Зеленый мрак

Ты поможешь мне снова любить, потому что я не сделан из стали?

      Она визуализирует, как звучит его голос дорожкой на магнитофоне. Из записи концертной доносится эхо зала, голос то шкрябает, то патокой сползает с ее пустот. Пустот внутренних, которые она не может заполнить, что она старается обогатить работой, рисунками, словами из книг, словами языков, которыми владеет, а все ускользает, через месяц становится тошно, ничто не остается с ней навечно и все опять в пустую и снова нужно обращаться к новому наркотику, снова искать в библиотеках, меж строчек книг на немецком, потому что английский слишком знаком и претенциозен, он много смотрит на тебя и изучает тебя, пока ты на нем читаешь, а на русском текст много говорит, много кричит и бахвалится, издеваясь, что ты не понимаешь сакрального смысла спрятанного за фасадом описаний природы и вечного скитания меж городом и усадьбами. На втором родном ничего нет; этой страны и сейчас уже нет, ее никто не знает за пределами разрушающейся марли, но если доносится лишь строчка на этом языке сердце заполняется кровавыми слезами, которые невозможно было пролить там, будучи в контексте, ведь все большое видно на расстоянии и уже когда давно отошел от дел насущных и оборачиваешься на монстра скрывающегося за поворотом. Немецкий ничего не скрывает, он доносится четко и ясно, есть таблицы, есть правила, своды, цифры, кипи бумажек о доходах, расходах, о тратах на продукты, и сбережения на новые ботинки, технику, учебники, комнату. Если хочешь узнать, сиди и узнавай, все есть в книгах, брошюрах, выписках, дотошных письмах из центров по занятости, что с запросом о новой информации, пришлют еще уточнение из законодательства об обязанностях сотрудничать, о правах подавать заявку на работу, на студенческую стипендию, но только на это все уже не хватает сил и серые бумажки все множатся и множатся на полу вокруг стола в спальне и в прихожей. А за стенкой все продолжается шипящий звук электродов, он раздирает белые обои и продирается сквозь тонкие стены, что даже стонов и случайных выкриков не могут скрыть за собой.       И потому она чисто случайно узнала о новом наркотике, услышав краем уха разговор о протестах в Нидерландах из-за одной американской метал-группы. Она сначала испугалась: коллектив поет песни с нацистским подтекстом. Прямо в Европе. Где только недавно разрушили Берлинскую стену, где пытаются на ее обломках построить новую демократию, где город, в котором она живет, все еще имеет уголки серых разрушенных советской армией улиц. Странно слышать лозунги, которые даже в шутку не могли произноситься в ее окружении. А вокалист-то и раньше дичь творил. Чего только стоят названия песен его прошлой группы. Погляди только. Иисус Гитлер Идол Христовый, Расовая война, Мужское превосходство, Соси мой член. Треш-метал треш-металом, но и буквально треш ради треша это даже слишком, ты так не думаешь?       Энн поняла, что вопрос задают ей. Одногруппник, хорошо разбирающийся в истории, кровный немец смотрел в ее лицо и хотел увидеть там четкое мнение по поводу мусора, который так же собирается приехать и к ним в страну, которая только оправилась от последствий нацистских волнений и хочет восстановить народную сплоченность.       «Я считаю, они абсолютно не правы», — растерянное лицо до кучи с жалобным, уставшим голосом не удовлетворили одногруппника, и он продолжил тираду, что если группа посмеет приехать к ним, он первым, кто выйдет на демонстрацию и лично плюнет в лицо вокалисту.       «Прямо в лицо, помяни мое слово. Прямо в его наглое нацистское лицо! Энн, я считал, что ты будешь намного лучше тех, кто так же, как и ты, приехал сюда…»       Девушка смотрела на него, и видела лишь движения губ, подвижную мимику, но не понимала ни слова в его чисто саксонской шепелявой речи. Парня оттянули другие одногруппники, увидев, как Энн с самого начала пребывала вне стен учебного заведения и ей нужен был покой.       Мужское превосходство. Иисус Гитлер он Идол Христовый. В Америке им дают ротацию, иначе бы они не поехали в Европу. В Америке настолько соскучились по новому опыту, что им хочется так же утонуть в идеологических распрях, которые были в Европе в первой половине этого века?       — Энн, че опять как ходак из апокалипсиса? Опять зельц попался в столовке?       — Эрик, мне нужно кое-что достать.       — Да без бе, че интересует?       — В Нидерланды приезжает группа какая-то и ей хотят отменить концерты…       — А, эта залупа… Ну гарантировать клад на вряд ли могу. Они походу новособранные, и пока в андере, но поспрашиваю у своих.       — И старую группу вокалиста…       — Ну ты даешь, мать, запросики, конечно, — он наклонился к ней и тихо заговорил, — Если честно, чую я, что все это одна огромная провокация. Реклама, пиар, ну ты в курсе. В Америке в этом шарят, не то, что у нас тут, в селе.       Эрик поправил свои рыжие кудри и продолжил говорить на ломаном немецком сленге, что группу все равно пропустят. Активисты из-за параной и высокого чувства ответственности всегда будут разжигать войны на пустом месте, в то время как адекватные люди, которым на самом деле не наплевать будут спокойно заниматься нужными делами. Сейчас не тридцатый год все-таки.       — Зуб даю, приедут они. А если вдруг захочешь, поныкаюсь по своим, билетики, может быть, тебе достану, не все же твоим соседям слышать джемы за картоном. Ну, сахарная моя, не кисни, — он взял в ладони ее пухлое лицо и поднес к себе, носом дотронулся до него и заговорил опять. Но Энн слышала лишь звуки, соединения дифтонгов и волн. Опять и снова.       Снова знакомые наречия и дорожные знаки встречаются по дороге. Энн сидит во втором автобусе и цепляется глазами за поля, которые она не видела уже два или три года и неосознанно расплывается в улыбке. Возможно, это спокойствие в животе и есть состояние за которым она бегала, и наконец застала, ухватила за хвост и постепенно тянет за него, чтобы полакомится, понять, каково это осознать, что место, которое, она надеется, еще не успело кардинально измениться, все так же с добротой принимает и всегда готово помочь, нужно лишь внутренний поток, толкающий к действиям, убирающий страх сказать неправильное слово, подставляющий подходящие фразочки, чтобы разговор продолжался и все на удивление получалось так, как даже не предполагалось, а лучше.       — Энн!       Она резко обернулась на голос Тима.       — Ты чего испуганная?       — Я не испугана, я рада.       Он вернулся печатать в своем пентиуме, а Энн все смотрела в окно. Они подъезжали к ближайшей заправке; на часах было еще семь утра. Энн выбежала из автобуса и прошлась по немецкой дороге, вдыхала пригородный воздух, ходила из стороны в сторону, смотрела на горизонт, пока к ней не подошел водитель-поляк, попросил переговорить с продавцом, на что девушка с радостью согласилась. Она все еще не забыла язык и не разучилась делать немецкое гадкое произношение, отчего по ней прошелся свежий шлейф удовлетворения. Прям как в старые добрые, когда она начинала понимать предложения проходивших мимо нее людей, а ее стали понимать кровные немцы и говорить, что у нее хорошая речь.       — Надеюсь, когда приедем к концерту, там будут люди с английским, мне еще немецкий бля учить, — рьяно произносил водитель.       — А какой еще знаете кроме английского и польского?       — Да бля чешский знаю, на частниках туда гонял. Пытался в Германии прижиться, но много заразы требуют. Походу обратно придется ехать. На немецком два предложения сказать могу, и все.       Он все говорил и говорил про то, что ему не нравится в Германии, а девушка все смотрела вокруг себя и понимающе кивала его словам и все никак не могла нарадоваться тому, что скоро она нормально поест. Жаль, что не в ее родимом городе, а в Берлине, который она не особо любила за шум и за существование районов, в которые лучше не соваться без сопровождения, надобности и в темное время суток.       Перед подготовкой и разбором аппаратуры Энн выбежала из концертной площадки на улицу и начала искать хоть какую-нибудь забегаловку с азиатской едой, пиццей, либо хотя бы понатыканных там и тут древних булочных. На ее пути попалось непримечательное заведение больше похожее на дачу у бабушки: фасад деревянный выкрашенный в белый, внутри домашняя обстановка, черно-белые плакаты на стенах, играет песня на итальянском, старенькие холодильники-прилавки. Прямо у окошка висит колокольчик и она позвонила в него. Тут же прибежал загорелый мужчина лет пятидесяти, бодро поприветствовал ее и они оба узнали друг друга.       — Черт подери, тебя так долго не было!       — Твое ж кафе находилось в спальном районе.       — Да никто не хотел туда заходить. Отвратительное было место. Энни, куда тебя черт тягал, ты так вымахала! Дай обниму, — мужчина вышел из-за прилавка и стал с ней горько обниматься. — Что с тобой вообще происходило? Ты есть хочешь? Как в старые? Пиццу с халапеньо?       — Марцио, ради Бога, хоть что-нибудь, что про старые добрые времена.       — Энзо, пиццу с халапеньо для гостя! — крикнул он на кухню и в тихом до того кафе раздался первый шум за стенкой. Владелец сел за стол к Энн, взяв с собой бутылку шпеци (немецкий напиток, что является смесью колы и апельсинового лимонада) и стакан, открыл и налил для девушки. — Где ты была?..       — Лучше спроси, откуда я к тебе только что пришла. Я осветитель у одной американской группы, закрываю им тур. Мы тут вечером выступаем.       — Я всегда знал, что ты выкарабкаешься, — мужчина, которому можно было дать максимум лет пятьдесят, даже несмотря на его седину, смотрел на девушку как гордый родитель, довольный своим чадом, — я болел за то, чтобы ты смогла куда-то вложить ту силу, на которую твои родители закрывали глаза. И не надо меня перебивать, я знаю, тебе неприятно, когда я пеняю на твоих предков, но я буду стоять на своем, что они многое в тебе не замечали и специально тебя душили, потому, когда ты приехала сюда в самостоятельную жизнь, ты была как новорожденный с пуповиной. А сейчас, а сейчас, — мотылял он пальцем в воздухе, — девочка стала женщиной, самостоятельной, бегущей по волнам. Господи, как я рад за тебя.       Энн рассказала ему как она переехала в Дрезден, закончила учебу и уехала в Америку, под руководством одного хорошего друга, которого она все еще надеется найти.       — Найдешь. Если уж и путь свой нашла, то и дружка своего найдешь.       Энзо-повар звякнул по колокольчику и Марцио подбежал на кухню, забрал доску с пиццей, достал нож и вилку вдогонку, подпевая своему любимому Риккардо Фольи из колонок.       — Как всегда потрясающе, — сказала девушка, сделав первый укус.       — Энзо у нас новенький, я его научил всему, что сам знаю. Я занимаюсь закупками, он на кухне, и я ему помогаю, если людей много заходит. Это сейчас все на работе, а вечером тут проходной двор, людей набегает с семьями по выходным, только успевай разносить. Думаю, нанять кого-нибудь из эмигрантов еще, другие все разлетелись кто куда после закрытия, в гастрономии сама знаешь, мало кто хочет работать.       Энн слушала его и ела, ела и сама что-то рассказывала, запивала газировкой. Пицца, как и нужно, на краях была воздушной, не сухой, тесто вкусным печным, а начинка не вываливалась, ее было прям так как нужно, чтобы насладится вкусом и не объестся до боли.       — А может лазанью? — предвещая протест девушки, Марцио ее сразу перебил. — Я знаю, ты не любишь, но хоть сравни-то с американским убожеством.       Он уже отошел на кухню и вернулся с тарелкой, где аккуратно была поделена свежая лазанья.       — Пробуем новые продукты, — он кладет ей на доску кусочек с лазаньей и Энн вздыхая пробует ее. — И не надо кривиться. Тогда морковь была плохой, потому она была горькой.       Аннабэт пробыла еще час у Марцио, заплатила с чаевыми, хоть мужчина и отказывался принимать лишние деньги.       — Это моя благодарность тебе, пожалуйста, прими. Это не американская прихоть, это мой душевный поступок, Марро.       Мужчина, чертыхнувшись принял деньги и снова обнял девушку, похлопал ее по спине и пожелал ей в своей обычной манере всего чего только мог сказать на немецком и отправил в добрый путь, поцеловав в обе щеки.       После такого теплого приема Энн шла по дороге обратно на концертную площадку. Фасады домов все еще требовали реставрации, где-то уже стояли строительные леса, где-то домики выглядели посвежее, чем в последний раз, когда она сюда заглядывала. Зелень шелестела, и ветер, как и несколько лет назад, опять взмыл до дрожи в ногах, а солнце все так же ярко грело.       — Это и есть дом, да?       Вспомнились старые слова психотерапевта, к которому Энн попала после года жизни в Германии: «Вы просто очень молодая. До двадцати пяти мозг еще формируется». Когда-то эти улицы ее пугали, и она не могла выйти из квартиры без сопровождения, а сейчас она в припрыжку идет по дорожкам, в такт заевшей итальянской песне из кафе Марцио. Так странно ей было воспринимать, что вот пару минут назад она побывала в мире, который ее окутывал и взрастил, а сейчас она возвращается обратно в реальность, которая не была схожа с тем, что было с ней пять или шесть лет назад. Эти две вселенные почти на одной линии, как дорожка, по которой она шла. На грудь ей упала тяжелая блажь. Неужели, это называется взрослением? Марцио не был отцовской фигурой, но в его кафе всегда можно было прийти как на кухню к бабушке, которая тебя не выгонит, потому что ты мешаешь. И она идет в место, откуда ее тоже не выгонят, но потому, что она там нужна. И она побежала по дорожке, улыбаясь, зная, что отныне ей есть, куда возвращаться.

***

             — Бар будет работать до часу ночи, — говорит новый звуковик, — я бы чего-нибудь выпил.       — Там есть можно? — спрашивает Ник, — Я весь день только булки и ем, заебало.       Звуковик звал тур-менеджера просто «Шеф» на немецкий манер и спрашивал выдержит ли бюджет поход в местную харчевню и Рал дал добро.       Техническая группа была уставшей и еле шевелила ногами, но голод был сильнее. Дверь заведения открылась и оттуда были слышны разговоры другой крупной компании. Энн мельком прошлось глазами по головам, когда зашла в зал: было похоже, что местная группа ездила по Германии, — на столе стояли пинты с недопитым пивом, наполовину заполненная тарелка с картошкой.       Девушка направилась в уборную и столкнулась с мужчиной, что резко открыл дверь изнутри.       — Энн!       Аннабэт едва ли не испугалась, но увидев рыжие кудри прыгнула на шею Эрика. Он крепко ее обнял худощавыми руками, стал целовать, тихо приговаривая «Mein Mädchen».       — Не плачь, сладкая, я жив-здоров, — он убрал с ее щеки одинокую слезу, — соскучилась по мне что ли…       Она ничего не говорила и только смотрела в его ядовито-голубые глаза, что так и оставались смеющимися даже после берлинских наркотиков и американских рехабов. Ее руки тряслись, пока она обнимала друга.       — Ну скажи хоть слово на любом языке, а то как мертвеца увидела.       — Я думала, что вообще никогда тебя не увижу.       Девушку позвали ее ребята, и она повернула голову на дальний столик.       — Я замечу, у тебя все прекрасно складывается.       Эрик шепнул ей, махая рукой компании. Они оба подошли к ним, Энн представила Эрика людям из технической группы.       — Ну как вам с ней работается?       — Дотронутся до себя не дает, — сразу завопил Марк. — Сразу по рукам бьет, леща хочет дать.       — Молодчинка, — похлопал друг ее по плечу. — Моя школа.       В бар заходят музыканты и их сразу подзывают к себе. Эрик, заметив Питера, изменился в лице и глянул быстро на подругу.       «Это правда?»       «Это правда»       Все уселись, Эрик отправился к своей компании, переговорить, и вернулся обратно, узнавать историю Энн, которую он упустил из виду из-за личных проблем, в которые вляпался по собственной вине.       Когда Энн и О. приехали в Германию Эрик им помогал с документами и снял вместе с ними жилье недалеко от центра, что и подкосило саму девушку. Берлин для нее был как депрессия, из которой она не знала, что нужно выходить. Она даже стала получать удовольствие от усталости, вечных попыток заставить себя хотя бы сходить в душ и перестать смотреть на мир сквозь бетоноблоки. Как только они переехали в Дрезден, все поняли, где были причины всех проблем. Снующие люди, серые заводы, загаженные улицы и темные уголки, из которых доносятся подозрительные крики.       Эрик слушал, как Энн хочет взять дробовик и бить лица каждого человека, которого встретит. Он не давал большого внимания ее агрессии и скидывал все на акклиматизацию, и просто сопровождал ее рядом на прогулках, на которые она не часто соглашалась. Иногда на его пост вступал О.; они оба занимались документами, и договаривались за учебу, планировали, куда дальше поедут всей троицей. Если кто-то из парней припомнит о случаях из тех времен, Энн ничего не припомнит, будто из ее головы вырвали куски воспоминаний, остались лишь частички мест, где у нее случалась паника, непрекращающиеся слезы и тошнота, подступающая к горлу. Как только они устаканили место проживания, они заручились, что будут приглядывать за Энн и дальше, что бы не случилось. И больше никогда в большие города, больше никогда долгих путешествий. Больше никогда. Какая ложь.       — В Америке ей конечно было лучше, она продолжала чувствовать себя как битый мешок, но стало меньше озлобленной на окружение. Наверное, повзрослела. Хотя и я сделал все, чтобы мы жили в довольно спокойном райончике в Квинс, в Маспете рядом с поляками. Хорошие были ребята, кормили нас иногда. А потом случились туры.       Эрик разговаривал с Питером, пока остальная компания что-то обсуждала с немецкой музыкальной группой. Парень отхлебнул немного джина со своего стакана.       — Энн, в каком бы состоянии она не была, ни капли в рот, ни грамма в нос. Либо на энергетиках, либо на энтузиазме ебашила. А я вырос у Берлинского вокзала, где этого дерьма было навалом в семидесятые. Меня никогда ничего не сдерживало.       — Дело в дозировке, — говорит Питер.       — Ну, — хмыкнул Эрик, — я таких слов не знал. А она… — показывая на Энн, сидящую вдалике, — девочка простая. Ей дай карандаш, блокнот, музыку и ее нет. Это и была ее терапия.       — И до сих пор, — отпивает со своего стакана Питер. — Тягает с собой какой-то потасканный блокнотик.       — О, так он же не единственный, — восклицает парень, — у нее их всегда было несколько. У меня до сих пор на квартире, откуда только смог позабирать, ее блокноты, заполоненные твоим лицом. Она чуть ли не каждый день тебя малевала.       Вокалист повел бровью, чем заставил Эрика усомниться в себе, как в верном друге.       — Она тебе не рассказывала о том, что была фанаткой еще с самого начала, с 1991?       — Она сказала, что услышала о нас недавно, побывала на паре концертов и на этом все.       — Походу, я хуевый друг, — парень инертно шкрябал ногтем стекло своего стакана. — Наверное, она хотела оставить это в тайне. Ну в общем… — он сгорбился сидя на стуле, смотря в сторону. — Когда я собирался уезжать, она говорила, что не сможет без меня жить в Германии. Чет тогда во мне заиграло, я думал, что у нас может случиться нечто большее, но в больничке мне пришлось о многом поразмыслить. — он перевел глаза на Питера, — Чел, она здесь только из-за тебя. Если не сказать, только ради тебя. Поэтому, побереги ее от своих рок-старовских штучек. Ты помогал в темные времена, не дай ей в тебе усомнится.       К мужчинам подходит уставшая Энн и хлопает по плечу друга:       — Эрик, твои немцы меня заколебали. Мне надоело в их переговорах участвовать.       — Моя сладкая, — на его лице выросла улыбка; он взял ее лицо в ладони и поцеловал в нос, — прости, что оставил тебя с ними на съедение. Иди отдыхай. А то знаешь сама, что бывает, когда ты постоянно на ногах.       Парень удалился в компанию.       — О чем вы разговаривали?       — О тебе. Пойдем выйдем наконец-то.       Питер встал с барного стула и пошел с Аннабэт на улицу. Они шли по дороге к автобусам, вдыхая ночной воздух; на небе светило три ярких звезды.       — Я так понял по его рассказу, Берлин из тебя вытрепал все нервы.       — Это да. Чисто с непривычки. Но потом я хорошо потратилась на психотерапевта. Не сразу, но помогло. Одним лишь творчеством и сублимацией, как оказалось, хрень из башки не выбьешь.       — А как на счет звуковой терапии? — ухмыльнулся он слегка. Она улыбнулась в ответ.       — К сожалению, и она не всё может решить. Некоторое дерьмо заложено чересчур глубоко, чтобы его можно было достать звуковыми вибрациями или чирканьем по бумаге. Я не имею в виду, что это не помогает, но как показал мой опыт это не является универсальным лекарством от всех бед, — подытожила она с печалью в голосе. — О чем там еще Эрик поведал?       — Да так, — он пожал плечами, — больше ни о чем.       Они подходили к транспорту и распрощались, пожелав друг другу спокойной ночи. Питер зашел в первый автобус; Рик сидел на диване и с кем-то переговаривался по мотороле.       — Подожди секунду, — он прикрыл ладонью трубку, — Пит, я договорился на счет отдельного номера для Энн на завтра. По доплате вышло что-то около десяти евро.       Музыкант поблагодарил его и лег на свою кровать; Рик ушел из автобуса, продолжая вести разговор по телефону. На следующий день должен был состоятся последний концерт, следующий год планировался начинать с выпуска нового альбома и нового тура. Всего лишь полгода на отдых звучило не так уж и плохо. Он вспоминал слова Аннабэт о том, что музыка может быть отдушиной, но не главным решением всех проблем. И тем не менее, именно из-за этой музыки она находилась в туре. Глубоко в сердце эта деталь грела его самолюбие. Все-таки он делает хорошее дело, раз оно заставило Энн пройти такой длинный путь и не сломаться.