Зеленый мрак

      — Спящие красавицы, просыпаемся! — в сон ворвался техасский говор.       На улице еще было темно, за высокими деревьями на горизонте светлело. Туровая команда медленно выползала из автобусов, не пересекаясь взглядами они шли к дверям отеля, на стойку регистрации. Аннабэт встала в полудреме и не желая того, поплелась за технической группой, стараясь держаться в самом конце. Мысли, что доставали ее перед сном, забылись, в голове мешались как карты слова на нескольких языках, заменяя друг друга, занимая голову девушки сонным бредом.       Марк заметил, как Энн неторопливо идет и решил подержать для нее дверь, ожидая ее.       — Иди, я сама, — махнула она рукой.       Парень, скорчив устало рожу, якобы намекал, что сейчас ее отстраненность всем мешает. Они оба вошли в дверь. Отель по виду был далек от великолепия, но предоставлял завтрак в семь утра (оставался еще час до приема пищи), имел раздельный душ и богатый выбор как одноместных, двухместных, так и четырёхместных номеров.       — Прошу прощения, но у нас случилась ошибка при заселении.       Девушка на ресепшене любезно сообщила тур-менеджеру, что те номера, которые были заказаны, частично заняты. Но отель готов предоставить новые комнаты, по той же цене, просто распределение будет иным.       — Ради всего святого, дайте хоть что-нибудь, — в сонно-нервном состоянии ответил тур-менеджер, подпирая лоб ладонью и подписывал бумаги.       Энн сидела на полу в углу от компании, уходя в прострацию, из которой ее вывел голос Ника.       — Энни, выбирай: либо с нами на четвертой кровати, либо с Питером на второй.       — С Питером! — техники засмеялись, а она продолжила склонять голову на сложенные руки.       Размеренные шаги по коврам и усталые голоса последовали до лифта; Энн встала на ноги и приняла ключи от номера с рук девушки за столом ресепшена.       — Выдача завтрака у нас до десяти утра. Можете еще немного поспать.       Энн молча кивнула. В голове продолжили клеиться иностранные и родные слова, в попытках свестись в адекватную речь, и не в силах выдавить ни звука, девушка направилась к лестнице, не дожидаясь лифта. С усилием напирая на перила она поднялась на свой этаж, ее встретил длинный коридор по обе стороны. Номер 309. Триста пять. Триста шесть. Триста семь. Триста восемь.       К двери так же не спешно подходил Питер, но Аннабэт его не замечала, как блеклое пятно на джинсах, которые все равно отправятся в мусорку. Сначала она попыталась открыть дверь комнаты, потом мужчина помотал голову и попробовал сам открыть. Жестом он пригласил ее сначала зайти первой. За ее спиной донесся щелчок двери, она кинула дорожную сумку на пол и легла рядом с ней, издав протяжный вой. Питера нисколько не удивило поведение девушки, и он лишь буркнул «Приятного лежания».       — Сколько еще времени до завтрака?       — Сорок пять минут.       Энн выругалась, фразой, которую Питер впервые слышал:       — Это на русском?       — Да.       — И что она значит?       — Я не буду ее объяснять, из уважения к твоей матери.       Питер смотрел на Энн, что время от времени водила глазами по потолку и облизывала губы от сухости во рту. Она хотела посмотреть на него, но все не осмеливалась: он там стоит у кресла может пару секунд, либо уже с полчаса, возвышается своими двумя метрами, с завязанными в хвост волосами, в кофте цвета, что напоминал ей Саксонскую Швейцарию, подпоясанные кожаным ремнем, черными штанами, чьи штанины будто железнодорожные рельсы, только удлиняются в перспективе.       — Лучше приляг на кровать.       — Я все равно не усну. Я дико хочу есть.       Питер вздохнул и, подходя к своей кровати рядом, снял кофту. Энн едва ли видела его голову, кровать мешала ее обзору, и, как она подумала, оно было к лучшему. Закрыв глаза, она погладила ладонью узорчатое ковровое покрытие, на мгновение перед ее глазами встал интерьер из родительского дома на родине. Бабушкина комната, где она смотрела телевизор. Сервиз, что доставался по праздникам, за стеклянными вставками старого лакированного шкафа с деревянными узорами по краям. И запах тушеных кабачков с чесноком из кухни. Сколько бы лет ни прошло, эти комнаты оставались четким неярким пятном на сознании.       Она расслышала, как на дальнюю кровать прилег Питер.       — Мне уйти?       — С чего бы?       — Чтобы ты поспал.       — Ты мне не мешаешь. Никогда.       Никогда. «Never». Слово разошлось на атомы. Как и любое слово, которое ей нравилось, произнесенное его голосом. Особенно не английское или не американское.       Голос стыда молчит.       Почти два года назад, будучи в подвальчике у себя в Квинс, она выманила у знакомого кассету с одним интервью. Интервью из Лондона: страна, где она хотела бы побывать, считала, что там ей станет лучше, но визу туда так и не дождалась. В комнатке, где проходит интервью горит зеленый свет, он буквально везде, потом этот свет ей будет сниться, чаще в кошмарах, где она пытается выбраться из лабиринта с вездесущей тенью, что хочет ее забрать к себе в руки. Она страшится смотреть на экран, она боится увидеть нечто, что сломает ее великий лик, придуманный еще несколько лет до этого момента. Вдруг икона не так прекрасна, как ее описывали прихожане, а веры своей боязно потерять.       Теперь икона ближе, чем когда-либо, она живая явь. И теперь все кажется неправильным. Реальность слишком плоская, в ней не должна была просочиться подобная трехмерная материя, которую она сваяла в своей голове. Зачем она подошла настолько близко, что икона превратилась в тот самый августовский журнал с порнухой со слипшимися страницами, маслянистыми отпечатками пальцев?       Аннабэт привстала с пола и оперлась рукой о свою кровать. Питер лежал под одеялом. Его голая прикрытая гладкая грудь поднималась и опускалась. Волосы распущенные, лежали на подушке. И все же ее августовский выпуск новенький, не потертый. Она аккуратно смотрит на его страницы, прикрывая ладонью места, что ей не хотелось бы лицезреть. Но хотя бы украдкой…       Она подходит бесшумно к окнам, прикрывает ставни, обходя его кровать. Так же не издав ни звука открывает свою сумку, чтобы достать зубные щетку и пасту и удалиться в ванную комнату. И наконец выдохнуть. Тщательно отдышаться. Ее встречает собственное отражение в зеркале. Испуганная девочка, с глазами полные азарта. Она от растерянности улыбается и пугается собственной улыбки, прикрывает ее ладонью и сразу же обнажает ее и от радости начинает метаться по комнате, что отвечает эхом ее шаркающих шагов.       Она крутиться вокруг своей оси, не в силах остановится, до головокружения, пока ей не становится плохо и она садится на пол, прижимая щетку и пасту к себе. Это не должно так продолжаться. Это не в порядке вещей так чувствовать себя от человека, который лежит за стенкой. Наплевать, кто он, как он выглядит, что он заставляет в ней подниматься, какие цепи своим образом он пытается разорвать, цепи, которые она сама на себя нацепила, желая оградиться и еще сильнее закрыться от того, что может в ней вызвать любую мимолетную эмоцию, которую не стоит показывать при людях, ведь они могут на это посмотреть «не так», могут подумать «не то». Это всего лишь человек, слепленный из того, что и она. Этого достаточно, чтобы приземлиться и принимать реальность таковой какова она есть.       Выключив свет, она выбежала из номера, поскорее спустившись в подвальное помещение, в столовую. Она накладывала все что угодно, только бы утолить голод не иначе как не физический, а больше эмоциональный. Нельзя сказать, что она похудела с начала поездки, это было больше истощение внутренних сил, которые бы она могла потратить на что-то большее, чем попытки вскарабкаться на койку или снова стоят за стойкой и следить за сценой. На что-то большее, чем сидеть сгорбившись на диване в компании, уставившись в потолок и воспринимать разговоры как шум от телевизора в соседней комнате. Она уплетала бутерброды с колбасой и сыром, персонал ей предлагал ореховое масло и мюсли, от которых она наотрез отказывалась. Америка ей не смогла внушить любовь к быстрым завтракам с молоком, от которого сводит кишки, и она понимала, насколько все-таки типично немецкий завтрак с бутербродом и яйцом может ей понравится.       С набитым животом она поднималась на первый этаж и села в фое на типично американское кожаное кресло. Ей определенно нужно было поспать, вернуться обратно в цитадель, из которой она убежала и до которой ей не желалось идти. Этот номер манил своей непритязательностью, в которой она могла увидать свой собственный жанр эротики. Когда не надо ничего показывать и даже не нужны намеки или открытые участки тела, нужен лишь фрагмент. Цвет. Текстура. Запах. Объект. Наподобие типично американского кожаного кресла, в котором она сидела. Где можно разлечься. Так, как удобно. Можно снять одежду. Без стеснения. Ходить голой по комнате и зыркать в собственное отражение в попытках представить, кто бы так же на нее смотрел не как на кусок мяса, а как на фужер с вином или медом, который хочется выпить в жаркий день.       — С вами все в порядке, мисс?       — Надо просто поспать.       Девушка на ресепшене выглядела встревожено, на первом этаже стали появляться люди, на выселение или на заселение, в столовую или из нее. Аннабэт решила подойти к лифту и подняться на свой этаж. Сюрреализм обязан пройти во сне, может днем она вновь сможет стать нормальной в той степени, которой она от себя требовала.

***

      Был уже час дня, когда Энн проснулась. Первые звуки, что она расслышала был шум душа за стенкой. Концерт должен был начаться в восемь вечера, за несколько часов до него нужно было подготовить аппаратуру; девушка решила, что пока можно спокойно отдыхать. Спрятаться в одеяле и притворятся, что ее не существует хотя бы пару часов.       Дверь в ванну открылась. Шаги проследовали до кровати, что находилась рядом и замерли. Почему-то дыхание Энн так же схлопнулось, а тело оцепенело, предвещая опасность.       — Энн, я знаю, что ты проснулась, — мужской голос прозвучал резко и холодно.       Она, ничего не ответив, отвернула с лица одеяло и увидела лицо Питера, которое ее напугало.       — Пожалуйста, выйди. Я хочу побыть один.       Как только слова дошли до мозга девушки, она резко встала с кровати, забрала свою потрёпанную полевую куртку и поспешила уйти из номера, ничего не сказав на прощание. Она поняла по его выражению лица, что лучше ничего не говорить, безропотно убраться куда подальше, чтобы не попасть на рожон. По ее опыту, за который она крепко держалась как за единственную дорогу к прошлому, знакомо, что прежде, чем начинать разговор, нужно расслышать, с какой частотой шагов к ней подходит конкретный человек, которого она может распознать только по этим самым шагам. Какое у него выражение лица, когда он расслаблено разговаривает, а если это лицо изменилось, а внутри начинает метаться ветер, то, куда лучше спрятаться и что сказать или что сделать, чтобы гнев человеческий не превратился в насилие людское. Аннабэт нащупала в своей старой куртке карманный блокнот с рисунками, что остался еще с весны, механический и двухцветный карандаши и ластик. Наверное, настало самое время исследовать местность до места концертной площадки.       Она оставила дверь номера не тронутой, забыв про ключ. Питера не смутила эта деталь, мозг был занят другим. Женщины прежде по привычке начинали задавать вопросы, предлагать свою помощь, «Я могу тебя выслушать», «Давай вместе об этом поговорим», «Ты не должен оставаться со своими мыслями наедине» и один черт никто нормально не мог выслушать, все говорили, что все пройдет, все в порядке, просто нужно поговорить. К черту разговоры. А эта девчонка как по приказу, встала и вышла. Даже не кинув печального или полного понимания ситуации взгляда напоследок. Она дите иного мира, ее сваяли, чтобы она служила системе и слушалась, ходила на собрания, не подводила семью, убирала лишние эмоции, не думала о личной выгоде и забыла про эгоизм. Ее, может быть, даже пороли, когда она делала нечто неподобающее, иначе этот испуганный взгляд олененка не объяснить.       Питер сидел за столом, упершись в сложенные руки. Его пальцы находились на тетради в твердой обложке, и ногти проколупывали ее поддающийся материал. Голова только тяжелела от мыслей. Он приподнялся, упираясь на локти, и открыл блокнот, из которого попыталась улизнуть ручка. Донесся громкий звук писания по жесткой бумаге.

***

      Концерт прошел достойно. Прошло еще два часа после выступления, как группа стала собираться обратно в отель. Парни из технической группы остались не довольны, что их оттянули от пришедших на концерт девушек. «Нам выселяться в шесть утра. Вы заебали», — тур-менеджер теребил своими остатками волос на голове, выходя из машины к дверям отеля.       Питер и Энн подходили молча к номеру.       — Я когда выбегала, забыла ключи.       — Не бойся. Мои со мной.       Зайдя в комнату, они сняли верхнюю одежду и присели на кресла, безэмоционально уставившись на кровати и почти собранные сумки.       — Ты даже не будешь спрашивать, что произошло?       — Я считаю, не зачем.       — Я тебя напугал?       Она вспомнила его слова «Прошу, отвечай так, как хочешь ответить».       — Да. Но не только потому, что боялась тебя.       — Еще почему?       — Мне самой приходилось быть в одиночестве, чтобы справится с собой.       Он перевел взгляд на нее.       — И каким же образом?       — Явно не таким как ты.       Она давно заметила короткие тонкие шрамы на его плече, но совсем недавно, когда она сидела рядом с ним, она не могла отвести глаз от старых бледных шрамов на запястьях. Он тогда заметил ее любопытство и сухо полушепотом выдав «Неудачная попытка», продолжил вести разговор в компании.       — Я никогда не могла себе причинить вред, насколько бы худо ни было.       — И не стоит. Ты не достойна такого отношения к себе.       — А ты разве достоин?       — В некоторые моменты я знаю, что достоин. И я не могу это контролировать. Намного легче становится, когда уже есть небольшой надрез. Знаешь, как кровопускание делать.       — Но оно в целом не помогает излечить болезнь?       — Да. Просто дает слабину до поры до времени, пока вновь не застонет. При таком состоянии я ощущаю, что это единственное над чем я имею контроль. Что-то что я могу делать, не боясь облажаться.       Энн молчала, не зная, что сказать. Ей было сложно понять, какого это, четко идти к цели уничтожить себя. Если она это и делала, то желала не знать собственных действий и намерений, отдаваясь полностью телу, которое билось в судорогах.       — Куда ты ушла днем?       — Просто на улицу, — она потянулась за своей курткой, достать блокнот с карандашными рисунками, — этому блокноту, наверное, столько же сколько и этой куртке. После эмиграции я не могла заставить себя выйти на улицу, да и отец боялся, что спрыгну с ближайшего моста. Мы часто с ним ходили на природу в детстве, и он когда находил время стал так же выходить со мной на безмолвные вылазки, когда мы переехали.       Она раскрыла блокнот и появились первые неумелые рисунки растительности. Энн пролистала до последних потемневших страниц.       — Природа всегда успокаивает, согласен?       Он взглянул на разворот блокнота и увидел быстрые четкие наброски деревьев и парковой тропинки.       — Могу я…?       — Конечно.       Продолжая сидеть откинувшись на спинку кресла, он стал листать блокнот. Изредка в нем появлялись фигуры людей или постройки, чьи-то лица. Вдруг он долистал до страницы, на которой был изображен жмур.       — Были веселые дни?       — Ощущала, что не хватала гробового спокойствия. Все равно это намного лучше, чем рисовать петли на полях в тетради, а потом сидеть у школьного психолога, рассказывать, что же с тобой не так.       — Тебе просто нужно общение со сверстниками, — говорит спокойно Питер, абсолютно не делая саркастическую фразу таковой.       — И стараться мыслить позитивно.       — Все наладится.       — Постарайся быть как все остальные дети.       — Кстати, вот твой рецепт на ксанакс, — продолжил он шуточно.       Энн засмеялась, помотав головой.       — До такого не доходило. Некоторые просто не воспринимали проблему всерьез и говорили, что мне нужно прижиться с местностью. Стать как все, будто ничего не произошло. Поэтому чаще всего мне приходилось сбегать из этого мира в рисование и музыку.       Питер продолжил листать, пока не дошел до самого первого рисунка и не закрыл блокнот.       — А есть ли ощущение, что ты рисунками пытаешься поймать то, чего у тебя нет? — его глаза поднялись на нее. — Спокойствия, равновесия.       — Мне больше кажется, что я хочу запечатлеть то, что хочу удержать и больше никогда не терять. Просто маленькую какую-то часть периода и времени, когда я поняла, что наконец-то я мог мирно сидеть на месте, не думая ни о чем и потеряться в собственной голове.       — Иногда бывает страшно сидеть в этом бреду.       — Иногда да. Но это моя голова, а значит, я имею право фильтровать то, что появляется в ней. В том числе и бредовые фантазии.       — Правильно.       Наступал час ночи. Они решили все-таки лечь на свои постели и поспать хотя бы четыре часа. При выключенном свете они оба смотрели на потолок. В тишине прозвучал голос Энн:       — А тебе сложно засыпать?       — Когда как, иногда дико болит голова, приходится аспирином закидываться. Главное просыпаться там, где тебе хочется просыпаться. Например, дома. А тебе?       — Я могу час ворочаться, а потом случайно отключиться. Мне всегда нужно какое-то успокоение, чтобы понять, что вокруг все в порядке. Но я точно знаю, что не хочу возвращаться в то время, когда мне вообще не хотелось просыпаться.       — Смерть во сне, наверное… Лучшее, что может случиться. Без боли и сожаления.       Она вспомнила случаи, когда по утрам она только и молила, чтобы остаться в кровати и никого не видеть. Не знать, что у нее есть жизнь помимо сновидений и ее фантазии.       — Дай мне свою ладонь.       — Для чего? — повернул он голову к ней.       — Просто подержать ее.       Он протягивает руку и опять отворачивается.       То наваждение, что было в автобусе сидело в углу и наблюдало. Оно не гарантировало, что бросится в бега, но все же сидело как собака в наморднике и тяжело дышало, скалясь оголяя острые кривые зубы. В том тепле она находила безмятежность. Его ладонь намного больше ее, несильно сжимала ее руку, касалась ее пальцев, коротких аккуратно-подпиленных ноготков. На концертах он сжимал струны до такой степени, что способен был играть только одной левой рукой. Своими руками он рвал эти струны и рвал так, будто в этом нет чего-то сложного, это просто нитка, обернутая железкой. А ей по опыту было уже знакомо, что легче изрезать себе пальцы, чем порвать струну, какой бы она ни была.       Энн почувствовала, как из человека, что хотел оказать ненужную опору, она превращается в девочку только от его прикосновения. Соединенные ладони, одна в одну, нужны были не ему.       — Пора спать, — он провел большим пальцем по ее коже.       Она разжала пальцы. Наваждению подкинули кусок мяса в виде оставшегося воспоминания о касании, и оно с радостью его сначала обнюхала, потерлась об него своей уродливой пастью, а потом наслаждаясь, разорвало его в клочья.