Зеленый мрак

      Самолет приземлился в аэропорту в Лондоне. Пересадка до конечного Копенгагена состоится только через шесть часов. Концерт будет проходить на следующий день вечером. Часы на табло показали два часа двадцать минут.       — Прекрасное время, чтобы разлечься на этих шикарных сидениях, — Марк присел на скамейку, что была поделена на секции перилами. Рядом с ним села остальная техническая группа. Тур-менеджер разговаривал с кем-то по телефону. Музыканты не спеша подходили к техникам. Каждый молчал о своем и Энн решила достать блокнот с карандашом.       В аэропорту в такое время было меньше людей, чем днем, но шум толпы, что уезжала, то приезжала, то встречала, то просто сидела без дела постоянно был слышен и вводил в гипноз, что скорее напоминал кошмар, нежели приятное успокоение; хотелось спрятаться от него за невидимой стеной, что создавали наушники. Энн присела между Ником и Тимом, напротив них сели музыканты, тур-менеджер присел рядом и громко вздохнул. Его звали Райли, но он всегда откликался на Рал. Лицом он напоминал среднестатистического тридцатилетнего белого воротничка, у которого в планах после работы хорошенько выпить, втянуть себя в драку, поблевать в углу бара и светя фингалом дойти до дома. У него уже виднелся живот, волосы постепенно прощались с его макушкой, а один глаз иногда краснел так, что казалось, будто он на грани нервного срыва. К нему обратился Джонни и Рал устало отвечал, иногда поговаривая «Все будет».       Тим, сидевший слева от Энн, достал из сумки книгу в мягком переплете и принялся читать. Нельзя было сказать, что он устал; по Тиму всегда было видно, что он не иначе как выпил две банки энергетика, и запил их двойным эспрессо. Ник, что сидел справа, прикрыл глаза; его бритая голова клонилась в сторону Аннабэт. Девушка очень завидовала его фантастической возможности засыпать где угодно и как угодно. Несмотря на высокий рост и объемные мышцы он мог сесть в самое узкое, в самое маленькое пространство и все равно захрапеть уже через три минуты и после часа сна выглядеть бодрым. Марк был не хуже своего сокомандника, кроме того, что он постоянно бормотал во сне и мог оказаться вдали от кровати, даже если засыпал ровно на ней. Энн когда-то пошутила, что даст леща, если он вдруг неожиданно окажется под утро в ее постели, на что Марк только улыбался и бормотал на свой неапольский манер разную соблазнительную чепуху.       Энн повернула голову на группу напротив нее. Джош уже некоторое время прогуливался туда-сюда по залу, ему скорее всего хотелось курить, и он решил выйти из здания аэропорта. Девушка успела нарисовать его профиль и пышные волосы, которые были собраны в хвост. Кенни спокойно сидел и вглядывался в пространство, иногда почесывая свою бороду, а потом и вовсе закрыл глаза и попытался удобно уместиться между перил. Джонни продолжал неторопливо разговаривать с тур-менеджером; через пару минут они оба встали и пошли искать уборную. Питеру не нравилось, что он не мог нигде прилечь после долгого перелета и это вынудило его уйти еще в самом начале, когда все сели на скамейки. Энн решила нарисовать и его. По памяти.       Профиль Питера она хорошо знала. Массивный нос, глубоко посаженные глаза, высеченные уголки губ и широкий подбородок. По ее мнению, наверное, самой красивой деталью его внешности были крайне выпирающие вперед скулы, которые делали эстетичную впадинку в щеках и вместе с длинными волнистыми волосами образ смотрелся мужественными, и не менее элегантным. Она надавливала грифелем в местах особого скопления тени: уголки глаз, канты губ, зрачки. Девушка подняла голову и пыталась вспомнить, как выглядят его ресницы, насколько они длинные и густые ли они. Закрывает глаза и смотрит в своей мысленной картотеке те самые фотографии, которые ей могли попадаться. Надо только увеличить масштаб. Дрянные музыкальные и не только журналы, чья бумага была настолько тонкой, что к ней страшно прикасаться, вдруг еще растворится в руках, пока ты дрожащими пальцами, оставляя частички пота, будешь перелистывать дорожащий материал по человеку, которому ты готов продать свою душу. Ресницы точно длинные, можно добавить немного грифеля. Тень на веках, особенно под выступающими бровными дугами, чтобы сделать взгляд более угрюмым с ноткой туманности, потом перейти на крылья носа, и конечно же очертить объем губ.       Когда одна из знакомых Аннабэт увидела Питера в телевизоре, сказала, что у него на вид объемные, целовальные губы, это удивило Энн, почти не уловила, о чем она ведет речь. Может она просто этого не замечала, теряясь в картине целиком, а не в каких-то мелочах, которых по началу не видела и только опосля понимала, что ее цепляло в частности. Попытки понять свою манию давались намного легче, чем само пребывание в мании: пряча от самой себя свою любовь к объекту, которому сложно выразить свою благодарность, она так же не хотела признавать, что ей способно нравится то, отчего ее всегда отталкивало. Агрессия в образе, доминанта таинственности, что только подыгрывала интерес к тяжело передвигающейся тени, которая несмотря на свой обет маскулинности, могла быть меланхоличной, иногда даже мечтательной, взирая полумертвым взглядом со страницы журнала или из экрана телевизора.       Энн уже подрисовывала третью страницу с лицом Питера, когда ощутила неприятное состояние дрожи по плечам. Повернув случайно голову, она увидела, часть знакомого ей кожаного рукава:       — Прости, — прозвучал голос вокалиста над ее головой.       Она моментально скрыла рисунок и сползла пониже на сидение от испуга, наушники слезли с ее ушей.       — Я тебя не услышала. Когда рисую, полностью отключаюсь.       Она задернула голову и увидела, как Питер упрятал улыбку под спокойным лицом.       — Ну как ночная прогулка по аэропорту?       — Скучно, — он наклонился к ней поближе, чтобы она слышала его, — Я смог выспаться в самолете и хочу пройтись. Мне надоело сидеть.       — Я могу пройтись вместе с тобой, — она повернула голову к нему и их лица оказалась в нескольких сантиметров друг от друга.       — Тогда идем, — они оба встали, Энн попросила Тима последить за ее сумкой, тот, как игривая собачка, закивал. Девушка направилась к одному из выходов вместе с Питером.       На улице было тепло, безветренно. Они с каждой минутой отходили от здания аэропорта, но всегда видели его огни и при этом находились в уединенной тихой зоне, где из света были лишь редкие фонари, что освещали проезжую часть.       — Так что ты там рисовала?       — Да так, нечем было заняться и рисовала то Рала, то Марка, то Кенни.       — Ловила то, что хотелось навсегда забрать с собой?       Она подняла на него голову и увидела его еле видимую улыбку.       — Да. Чувство успокаивающей отрешенности.       Он скорее всего наблюдал за тем, как она рисовала и видел, как она в точности изображала его, даже не видя его перед глазами.       — Тебя не было рядом, но я попробовала вспомнить твое лицо.       — Я заметил, — после небольшой паузы он добавил, — у тебя хорошая память.       — Ну, — начала девушка, — хорошая память это лишь часть успеха в достоверном изображении лица. Тут имеет роль способность замечать его яркие черты, считай прям вглядываться в его внешность, а потом уже как фотокамерой сохранять ее в своей голове.       — Кажется, ты проводишь достаточно времени наблюдая за человеком. Звучит стремновато, но мне нравится.       — Ты привык, что за тобой следят? — она усмехнулась.       — Да, уже свыкся. С одной стороны это даже приятно, а с другой так себе будет увидеть статью, где кто-то будет разбирать, что я делаю, когда отдыхаю дома.       — Сидишь дома, дрочишь в одиночестве, с пустой бутылкой в руке…       — Кто-то хорошо выполнял свое домашнее задание, я погляжу, — он бросил на нее неоднозначный взгляд, — мы давно ее не исполняли. Чересчур она какая-то…       — Максималистичная.       — В точку. За пять лет я поменял отношение к этой песне. Да и не болит уже как это было раньше.       Энн захотелось узнать побольше. Песня о женской измене, это явление для нее было почти мифическим.       — Прости, если это прозвучит очень нахально, но… Как это когда тебе изменяют?       Он удивленно на нее посмотрел.       — У меня не было серьезных отношений, чтобы точно знать подобное чувство. Хотелось бы услышать с твоей стороны, каково это.       — Крайне дерьмово, — сухо констатировал он. — Ты веришь, что человек, которому ты доверяешь собственные чувства, будет к ним бережно относиться, но в конце оказывается, что это все было твоей личной фантазией, а человек был не заинтересован к тебе настолько, чтобы дорожить тобой. Поэтому в отношения я вступаю с опаской. И… — он поворачивает на нее голову, — ты никогда не была в отношениях, серьезно?       — Я общалась с парнями, но это всегда было с позиции будто он мой камеди-бади или юродивый соплеменник, с которым мне приходится тусить. Были мужчины постарше, в которых я влюблялась по уши, а потом оказывалось, что им просто нужен был легкий перепихон от малолетки, потому что другие девушки старше восемнадцати им не дают. Интересно, почему, не правда ли?       — И как быстро ты узнавала о их намерениях?       — Спустя некоторое время общения. Мне сложно сразу бросаться к человеку в койку. Должно пройти какое-то количество лет, чтобы я могла эмоционально принять человека. Все-таки я себя не на помойке нашла, чтобы отдаваться первому встречному только из-за того, что он «меня понимает» или «спасет меня целительной любовью». Я в подобное абсолютно не верю.       — Благоразумно с твоей стороны. Строгое воспитание так на тебя повлияло?       — Не сказала бы. Тут больше речь идет о попытках в первую очередь понять, что меня влекло к тем или иным мужчинам. В основном это была маниакальность. Которую требовалось сдерживать как бешеную псину на привязи. А любовь как по мне она иная. Состоящая из уважения и принятия. Она немыслима без усилия, фрустрации, напряжения принять человека с его инаковостью. Но бывает, что это страдание начинает доставлять мне удовольствие и эта смесь меня пожирает. Становится намного лучше, когда ее нет вовсе.       — Могу понять, — он слушал ее и воспринимал ее слова близко к сердцу, — когда я люблю человека, я готов отдать ему все, что у меня есть.       — А когда он уходит… — начинает она.       — Я остаюсь ни с чем, — дополняет он и они кивают друг другу в едином согласии.       — А ты задумывался из-за чего ты так кидаешься с головой да в омут?       Он взглянул на нее, задумавшись.       — Возможно, я хочу, чтобы человек знал, что я нуждаюсь в нем. Требую его внимания. Хочу его задобрить, чтобы он стал более снисходителен ко мне и к моей любви, потому что после некоторых поступков, я осознаю, какой же я все-таки псих.       — Похоже на то, что ты живешь только этим человеком.       — И это ужасно. Еще хуже, когда к тебе подходят, хотя ты просил уйти, чтобы побыть в своей голове наедине, и тебе начинают заливать «Откройся мне, я знаю, как тебе помочь», — его голос на последних словах немного повысился, якобы изображая ту самую понимающую добрую девушку. — Как я могу поделиться чем-то, если мне это эмоционально сложно сделать.       — Почему ты постоянно в своих проблемах. Ты меня не любишь, — Энн продолжила подражать высоким голосом.       — Мне нужно больше внимания, это что за девки у тебя стоят под окном, — добивает он.       Энн смеется и дополняет, пытаясь подрожать его низкому тембру:       — Да так, уверовали, что я Иисус и хотят отведать мою кровь и плоть. Но точно не крайнюю, ее уже забрали.       Питер прикрыл лицо ладонью и постыдно тихо произнес «блять».       — Хорошая шутка. Но стоит еще поработать над формой.       — Плохо отрезали?       Питер медленно повернул к еле сдерживающейся от смеха девушке.       — Прекрати общаться с парнями из группы, они прививают тебе ужасный вкус к юмору.       Они дошли до конца улицы и решили развернуться, и идти обратно к аэропорту.       — У меня он привит еще с тех пор, как я начала жить самостоятельно с парнями. Приходилось выкручиваться и быстрее говорить более едкую гадость, прежде чем они начнут говорить свою дохуя веселую хуйню.       — Никогда бы не подумал, что можешь пресмыкаться перед другими людьми.       — Мне пришлось пройти много эр взросления, пока я не доросла до более-менее премиальной, сегодняшней стадии. Я рада, что вообще еще в колледже не выбросилась с окна. Случайно.       — Была веселая вечеринка? — хмыкнул Питер.       — Ну… — Энн замялась и встретилась с серьезным, но добрым взглядом рядом, — была одна неприятная эра, когда я считала, что не заслужила жить по бок с людьми, которые настрадались больше меня. Сначала был Берлин, потом Дрезден. Я почти каждый день плакала из-за пустяков и желала, чтобы все поскорее закончилось. Мое тело само хотело, чтобы ему сделали больно, чтобы мои страдания были обоснованы. Ебаный сгусток черни внутри крутился и выворачивал суставы так, будто в меня кто-то вселялся и хотел разорвать на части.       — Сочувствую, — он, как и тем утром в отеле приобнял ее за плече, — это состояние сложно вынести без причинения себе вреда. И больше того, я горжусь тобой, что ты не сделала этого. Ты показала, что ты сильнее этого желания.       Девушка улыбнулась:       — У меня были ангелы-хранители, которые жили вместе со мной и убирали от меня все колющие предметы. Даже крышечки от пластиковых бутылок, вдруг я захочу ими расчесать себе кожу.       — Тебе жутко повезло, — вздохнул он. — Я не могу позволить другим, чтобы они видели, через что я прохожу. Я тогда чувствую стыд за то, что со мной происходит. Ощущение, что я полностью не заслуживаю каких-либо слов поддержки, если я сам довел до такого состояния себя. А мог это предотвратить.       — Это давно с тобой? Это чувство.       — Сложно сказать, — он поднял голову вверх, — может с подросткового возраста, а может уже началось после колледжа. На многое повлияло религия, все-таки наша семья придерживается греко-католической церкви, я сам прошел через восемь кругов католической школы. В двадцать меня полностью отрешило от религии, и я ушел в ее критику. Конечно, втихаря от семьи. Моя мать до сих пор не знает, какие я тексты сейчас пишу.       — Недурно. Я от своей семьи смогла скрывать все что угодно только когда уехала на другой континент.       — Все общее в том числе и секреты? — уголки губ его шутливо приподнялись.       — Ага. Расспросы, поцеловала ли я того мальчика, который сказал, что я ему нравлюсь и как отреагировали одноклассники на мой новый фартук, это же так важно. А потом они удивляются, почему я ни с кем не знакомлюсь.       — Родители везде одинаковые, — вздохнули они оба.       — Бабушка до сих пор в письмах пишет нашла ли я себе друга. Вдруг я опять в одиночестве сижу и ни с кем не общаюсь.       Энн запнулась в голосе, вспомнив про разговоры с бабушкой, которая так и осталась в родном городе в старой хате, что постепенно уходит под землю.       — Всегда была изгоем? — Энн кивнула.       — Постоянно в своей голове и в углу, пока другие бесятся как настоящие дети. А если я где-то участвовала, и кто-то слышал мой голос все дико удивлялись и затихали, хотели лицезреть, так сказать, редкое явление: мыша молвить желает.       — Когда спокойно и тихо говоришь, происходит удивительное: тебя начинают слушать.       Девушка согласилась. Они постепенно подходили вновь к зданию аэропорта.       — И на родину вообще не тянет? Ощутить неприятное щекотание от воспоминаний?       — Не вижу смысла. Возвращаться, чтобы понять, что это больше не мой дом?       — Почему бы и нет. Может ты никогда и не ощущала, что это твой дом. Может из-за этого, ты вечно в поисках, ездишь.       — Может… — Энн опустила голову, — я даже не скучаю по тому, что было тогда. Я скучаю по атмосфере. По тому, кем я была. Какие краски я видела. По той самой призрачной безопасности. Если я не уехала тогда, пускай позже, я бы, наверное, все равно ощущала эту еле заметную боль, — она затихла и сразу добавила, — по сравнению с тем, что со мной было в первые годы в Германии, это было бы пылью. Для меня понятия как «дом», как будто не существует. А у тебя?       Питер внимательно слушал ее, прохаживаясь рядом.       — Для меня дом это люди, что меня окружают. Родные стены. Привычная обстановка. Безопасность. У тебя же есть люди, которые связаны с домом? Даже пускай те самые ангелы-хранители, которые жили с тобой в Германии и не давали тебе уйти на тот свет.       Она взглянула на него. Она прекрасно знала ответ, который не хотела признавать. Этот ответ сформировался очень давно. Она бежала ради этого ответа дальше. Она ездила из страны в страну ради этого ответа. Она и гуляла по дороге к аэропорту, только из-за того, что именно этот ответ ее туда привел, он был главной путеводной, для других блеклой, но для нее разрезающей темень звездой.       — Знаешь, может быть так, что мой лично дом это и есть та самая страна, которую я знала, и в которой жила и она пропала вместе с моим отъездом и она осталась только в моей памяти и на моих фотографиях, в вещах, которые я забрала с собой и все никак не могу с ними расстаться. И эти вещи всегда вроде были важны только для меня, но сейчас я поняла, что это состояние очень удручает, — она пробовала сформировать этот самый ответ, который ей не давал покоя, — То, что ты лелеешь и хранишь — это все, что у тебя есть. Просто вещи. Не концепции, ни идеи или принципы, а просто вещи, которые ты когда-то купил и видишь в них весь свой мир, к которому тебе хочется иногда возвращаться. Хотя бы в своих фантазиях. Потому что теперь этот мир только там и есть. Я всегда несу его с собой. И есть догадка, что я просто хочу, чтобы наконец-то все мои вещи уместились в одном месте и показали, что я не обязана бежать. Я могу остановиться и отстать от себя, ведь я уже стала тем, кем я сама могу гордиться.       Аннабэт взглотнула и попыталась взять воздуха в грудь.       — Прости, я рассказала чересчур много.       — Можешь не извиняться. Ты рассказала столько, сколько тебе нужно было рассказать. Держать дерьмо в себе тоже не здорово.       Почти в обнимку они доходят до входа в аэропорт, на горизонте не собирается светать.       — А тебе всегда так хочется возвратиться домой?       — Да, — он опустил на нее глаза, — там мои родные. Мама, сестры, племянницы, у нас большая семья, которой я сильно дорожу и… — Питер кинул взгляд через плечо и вновь заговорил к девушке, — Мне хочется, чтобы меня ждали дома. Я хочу завести семью. Нормальную семью, с женой, детьми. Я не собирался впрягаться в это, — показывает он рукой в воздух, будто указывая на весь туровой хаос, окружающий их. — Кому нужен отец, который по полгода пропадает из дому, не видит, как растут его дети, не присутствует рядом с семьей, ебется налево и направо, напивается, чтобы смочь хотя бы переступить порог сцены. Я не понимаю, как можно к какому-то жалкому тянуться…       — Просто остальные люди это не ты, — она прикасается к рукаву его куртки, в попытке показать свою снисходительность, — Мы слишком много живем с собой, чтобы знать каждый свой промах, на которые остальным поебать. Им наплевать на то, с какими мыслями мы справляемся каждый день. Ты можешь об этом рассказать, но они так же могут это легко забыть.       — Звучит, как прекрасное описание одиночества, — сказал он тихим голосом, в котором проступила тревога.       — Как думаешь состояние, когда ты ни к чему не принадлежишь называется одиночеством или свободой?       Они взглянули друг на друга.       — Свободой, — его лицо стало более мрачным. — Только нахуй она нужна, если ты в ней один.       Его рука все так же касалась ее плеча. Все так же, как и в отеле, ей хотелось опять притронуться к его руке, чтобы дать понять, что не все блекло, как в его голове. И осеклась. К горлу подошла сухость, ладони скрепились в кулаки.       — Прости за мою эмоциональность, — сказал он, когда они подходили ко входу в здание.       — Мне бы такую эмоциональность, может быть тогда соседи не жаловались, что я громко кричу.       Он усмехнулся. До вылета оставалось три часа.