, оказываясь лицом к Мише и узит глаза, рассматривая, будто до этого его там не сидело. Фролов ежится. — Тебе за твою пидорскую прическу в Омске пизды не прилетало? Миша радуется, что в темноте не видно его вспыхнувших пожаром щек. Больше никаких комплиментов этому мудаку говорить не хочется. Хочется сказать, что вообще-то прическа в барбершопе сделана и стоит пять косарей. И вообще-то у него — у Славы прическа, как у Ваньки провинциального. И сам он весь, помимо прически, никчемный, необразованный маргинал. И... и... — Ниче не пидорская, — бурчит он. — Нормальная. — Не, гомодрильская, — не соглашается Слава и громогласно рыгает. Мише кажется, что проведи он с ним еще хоть неделю, хоть месяц, хоть год, этот выкидыш умирающей эпохи понятнее ему не станет. И дело не в разных поколениях, дело в чем-то другом. Пропасть между ними куда шире. Будто ДНК целой культуры успело поменяться за эти пару десятков лет. Они разные человеческие виды. — А че у тебя на руке? — хмурится, тыкая сигаретой в Мишины часы. Фролов думает с секунду и просто отвечает: — Эпл Вотч. Он слишком устал, чтобы выдумывать. Слава уводит глаза к потолку, что-то там соображает. — Яблоко... часы... че ты меня лечишь, кудрявый?! — оказывается переводил. — Ну так бренд называется, я что, виноват? Они не работают все равно. — Нахуй ты неработающие часы на руке таскаешь? — Вдруг заработают. Слава закатывает глаза, вздыхает, тянет что-то вроде “ой, блядь, калечный” встает и выключает телек. — Все, я спать. Завтра вставать рано на работу. Тебе тоже советую. — Ты работаешь? — удивляется Миша. В темноте видно, как блестят, уставившиеся на Фролова глаза. — Конечно, ебать! Я че зря каблуху заканчивал?! Ложись давай. Тебе завтра тоже халтуру подыщем. Тебя кормить больше нашармака никто не будет. Миша уходит в туалет. На кухне под несмолкающий телек в разлитом пятне синюшного цвета уснул синюшный Степаныч, даже во сне не отпустивший горлышко бутылки. В туалете Миша сидит дольше обычного, разглядывая надколотые куски кафеля и размышляя о том, что такое “каблуха” и “нашармака”. Снова хочется плакать. Вернувшись, он видит, что Слава вроде как уже спит, отвернувшись к стенке, а для него самого, освещенный лунной бледной полосой, лежит спальный мешок. Он забирается внутрь, все еще стараясь подавить слезливый приступ. Засыпает под громкое сопение его новоприобретенного друга и дурацкую надежду на то, что все это лишь неприятный сон, а завтра он проснется в своей постели, в своем потрясающем 2024, на который он больше никогда в жизни не будет жаловаться. В голове все еще вертится "Выхода нет". Только эта строчка.