Зеленый мрак

      Звуки органа успокаивают, так ведь? Странное дело эти низкие темного окраса ноты: они могут убаюкать, несмотря на свою серьезность. Видимо в этом случаи антоним серьезности — нечто детское, лёгкое; не понятно, с чего пришедшая стеснительность и попытки скрыться за стеной. Сколько раз стеснение убивало потенциал? А сколько раз дерзкое нахальство, а иногда и шутливая серьезность, могли повернуться до камня, не касаясь, разбить его?       Предположим, что разбивать ничего не нужно. Мы тянемся к предмету, что даёт нам этот самый покой серьезности, под которым скрыта простая дерзкая шутка. Или это была на самом деле не шутка? Крик о помощи? Шутка про самоубийство, шутка о своей никчемности, шутка о своем непрофессионализме. Шутки, сказанные с серьезным лицом, ведь лучше выходят? Или они так же никчемны, как и их создатель? Создатель, которому легче встать за стену шуток, за стену своих мыслей, за стену своего эфемерного потенциала, который используют другие?       Создателю по натуре часто не важно признание. Он делает, сочиняет, пишет, отдает, чтобы забыться, бросить и уйти, а после скитаний услышать вопли толпы и порадоваться, что его поняли. Самоцель выкинуть, а не принять. Принятия требуют люди, глубоко пораженные болью; они бегают, ищут признания, кидаются в любую лужу, чтобы перехватить на себя внимание окружения. Может ли создатель искать подобное признание намеренно? Конечно. Прятаться за стеной и тайно желать. Бросать в толпу и ждать, чтобы выпрыгнуть в лужу, ради ее довольной реакции. Создатель не менее чем ребенок, что бегает по площадке и строит везде домики из песка. Но когда ребенок понимает, что домики ему надоели, а окружающие только и привыкли видеть эти домики, они думают, что так вечно будет продолжаться. А ребенок пытается вырасти из домиков; его начинают интересовать другие вещи. И это не нравится окружению. И вот тогда создателю-ребенку настает час принять свою вечную судьбу скитальца. Тут же что важнее: принятие толпы или принятие себя как создателя?       — Хотите хуйовую шутку? Тогда начнем.       На некоторых выступлениях группы Энн присутствовала в качестве зрителя еще в 1993. Это было доволи прекрасное зрелище. Легендарный клуб в Бруклине, до которого пришлось ехать несколько часов с подвала в Квинс. Оно точно того стояло хотя бы ради того, чтобы услышать вступление с той самой размноженной голосовой дорожки голоса, который ее заставлял отдаляться от своей участи и переступать порог немощности. Свет падает только на сцену; озноб не ноябрьский, а психологический мешал спокойно стоять и Энн пришлось прятаться в углу. Эрик, друг с учебы, ее рациональная часть мозга, но и не менее замутненная от некоторых веществ, следил за тем, чтобы она не упала от толкучки, собирающейся за их спинами. У самого края сцены стоял мужчина в белой футболке, что сдерживал людей, поднимающихся на руки толпы, они пытались залезть на сцену к группе. По бокам стояло по одной женщине с пышно сделанными рыжими волосами: на одной лишь обтягивающее прозрачное боди с глубоким вырезом, что не скрывало ее груди, она под такт музыке хлопала себя по бедрам; на другой черное бра и черный открытого вида пиджак с короткой юбкой, она танцевала не на радость публике, а чисто ради удовольствия, и когда ее провели на сцену в самом начале, вокалист за ней изредка наблюдал, словно присматривая, чтобы ей было комфортно там находится. Сам же вокалист постоянно поправлял микрофон, либо его поправлял персонал на сцене, что параллельно пытался угомонить бунтовской настрой публики.       — С тобой все в порядке? — Эрик говорил Энн прямо в ухо. В ответ девушка лишь кивнула дрожащей головой.       Парень видел, как у нее дергаются мышцы шеи, мышцы груди у самых подмышек, ее челюсть постоянно была сомкнута будто она сдерживала порывы как героиновый наркоман при ломке. Он видел и раньше, как его подругу сипает при истерических приступах, но подобные дергания он лицезрел впервые. Она держится бойцом, не отрывает глаза от вокалиста, что стоит в середине сцены, немного поодаль от края и толпы, что намеревается дальше и дальше прервать выступление из увеселительных целей.       — Стоп! Стоп!       Вокалист сам решил остановить песню на середине: какой-то из инструментов был вне тона, по аппаратуре все было в норме, он стал настраивать свою гитару, сверился с клавишником. Вновь заиграли аккорды, но уже абсолютно другой песни. Его почти не было слышно из-за громкости музыки, он продолжал в процессе подкручивать колки. Эрику не нравилось, как пел вокалист: голос есть, но он постоянно слетает с нот, не попадает в них, звучит фальшиво или абсолютно не слушабельно. А Энн было наплевать: ее озноб почти пропал, она научилась его наконец-то не сдерживать, и он спокойно прошел через двадцать минут, но челюсть она все еще не могла разжать.       Эрику только показалось, что вокалист стал хорошо петь, как вырубился микрофон, но тем не менее его было слышно сквозь музыку и толпу. Работники со сцены раздают людям, что находятся поближе к краю стаканы с жидкостью, что дымится. Эрик махает рукой и просит дать воды для подруги. Ему протягивают стакан; он начинает нюхать его, температура нормальная, чуть отпивая он удостоверяется, что это вода, протягивает Энн, она выпивает едва ли не залпом.       — Прошу прощения за ужасный звук от баса. Это Type O Negative. Если на концертах нет проблем, то это не наше выступление.       В зале все так же темно, единственный источник света — софиты, что падают на сцену и немного подсвечивают толпу. Энн начинает получать удовольствие от музыки, ее озноб прошел полностью, она покачивает тазом, что успокаивает Эрика, он приобнимает подругу, не от теплых чувств, а от того, что кто-то из толпы брызнул содержимое своего стакана на сцену, на что вокалист ответил: «Хорошая попытка». Публика подпевает некоторым строчкам, что вызывает слезы у Аннабэт, она чувствует, что являются частью, что не есть ее, но таковым может стать.       — Пойте, вы знаете слова лучше меня! — говорит вокалист.       Девушка принимается петь вместе с толпой, что окончательно расслабляет Эрика. Он видит ее улыбку, как она облизывает губы. Вокалист на сцене прикладывает ладони к ушам, чтобы себя слышать, покачивает бедрами вперед-назад.

So I sit home,

jerking my bone,

empty bottle in my hand…

      Все-таки они не так давно выступали с этой песней. Он просто забыл. Но она никогда не забудет. Он хотел жить спокойной жизнью. У него была спокойная жизнь, а теперь нет той рыжей девушки у сцены, она может ждет его, а может они уже расстались. Поднимается внутренний бунт от этих слов в голове: «Лучше уже спокойная жизнь». Она не желала спокойной жизни; если бы не его неспокойная жизнь, ей было бы хуже.       Кто эта женщина, что ходит возле него, а он за ней приглядывает? Почему это не она? Почему это не маленькая Натали, которая терпеть не могла свое имя, а потом полюбила? Почему это не Наталка, которую усмиряли в школе за ее буйный характер? Почему это не Аннабэт, которую нужно было насильно держать в объятьях вдвоем, чтобы она себя не покалечила об косяки или края кровати? Почему это не она, кто так жаждет спасения? Она не может выйти на сцену, она хочет убежать куда угодно, но не из этого здания, куда угодно только не домой, где она опять упадет на кровать, куда угодно, на сцену, а что на сцене будет, это не важно, у нее там отключится защитная реакция, и она попытается припасть к нему и начать целовать, даже если он будет отмахиваться от нее бас-гитарой, грозно восклицать, уходить от нее, а она волочиться за ним, держась за штанину, ей все равно что она плачет который день ей не хорошо от недосыпа и каждодневных поездок, где она ест по сто калорий, и рисует в свободное время человек раз человек два а потом глаза его глаза ярко зеленого цвета яркой травы что она видела в детстве у своего дома и дома в германии а здесь нет этой травы она осталась только в нем в нем в господе сущем христе спасителе ее он может ее помиловать и спасти спасти от самой себя от ее мыслей что путаются и падают падают коробками где гниет старая одежда гниет компост где не сортируется пластик господе во христе помоги ей найти вновь себя господи ниспошли очередное чудо что падет на ее чело господи помилуй сколько может продолжаться агония нигде нет же упокоения а кому каяться бедной студенте что живет от выплат до выплат куда податься не иначе как в эльбу что не как днепр а днепр то шире и глубже там уж наверняка там точно можно было упасть и дело закончено но как же будут родители а как же бабушка господи нельзя так думать нельзя да что ж такое с этой жизнью где нужно вечно лить слезы что не заканчиваются а у других они уже давно высохли господи помоги и помилуй       Он сказал, что несколько часов назад вел мусоровоз. А на следующий день ему нужно выходить на работу. Значит, он работает в Бруклине. Утром можно за ним посмотреть на одной из улиц. Эрик не согласится на такую авантюру, он договорился уже, что они оба с Энн будут работать в клубе в Квинс. Отдельно на частниках он выезжает на концертные площадки и берет ее с собой на свет. Можно затеряться в толпе и несколько часов прокуковать на скамейке в Центральном парке рядом с бездомными. Это хорошая идея. Она спрячет деньги в колготы, во внутренний карман нижнего белья, который пришил еще ее отец, когда они уезжали из страны. Документы будут под сорочкой у живота, где так же пришит уже ею сделанный карман. Строчка раз строчка два и кровь на пальце.       — Энн, идем.       Эрик держит ее крепко за руку. Концерт еще не закончился, а он просит ее уходить.       — Завтра у нас работа. Мы не успеем приехать вовремя.       — Ты обещал, — опять ее глаза широко открыты, она из всех сил пытается выдержать окружение клуба и шум, что барабанит от стен до стены.       — Я обещал, что мы приедем и потом уедем до десяти вечера. Ты помнишь?       Она вспоминает момент за неделю до поездки, снова в подвале, снова на кровати, под одеялом, где она радовалась, что у нее будет нормальная работа. Агония проходит. Вокалист продолжает петь, но Энн уже все равно. Ей становится противно от места, в которое они пришли: люди веселящиеся рядом с ней в толпе выглядят раздражительно, софиты бьют в глаза, звук бас-гитары оглушительно давит на уши.       — Уходим.       Теперь она ведет Эрика сквозь толпу, побыстрее бы выйти из этого адского места. Всяко намного лучше находится сверху этой потной мясорубки, где пахнет травянистым дурманом, жаром тел и коптильности. Они заходят в дверь в тамбур, выбираются на улицы на свежий почти зимний воздух.       — Тебе не холодно?       Энн мотает головой.       — Поехали, — Эрик заходит за угол здания, к своей старенькой машине, чистой, ухоженной, что он купил у одного дядьки за бесценок. — Бака еще должно хватить.       Парень судорожно хватается за карту Нью-Йорка и смотрит, где близлежащие бензоколонки по пути домой. Энн, не торопясь, подходит к двери машины и садится вовнутрь, надевает свою полевую куртку, устраивается поудобнее в кресло, скукожившись, смотрит впереди себя, и в то же время в никуда. Эрик, убрав карту, замечает ее оцепенение, спрашивает с боязливой улыбкой:       — Тебе понравилось?       Энн медлительно выходит из отрешенного состояния и обращает внимание на друга.       — Очень.       Ее глаза не моргают и все так же, не иначе как напугано, широко раскрыты.       — А ты еще боялась.       — Я не боялась, я посчитала, что так будет намного лучше.       Тим и Марк разговаривали с Энн по пути в бар, что находился неподалеку от концертной площадки в Копенгагене. Там их уже ждала остальная группа, вместе с новыми звукарями, которые хотели угостить приезжих в баре, что располагался недалеко у воды. Внутри было много людей, компания решила сесть на втором этаже. Разговор меж собравшимися шел неспешно, Энн сидела в кругу техников и говорила с новыми парнями в их команде. Ее радовало, что туровой ад, которой уже стал приносит удовольствие, через несколько недель закончится. Джонни и Питер спрашивали, кто что будет пить — они собирались спуститься вниз за барменом и в конце концов позвать затерявшегося официанта.       — Все так же ничего кроме воды или лимонада? — ладонь Питера опустилась рядом с ладонью Аннабэт и она насмешливо возмущенным тоном ответила «да». Питер цокнул и с улыбкой воскликнул ворчливое «Да сколько можно?» и спустился вместе с барабанщиком на первый этаж.       Тим обратился опять к девушке:       — Опять? Тебе настолько не одиноко?       — Я всегда в одиночестве, Тим, — почти с улыбкой ответила она, — я привыкла.       К ним подбежал официант и стал брать заказ на еду; сделав заказ Аннабэт поднялась со своего места и спустилась на первый этаж. Она хотела поскорее выбежать от подступившей духоты в помещении. Это было то, отчего человек старается избавиться как можно скорее, забить музыкой, письмом, чтением, кинотеатром, выпивкой, сексом. Она шла в коридор заведения, прямиком на улицу. Ночью ходили люди, заходили в рестораны и другие бары, и от каждой увиденной человеческой фигуры гнело в желудке.       Девушка вернулась обратно и зашагала до женской уборной, что находилась в конце неширокого коридорчика. Заперев дверь, сев на крышку унитаза, она оказалась в маленькой комнатке, что была меньше лифта, уже чем древние европейские улочки, но намного просторнее чем ее внутренняя коробка, из которой сложно было достать маленькую липкую гадость, черную маслянистую субстанцию, что крутилась и обмазывала хвостом ее голодные полости.       Белый свет лампочки, что прячется за стеклом похожим на литровую банку встречает ее холодным подмигиванием. Она смотрит вверх и понимает, что теперь ей можно успокоиться. Ее точно никто не видит, она вздыхает. Видимо Германия ее приучила к маленьким комнаткам, где она может, сидя в темноте или при свете одной только лампы, принять свое состояние. За столько лет она принимала разную форму страдания и теперь она четко видит его новый лик.       Она представляет его руки. Представляет его несвежий запах, его волосы на себе, и как в ушах переливается его голос. Наверное, это так же прекрасно, как и в фантазиях. Быть с ним, сидя на его бедрах, вести из стороны в сторону, запрокинув голову и ни о чем не думать. Упасть в темень и не возвращаться в жизнь, где она кому-то нужна, должна, она чья-то дочь, внучка, племянница или тетя. Будучи в дороге, она забыла об этих фактах, но последние нитки все равно возвращают ее к бедовой реальности, в которую она возвратится, как только тур окончится.       Так будет хорошо, если он не будет к ней прикасаться. Так было все сладко до касаний, поверхностно и легко. Все так было замечательно до того самого момента, как она не стала понимать, что все начинается заново. Она снова ощущает себя маленькой девочкой, отчего становится противно. Слабенькая, немощная девчушка, стоящая на концерте, требующая хоть каплю помощи, которая все равно не помогает. Помогает лишь выученная указка. Чего ты хочешь от него? Сладкая мечта, для маленькой юной фанаточки. Какая прелесть. Да он тебя променяет на тысячу фуфлишек, будь ты трижды магистр изобразительного искусства, поэтесса и великий сонграйтер или соло-гитаристка-виртуоз. Ты просто женщина, девочка в глазах мужлана, который не может завести семью который год, огораживаясь словами про то, что детям нужен адекватный отец. Прими факт, что он потерянный человек, которому нужны таблетки, чтобы функционировать в жизни нормальных людей, маленький мальчик, которого буллили, а теперь он дошел до широт, где может лишь указать пальцем и ему подадут и ту и эту на колени. Смой девичьи фантазии, а сказки оставь для Диснея. Их придумали для девочек, чтобы они в них уверовали, мечтали и упали в мизогинию и там растворились как бумага в щелочи. Прекрати тянуться к щелочи, что разъедает тебя.       — Щелочь. Щелочь.       Она встала с унитаза и по инерции смыла воду. У раковины она обильно обмывала лицо холодной водой, приложила мокрую ладонь на голову, омочив волосы. На первом этаже люди распивали и закусывали ржаным хлебом, тихо играл смазливый рок восьмидесятых. На втором этаже уже приносили еду и выпивку. Энн пободрела от того, как ее подзывали к столу и присев к компании улыбнулась и чокнулась со всеми скудным стаканом с водой и лимоном.       Во время разговоров, поедания простой датской еды, состоящей из мяса или рыбы и открытых бутербродов, компания спросила у мимо проходившего официанта можно ли открыть окна; их приоткрыли вместе с дверью маленького балкончика, что немного выходил на улицу. Изрядно наевшись и понаблюдав за собравшимися людьми, которых взял слегка алкоголь, Энн решила выглянуть на балкон, подышать свежим воздухом. Новые автобусы ждали их у стоянки рядом: она заприметила один из них, он выглядывал в проеме меж зданий.       Хоть балкон и выходил на улочку и упирался в спальный квартал, все же морской воздух доносился до нее. Блаженно она расправила руки в стороны и подошла к краю балкона. С закрытыми глазами и улыбкой на лице она внимала окружающую тишину, в которой была только она.       — Пожалуйста, не падай.       Прозвучало за спиной.       — Ну раз ты так просишь, — говорила она, оборачиваясь на Питера, со все еще держащейся улыбкой, — то ради тебя можно задуматься, что жизнь чего-то еще стоит.       В его походке была видна тяжесть. Он держал себя на ногах, но по уставшему лицу была видно, как алкоголь отдавал ему в голову.       — Приятно это слышать, — он подходил к ней ближе, — мир бы страдал без такой женщины как ты.       — Я слышу кто-то осмелел. Ты дал слово, что приставать не будешь.       — И я до сих пор его держу, — поднял он кисти рук, остановившись возле нее, уперся бедром об перило. — Да и падать не далеко, — они оба смотрели вниз на пустую проезжую часть улицы.       — Вот если бы мы были на десятом этаже…       — Хватит, — замотал он головой, — такой хороший вечер и портить ее такой херней…       Она смято улыбнулась, смотря на него. А ведь он же простой человек, как и она. Почему она не думала об этом раньше, в те моменты, когда стояла в зале и пыталась успокоить мышечные судороги? Почему, после того концерта она все-таки решила поехать еще раз в Бруклин не ради выступления в Ла’Мор, а прогуляться утром по улицам в его поисках, и ни на йоту не сомневалась в своей плане? Может все-таки реальность такая же убогая, как и попытки выразить в неряшливых словах все те переживания, что она выуживает из себя? Фантазии все сильнее губят и скорее всего они и являются той самой щелочью, которая разъедает все страшнее и ужаснее, чем любая физическая рана. Мозг все же не различает между тем, что он в действительности видит и что сам придумывает. Подвох лишь в том, что сделает новопридуманная фантазия с химией мозга? Удовлетворит и уйдет, не попрощавшись, оставив горькое послевкусие, или утешит приглаживая? Реакция за секунду распределит то, на что человек сам достоин по своим меркам и нормам и уж тут проблема самого человека, что он решил в качестве своей участи.       — Ты ведь о смерти думаешь не в качестве прекрасного завершения жизни, а как о попытке прекратить страдания. А жизнь это не всегда страдания. Даже у меня, как бы это странно ни звучало.       — Согласна. К сожалению, спустя столько лет это превратилось в привычку шутить или думать об этом. Сложно избавится от такого, как и от желания в мужской компании пытаться так же по-мужицки себя вести.       — Энн, — вздохнул он, случайно сделав паузу, будто пытаясь вспомнить, что он хотел сказать, — тебе не нужно пытаться казаться кем-то еще. Ты… Серьезно. Я вижу тебя замечательной девушкой. Ты показала себя профессионалом в толпе мужланов, ты закрываешь часть огромного тура с нами, и ты до сих пор, как я погляжу, не сходишь с ума, хотя возможно я тороплюсь и великий сюрприз еще впереди, — девушка смеется и уводит голову в сторону. — И даже несмотря на все те гадости, что ты говоришь, и на все, что ты увидела в туре, после всех историй, у тебя чистые глаза. Я ненавижу звучать как сентиментальная старушка, но я все же скажу это. Ты не создана для грязи.       Аннабэт слушала его многословную развязавшуюся речь и можно было сказать, что на душе ей отлегло, но и, с другой стороны, она не понимала, к чему он клонит.       — Я имею в виду, что… Я рад, что ты работаешь с нами, у тебя возможно есть постоянная работа в одном из клубов, но я не вижу тебя в этой сфере. Ты выше того, чтобы стоять за сценой или у сцены или где угодно и следить за светом, выставлять его. Я вижу тебя в чем-то, что по-честному под стать такой девушке как ты.       — Ты очень пьяный, — сказала она со смешком.       — Возможно, — ответил он с легкой усмешкой, — но тем не менее, я серьезно тебя вижу в искусстве. Ты можешь творить. У тебя пытливый живой ум. Я бы даже сказал по-пуритански невинный.       — Почему? — последние слова показались ей странными.       — Я замечаю, как ты на меня смотришь.       У Энн поджало горло, а челюсть сжалась. Глаза широко распахнулись.       — Если бы ты попросила, я бы сделал все, что ты захочешь.       — Я ничего не хочу.       — Точно?       Она замотала головой, смотря в утомленные, не сводившие с нее взгляда, зеленые глаза, что в темноте и отсвете фонарей казались серо-синими.       — Могу я дотронуться до твоей руки?       Кивок.       Он проводит пальцами по ее кисти. Ее дыхание становится поверхностным.       — Тебе приятно?       Кивок.       Он осмеливается касаться ее выше по руке доходя до локтя по внутренней стороне.       — Ты из-за меня так напряжена?       Кивок.       — Мне прекратить?       Она уводить глаза в сторону.       Его пальцы все еще находятся у ее локтя. Мягко касаются теплотой и жесткостью своей кожи.       — Я не могу себе этого позволить, — наконец говорит она на выдохе.       — Ты боишься меня?       — Я бы сама хотела знать ответ на этот вопрос.       Странно ощущать страх, который граничит с детским восхищением, когда бежишь на всех порах и прикрывая лицо выглядываешь украдкой. Касание было тем самым, что вызвало страх, но, где то восхищение, что помогало выходить из укрытия?       — Прости, — он отходит от нее, — я, наверное, пересек черту, которую не должен был переходить.       Она больше не чувствовала его касания и ее почудилось, что изнутри нее забрали нечто важное. Питер протер глаза ладонью, приходя в себя, думая о том, как поступил только что, как не надо было лезть к Энн, утвердительного ответа не последовало, значит, надо было сразу отойти. Он было хотел снова извиниться, но убрав с переносицы ладонь, увидел ее молящие глаза. Ее дрожащая рука тянулась к его рукаву рубашки.       — Пожалуйста. Не прекращай.       На секунду он застыл, а после потянулся к ней ближе. Дотрагиваясь к ней как к хрупкому сосуду, он нагнулся ниже к ее лицу, и дотронулся губами до ее щеки, спустился к шее. Его нежные волосы щекотали ее челюсть, и она поднялась на цыпочки, чтобы ему не пришлось так сильно нагибаться.       Дверь балкона открылась.       — Мы вас ждем, — крикнул Кенни. Ему взору открылся ночной проулок, где слабо светил фонарь; Энн и Питер стояли друг от друга на расстоянии вытянутой руки — она у перил, он позади нее сбоку.       — Сейчас подойдем, — повернулся мужчина и дверь балкон снова закрылась.       — Пожалуйста, не говори об этом никому, — Аннабэт остановила его, положив на его предплечье руку.       — Ты о чем? — он делает вид, что не понимает ее, и медленно на его лице появляется ухмылка, — Ничего не было.       — Дьявол.       Энн легко ударила ладонью об его торс, и они оба посмеиваясь направились обратно к компании, что уже собиралась уходить.