Последние лучи заходящего солнца

Глава I

— Я думаю, вы ошиблись купе. — Поезд полон, и похоже, мы с вами, как это сказать… сожители. — Вот как? — Вы мне тоже не нравитесь. Но тут уютно.

«Убийство в Восточном экспрессе»Поезд дёрнулся с такой силой, что Шура непроизвольно пошатнулся в коридоре. Послышалось напряжённое гудение, а затем огромная машина с вагонами резко пришла в движение. Колёса с противным звуком заскрипели по рельсам. Уже давно нужно было найти своё купе, в котором он рассчитывал упать на удобную кушетку, устроиться поудобнее, налить чашку крепкого горячего чая и просто наслаждаться каждым мгновением очередной поездки. Из-за того, что вагоны сильно стучали друг о друга и неистово качались, он дошёл до дверей своего купе только спустя несколько минут. Молодой человек осторожно взялся за металлическую ручку двери, ощущая приятный холод от железа собственной ладонью, тихонько открыл её и шмыгнул внутрь, прикрыв дверь за собой. На верхних полках было гостеприимно оставлено аккуратно сложенное, приятно пахнущее мылом и проутюженное постельное бельё, подушки и тонкие шерстяные одеяла. Две абсолютно одинаковые кушетки были обиты чем-то мягким, как будто воздушным. Шура почувствовал огромное облегчение и даже неожиданный прилив по-настоящему детского счастья, когда уселся на одну из них. Он обожает подобные поездки в поездах: это стало своеобразным стилем его жизни — движение ради движения, просто желание постоянного путешествия, которое неизвестно когда началось и неизвестно когда закончится. Он разобрал свои немногочисленные вещи: вытащил термос с крепким и горячим чаем и поставил его на откинутый столик около окна, вытащил заботливо завернутый завтрак, который сам себе приготовил полтора часа назад, и положил его рядом с термосом и походным стаканом; гитару, которую он нёс, перекинув ремень через спину, Шура поставил на верхнюю полку рядом с постельным бельём, там же оказалась и небольшая стопка книг в мягких обложках, которыми, судя по всему, он заинтересовался на уличной распродаже. Потом он забросил уже изрядно опустевший рюкзак к гитаре и стопке книг и откинулся на бархатную спинку кушетки. Приятный звук стучащих колёс и ощущение покачивания делали своё дело: постепенно сердцебиение успокоилось, Шура окончательно взял себя в руки и посмотрел в окно, частично завешенное идеально чистыми занавесками. В купе было душно и солнечно, поэтому он потянулся и распахнул окно настолько, насколько было вообще возможно. Однако это не принесло желанной свежести, на которую он надеялся: воздух был приторным на вкус, пропахшим стремительно заканчивающимся летом и ужасно горячим. Ему же просто хотелось хоть чего-то холодного, хотя по такой погоде найти нечто подобное было невозможно. Поезд тем временем размеренно, с одной скоростью шёл вперёд, колеса слегка постукивали по рельсам, вагоны тихонько покачивались, а с ними и пассажиры. Напротив дверей его купе несколько раз прошли незнакомые люди, но ни один из них не решился открыть дверь или хотя бы постучать. Шура почти чувствовал себя окрыленным своей отрешенностью от внешнего мира. Он почти чувствовал себя счастливым. Вся его жизнь последние три года — одно сплошное путешествие. Новые города, незнакомые люди, наслаждение от еды и напитков, которых никогда не пробовал, эстетическое удовольствие от пейзажей — всё это было единой системой его терапии, которой он с удовольствием посвящал себя. Будет что вспомнить через десять лет, от его поездок, переездов, спешки и лихорадочных перекусов где попало останутся разве что кадры фотоплёнки, которые он никогда никому не покажет. Он был одинок. Куда бы он ни ездил, где бы ни оказался, везде Шура был один, и это даже не навевало на него чувства грусти или де тоски. Привык. Просто приспособился, что не нужно отвечать более ни за кого, кроме как за себя самого. Возможно, когда-то у него была парочка друзей, но где они сейчас? Каждый раз, когда он раздумывает о новом путешествии, Шура перебирает в голове варианты, почему он должен остаться и ради кого? И даже не удивлялся, когда не мог придумать себе оправдания. Просто потому что он одиночка, это уже стало как жизненное кредо, на которое он обречён до конца жизни. Своей однообразной, наполненной воспоминаниями о пейзажах и прошлых ощущениях жизни. Просто статус, который на вряд-ли что когда-нибудь изменится. Грех жаловаться. Сейчас, сидя перед запотевшим окном и чувствуя аромат остывающего чая, он чувствовал себя счастливым. Пусть это было продиктованное, навязанное чувство, которое он в себе столько лет воспитывал. Шура выпал из прострации и вернулся в реальность, когда колеса поезда резко затормозили, а затем вся машина с жутким скрипом остановилась. От кружки с чаем шло аккуратное облачко белого горячего пара, однако от неожиданной остановки содержимое дёрнулось и частично пролилось. Всего лишь десятиминутная остановка, первая за эту поездку. Шура и сам не знал, куда направится в этот раз: он отправлялся куда-то ради азарта и привкуса неизвестности, которое пытался понять и распробовать на вкус последние три года. За его дверью началась жуткая беготня, и ему вдруг захотелось запустить кружкой прямо в дверь, хоть и прекрасно знал, что это никак не поможет. Ничто так не помогает успокоиться, как полная тишина, достичь которой было, увы, невозможно. Поезд вновь начинает набирать скорость, звук от ударов колёс становится почти монотонным, и Шура позволяет себе расслабиться. В следующую минуту дверь в купе открывается, и на сидение напротив него бросают поношенный рюкзак, из которой торчит бейсбольная бита. Девушка, устроившаяся напротив него, кажется ему нервной и дёрганой: она вся трясётся, круглые коленки с силой сжаты. — Здравствуй, — он пытается сделать попытку найти контакт, но быстро понимает, что не самая лучшая идея. Особенно с ней. Особенно сейчас. Девчонка смотрит на него дико и настороженно, крепче сжимает ладонями плечи и пытается сделаться не заметной. Её тонкие, белые губы шевелятся в попытке что-то сказать, но он не слышит ни звука. — Здравствуй. — Что тебе надо? — она вдруг реагирует, причём очень резко, настолько, что он теряется в чувствах и не находит слов. Единственное чувство в нём сейчас — неловкость с частичкой любопытства. Девушка смотрит на него и мысленно сжигает, настолько её взгляд оказывается тяжёлым. Шура не выдерживает, нервно покашливает в кулак и спустя несколько секунд отводит глаза. Просто ведь попытался поздороваться! Она забралась на сиденье вместе с обувью, прижалась к стенке спиной и положила подбородок на сложенные руки перед собой. Она взвинчена, недовольна и очень зла на всё вокруг, однако время от времени посматривает в его сторону и наблюдает за ним. Её взгляд цепляется за его рыжие кудри и эстетичную щетину, однако она находит его слишком правильным на первый взгляд. Особенное внимание на его кисти рук, держащих книгу или чашку горячего чая, и на стиль одежды. Классика, от которой разит ароматом уюта и внутреннего спокойствия. Почему-то Кай думает, что он просто оказался не в том месте и не в том месте: такой стильный и милый мальчик не должен был оказаться в поезде, который остановился около грязного вокзала её города, в который она больше никогда не вернётся. — У тебя всё хорошо? — она его дичится, и Шура это видит. Ей холодно, несмотря на то что сейчас первые осенние дни, которые на удивление оказались теплее прошлогодних. Кай постоянно мёрзнет, как бы ни было тепло вокруг, поэтому постоянно натягивает на кисти рук ткань джинсовой куртки, наивно веря, что ей станет теплее. Она с вызовом поднимает на него взгляд, он же смотрит с возмущающим её спокойствием. Тепло, исходящее от него даже после их первой минуты, ей непонятно, а всё, что ей непонятно, подсознательно её пугает почти до полусмерти. — А что такое? — Ты вся трясёшься? Уверена, что тебе не нужна помощь? Его голос вкупе с рыжими кудрями и стилем — то, что уже понемногу начинает нравиться ей, хоть она даже понятия не имеет, как его зовут. Шура поднялся и подошёл к ней, она сразу же вжалась в угол и зажмурилась, закрыв лицо руками. — Эй, ты чего? — Кай мотает головой из стороны в сторону, её лицо скрыто ладонями с тонкими пальцами, а волосы, собранные в слабую косу, выбиваются из причёски, — не бойся меня, я не сделаю ничего плохого. Дай мне руки. Когда она спустя несколько минут все-таки протягивает ему руки, Шура, едва коснувшись, понимает, что она попросту замерзла. За стеклом быстро скользящего по рельсам поезда начался сильный ливень, небо заволочило чёрными тучами, пару раз даже блестнула молния, и Кай услышала слабык раскаты грома. Шура лезет за своей сумкой и достаёт новую, идеально чистую чашку, которую ставит на стол на расстояние вытянутой руки от неё, чтобы в случае чего девушка имела возможность до неё достать, и из термоса наливает ей чай. «Для себя больше не осталось, да это и неважно» — Зачем это? — она смотрит на него и подсознательно видит в нём врага. Думает, что он всерьёз способен ей навредить. — Ты вся холодная, выпей — станет легче. — Сам пей свой чай, ясно?! Мне от тебя ничего не надо, да я и не просила о помощи. Шура ничего не ответил и просто пожал плечами, вернулся на своё место и, положив одеяло, спальное белье и подушку себе под голову, продолжил читать. От нагревшейся поверхности чашки, которую он отдал Кай, исходит тепло, она боится к ней даже прикасаться. Она слышит шелест перевёрнутой страницы и хмурит брови, смотря на него. «С чего бы ему вообще предлагать мне помощь?» Она была голодна, ей ужасно хотелось пить, однако Кай не взяла с собой ничего, а единственное доступное в поле зрения — та самая треклятая чашка. За которой она, пересилив себя, потянулась. Чай не обжёг ей кончик языка, на вкус оказался сладким и чуть пряным; почему-то это в точности отражало её соседа. Расслабившись, она сделала ещё несколько глотков, прежде чем поняла, что выпила всё. — Не смей смеяться, — сказала она ему, когда увидела его усмешку, — или принимать это на свой счёт! Я просто хотела пить, а возможностей для этого катастрофически мало. — В таком случае тебе уж точно волноваться нечего. Скоро будут предлагать что-нибудь на ужин; у тебя есть деньги? — Я не собираюсь быть твоей содержанкой, так что даже не мечтай, ужин я себе, так уж и быть, оплачу сама. Шура расхохотался, и Кай впервые захотела его ударить. — Можешь прекратить вести себя по отношению ко мне так враждебно: я не враг тебе, более того, никому в принципе. Делать мне больше нечего, кроме как ломать тебе жизнь, так что расслабься, — он пометил место в книге закладкой и положил её в раскрытом виде на стол. — Шура, очень приятно. — Кай, — она кивает в ответ, но не предлагает ему руку, наоборот, старается спрятать её в рукав джинсовой куртки, пока другая продолжает держать пустую чашку. — Необычное имя… Ты не местная? — Я ненавижу своё обычное имя, и тебе его знать не обязательно. Можешь называть меня просто Кай, если вообще наше общение не прекратится на следующий день. В любом случае, ты же когда-нибудь выйдешь на станции, а я… Я не знаю. — Постой, ты едешь без определённой цели? — Почему же? С целью оказаться гораздо дальше от города моего детства, моих страданий и ошибок, и моей семьи, которая совершенно меня не любит. — И тебе абсолютно всё равно на то, куда ты едешь и зачем? — Абсолютно. — Что ж, понятно. Я возвращаюсь домой спустя три года учёбы и путешествий. Ужасно устал и соскучился по матери и сёстрам. — Повезло, что тебе вообще есть, куда возвращаться, — она натянуто ухмыляется, убрав с глаз прядку пепельных волос, их цвет кажется Шуре волшебным и как будто неестественным, но он сжимает губы и решает об этом умолчать. Кай спускает с дивана одну ногу и с каждой секундой расслабляется всё больше. Он ещё никогда не видел девушек, настолько нелепо одетых: весь её образ был олицетворением искренней дерзости — чёрная облегающая одежда, грубые ботинки на каблуке, надетые с единственной целью — казаться на несколько сантиметров выше. Ткань брюк на коленях разорвана, на коже виднеются свежие царапины и ссадины, как будто она получила их вчера; проколотые в нескольких местах уши и нос — всё это не сочеталось в его голове с образом девушек, к которому он привык. Он кажется слишком неформальным и удивительным. — Не смотри на меня так, я тебе не продукт на витрине. — Прошу прощения, — он дотрагивается двумя пальцами до подбородка, ощущая кожей едва проступившую рыжую щетину, и примерно прикидывает, через сколько дней ему нужно будет сделать пересадку. «Я буду ублюдком, если позволю ей остаться, когда сам буду уходить. Видно же, что она ещё совсем ребёнок» Бэтт, его мать, нашла бы с ней общий язык достаточно быстро — она такой по природе человек, слишком восприимчивый ко всему новому. Она уже как три года преподает в местной школе математику и прикладные науки, хотя на эту должность у них никогда не назначали женщину. По сути, в этом она уж точно стала первой. — Учишься сейчас? — спросил он спустя пять минут, как занял первоначальное положение с книгой в руках; из-за застилавших обзор страниц смотреть на девушку было неудобно, поэтому он даже не постарался на секунду опустить книгу или повернуть голову. — Нет, забросила. Не вижу в этом смысла. — Что же планируешь делать в будущем? — Стараюсь об этом не думать. У меня нет выдающихся способностей к чему бы то ни было, талантов или страсти к учёбе, поэтому меня спасёт только удачный брак. — Даже не приложишь никаких усилий? Выучиться, пойти в университет, обеспечить себя постоянной работой и ни от кого материально и физически не зависеть… В твоей голове брак с богатым, но не любимым человеком решает всё. — Эй, мы знакомы максимум час! — возмутилась она, стукнув кулаком по откинутой столешнице, — а ты пытаешься меня стыдить, так знай, что напрасно. — Твои родители так живут всю жизнь? Не любят друг друга, но живут вместе из-за чувства долга и привязанности. — Они друг друга ненавидят, — цедит Кай сквозь зубы, её лицо постепенно приобретает здоровый румянец, который удивительно идёт её худым, впалым щекам, — зато они богаты и обеспечены, могут всё себе позволить. — Однако они несчастны. — Для них счастье заключено в деньгах и связях! Они получают от этого удовольствие, и отец, и мать, только каждый по-своему. И каждый из-за этого пытался как только мог распространить влияние на их единственного ребёнка… Тебя в детстве любили? — Я не могу представить, что может быть иначе. — Всё моё детство меня учили одеваться прилично и натянуто улыбаться в присутствии матери, даже если она видит меня краем глаза и не реагирует на «с добрым утром». Все детство меня учили притворяться, чтобы я свято верила, что в нашей семье всё хорошо. Именно поэтому я и убежала. — Точно уверена, что хочешь себе такого же будущего? — А как же иначе? — Кай садится прямо и прижимается спиной к стенке, Щура внезапно тоже увлекается разговором и подтягивает свое тело вверх по сиденью, — сейчас женщина не может позволить себе самодостаточности. Чтобы заниматься серьёзным делом и заполучать уважение, нужно родиться мужчиной, а я, как знаешь, не выбирала. У меня были бы открыты пути в сотни профессий — писатель, архитектор, художник, политический деятель или юрист, — если бы матушка-природа не решила наградить меня вагиной. — Все-таки я не соглашусь с тобой, — Шура переворачивается на бок, чтобы полностью видеть её вновь бледное лицо, обрамленное пепельными прядями волос. Её ладони лежат на одном из согнутых коленей и сжимают его пальцами почти до судороги, она трясётся и нервничает. — Ты мастер дискутировать о том, как женщинам сейчас плохо живётся — я не говорю о том, что всё радужно и прекрасно, — но если продолжать так говорить дальше, ты проживёшь так всю жизнь, оставшись на этом уровне и ничего не изменив, наивно надеясь, что брак с богатым старым извращенцем спасёт твоё положение. Пока ты сидишь и жалуешься, сотни тысяч таких, как ты, учатся, чтобы получить элементарные права, кроме возможности к голосованию и использованию брюк в гардеробе. Кай закрыла лицо ладонью и покраснела, прислонившись лбом к колену — ей стало стыдно до смерти за свои жалобы; впервые в жизни она почувствовала себя никчёмной и жалкой. — Покажите мне того кретина, который ни с того ни с сего решил, что имеет полное право обозвать женское существо «слабым полом»? — спустя несколько минут спрашивает она, стараясь игнорировать голод и неистовую пустоту в желудке. — Почему, раз мне не повезло родиться мужчиной, я на всю жизнь привязана к газовой плите и поставлена на несколько ступеней ниже мужчины, обязанная ему подчиняться и чуть ли не целовать доски паркета, по которому он когда-то ходил? Что за культ поклонения мужской половине населения планеты, который обязаны выполнять женщины? Это унижает наше право на собственное достоинство и личность. Каждая из нас могла бы заняться в это время саморазвитием и наукой, чтобы чувствовать себя наравне с другими людьми, а навязанные стереотипы делают нас безвольными рабынями патриархальной системы, которая не предусматривает прав свободы и личности. Она поймала собеседника на том, что он внимательно её слушает; книга была оставлена в стороне и теперь покоилась в закрытом виде на краю столешницы. От его прямого взгляда Кай опять бросает с головой в нестерпимый жар. Ей непривычно, что её взгляды воспринимают настолько спокойно и даже в какой-то степени разделяют. — Очень хорошо, что мы как два адекватных человека это прекрасно понимаем, но даже это ничего не решает. Не прикладывая никаких усилий, ничего в мире не изменится, к величайшему сожалению, — Шура сложил тонкие пальцы перед собой и прижал их к губам — он всегда так делает, если начинает раздумывать о чем-то важном, и впоследствии Кай научится различать в этом жесте желание на несколько минут тишины. Пока что эта манерность в её глазах выглядит не более, чем одна сплошная нелепость. Он весь, от рыжих кудрей до кончиков ботинок, — одна сплошная нелепость, настолько удивительная, что она сама не может поверить, что мыслящие так же, как она, вообще существуют. Более того, встретить его сегодня — последнее, чего она ожидала. Однако его адекватная позиция добавляла ему ещё парочку весомых плюсов к общему мнению о нём. — Странно, уже должны были начать предлагать ужин, что случилось? Он резко поднялся и вышел, резко захлопнув за собой дверь, которая отъезжает в сторону с противным звуком и открывает путь в пустой коридор. Перед их комнатой находится маленькое окно от поезда, наполовину завешенное одной потрепанной мокрой занавеской, а из окна стремительно поступает свежий холодный воздух, пропитанный влажным полем, сладостью сжатого овса и ароматом последних отцветающих васильков. С каждым глотком воздуха дыхание давалось легче, она больше не чувствует сухость во рту и расслабляет сжатую на колене ладонь, затем сбрасывает свой рюкзак под стол на пол. «Каждая, абсолютно любая девушка, где и когда бы она ни родилась, тоже может выделываться тем, что умеет профессионально лить слёзы и страдать из-за своей участи, однако не прикладывать сил для того, чтобы хоть что-то изменить. Если мастер будет хвалиться своими предыдущими работами направо и налево, в результате этого появятся ли новые плоды его деятельности? Одними словами ни один художник не сотворит шедевр, композитор не напишет легендарную оперу, а писатель — оригинальный роман, который сотворит революцию в литературном мире и полностью перевернёт его. Одними словами не начиналась и не заканчивалась ни одна война, она шла с постоянной затратой времени, слов, сил и человеческой силы, которая шла на это ради лучшего будущего. Одними словами не проводятся преобразования в какой бы по ни было сфере. Ничто не делается без определенных усилий, и тебе стоит прекратить ныть о своих проблемах и сделать так, чтобы изменить не только свою жизнь, но и чью-то другую!» Когда Шура возвращается, она сидит перед столешницей и издалека рассматривает обложку его книги; Кай держится руками за сидение и почти впивается в него ногтями — хочется взять и рассмотреть, но ей стыдно об это просить. Он ставит перед ней ужин, и девушка смотрит абсолютно потерянно, с удивлением не может найти в нём ни одной вражеской черты и не сразу берётся за вилку, ужасно стесняясь перед ним есть. «Раньше я могла дерзко себя вести и материться через слово, почему же сейчас мне кажется это неприемлемым?» Возможно, Шура — абсолютно новый уровень, и до этого она не знала парней от слова совсем. Что ж говорить, человека, который сидит напротив тебя и не расценивает тебя как кусок мяса, ты тоже слишком мало знаешь. — Приятного тебе аппетита, — она только кивает ему в ответ, не решаясь ответить ни словом, ни натянутой улыбкой. Она попросту не может сейчас ничего сказать — слишком удивлена и шокирована, её дрожащая рука с холодными пальцами едва удерживает вилку, однако Кай чувствует себя голодной, поэтому даже наспех приготовленный ужин в поезде кажется чем-то божественным. — Когда сойдём на станции, я сама заплачу, — напоминает Кай, — не хочу оставаться тебе обязанной. — Ешь быстрее, пока не остыло. На этот счёт не волнуйся. — Я хочу потом пойти с тобой, — неожиданно сказала она, положив вилку на стол и оперевшись локтями. Шура прекращает жевать и застывает, смотрит в её глаза и не может ничего понять, мысленно спрашивает: «Зачем?», — я тут совершенно ничего не знаю, а рядом с тобой я могла бы чувствовать себя в безопасности, что ли… — В таком случае тебе нужно быть готовой к тому, что когда мы вернёмся к моей семье, я привяжу тебя к местной школе, чтобы ты закончила последние два года и сдала экзамены, — Кай немного хмурится, однако в глубине души понимает, насколько это необходимо и он говорит правильные вещи, — мы подружимся только в случае, если ты перестанешь искать во мне угрозы для себя самой и своих интересов. — Ты сам чем занимаешься? — Чем приходится: в местной школе всегда полно работы для таких, как я; учителей не хватает — многие уезжают ради карьеры в Америку, — поэтому иногда приходится заниматься репетиторством нескольких предметов, чтобы хоть как-то помогать семье. Моя мать — единственная женщина в школе, которая преподает математику и прикладные науки, но только её заработанных денег на всю нашу семью — это катастрофически мало. Поэтому я тоже буду приносить пользу, как моральную, так и финансовую, пока мать трудится каждый день по несколько часов в день. — Почему я не могу так же учиться дома, а обязана пойти туда, где мне будет плохо? — Я ни в коем случае не заставляю тебя: сходи в первый день и осмотрись; не понравится — скажи нам сразу. Бетт найдёт время и для тебя. Ей захотелось всерьёз его обнять, но ей удалось вовремя взять контроль над собой. Когда в купе был выключен свет, а на сиденьях разложено постельное белье, Кай сбросила свои ботинки и джинсовую куртку, убрав их на верхнюю полку, и забралась в одежде под одеяло. Кушетка оказалась очень тесной, пришлось вытянуть ноги, чтобы полностью поместиться и чтобы колени не упирались в обшивку спинки. «Он поразителен». Шура в тот момент уже спал, устроившись на спине; его рыжие волосы раскиданы по подушке; из-за не закрытого шторами маленького окошка она видит острые черты его лица — высокий лоб и скулы, нос с небольшой горбинкой и тонкие губы, плотно сжатые в одну ниточку. Кай ещё долго не может уснуть, ворочается из стороны в сторону, борется с мыслями, которые не позволяют спокойно спать. Поезд всё ещё продолжает нестись по рельсам, не останавливаясь: за последние несколько часов не сделал ни одной остановки. За окном продолжает бушевать непогода, гроза и сильный ветер лишь усиливаются, дождь с остервенением стучит по вагонам и стеклам в окнах купе; из-за потоков холодного воздуха и отвесных стен дождя ещё не собранный хлеб нагибается и под тяжестью веса воды и воздействия ветра послушно склоняется к земле. В уже пожелтевшей траве не видны последние летние цветы — с опадением их последнего лепестка как будто ставится точка на тёплых и счастливых днях этого солнечного лета. Листья в лесу бушуют и перекатываются, летят по небу, оторванные от всех остальных. На горизонте появляется тонкая линия чистого неба и даёт надежду на хороший, солнечный день. Последние дни тёплого лета улетают со скоростью сверхзвукового самолёта. Поезд покачивается на рельсах в течение всей ночи, вагоны трясутся из стороны в сторону, вместе с ними и вещи пассажиров на верхних полках. Шура просыпается рано утром из-за резкой остановки, почти падает с сидения купе и хватается на оставленную откинутой столешницу. Кай лежит на животе, подложив под подушку одну руку, и всё ещё спит. Поверх одеяла — её джинсовая куртка, девушка дышит тихо и спокойно. Она открывает сначала один глаз, затем переворачивается на спину и долго протирает глаза руками. — Доброе утро. — Ага, — холодно отвечает Кай, садясь на спальном месте. Она чувствует себя вымотанной и из-за этого злится. — Какого чёрта стоим, а не едем? — Я тебе что, справочное бюро? Если бы знал, то сразу бы сказал. — Ладно-ладно, пожалуйста, не надо говорить так много, не нужно ещё больше портить мне настроение, — она отмахивается и вновь натягивает на себя одеяло, — спокойной ночи. — Вставай, уже девять часов утра, — Шура садится рядом и чувствует, как она легонько ударила его ногой по бедру, тормошит её за плечо, что Кай совершенно не нравится. — Ты просто ужасен, не трогай меня. — Обращайся. — Пошёл в жопу. — Я бы с радостью, но моя бывшая предпочитала быть сверху, — он смеётся, переливы его смеха проникают прямо в её сердце и наполняют кровеносные сосуды. Она хочет послать его куда подальше, а сама едва сдерживает смех. — Что… Агр, Шура, чёрт возьми! — Ну, хватит! — он дёргает с неё одеяло и насильно усаживает Кай, ей снова хочется его ударить. — Проспишь всё на свете. — Ну и ладно, — недовольная девушка поднимается и натягивает ботинки, уходя из купе. — Пойду узнаю, почему стоим. — Поинтересуйся на обратном пути о завтраке! Кай поворачивается к нему и показывает средний палец, видит, что он ухмыляется, и начинает непроизвольно улыбаться сама. Шура пригладил свои кудрявые волосы, а затем прямо посмотрел на неё. — Я соврал, не было у меня никакой бывшей, а приписывать ту шутку по отношению к тебе — себе дороже. — Ты идиот, — рассмеявшись, ответила она и вышла. Её напрягает то, что рядом с ним она даже не пытается держать дистанцию и позволяет себе очень быстро привязываться к нему. Они знакомы всего лишь несколько часов, а она уже начинает смеяться, если он вдруг пошутит. Несмотря ни на что нужно продолжать быть холодной — и даже какой-то очаровательный рыжий парень с чертовски замечательной харизмой и с внешностью из эстетичной обложки журнала не сможет это изменить. «Ага, продолжай убеждать себя дальше». Проходившая мимо девушка-контролер сказала ей, что у них вынужденная часовая остановка, поэтому пассажирам позволено прогуляться в городе и купить необходимое в случае чего. «Нужно вернуться обратно и сказать ему» Но Шура, по всей видимости, не обучен ждать: он догоняет её в тесном коридоре и тихо идёт следом, не говоря ни слова. «Он сам уже поинтересовался, решил не дожидаться меня. Ну и ладно». Если они подружатся, то это стало бы самым главным потрясением в её жизни: друзей у неё нет — виной плохая подростковая социализация и неформальность, желание казаться не такой, как все окружающие, — а теперь, когда она за несколько сотен километров от дома, у неё нет и семьи. Если она не хочет жить на улице в коробке из-под мебели и делить ужин — фастфуд, выброшенный после долгого рабочего дня, — с дворовыми животными, ей придётся от него зависеть. Кай хмурится, её характер бунтует и упирается, краснеют её кончики ушей, выглядывающие из густых прядей волос; но ей не остаётся. Между жизнью на улице и возможностью завести нового знакомого выбирать в её случае не приходится. — Как долго ты уже идёшь за мной? — её голос сделался хриплым, и Кай прокашлялась, когда спрыгнула со ступенек вагона на перрон и услышала тихий звук сзади. Шура догоняет и делает попытку коснуться её плеча. Кай резко останавливается и почти хватает его за кисть. — Не трогай меня, или я сломаю тебе руку. Парень поднимает ладони в знак капитуляции и идёт с ней рядом, стараясь с ней даже не соприкасаться. Она кажется ему невоспитанной, грубой и дикой, Кай смотрит на него с постоянной опаской, и ему действительно становится тревожно. Её бита, запихнутая в рюкзак, диковатые манеры и опасливый взгляд забитого животного — все черты указывают на тяжёлые душевные травмы. «Захочет — сама расскажет. Ты не имеешь никакого права лезть» — Я хочу купить упаковку зелёного чая и печенье домой, — он останавливается и внимательно смотрит, пытается понять, будет ли ей комфортно идти с ним и дальше. Кай не смотрит ему в глаза и ковыряет ботинком растрескавшийся асфальт. — Если ты хочешь вернуться в купе — твоё право. — Я иду в город не потому, что ты просто хочешь купить чёртовы печенье и чай, — Кай стыдится себя саму, когда понимает, что открыто ему хамит, и надеется, что Шура не отвернётся от неё после этого. Ей тяжело: неумение высказывать собственные мысли и желания — порой, самое ужасное наказание, не дающее возможности сказать прямо о том, что заставляет волноваться. Но Шура просто кивает: он ни в чём её не винит и понимает, что она ещё присматривается к нему. «Я дам ей столько времени, сколько потребуется, чтобы она доверилась мне» — Хорошо. Зайдём буквально на несколько минут. — Мне всё равно. «Интересно, она вообще испытывала к кому-нибудь что-то похожее на тёплые чувства?». На первый взгляд — вряд ли. Пока Шура ищет что-то в маленькой городской лавке, Кай дожидается его у двери, слушая звон колокольчика над дверью и постукивания часов. Лавка настолько маленькая и тесная, что она удивлена, как всё это в неё помещается: выпечка, фрукты и овощи, сладости, шоколад и кофе… — Печенье с шоколадом и кокосом? — спрашивает она по дороге обратно, — на мой взгляд, печенье с кокосом по вкусу как дерьмо, но многим почему-то нравится. — Я не собираюсь тебя этим кормить, это для матери, — поджав губы, пробормотал он, почувствовав себя слегка оскорблённым. — С шоколадом — это нам в дорогу, ехать ещё целых два дня. Вряд ли им потребуется ещё олна экстренная остановка, значит, случилось что-то серьёзное. «Это просто его чёртова предусмотрительность или забота?» Кай поняла, что вновь начинает покрываться интенсивным румянцем. Они едва успевают на поезд, забегают в купе на последних минутах, Кай падает на сиденье и смеётся, впервые её смех даже ей кажется настоящим, неподдельным. Затем она смотрит на Шуру и затихает, вновь надевает маску токсичного подростка, у которого сильные проблемы с доверием. Парень как будто бы ничего не заметил, или же он просто решил делать вид, что не замечает того, что с ней происходит. — Какие ещё книги у тебя есть? — спустя час спрашивает она, когда ей наскучивают социальные сети, Кай откладывает телефон на стол экраном вниз и ощущает острую потребность в общении хоть с кем-то. Шура поднимается с кушетки и тянется за стопкой книг, передаёт ей, оставляя для Кай возможность что-то выбрать самостоятельно. Девушка перебирает его книги, от них пахнет свежей бумагой и типографской краской, сладким кофе и слоёным тестом. — Ты читал Шарлотту Бронте? — Да. Нужно признаться, что на протяжении чтения я несколько раз рыдал, как ребёнок, — она слышит его усмешку в голосе и непроизвольно вытаскивает «Джейн Эйр» из книжной стопки. Вряд ли что-то в этой книжонке заставит её зарыдать, её неприступную ледяную корку этим не разрушить. Ей почему-то не представить Шуру в слезах. Кай отгоняет от себя эти мысли и открывает книгу на первой главе. За окном вновь начинается дождь: прогнозы обещают на ближайшую неделю, что погода будет оставаться постоянной. Воздух стал влажным и тяжёлым; вдалеке за лесной полосой виднеется небольшой город из старых кирпичных домиков, всё вокруг наполнено серыми, печальными оттенками. Всё вокруг говорит о неизбежном приближении осени: опадают первые пожелтевшие листья на деревьях, в поле активно работают машины и фермеры, овёс и пшеница ложатся к земле от воды и ветра. Шура слышит стук капель дождя и скрип колёс, вагон немного качается из стороны в сторону. Он поднимается и, налив девушке чай в её чашку, ставит её рядом с ней на столешницу, но Кай, внезапно увлечённая, замечает её лишь к вечеру, когда чай уже холодный и противно-сладкий, а она всерьёз проливает одну слезинку. Разумеется, она ни за что ему это не покажет. — Хорошо, я возьму свои слова назад: это слишком трогательно, — раздражённо говорит она, допивая свой холодный чай. Шура смотрит на неё, и она ловит его взгляд и поджимает губы. «Интересно, сказать ей о том, что она ничего по этому поводу не говорила?» Она вновь забирается на сидение поезда с ногами, даже не сбрасывая ботинки, и берётся за книгу; в её груди впервые в жизни появляется волнение и боль, ей стало любопытно, испытывал ли он то же самое, когда впервые это читал. Потому что если у неё, холодной и закрытой от всех, пошла одна слезинка, то у обычного человека начался бы припадок. Она ощущает на языке горечь от выпитого крепкого чая, но решает не обращать внимания: книга интереснее всего, что вокруг происходит. Кай жалеет, что не попросила у него эту книгу раньше. В душе трещиной распространяется разлом, а она продолжает читать. Дождь набирает силу и превращается в сплошные водяные стены, вместе с ним поезд стремительно увеличивает скорость; они проезжают по мосту над рекой. Шура чувствует, что он ближе к дому, чем всё то время, которое он потратил на обучение в другой стране. Он уже видит свою мать, чувствует тепло её объятий. Ему уже хочется оказаться у себя дома, раскинуться в кресле перед камином и вытянуть ноги, пока Бетт что-то делает на кухне. Ему уже хочется окунуться в запах корицы и специй, который всегда был и будет в их доме. Как всё это было просто, когда он был ребёнком! Когда у него не было никаких забот, никаких обязательств, когда он делал, что хотел. Шура ощущает небольшую неловкость, представляя, как сидит за одним столом напротив матери и рассказывает ей новости или истории из учебной жизни последних четырёх лет, понимая, что он так вырос и изменился за эти четыре года, что он сделался совершенно другим человеком, хотя здесь, в его родном доме, все привыкли видеть в нём ребёнка. Маленького кудрявого мальчика с веснушками на худых щеках. Теперь ему девятнадцать лет, и от того мальчишки больше ничего не осталось, разве что рыжие кудри и мелкие веснушки: изменилось мировосприятие и взгляды на многие вещи, да и сам он стал более грубоватым в общении, что ли. Мать вряд ли в первые пять минут сможет узнать в этом парне своего малыша, которым привыкла его видеть. Шура посмотрел на Кай и увидел, что она плачет, однако девушка нервно вытирает слёзы. Вероятно, надеется, что он ничего не увидит. Кай продолжает читать, не обращая внимания на время и слёзы, которые изредка появляются в уголках глаз. Когда Шура слегка треплет её по колену и приглашает ужинать, она дёргается и смотрит на него. «В следующий раз ударю — мало не покажется», — бубнит она, откладывая книгу и садясь к столу; Кай несколько раз тыкает вилкой остывший кусок мяса и отодвигает тарелку, кривясь от отвращения. Дождь за окном постепенно прекращается, Кай смотрит на верхушки высоких деревьев, которые покачиваются из стороны в сторону, и ощущает пустоту внутри себя. Пустоту, которую на первый взгляд не нужно ничем заполнять. — Хочешь, я что-нибудь сыграю? — она не сразу понимает, о чём ей говорит молодой человек, и смотрит в совершенном потрясении. Шура снимает с верхней полки гитару и неуклюже надевает её на себя. Она может поклясться, что раньше там гитары не было. «А может быть, я просто слепая крыса?» — Не знала, что ты умеешь играть… — Неудивительно: я тебе об этом не говорил, — Кай ощущает себя невероятно неловко и опускает голову; её длинные пепельные волосы почти касаются пола, а кулаки сжаты между коленями. — Эй, что с тобой? Что тебе сыграть, глупая? Кай резко поднимает голову, и Шура впервые чувствует, как от взгляда у него холодеет кровь и трясутся поджилки. Он осторожно встаёт и идёт прямо на Кай, и она старается от него закрыться практически сразу. Когда он останавливается напротив неё и садится на корточки, она уже паникует и закрывает глаза руками, не желая видеть ничего перед собой. «Она обязательно меня ударит, если я сделаю этот шаг. Ну и пусть». Шура протягивает к ней ладонь и прикасается к её кистям, убирая их от глаз. От её взгляда температура крови как будто падает ещё ниже. Сейчас Кай ничем не отличить от забитого животного. — Тебе нужно усвоить раз и навсегда одну простую вещь, Кай, — она сжимается, когда впервые слышит, как он произносит её имя. — Я не враг тебе, и причинить кому-то вред я просто не способен, особенно тебе. Я дам тебе столько времени, сколько потребуется, чтобы ты перестала видеть во мне опасность. — Может, ты уже уберёшь свою ладонь с моих рук? — спросила она, и Шура сразу убрал руку. В ней сейчас как будто всё перемешалось в одну груду непонятных ощущений и чувств. Шура больше ничего не спрашивает, он сконцентрирован на струнах гитары и не замечает, как Кай смотрит сначала на него, а затем на его руки. Она пытается оценить для себя самой, не разочаруется ли она в нём, если она пошлёт всё к чёрту — все слова отца, что в наше время никому никогда нельзя доверять, — и доверится ему хоть наполовину. Все её предыдущие попытки заканчивались одинаково: когда она оказывалась в плохих компаниях и пыталась заручиться хоть чьей-то поддержкой, от неё все отворачивались; она не смогла обеспечить доверие даже к собственной матери, которую видела несколько раз в год. И, как бы ужасно и эгоистично это ни звучало, она не чувствует ни капли любви и благодарности по отношению к родителям. А, собственно, за что? За то, что они испортили её детство своими вечными конфликтами и ссорами; за то, что никак не участвовали в становлении её личности и поддерживали её только финансово, и то не всегда? За то, что лишили её возможности выйти в социум и уничтожили её самооценку и мировое восприятие? «Может, я мало что в этом понимаю, но это — вряд ли то, за что нужно благодарить людей, которые в определённый момент решили оставить меня…» Кай откинулась спиной на бархатную обивку и закрыла глаза: она слышит нервную дрожь металлических струн под пальцами парня и чувствует аккорды знакомой песни. Голос Шуры ровный и спокойный, его умиротворение передаётся ей, и тяжесть на сердце вдруг отпускает. Сердце начинает биться чаще где-то под рёбрами. — «Твой склад ума так сложно найти в других, мы родственные души, ты та, кто мне нужен, я уже стою на коленях, буду следовать за тобой всегда, клянусь тебе, до конца своих дней»… Она знает текст этой песни наизусть, она видит перед собой комнату своего дома, в которой Кай почти всю жизнь скрывалась от родителей, там осталось столько её воспоминаний, что она не смогла забрать с собой. Ей становится невероятно больно, и Кай крепко сжимает губы. Её глаза устремлены в пол, девушка держит руки перед собой и не испытывает никакого желания себя занять. Она не хочет даже думать о том, как давно Шура знает песни её любимой группы, которую она собственнически любит, старается не думать о том, насколько потрясающий у него голос. «Насколько вообще этот человек в совокупности всех составляющих может быть потрясающим?» — Спой ещё что-нибудь, — неловко просит она, когда понимает, что песня подходит к концу. «Я не буду ему говорить, что у него потрясающий голос!» Если бы Кай умела правильно, без боязни выражать свои мысли, она обязательно бы это сказала, — пожалуйста. — Спою тебе «Lover Of Mine», если ты не против, — он замечает её улыбку и ухмыляется сам. — Знаешь эти песни? — Обожаю эту группу, но как ты узнал? — Группа «5 seconds of summer» тебе не принадлежит, — отшутился парень и поудобнее устроил гитару. Приятно было осознавать, что хоть в чём-то с этой грубой и холодной на вид девчонкой у них было что-то общее. Кай позволяет себе окончательно расслабиться: песни ей напоминают о детстве, о прогулках в плохой компании, когда её брали с собой, лишь бы она не устраивала сцен. На самом деле Кай сомневается, заметил ли кто-нибудь вообще, что она внезапно исчезла. Она ещё не до конца понимает, как к нему относиться, можно ли его подпускать ближе. Однажды она уже давала себе шанс, чтобы довериться одному человеку, и это закончилось полной катастрофой, после которой Кай долго не могла прийти в себя. Кай продолжает смотреть на густые рыжие волосы Шуры и чувствует, что на лице появляется улыбка. Он него исходит непонятный вайб из тепла, любви и доверия, и она прямо не может представить, что этот парень всерьёз способен на что-то плохое. Кай уже не обращает внимания на пальцы на струнах гитары, да и мелодия новой песни становится для неё сплошным потоком звуков. «Не пожалею ли я, если он станет моим другом? Могли бы мы сохранить нашу дружбу минимум на несколько лет?» Он не производит впечатления очень общительного человека: Шура слишком робок и стеснителен по отношению к ней, дружить с парой людей, а не заводить компанию, — больше для него. Кай потянулась за печеньем и взяла одно; упаковка нового чая и печенье для матери Шуры были убраны на верхнюю полку, которая немного покачивается вместе с движением поезда. — Если мы поедем с такой скоростью и дальше, то будем дома уже завтра днём, — Кай ловит себя на том, что ей приятно видеть его улыбку и небольшие морщинки около глаз на веснушчатой коже. Одна кудрявая прядка волос упала ему на глаза, и ей хочется убрать её раньше, чем он её заметит. Но Кай упрямо удерживает себя на месте, предпочитая до нужного времени держать определенную дистанцию, и только кивает в знак согласия. — Всё хорошо? Он снова оказывается к ней так блищко и садится рядом; впервые ей не хочется его от себя отогнать. — Всё хорошо? Скажи мне. — Твоя мать не будет против, когда увидит меня? — Кай не позволяет себе поднять на него взгляд, хотя прекрасно понимает, что это сейчас наиболее уместно. — Она достаточно мягкая по характеру, так что будет рада тебя видеть, правда, — Шура поджал губы. — Думаю, она позволит тебе занять место моей старшей сестры. Мать часто говорит, что не может видеть меня одного. — А куда она делась? — Уехала; Боже, Кай, не делай вид, что ты понятия не имеешь, как это делается. Чтобы было понятнее, взяла и сбежала из дома два года назад точно так же, как и ты сейчас. Кай чувствует, что её бросает в дрожь негодования, а на щеках появляются стыдливые красные пятна. — Осуждаешь меня за это решение, да?! — При чём здесь это? — голос парня становится тяжелее, а из глаз как будто исчезает яркая вспышка света и любви к жизни, — тебя можно понять: ты росла всю жизнь, полагаясь лишь на себя, свои силы и деньги родителей, а моя сестра всегда была окружена любовью близких, не испытывала никаких ограничений, ей было позволено даже больше, чем мне, а она всё равно бросила нас с матерью. Кай в течение следующих нескольких минут не говорит ни слова и лишь смотрит на него сквозь растрёпанные пряди волос. Она понимает его обиду, но не знает, что можно было бы сказать в этой ситуации. — Когда вернёмся домой, нужно будет с тобой прошвырнуться кое-куда, прикупим тебе вещей, — он произносит это абсолютно бесстрастно, вновь взяв в руки книгу, раскрытую почти на середине. — Не смотри на меня с таким негодованием, Кай. Уж извини меня, но в таком виде тебя не потерпят в школе. Если бы моя мать была рядом, она бы сказала : «Это же костюм бомжа, детка, я ни за что в жизни не позволю тебе такое носить.» — продекламировал он, и Кай, не выдержав, захохотала. «У неё потрясающий смех...» — думает он спустя час, лёжа в темноте маленького купе и слыша, как всего в паре метров от него дышит маленькое и незащищенное существо. Шура представил её в одежде спокойных коричневых оттенков, которым тоже отдавал предпочтение, и понял, что они смотрелись бы на ней гораздо органичнее, чем разорванные на коленках джинсы, гольфы в сетку и бесформенная джинсовая куртка. Если бы он мог, то стукнул бы себя за такие мысли. Но с другой стороны, ему почти удалось её уберечь от множества проблем, а то, что Кай не послала его куда подальше с его категоричностью, уже много о чём говорит. «Надеюсь, я не сильно её пугаю и делаю всё правильно. Я очень хочу, чтобы мы подружились.»