Зеленый мрак

      Крики из зала символизируют бурное окончание концерта. Питер рвет струны на бас-гитаре в знак того, что выступлению точно пришел конец, никаких дополнительных песен, и уж тем более выходов на бис, не будет, надо поскорее собрать монатки и рвать когти из помещения, где началось странное шевеление в стороне слушателей. Свет притухает, и сцена уходит в темноту.       — Вы дерьмо! — с последним отчетливым криком на подмосток прилетает пару стеклянных бутылок и в дребезги разбиваются об пол подмостка, осколки попадают на технику.       — Какая мразь бросила? — звучит грубый крик лидера группы.       Свет, что падал на толпу стал шевелиться по залу в поисках хулигана.       Крыса! Кры-са! Кры-са!       Скандируют люди, когда световик в конце концов застала мужчину, бросившего бутылки на сцену, пытающегося скрыться в толпе.       — Заткнули рты! — громкий голос был слышен даже без микрофона. — Посмотрел бы я, когда в вас бутылками кидают.       Злоумышленника ловят у дверей и выносят из здания к черному входу для разговора. Он недолго упирается, а по запаху слышно, что он находится не в состоянии для воспитательных бесед.       — А Бэт та еще ищейка, — закурил Кэнни, еле стоя на ногах.       — Скажи спасибо, что бутылка не прилетела в тебя, — говорит Джонни, — может ее чем-нибудь угостим, а то тот сукин сын реально мог нам проблем устроить?       — Что-нибудь придумаю, — отзывается Питер.       Эхо от голосов и прочих звуков в плохо освещенном туалете разносится от стены к стене. Заходит Джош:       — Нас ждут. У чела нашли шмаль.       — Блять, — приглушенно стены повторили несколько раз.       На улице собралась техническая группа, описывала, что произошло на концерте, двум представителям правопорядка. Мужчина лет сорока, сидел с потерянным взглядом в машине полицейских, все еще в кондиции далекой от адекватного восприятия реальности. Музыканты подошли к полицейским и подтвердили слова техников о происшествии, пытаясь не выдать, что они тоже были далеки от трезвости. Публика разошлась еще с момента, как узнали, что заезжает машина «легавых»; на улице было необычайно тихо.       — И частенько такое дерьмо происходит? — спрашивает Энн тихо, обращаясь к музыкантам.       — В той мере, чтобы не удивляться подобному, — говорит Джош.       — Значит, старая шутка про бомбу в клубе…       — …шуткой не была, — спокойно продолжает клавишник.       Почти полночь, луна скрылась за тучами и очередная дорога, непонятно где, на пути в последний американский город тура, где будет ждать отель, еще один концерт и вылет в Европу. Энн сидела с Миком в первом автобусе с Питером и Джонни. Остальные спали во втором автобусе.       Все так же светила лампа, роняя оттенок мочи на стол; форточки окон гоняли воздух по автобусу и придавали успокоения в не прочную беседу собравшейся четверки. Кто-то начинал говорить, кто-то второй ему отвечал, они обменивались двумя-тремя предложениями и прекращали; ритуал повторялся каждые пять минут.       — Не бери в голову, — обращается Джонни к Энн, — фанаты фанатами, но звереть нельзя.       — Полностью согласен, — говорит звуковик у нее под боком. — Тебе явно не идет быть милочкой, это место уже заняли тысячи до тебя. Оставайся, так сказать, русской борзой…       — Я не русская, — угрюмо поправляет девушка.       — Но русской ты же знаешь.       Питер мотает молча головой, не в восторге от невежественности техника.       — А ты знаешь английский, значит, ты англичанин, — отвечает с привычной язвительностью Энн.       — У меня шотландские корни, между прочим.       — Ну так езжай к себе, че ты сюда приехал?       Энн посмотрела на коллегу совершенно обыденным, не агрессивным тоном. Мик понял, что этот разговор не стоит продолжать, да и Энн была не из тех, кто хотел устраивать перепалку, нежели чисто приструнить некультурность. Музыканты доедали еду из коробок и молча наблюдали. Питер хотел вступить в разговор, но пришел к выводу, что его роль тут лишняя. Его мнение сделает только хуже.       — Пойду-ка я прилягу, — она выпустила Мика со стола, и он направился своей косолапой походкой к койкам.       — На твоем месте, я бы ему устроил ликбез, — тихо отзывается Питер, зыркая исподлобья в сторону лежащего техника.       — Я уже давно перестала что-либо кому-либо доказывать, только себе дороже выходит.       — За этот вечер и так много хуйни произошло, — говорит барабанщик, — и вправду не стоит.       Спустя еще час свет выключили, но за столом остались Питер и Энн, он пересел на ее сторону дивана. Мужчине очень хотелось спать: он отходил от похмелья, принял свои таблетки перед сном, но твердый матрас на койке ему уже буквально бил по печенкам. Случайная отключка на диване в компании девушки, посчитал он, будет лучшим решением закончить эту ночь.       На стены автобуса отбрасывало свет полуночное небо. Они оба сидели в углу дивана: Питер вытянул ноги, облокотился на подушки, что упирались в спинку, а слева присела Энн, подпирая его сбоку своим телом.       — Ты совсем не хочешь спать? — спросил он.       — Не хочется заканчивать ночь на печальной ноте.       — Энн, ты серьезно? Перестань думать о том укуреше.       — Я не об этом.       Питер посмотрел на ее лицо, что немного подсвечивалось сумраком.       — И тем более «не об этом» перестань думать. Мик как типичный американец знает лишь то, что ему следует знать, а на другое он кладет. К тому же, — он немного поднялся вверх, — с чего это тебя начало подобное волновать?       Энн замолчала. Ей многое хотелось рассказать, но это на вряд ли стоило знать мужчине, что вот-вот провалится в сон.       — Зубастая девочка с папочкиным армейским ремнем не такая уж и зубастая.       Она услышала в его тоне насмешливую улыбку.       — С твоих слов это звучит отвратительно.       — Как и все прочее, что я говорю, — слабо доносится его голос.       Энн прикрывает глаза ладонью и благодарит ночь, что она скрывает ее лицо.       — Почему тебе не нравится, когда тебя называют полным именем?       Девушка удивилась от вопроса.       — Раз уж ты не хочешь спать, почему бы не поведать интересную историю.       — Чтобы ты точно заснул?       — Как по мне, это будет идеальным снотворным. В тебе есть что-то умиротворяющее.       Мужчина не лукавил: ему нравилось, что она имеет эффект седативного, причем не химически-искусственного состава, а чистого, светлого, выращенного на природе. Она подолгу смотрела в стену, могла часами наблюдать за пейзажем в окне, она всегда ела в тишине и находилась подальше, когда их компания становилась громкой. Отчасти он понимал ее желание уединения, но иногда ему хотелось, чтобы веселье получали все без исключения, а она как будто в этом веселье и не нуждалась настолько сильно, чтобы искренне им наполняться.       — Аннабэт это не мое настоящее имя.       Последовала краткая тишина, в которой Энн пыталась понять, что ей можно рассказать дальше, чтобы не вызвать дальнейшего стыда за свои рассказы.       — Когда мы уезжали, отец настоял на том, что лучше бы сменить имена и фамилии. Говорил, что так будет лучше, чтобы другие подростки меня не дрочили за мою инаковость. Хотя, я считаю, что он хотел по скорее уехать, и чтобы за нашей семьей никто не следил — совковая паранойя. А сейчас мне просто обидно, что имя, которое хоть как-то меня роднит с тем самым домом, пришлось закрасить.       — И какое у тебя имя по рождению?       Энн опять замолчала. На секунду она перенеслась в воздухе, в место, где утреннее солнце светит на вот-вот уже готовые к сбору колосья пшеницы. В воздухе еще пахнет прохладой, ветер разносит речной воздух, и она с отцом на его вонючей пыхтелке, что он называл тогда автомобилем, едут медленно по высоченному, и еще не такому старому мосту на другой берег реки, что скалисто высочится над водой. Еще ее дедушка-крановщик принимал участие в строительстве того моста и каждый раз, когда они проезжали по нему у деда, проступали слезы и она, еще совсем маленькая, не понимала, отчего так ему больно. И только сейчас, когда деда с бабой остались в том городе, она проливала те самые слезы, что видела у него. Это слезы ушедшего времени. Когда деревья еще не были высокими, а стародавний дуб в заповеднике еще мог цвести. Когда дети еще знали, что такое настоящие сладости, а страх был таким настоящим, таким живым, что и не понимаешь, когда он отпустит. Там трава пахла как мед, а вода на язык была как нож. Дома стояла на горах, а по улице шли настоящие люди.       — Наталка.       — Как Натали?       — Типа того. Но окончание -ка добавляет ему остроты, холодка по телу.       Питер уже лежал с закрытыми глазами, а взгляд Энн продолжать тупить на стену, что озарялась ночным светом.       — Оно очень красивое.       — Спасибо.       — Интересно ты придумала с первой буквой, — Питер немного повернулся на бок и понял, что рот девушки расплылся в улыбке.       В темноте мало что можно было разглядеть, но Энн это и не требовалось. Частью незримого, частью, которой глаза не были нужны, она видела, как Питер в удовлетворенном чувстве лежал и возможно даже с приподнятыми уголками рта. К которым, если загордиться возможностью, можно прикоснуться. А может и наклониться, сильнее вдохнуть его еле ощутимый ореол.       Аннабэт отвела голову в сторону, к койкам. Нужно лечь и постараться заснуть. Пускай даже мысли будут сменять одну за другой, в этом спешке она уже несколько раз спокойно засыпала, не всегда, но можно попробовать еще раз. Она аккуратно встала с дивана, подошла к одной из коек, чтобы взять оттуда одеяло и укрыла им мужчину. Натягивая на него одеяло, ее руки заметили, как под тяжестью ткани ощущалось его тело. Живое. Дышащее теплое тело.       Она подошла к койке, которая была у правой стороны автобуса, на первом ярусе; сняла с себя ботинки и легла под одеяло.       Она отдала ему не его одеяло.       Она сама легла на его койку.       Озноб прошел от спины до пальцев рук. Живот напрягся от жеманной дрожи. Опять. Она держала на расстоянии одеяло и боялась им укрыться полностью. Повернув голову на бок, расслабив мышцы шеи она коснулась щекой до наволочки. Она пахла ним. Его волосами. Кожа коснулась до нежного и толстого черного волоса, что остался на подушке. В этом нет ничего ужасного, сказала она себе. Все в порядке. Она натянула на себя одеяло. Пододеяльник не был идеально чистым. На нем остался естественный запах тела.       Ей вспомнилось, как Кэнни поговаривал, что Питер пахнет гнилью уже задолго до настоящего физического разложения. Но для Энн этот запах был самым желанный. Как запах сырого подвала. Как запах лестничной клетки в детской больнице. Как тот самый этаж в холодном здании с голыми стенами, где у нее была первая подработка, откуда ей хотелось поскорее сбежать. Но это тот самый этаж, который видел ее слезы и первую истерику, когда она не могла остановиться плакать и мятыми ногами доходила до главного выхода, на шумный проспект, в вечер по неизвестной дороге, только чтобы идти. Только не домой, дома надо объяснять, почему она плачет. Лучше идти дальше и дальше, наушники и старый кассетный проигрыватель, который был больше диктофоном, чем кассетным проигрывателем, где-то затерялись в рюкзаке из секонд-хэнда.       Нет ничего постыдного, что она легла на его кровать. Она смыла наваждение глубоким вздохом и повернулась на бок, в привычную ей позу для сна.       На его кровати. Его запах.       Он похож на запах чистой одежды, что давно лежала в чемодане. Ткань наволочки не такая мягкая как у нее, более жесткая, зато от нее пахнет хвоей: наверное, его шампунь. Одеяло пахнет чем-то спиртовым. Не гадко, не мерзко, как прежде, а смешанное с запахом кожи и пота. Его. Его…       Живот снова потянул. Ступня вздрогнула от позыва во внутренней части бедра. Это мышца, это мышца — Энн помогала вчера двигать аппаратуру, хоть ее и не просили. Ей нужно было отдохнуть мозгами, делая физическую нагрузку, все, как и всегда.       «Господи, что я творю», — она взглянула на него спящего на диване. Так нельзя. Это ужасно. Она сумасшедшая. Это неправильно. Он тоже человек, а она как голодное животное, снова двигает бедрами вперед и назад. В груди защемил замок от невозможности сделать нечто большее. Наслаждение от прикосновения стало ярче чем в прошлый раз.       Она уткнулась носом в подушку, вдыхая остатки его запаха. Одеяло легкое. Ей бы хотелось, чтобы ее что-то прижимало к его кровати. В его запах можно упасть. Случайно не допрыгнула.       «Ты и не старалась, Аннабэт»       На этой ткани точно были кантики его губ. Остро-высеченная арка касалась мест, которых она, трясясь, целует. Ткань нижнего белья упирается и об нее приходится тереться, чтобы прошла гадкая спесь. Назад-вперед-назад-вперед-назад-вперед.       Почему другие могут это вытерпеть, а она нет? Многие бы с ума сошли от счастья, а ее душит от нового способа дыхания. Дышать химикатами, газом и выбросом ей было приятнее, чем душистым мылом, что она помнит с дорогих магазинов, которые она впервые увидела в эмиграции. Куда ближе ей часть приятной боли в ноздри. Не той, где нужно вынюхивать порошок, а той, где ты понимаешь, что тебе будет плохо, и ты наслаждаешься со стороны, пока другие, более геройски настроенные бегут к этому запаху. Как приятно быть не такой как все. Девочкой-пай, что не двигается по тропе, что выдает ей общество. Всегда хорошей, но желающей напороться на дерзость, есть гадость, облизывать потные мышцы.       Она оглянулась нервно. Дорога за окном бежит, люди рядом спят. На кроватях, где могли валяться девушки, что стояли до того у сцены, а потом в очереди в первый автобус. Что они в нем находят? У него даже не особо красивое тело, под ракурсами он выглядит как советский памятник, а если уберет волосы в хвост вся магия утекает, что так спокойно нежилась в рамках его черных волос.       Отдышавшись, она отвернула от себя одеяло. Мало ли в каких местах Питер мог его держать или что-то прикрывать. Он ведь чужой человек, ублажает разных женщин, что приходят в этот туровой автобус, только чтобы посидеть у него на коленочках. Или не только.       Ее рука опустилась ниже по одеялу. Картинка без красок предстала перед глазами, как диафильм. Пальцы ее сжались на одеяле, лаская нечто, чего она не могла ощупать, но чувствовала прорешеточным куском воображения. Хромая до этой самой картинки, чтобы лучше разглядеть детали, а она все ускользала дальше. До нее невозможно дотянуться, ее нельзя пощупать, она газообразная.       Энн закрыла лицо одеялом. Картинку можно вдохнуть. И в ней уплыть. До самого дна, на самой глубине найти место, куда она бежала еще в тот вечер, по неизвестной ей дороге, но не домой. Дерево. Девяносто девять. Девяносто восемь. Дерево. Дерево. Восемьдесят шесть. Восемьдесят пять. Дерево. Дерево. Дерево дом из кирпича и дальше по дороге через мост где лампа то потухает то снова загорается и снова остановится посматривая с высоты моста на самую глубину подземного района деревья деревья дома дома шестьдесят три шестьдесят два можно остановится и выпасть