Последние лучи заходящего солнца

Глава II

Возвращение домой — забавная штука: знакомые картины, звуки, запахи… единственное, что изменилось — ты сам. © Загадочная история Бенджамина Баттона

«Знаете, моя единственная мечта — завести свой личный маленький блокнот с обычной бумагой, которая бы со временем пожелтела и покрылась пятнами от крепкого кофе или сладкого чая; в страницах которого был бы скрыт весь мой внутренний мир: записи, сделанные чернилами на коленке, когда поезд несётся далеко вперёд; неуклюжие рисунки, больше похожие на прерванные тонкие линии и не имеющие никакого глубокого, вселенского смысла; засушенные между страницами маленькие цветы, напоминающие о том, что в моей жизни когда-то было одно тёплое лето, которое я провела не в глубоком одиночестве, как всё время. На полях каждой странички появились бы нелепые рисунки, сделанные чужой рукой, которая неуклюже удерживает между пальцев перо; переплёт бы пах типографской краской, экокожей, моими духами и одеколоном лучшего друга. Мне хотелось бы его довести до конца, чтобы потом, закончив последнюю страницу, увидеть, как шёл процесс моего взросления, что на недавно чистых страницах появляются первые желтые пятна, что бумага слипается между собой. Мне хотелось бы спрятать его под паркетом в своей маленькой квартире, в которой я буду, обреченная на одиночество, проводить изо дня в день, каждое утро кипятя в турке кофе на одну персону и не задумываясь о том, что меня может кто-то увидеть. Спрятать свою записную книжку — всё равно что собственноручно похоронить важнейшую частицу своей души, однако кто найдёт её спустя время и прочитает все от начала до самого конца, окончательно убедится в том, что мир вокруг загадочен, неизведан и настолько таинственен, что периодически от этого будет становиться жутко и страшно…» Кай бросила ручку на стол и захлопнула тетрадь: она проснулась в отвратительном настроении, измученная ночным кошмаром, о котором старалась не думать; поезд набирал скорость, потому что шёл с опозданием на полтора часа. Контролёр сказал, что снова потребовалась вынужденная остановка, — она узнала об этом от Шуры, который уходил за порционным завтраком. К остывшей яичнице с беконом и холодной чашке кофе Кай даже не притрагивается: ей настолько тошно от происходящего, что не может ничего сейчас видеть перед собой. «Когда куплю записную книжку, обязательно всё это перепишу, но когда именно это произойдёт — черт его знает.» Кай смотрит на Шуру, на его растрепанные кудри, по силуэту очень схожие с огненным облаком, и прикусывает верхнюю губу: ей хочется сделать первый шаг и начать беседу, но она без понятия, как обычным людям это так просто удаётся. Он молчит, читает очередную книгу, сидя за столом напротив неё, подперев ладонью подбородок, — её раздражают все звуки, сейчас окружающие: стук колёс, вой ветра и шелест листьев деревьев, который слышен из приоткрытого окна, дыхание молодого человека, совершенно ей не знакомого. Кай смотрит на его руки и тонкие пальцы, которые с постоянной скоростью переворачивают хрустящие книжные страницы, и она подсознательно понимает, что отдала бы многое, если бы у неё хватило смелости хоть раз взять его за руку. «Очнись, идиотка, такого никогда не будет.» Шура чувствует напряжение и резко поднимает голову; Кай видит тёплый взгляд его глаз и не может не смотреть в ответ — всё сейчас здесь происходящее кажется ей наиболее правильным. Молодой человек между тем убирает книгу на стол и складывает руки на груди, продолжая буквально сверлить её взглядом, пока Кай вдруг резко не покрывается румянцем и не опускает голову, совершенно стушевавшись и одними губами шепча проклятия; разумеется, из-за её спадающих на колени волос он не видит выражения её потерянного лица и не слышит всего того, что едва уловимо выговаривают бледные женские губы. — И снова доброе утро, — Шура смотрит на неё, на её согнувшееся и сжате тело и понимает, откуда внутри него поднимается огромная волна тепла и нежности: её почему-то чертовски хочется укрыть за спиной и защищать до конца, настолько хрупкой и безщащитной сейчас она ему кажется. «Эта беззащитная девочка может выбить тебе зубы одним ударом биты, умник.» — Тебе нужно поесть: до дома после высадки на станции ещё идти часа полтора пешком. — Я не голодна, — она всё ещё смущается, её щеки по-прежнему залитые огнём, но сейчас Кай старается смотреть в его сторону более открыто и дерзко. Очень сложно это делать, когда напротив тебя не маленький мальчик, сознанием которого управлять не составит труда, а достаточно привлекательный, но ещё недостаточно тебе знакомый молодой человек со своей идеологией, мировоззрением и эстетическими соображениями. Кай кусает себя за губу и смотрит на свой остывший завтрак. — Не предлагали ничего больше? — Ты же знаешь, что еда в поездах эконом-класса всегда оставляет желать лучшего. Между пересоленной холодной кашей из овсяной крупы и омлетом с кусочками бекона выбирать не приходится. Кай презрительно морщится и отталкивает свою тарелку ещё дальше по столешнице. — Что ты сделаешь, когда мы приедем? — неожиданно спросила она спустя несколько минут молчания. Шура приподнимает бровь, уголок его губ внезапно дёрнулся. «Хочу увидеть твою улыбку. Снова. Хоть на секунду. Сейчас.» — Приведу в порядок своё место в доме и найду комнату для тебя, потом заявлюсь в местную школу, чтобы временно взять какую-нибудь должность. А что же сделаешь ты? — Поем. — Что именно? — Что угодно: блинчики с сиропом, яблочные пироги, голубцы, картофельные клёцки, пирожные, абсолютно не важно какие. Я так соскучилась по сластям моей привычной жизни. — Если тебе так сильно дороги воспоминания о своём прошлом, и они таким образом связаны с едой, то тебе вполне мог бы понравится мамин пирог с тыквой и морковью. Уверяю, он потрясающий… «Хотел бы я однажды сказать такое и о тебе.» — Но даже моя любовь к нему не позволяет потворствовать своим слабостям, таким как пироги матери, слабоалкогольное пиво и… — Девушки? — фыркает Кай в ответ и замечает появившийся лёгкий румянец на его щеках. «Серьёзно, что ли?» — Господи, Кай, почему тебе обязательно нужно что-то подобное ляпнуть?! — Ты удивишься, но мне невероятно нравится, как ты краснеешь, — Шура уже хочет начать ругаться на неё за бестактность, как вдруг застывает совершенно и неотрывно смотрит на выражение её лица: чистое, сияющее счастьем, с искренней красивой улыбкой, которую подчеркивают белые здоровые зубы. Ему хочется сказать, что это взаимно, но тупо не может выдавить из себя ни одного слова, настолько он ощущает себя очарованным девичьей улыбкой. Улыбкой той самой девушки, которая, как он раньше предполагал, вообще не умеет улыбаться. В купе как будто стало теплее и солнечнее. Когда поезд издаёт последние гудки за пару километров от платформы, они оба начинают собирать свои вещи: Кай — быстро, проворно и торопливо, Шура — умиротворенно и спокойно; он помогает ей свернуть постельное белье и приподнимает её над полом, чтобы она положила его на верхнюю полку, а затем резко огребает от неё по шее оплеуху. Несмотря на то, что она долдна бы на него злиться, Кай чувствует только лёгкость, пьянящее счастье и благодарность. — Ещё раз меня поднимешь — я загоню тебе биту по самое не хочу знаешь куда, — она грозит ему пальцем, нервно собирая рюкзак, и не замечает, что её тетрадь с записями падает под стол, так как она с улыбкой смотрит на Шуру, который торжествующе возвышается над ней в силу своего роста. — И не жалко же тебе тратить силы на подобные вещи… — он улыбается ей в ответ, однако старается воспринимать её угрозу всерьёз: на что способна эта девчонка — кто её знает. Шура укладывает в сумку свои книги и перекидывает лямку от гитары через плечо, примерно представляя, как сейчас они сойдут с поезда и выйдут на пшеничное поле, по которому он так часто бегал в детстве, когда вместе с сестрой уходил гулять как можно дальше от дома и возвращался обратно лишь под вечер. Ему вспомнился запах утренней росы, последних увядающих цветов и сырой земли, голубое бесконечное небо и огромные вереницы облаков, летящих отдельными группами, совсем как гигантские птицы. Несмотря на то что придется долго идти, всё же это стоит того. Пока Кай не видит, он поднимает с пола её тетрадь, но не позволяет себе её открыть. Шура прячет её во внутренний карман длинного огромного пальто, который изначально был пришит его неловкой рукой для маленькой книги, и обещает себе вернуть её тотчас же, когда они окажутся дома. Поезд останавливается на перроне и издаёт последний вой, стук колёс постепенно останавливается, и Шура, крепко стиснув маленькую руку Кай, буквально проталкиваясь через толпу, стремительно двигается к выходу. Он помогает ей спуститься и выпускает её руку, старательно скрывая замешательство не столько от того, насколько её пальцы были холодными и нежными, сколько от того, что вообще умудрился додуматься так бесцеремонно схватить её за руку. Кай сама протягивает ему ладонь и дотрагивается до его костяшек пальцев. — Только на время, пока мы здесь. Ему нравится думать, что её рука теплеет из-за него, пока они идут по зданию вокзала, и Шура отчаянно пытается вспомнить, где находится выход. Чисто теоретически ему было интересно, как они выглядят со стороны, но затем вовремя вспомнил, что они пока что не больше, чем знакомые. Кай сжимает его ладонь сильнее, когда оказывается в толпе, и единственное, чего она сейчас боится, — что он отпустит её руку. К счастью, чем сильнее она сжимала его ладонь, тем крепче он держал её в ответ. «Не хватало тебя ещё потерять здесь, чтобы искать весь следующий день. Я не ради этого последние три года так хотел наконец-то оказаться дома» — слышит она его ворчание во всеобщем шуме и не может ничего ответить, потому что знает: он не услышит, так что находит в себе силы только улыбаться. Она неотрывно смотрит на его рыжие огненные кудри и не может отвести глаз, в то же самое время не совсем понимая, куда они идут и где окажутся, как только выйдут из толпы, которая идёт вперёд одной тяжелой массой, кашляет, сморкается в платок, толкается и топчется порой на одном месте. Кай только сейчас понимает, что ей абсолютно всё равно, где они окажутся и что будут делать дальше, главное — он будет рядом с ней, а это уже считается за один большой плюс в сложившейся ситуации. Она поправляет лямку своего рюкзака на плече, когда они, наконец, спустя десять минут изнурительного поиска, находят выход из здания вокзала; Шура останавливается и убирает ладонь, в которой минуту назад находилась уже согревшаяся ладошка Кай, в карман пальто и смотрит как будто сквозь её макушку. — Хочешь есть? — он смотрит сначала куда-то вдаль, над её головой, затем фокусирует взгляд на её глазах и понимает, что мысленно она уже согласна на что угодно, что бы он ни предложил. «Неужели ты можешь сделать что-то иное в такой ситуации, моя хорошая?» В её глазах появляется искра согласия, которую он замечает отчётливо практически сразу, и поэтому они направляются в маленькую забегаловку, из которой пахнет выпекающимся слоёным тестом и горячим растворимым кофе. Кай схватила его за рукав, заставив остановиться. — Твоя ладонь слишком тёплая, я не хочу её отпускать, — сказала она и почувствовала себя романтичной, глупой идиоткой, когда увидела его расцветающую на губах улыбку, которую так хотела увидеть в течение всего утра. Часы уже нервно бьют полдень, воздух сотрясается от ударов курантов на циферблате, утренний туман, больше похожий на сигаретный дым, окончательно поднимается к небу, а роса на траве исчезает без следа, — только в двенадцать часов дня, спустя пять часов от его начала, Кай видит его улыбку и чувствует разлившееся по сердцу тепло, тягучее, сладкое и золотистое, как жидкий мёд. — И хватит на меня так смотреть! Обычно не в моём вкусе выдавать какие-то глупые романтичные цитаты, а говорить красиво я не умею! — Если тебе так сильно нравится держать меня за руку, тебе никто не запрещает, — Шура смотрит на неё: улыбка пронизывает всё его тело от глубоких глаз и нежных вкраплений рыжих веснушек до кончиков тёплых пальцев, которые продолжают сжимать тонкую белую ладошку Кай. — Уж не злись на меня, но ты выглядишь очень забавной, когда смущаешься. — Могу с уверенностью ответить тебе тем же. А теперь если меня сейчас же кто-нибудь не покормит, то я буду вынуждена сожрать тебя. Когда Шура приносит ей тёплые блинчики, она смотрит на него практически с благодарностью и начинает есть не сразу; он садится напротив от неё с чашкой кофе и книгой в руках, и Кай внутренне бушует и злится на него, что он снова от неё закрывается. «Интересно, ощущает ли он то же самое, когда я делаю точно так же и веду себя как холодная, бессердечная сука?» Она не сразу замечает стакан горячего чая, который он ей принёс вместе с полноценным завтраком, и внутри вновь разливается волна тепла. Кай сидит напротив двери и чувствует, как сквозняк прошибает её с ног до головы и вызывает нервную дрожь; она заворачивается посильнее в свою джинсовую куртку и продолжает есть. — Почему ты ничего не взял для себя? — спрашивает она, Шура немного отвлекается от книги, но не опускает её полностью. — Я не голоден, — Кай пожимает плечами: ответить ему на это ей, пожалуй, нечего. — Поем, лишь когда окажусь дома. Она смотрит на его расслабленную фигуру, раскинувшуюся на спинке стула напротив неё, и убеждается в том, что бы ни произошло — всё в любом случае будет так, как он сказал. Ей бы хоть микроскопическую частицу его уверенности… Когда она отставила тарелку в сторону и принялась за чай, Шура резко поднимается, шипит что-то вроде «Пойдём, скорее, допьешь по дороге» и почти тянет её за руку. «Какой нетерпеливый!» — сердито думает Кай, когда практически бежит за ним и старается не отставать, едва удерживая в руке горячий стакан. Сейчас она на него очень сильно злится — неужели нельзя было подождать лишних десять минут? Они выходят на дорогу, покрытую гравием, с обеих сторон которой находится бескрайнее пшеничное поле, среди колосьев иногда проглядывают голубые шляпки летних цветов и белые лепестки ромашки. Тут он уже позволяет себе выпустить её руку: Шура чувствует, как в сердце постепенно просыпается что-то родное, что-то знакомое ему с самого начала, — три года усердно учился, работал и ждал того дня, когда сможет вернуться сюда. За эти три года почти ничего не изменилось: в нём пробудились воспоминания из его детства, запахи сырой травы и сжатого хлеба, тёплой влажной земли и аромата корицы, пропитавшего весь его дом, который он никогда не покидал так надолго. Первые несколько минут Шура даже не обращает внимания на Кай, которая тихонько идёт следом за ним и озирается по сторонам; она видит маленькие стайки крошечных птиц в пшенице, видит, как вдалеке покачиваются верхушки деревьев, и понимает, что поездку в купе поезда ни в коем случае нельзя ставить на одну чашу весов с тем, что она сейчас ощущает здесь. Под их ногами размеренно хрустит гравий, серые тучи медленно сползают с горизонта и открывают чистое, голубое небо; из-за появившегося солнца ей становится почти что душно. Он на секунду останавливается и протягивает ей руку, и Кай дает свою ладонь лишь спустя пару мгновений, смотрит, как медленно сплетаются их пальцы — его немного шершавые и теплые с её тонкими и холодными; Шура смотрит на неё совершенно потерянно, что-то незнакомое съедает сердце заживо. Он с ней знаком всего-навсего три дня, а уже ощущает её как кого-то родного; только спустя минуту он делает шаг вперёд и наклоняется к ней. Кай способна сохранять невозмутимость лишь в том случае, если никто не приближается к ней настолько близко; но из-за того, что Шура прямо-таки излучает заботу и безопасность, её инстинкт самосохранения отключается полностью. Первые несколько секунд она стоит неподвижно, скованная лёгким шоком, а затем позволяет ему обнять себя; Кай достаёт носом до его плеча и утыкается в колючий воротник его пальто, обнимая его за шею, ей в глаза лезут его рыжие кудри, поэтому она слегка собирает их в ладонь на его затылке. Сейчас её даже не смущает их разница в росте и то, что она вообще подпустила к себе кого-то настолько близко. Все её чувства смешиваются в непонятную массу, а к глазам подступают слёзы, когда Кай чувствует, как он нежно треплет её по плечу; ей не хочется, чтобы он её отпускал. Кай понимает, что они обязаны подружиться: всё её существо этого постоянно требует, и ей хочется верить, что сейчас они находятся на правильном пути. «Смотри, не влюбись в него ненароком» — шутит она про себя и в то же время отмечает, что лучше уж в него, чем в кого бы то ни было ещё; ей ещё никогда не попадались такие парни, что уж скрывать, Кай уверена, что до неё Шура в принципе не имел никаких дел с такими, как она. Он отстраняется лишь на секунду, чтобы поправить смявшиеся полы пальто, и наклоняется к ней снова, и Кай с большей уверенностью впускает его в свои объятия; тяжёлый рюкзак оттягивает её плечо, ветер ворошит выбившиеся из слабо заплетённой косы пряди волос, вдалеке слышно щебетание крошечных птиц в золотистых колосьях пшеницы. От него пахнет корицей и чем-то пряным, из-за чего у неё появляется отчётливое ощущение того, что она оказалась дома, где её всегда ждут и любят, — она была лишена этого с самого начала и очень сильно надеялась, что рано или поздно они смогут принять её как друга семьи. На периферии сознания маячат запахи тёплого молока, выхлопных газов из большого города и апельсиновой кожицы, бензина, новой книги и фруктового чая. Кай понимает, что от пахнет как идеал. Как что-то совершенное, Шура пахнет счастьем. Он кладёт ладонь на её голову, привлекая к себе, и слышит, как взволнованно трепещет её маленькое сердце; полы пальто развеваются на ветру и легонько бьют его по ногам, ветер разбрасывает рыжие кудри и оглушительно воет. Шура смотрит вперёд себя, про себя испытывая чувство лёгкого торжества — они стали на одну ступень ближе друг к другу, это уже хорошо. От неё пахнет дорогим шампунем и сигаретами с ментолом, хотя Кай убеждала его в том, что не курит, легкий аромат цветочных духов пронизывает с ног до головы. Нужно отпустить и идти дальше, но у него банально не хватит сил, чтобы выпустить её. У Кай больше никого не осталось, в нём она видит единственного, кто смог бы провести её за руку в новый, лучший мир; в силу сложившейся ситуации она вынуждена ему доверять, куда бы он ни пошёл; и он прекрасно осознает свою ответственность. Лишь спустя минуту она сама отстраняется; зрачки женских глаз расширяются, когда он осторожно берёт её лицо в ладони и смотрит на неё в полном умилении; Кай не может не улыбаться ему в ответ, одновременно краснея и волнуясь. Он убирает выбившиеся из причёски пряди за уши и только сейчас обращает внимание на её множественный пирсинг. Её сердце начинает биться ещё сильнее, а затем падает куда-то к желудку. — Уже давно стоим, пошли дальше, — пробормотала она, высвобождаясь. Она испытывает такое сильное смущение, что удивляется, как вообще может что-то чувствовать подобным образом. Возможно, она просто не приучена к нежности и уважительному отношению; если бы он вёл себя с ней, как все знакомые до него, — то есть, грубо и отталкивающе, — она бы вряд ли почувствовала нечто подобное. — На горизонте появляются тучи. Лучше дойти до твоего дома раньше, чем нас накроет завеса холодного дождя. — Однажды я так вернулся домой: весь промокший до нитки и чертовски продрогший, чем очень сильно перепугал свою мать, — произносит он с легкой усмешкой. — Она потом всю ночь сушила мою одежду над камином, я прекрасно помню тот день. Если бы я вернулся в таком же виде спустя три года отсутствия, это однозначно пробудило бы в ней ностальгию. — Очень сильно сомневаюсь, что твоей матери понравилось всю ночь сидеть без сна и наблюдать, чтобы твоя одежда не подпалилась. Вряд ли тогда она была тобой довольна. На её месте я бы отвесила тебе по шее, как минимум, — она дерзко посмотрела в его сторону, и Шура совершенно смешался. Дальше они идут вперёд по дороге в абсолютном молчании: Шура в процессе прогулки вертит в руках единственный пшеничный колос, одновременно с этим раздумывая над её словами; Кай собирает колосья и последние цветы в одну большую охапку, её прическа оказывается совершенно испорченной: от косы почти ничего не осталось. — Подержи-ка, и попробуй мне только что-нибудь уронить, — он принимает от неё охапку из пшеницы и полевых цветов, пока Кай судорожно распускает остатки косы и заплетает волосы в высокий узелок. — А теперь отдай обратно. От её плохого настроения больше ничего не осталось, и Шура это прекрасно видит: она идёт, слегка подпрыгивая, впереди, буквально через каждые десять метров лезет в высокую траву за цветами и высохшей травой, а он сам не может понять, зачем ей это нужно. Кай буквально светится в лучах высоко стоящего солнца — он замечает мелкие голубые цветы в её собранных волосах — и улыбается своей ослепительной, «очаровательной!» улыбкой, становясь для него похожей на утонченный бокал игристого шампанского, в то время как он — одинокая маленькая чашка горячего и горького кофе. Кай больше не интересуют цветы и колосья пшеницы, её шаг постепенно замедляется; Шура идёт в одну ногу с ней и видит, как что-то появляется в её холодных, белых руках, которые раньше держали букет из цветов и пшеницы; её пальцы мелькают из стороны в сторону, а затем она надевает сооружённый венок себе на голову. Шура ухмыляется лишь на секунду; время их прогулки пролетает незаметно, и он уже видит очертания маленького провинциального городка, в который так хотел вернуться, и непроизвольно ускоряет шаг. Он уже не обращает внимания на пшеницу и нежные цветы в её руках: всё, о чём он сейчас способен думать, это дом его детства, построенный двадцать лет назад его отцом и в котором через год появился он; Шура помнит хрустящий паркет в прихожей и ароматы маленькой кухни, цвет облицовочного кирпича и запах еловой хвои на втором этаже, где расположена его комната. Он помнит тихие и осторожные шаги матери, её тёплые тонкие руки, которыми она в детстве бережно обнимала его перед сном; он помнит высокомерное и горделивое выражение лица своей старшей сестры, которая уехала от них четыре года назад, — он ни за что и никогда ей этого не простит. Он помнит многое, воспоминания заставляют сердце болезненно сжиматься. — Наконец-то я дома, — пробормотал он, когда они оказываются на главной улице, где все осталось по-прежнему: маленькие ресторанчики с убранными столами и овощные лавочки, почтальон на велосипеде движется навстречу идущим по каменной дороге пешеходам; машин здесь разве что стало чуть больше, и старые линии электропроводки заменили на новые. Кай осторожно касается его руки, и он смотрит на неё — она не могла представить себе Шуру в слезах, а сейчас молодая девушка выдит в его глазах маленькие слёзы. Он угрюмо вытер их рукавом пальто. — Наклонись, — приказывает она ему, и он спокойно делает то, о чём она его попросила; Кай слегка приподнимается на носки и с выражением немой сосредоточенности надевает ему венок на голову. Только когда они подошли к его дому, где все осталось по-прежнему, он осознал, что всё это время, идя по улице, улыбался как идиот, чувствуя, как медленно покачиваются нежные головки цветов в его волосах. Шура отводит от неё взгляд не сразу и, чувствуя, как нежные лепестки касаются его лба, замечает в разбитом перед домом пространстве сада свою мать, которая увлечённо ковырятся в земле и совершенно ни на что не обращает внимания. Кай видит её длинные рыжие кудри, виднеющиеся из-за поредевших стеблей высаженных и постриженных растений, они на пару тонов светлее и напоминают расплавленную, раскаленную медь. Женщина даже не предполагает, что всего в нескольких метрах от неё стоит её повзрослевший сын: скорее всего, она уже находится в крайней степени отчаяния и не верит, что её сын вооьще когда-нибудь вернётся домой. Шура отмечает, что за эти два года она сильно исхудала, её лицо приобрело резкие геометрические линии, под высокими скулами расположились худые и впалые щёки. Он осторожно приоткрывает калитку и, пропустив Кай вперёд, заходит на участок, про себя отмечая, что всё здесь осталось в первозданном виде — как будто он уезжал не на три года, а лишь на пару дней. Шура испытывает сначала лёгкое волнение, которое усиливается с кажлым шагом; Кай предусмотрительно останавливается и говорит ему идти без неё — ей явно не хочется быть свидетелем первой встречи матери и сына спустя три года разлуки. Она наблюдает за Бетт: женщина делает всё медленно и спокойно, на подоле её юбки остаются пятна от свежей земли. Она замирает, когда видит рядом с собой чужие ботинки, и поднимает взгляд вверх; Бетт видит лицо своего сына и первые пять секунд не может поверить в то, что это вообще происходит сейчас и именно с ней; а затем она резко вскакивает на ноги, оставив на газоне рабочие инструменты, и судорожно обнимает Шуру; Кай закрывает глаза и отворачивается — ей больно наблюдать за здоровыми отношениями родителя и ребёнка, потому что лишена была этого с самого начала. Она слышит, как Бетт плачет от счастья, и понимает, что, скорее всего, она уже успела её разглядеть, — Кай всё равно. Она может уйти в любую секунду, ничто её не держит. Никто попросту не посмеет удержать. Девушка сначала испытывает неловкость и зависть, однако позже все чувства переформировываются в бесконтрольную, необъяснимую злость. Она подхватывает с земли свой рюкзак и, устроив рукоять биты в правой ладони, направляется к калитке. — Твоя спутница уходит, — Бетт напоминает сыну о существовании Кай, и Шура мгновенно от неё отрывается: он видит, как девушка демонстративно покидает участок и выходит на улицу, видит даже искры в её разъяренных глазах и побелевшие костяшки пальцев. Тех самых пальцев, которые всего несколько минут назад нацепили ему венок на голову. — При всём уважении, ты должен догнать её, если она тут новенькая. — Кай! А ну стой! — он с хлопком закрывает калитку и бежит за девушкой по тротуару, через минуту догоняя и хватая за руку. Он на секунду приостанавливается, когда видит её занесеннуб прямо над его головой бейсбольную биту. — Объясни на милость, куда ты собралась? — Ты хотел поскорее оказаться рядом со своей мамочкой — тебя можно поздравить, ты получил то, чего так давно хотел; теперь оставь меня в покое! — Шура хочет что-то сказать, но может разве что пару раз открыть рот и снова закрыть: пока она смотрит на него с такой яростью, он не способен сформулировать ни слова. — Опусти биту. — Или что, крутой парень? — она дерзко сверкнула глазами, — отнимешь её у меня? — Если тебя устраивает подобный порядок вещей, могу и так, — он сжал её запястье сильнее и слегка провернул его в сторону, из-за чего Кай пошатнулась, как он и ожидал. — Это был единственный случай, когда я позволил тебе на меня замахнуться. Думаешь, что я не в состоянии тебя переиграть? Напрасно: я убедительно просил тебя мне довериться, а ты продолжаешь видеть во мне врага. Что же с тобой не так, девочка, раз у тебя настолько серьёзны проблемы с доверием? — Прости, что-то я не припомню, когда ты вдруг возомнил себя моим персональным психологом и когда я дала тебе добро на анализ моих мыслей. — Проблема даже не в этом: почему ты убежала? Твой побег заметила даже моя мать, которая на демонстративные поступки подобного рода привыкла закрывать глаза, — Кай чувствует, как стремительно краснеет, и хмурится: она понимает, что Шура сейчас смотрит на неё не иначе, как с осуждением. — Прости за навязчивость, но я не могу не поинтересоваться: а куда бы ты пошла, если бы я не остановил тебя? Ты бы предпочла жить в коробке из-под старой мебели? — Всё, хватит нравоучений, — она поправляет съехавший рукав джинсовой куртки и разворачивается в направлении к его дому. Кай всерьёз злится на него, что он так просто её переиграл, но в то же время испытывает облегчение из-за того, что он вообще заметил её исчезновение. «Хочется верить, что ему не всё равно». Шура отчаянно пытается понять мотивы её поведения, но в конце-концов посылает все несчастные попытки к чёрту. — Ты просто оторванная, наглая, дерзкая, взбалмошная, строптивая и упрямая девка без тормозов… — шепчет он себе под нос так, чтобы она не услышала, и направляется следом за ней. Хочешь, не хочешь, а все-таки придется с этого момента наблюдать за ней, а то чего доброго опять что-то натворит. — Из-за неё и её сложного характера у меня только прибавится проблем. «Ты сам на это подписался… » Кай быстро идёт обратно к его дому и видит выражение лица Бетт из окна: она нервничает и как следствие раздражается всё больше; Шура едва поспевает за ней. Она слабо представляет себе первый разговор матери и Кай: возможно, она уже успела сделать о нкй некоторые выводы. В доме всё осталось на своём месте: тумбочка для обуви в прихожей и огромное зеркало в створках старого платяного шкафа; занавески на кухне как будто не снимали ни разу — те же, что и в тот день, когда он был здесь последний раз. Тогда он был ещё подростком, от которого на данный момет ничего не осталось, кроме россыпи веснушек, отросших рыжих кудрей и по-детски наивного идеализма. Шура медленно стягивает с плеч пальто после того, как поставил сумку и поставил гитару рядом. — Мы познакомились, сын, — спокойно сказала Бетт, встретив его в гостиной: по сравнению с ним теперь она ощущала себя маленькой и хрупкой — насколько он вырос за эти три года, — она хорошая, правда слегка диковатая, у неё немного сложный характер, но это ничего. — Надеюсь, она не сказала ничего грубого или наглого: это в её стиле. — Конечно, нет; я так понимаю, ты хочешь, чтобы она осталась у нас, — губы Бетт трогает слабая улыбка, когда она видит его слабый кивок головы, — это великодушно с твоей стороны, я ничего не имею против. Думаю, старая комната Софи ей подойдёт. — Ни в коем случае, — категорично ответил он, — поселить её в комнате Софи — не очень хорошая идея, прости. Я освобожу свою старую комнату наверху и переселюсь в кабинет отца, так будет лучше для всех. Он бросает косой взгляд на Кай, которая сидит на диване в кухне, поджав одну ногу к груди, и напряжённо смотрит куда-то сквозь стену, и направляется к лестнице на второй этаж — удостовериться, что его комната в должном состоянии, чтобы ему впоследствии не было совестно за собственное решение. Шура слышит, как мать вновь начинает разговор с Кай, и надеется, что всё между ними пройдёт хорошо. Он забыл совершенно, как выглядит его личный уголок в этом доме — его комната; всё осталось нетронутым, было только видны следы тщательной регулярной уборки. Шура уселся на свою кровать, услышав, как хрустят под ним пружины, — три года назад он мог вальяжно раскинуться поперёк матраса и пролежать в такой позе весь оставшийся день, однако теперь ему девятнадцать, и появилось нескончаемое море обязательств не столько перед окружающими, сколько перед самим собой и матерью. Он прекрасно понимает, что ей отнюдь не просто, — вне зависимости от того, рядом он с ней или нет. В течение этого года нужно будет занять пустующую должность, чтобы, с одной стороны, приносить деньги в семью, пусть и не очень большие, заодно и постоянно присматривать за Кай. Ей вообще он не завидовал — новые люди, новре учебное заведение, новая жизнь, — как она справится? Кому угодно, но только не ему отвечать на этот вопрос. Шура достает пустую большую коробку из-под кровати и начинает аккуратно складывать свои вещи — книги, в первую очередь, — уже примерно зная, какую и куда он поставит в кабинете отца; возможно, со временем в Кай тоже проснётся страсть к литературе определенного направления, и эти книжные ряды вновь будут пестреть от разноцветных корешков. Сейчас же полки опустевают. «Нужно будет с ней посоветоваться насчёт интерьера — эта комната больше мне не принадлежит, так что только ей решать.» Он уже принимается снимать плакаты трехлетней давности, как вдруг голос Кай останавливает его. — Не надо. Не трогай. Оставь их в покое, — она стоит у открытой двери и пронзительно смотрит на него, что заставляет его подневольно убрать руки. — Мне они нравятся. — Как заберу отсюда всё необходимое, можешь обустраиваться, мать принесёт тебе постельное белье, подушку и два одеяла — вязаное, на всякий случай. Вдруг ночью будет холодно, лично со мной часто в детстве случалось. — Кто такая Софи, и почему ты против, чтобы я жила в её комнате? — Ты задаёшь слишком много вопросов, и вряд ли тебе так интересно знать ответы на каждый из них. — Что за неубедительная попытка меня отвлечь от вопроса? — она упирает одну руку в бедро, — я хочу знать, расскажи мне. — Знаешь чудесную поговорку: от любопытства кошка сдохла. Незачем тебе забивать голову подобной ерундой, — Шура поднимает коробку с книгами и направляется в сторону лестницы, слыша, как она что-то недовольно ворчит. — Располагайся. Завтра вместе с тобой отправимся за одеждой и учебниками; придётся на время обучения избавить тебя от драных брюк и джинсовой куртки. «Это же просто костюм бомжа, детка, я не позволю тебе в таком ходить!» — Шура видит, как уголки её губ слегка растягиваются в улыбке, и начинает тихонько спускаться по лестнице, держа коробку с книгами перед собой. «Да уж, уголок, мягко скажем, неказистый, ничем не отличается от его предыдущего хозяина…» — Кай повесила свой рюкзак на спинку стула и присела на матрас, затем, сбросив ботинки, с нонами на него забралась, — «Старые обои, скрипящая кровать, стены тонкие, как из картона… Красотища, иначе и не скажешь…» Она позволила себе раскинуться в позе звезды поперёк кровати и пролежала в таком положении несколько минут; однако потом Кай с большим усилием поднимается и начинает медленно разбирать свои вещи: немногочисленную мешковатую одежду — убрать в платяной шкаф; пару книг, журнал с коммиксами и жестяную банку с жвачкой — на полки, где раньше одним ровным рядом покоились толстые книги Шуры. С первого этажа слышны звуки готовки — всё было здесь именно так, как он и рассказывал. «Где тетрадь?» Кай вывернула свой рюкзак и осмотрела все карманы, но не нашла её. «Надеюсь, он ничего не читал!» Она быстро побежала по лестнице вниз и почти что влетела в него; девушка запыхается и едва сохраняет ровный ритм дыхания. — Где моя тетрадь? — Шура смотрит на неё в совершенном замешательстве и не сразу понимает, о чём она говорит. — Не волнуйся, я не читал, — он возвращается в гостиную, где оставил Кай остывать, и протягивает ей тетрадку с измятой обложкой. «Спасибо хотя бы за это…» — Естественные науки, математика или литература? — Что? — Мне нужно знать, что ты больше предпочитаешь, в чём могла бы развиваться и чувствовать себя комфортно. Уж прости, но я не могу запихнуть тебя в первый попавшийся класс. — Как ты это сделаешь, если эти люди обязательно будут спрашивать, кто я, откуда, где мои родители? Откуда ты знаешь, что меня не отправят домой? — Мы с матерью будем отвечать за тебя, — Шура слегка треплет её по колену, пытаясь успокоить и подбодрить, однако Кай с каждой минутой волнуется всё сильнее. — Убедить их взять тебя будет непросто, но я постараюсь. Пойми, это гораздо лучше, чем гулять на заброшках с сомнительными компаниями. — Они будут спрашивать моё настоящее имя, — Кай жалобно на него посмотрела, — ты до этого момента и сам его не знал: я при встрече тебе его не сказала. — Я помню, что ты его ненавидишь. — Мне его дала мать, которая впоследствии вообще забыла обо мне. Майя, моё настоящее имя — Майя. Ну здравствуй, Шура. — Оно красивое, но Кай мне больше нравится: оно для меня уже стало родным, вроде. За четыре дня успел привыкнуть. Надеюсь, с Майей всё будет точно так же. Кай придвигается к нему ближе и сама обнимает его; он позволяет себе обнять её не сразу. Девушка чувствует, как его ладонь гладит её распущенные волосы, и цепляется пальцами за его тонкий джемпер, оглаживая выступающие позвонки. «Надеюсь, с Майей всё будет точно так же.» — Кай тоже очень сильно хочет в это верить, однако не может себе представить, что когда-нибудь сможет здраво воспринимать своё настоящее имя, так как ужасно пристрастилась к псевдониму, который нравился ей гораздо больше. Он был немного грубее и звучнее, в этом можно было даже не сомневаться. Скоро её так будут называть по несколько раз за день, и ей нужно научиться не раздражаться из-за того, что это просто её гребаное имя, о котором она не просила. Почему-то она не может воспринимать имя «Майя» иначе, кроме как мастерское издевательство матери. Интересно, что ощущала её мать, когда стояла над покачивающейся кроваткой, в которой спала новорождённая девочка, и понимала, что вообще ничего к ней не чувствует? Единственное, почему она её оставила, — это редко проявляющаяся любовь к малышке со стороны отца. Именно поэтому, когда они развелись, Кай просила оставить её с отцом, которому даже не было на неё так безразлично: он регулярно проводил с ней время, давал деньги на карманные расходы — иногда даже больше, чем она была способна потратить, — сейчас эти деньги лежат в жестяной коробке вместе с упаковками жвачки в её комнате. Кай не хочет выпускать Шуру, она гладит его ладонью по волосам — ей ужасно нравятся его рыжие кудри, разбросанные по всему лицу веснушки и тёплые, глубокие глаза. За обедом Кай сидит рядом с Шурой и молчит, больше обращая внимание на свою тарелку, чем на происходящее вокруг, — впервые за четыре дня с момента её побега из дома она вспомнила, что такое вкус нормальной еды на самом деле. Бэтт смотрит на неё и сына с лёгкой хитринкой, сама едва касаясь своего блюда кончиком вилки. — Завтра утром нужно будет её подготовить, — говорит он матери, поставив грязную посуду в мойку. — Нужно купить ей книги и приличную одежду: в том, что на ней сейчас, в школу, где нам с тобой ещё один год работать, не пустят, в этом можно даже не сомневаться. — Я тоже думала об этом, сын. Вещи Софи ей бы явно не подошли — Кай совершенно миниатюрная, хрупкая девушка, и старые вещи Софи будут велики ей на размера два как минимум. Она недоедала? Что-то мне кажется, что у неё явный недобор в весе. — Нет, с ней всё хорошо, и не смей ей давать одежду Софи — её нужно было убрать как можно дальше или, в крайнем случае, отдать тем, кому она нужнее. — Если тебе потребуются деньги, я могу дать тебе немного… — Спасибо, я в любом случае их не возьму: моих мне более чем достаточно. Честно, представить её в чем-то кроме рваных брюк и джинсовой куртки для меня проблематично. — Истинная бунтарка, никогда бы не подумала, что такие, как она, могли бы тебе нравиться, — улыбнулась Бетт, сложив руки на груди. — Как ты можешь предполагать за мной подобные вещи? — она хохотнула, когда заметила, как от её предположения он весь раскраснелся и занервничал. — Ты просто приглядись к ней: она наглая, дерзкая, вероломная девчонка, у которой тормоза сбиты напрочь, и за эти четыре дня я в этом убедился. — Когда Кай обнимала тебя в гостиной, она являла собой полную противоположность. Может быть, просто поблизости от тебя она ведёт себя так покладисто? — Господи, мама, я не хочу это обсуждать с тобой, — Шура окончательно запутался и смешался. — Завтра нужно многое сделать, а я тебе тут пытаюсь доказывать, что не рассматриваю Кай с той точки зрения, о которой говоришь ты. «Пока не рассматриваю. Черт его знает, может быть, этот момент все же когда-то настанет» Когда наступает ночь, Кай ещё очень долго сидит напротив окна, опираясь о твёрдую поверхность сидения стула ладонью, и смотрит вперёд себя: она видит заходящее вдалеке ярко-красное солнце и парочку оранжевых облаков у горизонта; видит редко проезжающие по мостовой машины с включёнными фарами, как одна из них останавливается у дома на чётной стороне улицы; видит вышедшего из машины парня, но не находит в нём ничего примечательного, ничего, за что могло бы зацепиться её внимание. Кай смотрит в тёмно-синее небо, считает звёзды и слышит, как хрустит паркет на первом этаже и половицы на ступенях лестницы. Комната сейчас ей кажется пустой и неполноценной; сейчас она ощущает такую же пустоту в самой себе. — Я принесла тебе чай, дорогая, — Бэтт осторожно постучалась к ней, зашла лишь на минуту, поставила полнос с чайником, чашкой и блюдечком печенья. Женщина ушла и закрыла за собой дверь прежде, чем Кай успела сказать ей «спасибо» Изредка возвращаясь к остывающему чаю, она судорожно что-то записывает, удерживая тетрадь на коленке: «Неважно, что сейчас это выглядит как минимум нелепо, зато потом я перепишу это всё в свою записную книгу». Ей хочется с кем-то поговорить, а выходить из комнаты и искать его в практически незнакомом доме Кай не решается. В конце-концов, если ему будет что-то нужно, сам придёт. Шура смотрит вокруг себя, стоя в центре кабинета отца, и не решается взяться за стопки покрывшихся пылью документов, он слышит хруст огня из камина, интуитивно хватает первый лист бумаги и, свернув его в снежный комок, бросает прямо в огонь. — Заглянешь к ней? Молодой человек оборачивается на голос матери: она стоит в дверях, оперевшись на косяк правым плечом, и смотрит прямо на своего сына. Шура бросил целую стопку старых бумаг в камин и отвернулся от матери: ему сложно смотреть на неё так же, как и раньше, хоть с момента их расставания и прошло уже три года. Безусловно, он не замечает никаких изменений: её волосы остались такими же огненными и вьющимися, лицо разве что слегка похудело в скулах, а во всём остальном окружающая действительность выглядит так, как будто он никуда и не уезжал. Шура не знает, как реагировать на это новое чувство. Он вернулся в свой родной дом, где он всегда был ребёнком, уже повзрослевшим человеком, а как небольшое дополнение притащил с собой не знакомую матери девушку, просто поставив Бетт перед фактом — Кай будет жить вместе с ними, и это не обсуждается. Возможно, он даже ощущает лёгкие отголоски вины. От Бетт пахнет корицей, слоеным тестом и сухими яблоками, со стороны кухни распространяется приятное тепло от духовки и бурлящего белого вина под крышкой старой кастрюльки. Интересно, Кай в этой какафонии теплых ароматов, шуршащих звуков готовки и сладких пирогов будет выглядеть как что-то нелепое? — Если бы я ей был нужен, она бы позвала, — Шура продолжает освобождать отцовский стол от бумаг и как будто бы бесконечной груды вечного хлама, покрывшегося вековой пылью: в огонь полетели старые нераспечатанные письма и свернутые, непрочитанные номера ежедневных газет. Бетт покачивает головой, но решает ничего не говорить; лишь спустя минуту он понял, что она ушла на кухню вытащить пирог из духовки. Он вспомнил себя в возрасте пяти лет, рыжего кудрявого мальчика, который, стоя на стуле рядом с кухонным столом, заглядывает матери через плечо и наблюдает за быстрыми движениями её тонких рук, нарезающих яблоки в мелкие кусочки. Он вспомнил, как вместе с матерью в детстве присматривал за пчелами, как он пускал слюнки, когда мать и отец бережно качали золотистый жидкий мед, который давали ему лишь в случае серьёзной простуды. — Да, именно так. Если Кай что-то потребуется, она сама спустится за мной. «Со стороны это, наверное, больше похоже на позорное бегство. Возьми в кулак свою хваленую выдержку и просто иди к ней!» Зачем? Не исключает варианта, что она испугается и выставит его за дверь. Такой исход тоже вполне ожидаем, учитывая её сильные проблемы с доверием. О чём он будет говорить с ней, когда поднимется к ней? Кай, однозначно, выглядит слегка напуганной резко изменившейся обстановкой: она не спустилась на ужин, поэтому матери пришлось принести ей молоко и печенье на ночь. «Как ты можешь ожидать от неё каких-то действий, если сам бежишь от контакта? Шура, иногда ты просто пустоголовый рыжий идиот!» Он не заметил, как пространства в кабинете как будто стало чуть больше: перед ним стоял чистый письменный стол, и сама комната отца выражает определённое величие. Шура бросил на диван свою подушку с одеялом. Ночное небо сегодня было чистым и бесконечным, звезды же кажутся небрежно разбросанными золотыми вкраплениями, которые на холсте оставляет неумелая рука начинающего пейзажиста. Молодой человек смотрит в потолок, иногда ворочаясь из стороны в сторону, мучаясь от невозможности уснуть сейчас. А на втором этаже, за дверью его маленькой комнаты, приставив стул к окну и забравшись на него с обувью, сидит маленькое беззащитное существо, которое тоже любуется звездами и мечтает когда-нибудь стать такой же звездой для кого бы то ни было, чтобы он, смотря на обыкновенное ночное небо, непроизвольно вспоминал очертания её лица и нервный тихий смех. Этим вечером они так и не поговорили, хоть Шура несколько раз уже заставал себя за желанием подняться. Кай легла спать немного расстроенной и соскучившейся по их общению, пусть даже слегка саркастичному и грубоватому — данные оттенки в их беседы всегда приносит именно она, — но, просто разговаривая с ним, Кай уже чувствует себя кому-то нужной. И всё равно, что она засыпает уже через пятнадцать минут, как забралась в постель. И всё равно, что Кай на утро не вспомнит теплую руку Шуру на своём затылке, поглаживающую её по пепельным волосам и поправившую съехавший край одеяла.