Призрачные

Артемий Бурах

два пучка черной твири, один белой сечи

      «Бурах», «Бура», «Бур», — язычки пламени лениво лизнули скачущие буквы, мазнули по ярко-синим чернилам, потом вдруг вспомнили, за что живут, и резко поглотили остальные. Листок вспыхнул и сгинул, осыпавшись пеплом на руках Данковского.       Вдох. Терпеливый.       По той причине, что под окнами караулила сыскная полиция, а в пятки дышала инквизиция, Данковский не медлил, когда сжигал записку — последнюю пуповину, связывавшую на ближайшие недели с партией, с лидером, с комитетом. Ничего. Главное — пароль и имя человека, которого предстояло найти, он запомнил. Запомнит.       Конспиративная квартира сегодня не привечала: дробный перестук каблуков по грязному полу, усыпанному порохом, слишком гулко отдавался по комнате, слишком отчетливо слышался за хлипкими стенами. Найдут, точно найдут, Филин уже вышел на его след и, не приведи Власти, за Даниилом послали не только его, но и Лилич. Та еще с того раза, как сорвала покушение на генерал-губернатора города N и повесила половину его отряда, Даниилу в кошмарах снилась.       Выдох. Нервный.       В саквояж полетели: коробки патронов, три заряженных браунинга, два офицерских револьвера, специально выписанных под нужды эсеров, один 4,2-линейный — уже для себя, запасной. Бумаги — результаты последних изысканий в области строения бомб, поддельный паспорт Республики. Микроскоп. Его Даниил — не выдержал — укладывал долгие, невыносимо долгие три минуты, любовно и почти ностальгически разбирая и собирая каждый винтик и окуляр. Руки дрожали. Напоследок пошли сухпаек, папиросы, помпезная кремниевая зажигалка, немецкая, с гравировкой в виде человеческого сердца (ее Даниил весьма удачно выкрал у Лилич), и бутылек таблеток цианида калия. На случай непредвиденных обстоятельств.       Обстояло бы дело хоть год тому назад, Даниил бы не забыл и накинул поверх скромных пожитков любимый плащ, ан нет. Заложил, обменяв полученные деньги на добротную шинель. Нет, не из желания покрасоваться: оно давно покинуло его вместе со светской жизнью, балами-маскарадами и зваными вечерами. На смену одной шкуре пришла шкура практичная, теплая. Но что важнее — скрывающая его истинного под личиной солдата.       Скрип кожаных перчаток, натягивающихся на руки. Щелк битком набитого саквояжа и шелест застегивающихся пуговиц на шинели. А также небольшой подарок жандармерии, закрепленный по принципу простого розыгрыша с поставленным над дверью ведром воды.       Данковский готов.       Он спустился по гремучим ступенькам вниз, нырнув во дворы-колодцы. Воняющие и залубеневшие, не дворы, а жандармские офицеры выросли из углов и теней, с вкрадчивыми улыбочками переступили дорогу.       — Документы, будьте добры.       Добр был — беспрекословно вынул из карманов второй поддельный паспорт и военный билет, тоже поддельный. Поддельно или нет, неделю не брился, не расчесывался, голову не мыл, а одно время по приказу штаба и вовсе прожил бок о бок с ротой солдат, так что вид имел военный хоть куда. Офицерам только и оставалось, что кисло уступить. Кислыми, правда, останутся ненадолго — все равно минут через пять вломятся в квартиру и обнаружат отпечатки боевой деятельности. А пока Данковский потеснил их плечом и, стараясь не выдать волнения, скрылся за углом.       У дороги, не давая перевести дух, за ним уже плелся черный автомобиль с черными стеклами и черными фарами. Всё черное. Помнится, Данковский сравнивал чуйку инквизитора с выражением «дышать в пятки»? Ха-ха. А это было и не сравнение — Даниил прямо через ботинки чувствовал, как фырчит и отплевывается механическая бандура, словно говорит: «Ну что же, друже, влип ты знатно! Теперь не отлипнешь!»       Позади раздался призывной свист и топот множества ног — дверь выбили. Путь к отступлению отрезан. Всего в паре футов от его шеи, Данковский уверен, за стеклом дышало дуло пистолета инквизитора, а впереди виднелась только прямая кишка улицы, ни проулка, ни прохожего. Тупик.       «Что же, — меланхолично заключил Даниил, сжимая в кармане рукоять верного нагана, — проработать на организацию более трех лет весьма почетно для нашего процента выживаемости».       Умереть в тридцать один. Террорист и бесславный революционер, бывший блистательный бакалавр медицинских наук — как же он до такого дошел?       …«Танатика» взрывалась красиво. Один за другим в ночном небе вспыхивали, наливаясь, огненные бутоны; они великолепно переливались тонами добела раскаленными и клубами черными, что ночь. Нарастали в хрупком, но разрушительном объеме, расцветали. Гордость его жизни, ее смысл, пылала огненным цветком в ночном небе, и, черт подери, впервые в жизни Даниил имел честь познать восхищение смертью. В том редком случае, когда она долгожданна и нужна для рождения нового, являет собой необходимое условие, воистину — красива.       Насладиться зрелищем не дали: руку обхватили крепкие пальцы и потянули в сторону.       — Полно вам любоваться, — прогундели над ухом, но Данковский едва ли слушал. Всё не мог оторваться от вылетавших стекол и рвущихся с петель дверей и жалобно воющих огнем окон. — Идемте. Нельзя позволить охранке обнаружить нас.       Они пошли, а «Танатика» пылала и пылала, пылала… Идя как во сне, постоянно спотыкаясь и словно ничего не видя перед собой, Данковский временами оборачивался и как-то жалко-умилительно глядел, как то тут то там в разных секторах лаборатории вспыхивают адские языки зеленого и синего пламени. Реактивы забыл забрать. Он смотрел на лабораторию и рассеянно улыбался, будто провожал собственного ребенка в добрый путь.       Улыбка стерлась с лица: пришлось дернуться и припасть к ближайшей мусорке. Мимо неровным строем пробежали жандармы, даже промчался галопом кавалерист. Они выскользнули из укрытия лишь когда последние ботфорты исчезли за поворотом. Лидер при этом быстрым жестом указал на дверь доходного дома на той стороне улицы. Как в бреду, Даниил кивал хозяйке дома — своей от организации, — следовал за лидером по лестничным клеткам и пролетам; ожил только почувствовав касание холодного ветра. Пах гарью и реактивами.       Они вышли на крышу.       Некоторое время лидер привыкал к новому виду — кровавому зареву горящей лаборатории. Затем качнул головой и привалился к тонкой решетке, отделявшей крышу от полотна мостовой внизу. Закурил.       — Будете? — дружелюбно предложил он, протягивая портсигар. Странно, однако: просьба отрезвила Данковского, он как бы вышел из непонятного транса, охватившего его с момента взрыва лаборатории. Отказываться было незачем.       — Благодарю, — сказал он и прищурился марке папирос. — «Императорские»? Весьма тонко.       — Есть в этом доля злой иронии, — усмехнулся лидер, но на Данковского не обернулся. Строго говоря, он вообще не должен был здесь находиться, его дело — прийти и предложить, контроль же над операцией отходил товарищам, в тот время как он сам, предполагалось, отъезжал в Центральный Комитет. Однако он здесь. Лицезрел момент триумфального прощания Данковского с достижениями прошлой жизни. Лидер вдруг спросил: — Не жалеете?       — Что?       — Что взорвали «Танатику».       Особенно густой клуб синего дыма растворился в ночи аккурат черным столбам копоти и гари, выпускаемых вдали лабораторией. Данковский затянулся — глубоко, задумчиво. «Взорвали "Танатику"» звучало чересчур резко и инородно, оно не шло ни в какое сравнение с тем усилием, которое приложил Даниил, отрекаясь от прежних трудов, идеалов и целей, ставя крест шансам на счастливое будущее. Зато порождая новые: и шансы и цели.       — Вы знаете, qui non proficit, deficit, — медленно начал Данковский, цедя каждое слово осторожно и по капле. Словно сам обдумывал, чего добивался, и был не уверен, а надо ли оно. — Когда вы пришли ко мне с приглашением в организацию, в тот день я сразу понял весомость ваших аргументов — не хотел признавать. Я ведь всерьез вознамерился: ехать к черту на рога, лелеять надежду на россказни о бессмертном человеке, живущем сверх человеческих возможностей. Думал, пойду на поводу Властей и, быть может, сохраню лабораторию. Как же глупо. Отправиться в добровольную ссылку и осознать это только на перроне… В высшие силы не верю, однако, существуй они на самом деле, я бы поблагодарил их за то, что повернули назад и не дали сесть на поезд.       Он помолчал. В суете встревоженной ночи носились крики и отголоски приказов пожарной службы, и в еще не до конца остывшем, теплом сентябрьском воздухе кружились хлопья черного снега — пепла бесчисленных бумаг и разработок, живого воплощения преодоления границы смерти и жизни. Беря полчаса назад бомбы, слыша, как в жестяной емкости, напоминающей банку, жадно и лениво переливался запал, Данковский думал: «Я буду испытывать отвращение к себе. Я буду ненавидеть себя и самый смысл революции». Но он не ненавидел. В душе властвовали только гордость и радость. Они с каждой затяжкой всё более и более занимали мысли и с каждым выпущенным облаком дыма выдували что-то другое, невзрачное. Даниил не мог распознать, что это было, но решил: раз не мог, значит не особо хотелось. Раз не хотелось — значит, не нужно.       — Qui non proficit, deficit… — повторил он. Теперь осмысленнее и уверенней. — Положительно Империя требует перемен. Вы правы. Как я могу работать в стране, где власть имущие трепещут от страха перед той могучей силой, что способна низвергнуть рамки человеческого существования? Они боялись меня, поэтому поставили ультиматум: либо подчинение, либо смерть лаборатории. Я не боюсь их, поэтому ставлю свой ультиматум: либо свобода слова, либо я саморучно сжигаю «Танатику» и перехожу в ваше лоно.       — Не достанешься мне, так не достанься никому… а вы весьма радикальны. Такие нам и нужны, — лидер усмехнулся. За всё время разговора он ни разу не повернулся к Данковскому, словно тот не стоял рядом, а находился по ту сторону телефонного провода.       — Радикален? Не исключаю, — Даниил качнул плечами. — Важны не столько мои личные качества, сколько идея. Какой смысл держать лабораторию, которую так или иначе загребут себе Власти? Я создам новую. Я реализую такие условия, в которых никто не будет меня ограничивать, угрожать и бряцать оружием перед глазами. Нет, достаточно с меня трястись, как грешница в церкви, при одном упоминании Инквизиции, полиции и иже с ними. Хватит — я поверю вам. Вас мало сейчас, но будет много в будущем — террор индивидуальный, однажды он перевернет устоявшиеся порядки.       — …И вас, конечно же, обеспечат необходимыми материалами для исследований, — тон лидера смягчился, приземлил тему беседы с мечтательных вершин к реальной земле. Несмотря на то что Данковский любил и имел обыкновение предаваться рассуждениям о великом, он ценил в лидере это качество — умение заземлить. Лидер докурил. — Не вижу смысла разбрасываться обещаниями, и все же с вами, чую, шансы на успешный террор значительно повышаются. И уж мы не допустим, чтобы ваша жертва оказалась напрасной.       Взгляд, красноречиво устремленный на зарево взрыва, лучше всяких слов говорил, какая жертва подразумевалась под его словами. Но по загривку все равно прошелся предательский холодок, а пальцы мелко дрогнули — благо перчатки и плащ скрыли, его надежная шкура.       Данковский докурил следом. По примеру, чтобы не оставить улик, бросил окурок в предложенную коробку от монпансье.       «Ваша жертва».       — Рады приветствовать в рядах Боевой организации эсеров, — лидер наконец повернул голову. Протянутая рука. Внимательный, изучающий взгляд — тяжелый. Даниила приветствовали, правда приветствовали. Ему были рады. Точно. — Уверен — и даже более, я солидарен — ваша вера в приоритет реформации условий существования для реформации самого существования верна. Реформация, революция, изменение — всё одно. Поэтому… буду признателен сотрудничеству.       Данковский не стал говорить, что верной веры не бывает. Данковский не указал на уместность употребления слова «реформация» к их ремеслу. Данковский решил не делиться мыслью, что вместе с истлевшей папиросой и растворившимся дымом он почувствовал, как ушло что-то невидимое и неосязаемое, призрачное. Все же он не романтик по натуре.       Руку в сгущающемся мраке — пожар почти потушили — пожал крепко, как коллеге, стараясь задушить в зародыше ощущение, что заключает сделку со смертью.       …И Данковский не сказал, что это рукопожатие словно раз и навсегда лишило его права зваться бакалавром.       «Ваша жертва».       — Merde! — прошипел Даниил, больно упав на живот. Наконец он убедился в двойном подтексте речи лидера — а ведь интуиция не обманула.       Но времени на проклятья не было: из тонированных стекол автомобиля резал ножом пристальный взгляд инквизитора. Смотрел, точно смотрел: как Даниил поскальзывается на гололедице, ругается и падает, скрываясь из его поля зрения. А Даниил молил удачу: понял ли? Заметил ли Филин, что он нарочно упал?       Не важно. Лед колюче щиплет небритую щеку, и Данковский до боли в груди задерживает дыхание. Шины с шелестом останавливаются в грязном снегу у бордюра. Тишина.       Даниил перехватил револьвер и быстро выстрелил в колесо. Оглушило; мерзкий писк в ушах от близкого выстрела на секунду затопил звуки остального мира и подмял под собой мыслительные процессы. Чудом ли, на первобытных инстинктах — он перекатился к двери автомобиля, припав к ней спиной.       Действовать быстро. Взвести наган, приподняться и выпустить несколько залпов в темную плоскость салона. Одна из пуль смачно чавкнула, пробив череп, — Данковский услышал, как о противоположную дверь вбились брызги крови и ошметки мозга. Но удовлетворяться результатом не стал. Хотелось верить, что простреленным распластался инквизитор, однако в салоне должен был находиться и шофер. Перезарядиться и сделать еще несколько выстрелов на пробу?       Ба-бах.       И декабрьская стужа разорвалась грохотом взрывчатки. Данковский едва увернулся от обломков кирпичной кладки, упавших на него величественным фейерверком. Красиво. Взмыла в обезличенную небесную муть чья-то рука в мундире, врезалась в лобовое стекло кокарда Империи, и на секунду даже крошечные хлопья белого снега застыли. Кажется, розыгрыш с ведром воды превзошел любые ожидания.       Вот теперь времени оставалось не то что постольку-поскольку, а в обрез — с секунды на секунду предстояло нагрянуть стае городовых. Даниил трясущимися от холода пальцами сунул в барабан горстку патронов, собрался с духом и дернул дверь авто. Внутри оказалось тело: неловко скрюченный водитель лежал под приборной панелью и рулем; его выпученные глаза застыли в гротескной маске ужаса, а язык странно вывалился. Даниил с первого взгляда опознал в нем филёра и фыркнул. Предвидел наперед, этот Филин. Послал болванчика без риска для собственной шкуры.       Долго думать над незавидной участью служащих инквизиции Даниил не собирался — спустил курок, замотал нижнюю половину лица поношенным платком и быстрым шагом направился в центр.       План, следовать плану. Затеряться во взволнованной толпе на проспекте Вознесения, дойти до набережной Промытых, неопределенно поводя носом перед памятником Императора. Угрюмо глянуть на батареи послушных солдат, выстроившихся перед Собором Святых Властей — и когда их уже утрамбуют на фронт? Затем беззастенчиво шмыгнуть перед носом армии к одиноко стоявшей у набережной пролетке и отрывисто буркнуть:       — Сам знаешь куда.       Данковский устало бухнулся на сидение, и пролетка послушно тронулась. Извозчик спины не поворачивал, его глаза были плотно скрыты съехавшей набекрень шапкой. Только знакомый подержанный тулупчик и манера в три оборота закручивать поводья на кулаки выдавала в нем старого знакомого.       — Сильно рискуете, Бенедикт. Пароли извольте сообщать, — раздался с козел медленный насмешливый голос.       — Скоро и псевдоним ни к черту будет, куда уж пароли. Видишь же, как резьбу срывает со всех оборотов, — небрежно смахнул Даниил, но еле слышной радости в голосе скрыть не смог. После событий последних дней не было ничего приятней, чем повидаться с А., пускай и в последний раз. Немногие из бывших сотрудников «Танатики» согласились присоединиться к подпольной борьбе с Империей и уж тем более немногие выжили. Если точнее — один А. и выжил.       Жаль, и с ним придется прощаться. А. сполна поработал под прикрытием извозчиком, забирая в последний момент фактически с того света многих товарищей, и скоро ему, так же как Данковскому, придется залечь на дно. А уж кого из них найдут быстрее — Данковского глубоко в степи или А. в тылу боев на южном фронте — вопрос хороший.       Обсудить ничего они не успели, как уже проехали вокзал и углубились в переулок за главным зданием. Остановились под небольшим сквером. Данковский, нервно оглянувшись, вылез, и А. как ни в чем не бывало хотел уже тронуться, но Даниил остановил его.       — Погоди.       Старая лошаденка удивленно фыркнула, и даже вечно скрытный А. слегка приподнял шапку: глаза, правда, все еще таила загадочная темнота. Даниил и сам не понял, зачем окликнул его, — просто не хотелось расходиться, как в море корабли.       Он ляпнул первое, что пришло на ум:       — Где живет этот Артемий Вура… Вора… как его там? Ворах, что ли?..       — Ой ли? — усмехнулся А. — Бурах. Даже я запомнил. И нет, не знаю. Партия рассчитывает, что ты сам найдешь его.       Он снова отвернулся и хлестнул закемарившую лошаденку. Но прежде чем Данковский успел хотя бы выдохнуть, кратко бросил:       — Bon voyage, Benedict.       — И тебе не умереть по дороге, — пробормотал Даниил вслед поднявшейся пороше.       Вокзал оказался удивительно тихим — видимо, трюк со взрывом не только сработал на жандармах, но и привлек внимание рабочих. Даниил без происшествий перелез через ограждение и, виляя среди лабиринтов заиндевелых вагончиков, пробрался в хвост готового к отправлению поезда. На ржавых дверях ожидаемо висел замок. Такие замки ставили от бездомных, чтобы те не пробирались внутрь холодной зимней ночью. Но от агрессивных бездомных с револьвером замка еще не придумали. Так что Даниил благополучно пробрался в вагон, заваленный мешками с картошкой и местами сеном, и обессиленный свалился в один из них. По крайней мере, подумал Даниил, проваливаясь в сон, когда паек закончится, у него будет чем перебиться.       Даниил в расчетах не прогадал, и уже вскоре припасенных сухарей с парой подсушенных яблок хватать перестало. На его же счастье, спустя два дня он прибыл в областной город для пересадки. Успешно миновав пытливые взоры охранников, Данковский юркнул в сложные переплетения складов и был таков. В самом городе он пробыл день для восстановления затекших мышц спины и исследования дальнейшего маршрута. Нет, уж точно не для того, чтобы шариться по мусоркам, что вы. Светоч науки (в отставке), молодой гений (повзрослевший), уважаемое чело в первом университете Столицы (выкинутый взашеи) не плакал от искреннего счастья, когда обнаружил на дне бака целый — целый! — лимон, и не дрался с крысой за склянку морфия. Весьма успешно, стоило отметить.       На исходе третьего дня он по излюбленной тактике бездомного влез в вагон: с изрядной долей запасов воды, какой-никакой еды, украденной с чьего-то окна телогрейкой и все еще с целым — целым!!! — лимоном. Однако первоначальная радость схлынула вместе с тронувшимся поездом. Ту-ду-тук-тук, ту-ду-тук-тук — монотонно застучали колеса по сочленениям рельс, и это одноунывное стучание вызвало в Данковском позабытое чувство рефлексии.       Кто он такой и куда едет? Зачем он здесь? Очередной отряд Даниила развалился; более того, он даже не знал, кто его подставил. Помнил лишь, как беспокойно копошились товарищи на кухне, повязывая под куртками полосы бронебойных запасов, взволнованную трескотню женщин, чистивших и собиравших пистолеты. Потом — короткую, но лаконичную телеграмму: «Нас предали. Филин идет за тобой». Как-то смутно Даниил подозревал нового лидера организации — медлительного и равнодушного ко всему, он постоянно отъезжал по общепартийным делам, подолгу не возвращаясь.       Моментами Данковский приоткрывал дверь товарного вагона и смотрел, как мрачные стволы елей и сосен, охранной гвардией прилипших к железнодорожным путям, сменялись пейзажами заснеженных степей и далекой цепью горных шапок. После того как лимон был съеден, Данковский впал в вялое беспокойство, и в голову полезли совсем бесстыдные вещи: мол, променял шило на мыло, предпочел тайнам бессмертия и вечной жизни каких-то там террористов, их мелкие заботы и хлопоты. Что, в сущности, ничего их дело не изменит, и народ не возьмется за бомбы, видя, как разлетаются на кровавое конфетти чиновники.       На шестой день Даниил не выдержал и вколол себе при тусклом свете зажигалки морфий, промазав с ушедшей привычки по вене. Глубоким сном он забыться не смог, и вместо этого провел еще два дня в замедленном состоянии безумия, когда все психические процессы и потаенные страхи всплывали на поверхность и смутно клевали, не вгрызаясь, разум. Вспоминалась горевшая «Танатика», сожженное письмо Исидора, стеклянно-выпученные глаза филёра и пылающий взрыв на периферии зрения; вспоминалась сизая струйка дыма, торопливо растворяющаяся во всполохах пожара, — та самая, что вытянула из него последний сгусток чего-то важного и непременно нужного, но чему не находилось применения никогда. И во всем виделся ему беспрецедентный фатализм сознания, к которому также рано или поздно подступится сидящий в окопах символистический огонь.       Тогда Данковский резко встряхивался, давал себе отрезвляющую пощечину и говорил, чтобы окончательно не забыться:       — Мне дали задание. Вне зависимости от результатов покушения отправиться на северо-восточную границу страны. Я должен организовать поставки припасов с дружественными торговцами, построить штаб на останках Города-на-Горхоне и сформировать новый отряд. По прибытии необходимо найти лидера отряда. Пароль — два пучка черной твири, один белой сечи. Два пучка черной твири, один белой сечи…       Он повторял пароль снова и снова, опять и опять, пока язык не коченел от холода, а рот не сводило. Возможно, только благодаря этому простому набору слов, он и доехал до пункта назначения в относительном душевном здоровье, хотя и не физическом. Даниила просквозило, и под конец пути он стабильно кашлял то по двадцать, то по тридцать раз за полчаса.       Было морозно. Даниил без особенной надежды кутался в шинель и худую телогрейку, заменившую ему спальное место, и перебирал перед выходом оставшиеся припасы: одна бутылка льда вместо воды, три опротивевшие картофелины с прошлого поезда и битая ампула. Саквояж в прежнем составе, кроме поредевших папирос. Негусто…       За дверью послышался скрип снега и несмазанной ручки фонаря. Охранник. Шел проверять вагоны. Даниилу не пришлось долго вслушиваться, чтобы захлопнуть зажигалку и шмыгнуть за ящик с конфетами, — насколько же было приятно ехать с поставками кондитерских изделий после картошки.       Несложная процедура, в самом деле. Даниил прятался почти рефлекторно при звуке шагов. От него требовалось всего лишь тихо сидеть и ждать, когда пройдет…       Бесконтрольный кашель разорвал тишину.       «Уже даже не merde… — подумал Даниил, доставая из кармана револьвер. Скрип снега и фонарика ускорился. — …а полное дерьмо».       Дверь отодвинулась и усатый рот охранника раскрылся в праведном крике «Попался, поганец!», но его сбила направленная в лицо телогрейка. Это — привычка. Действовать быстро: быстро броситься вперед, быстро приставить ко лбу револьвер. Быстро нажать на курок. Телогрейка заглушила выстрел и налилась, спокойно и естественно, густым алым оттенком. Данковский же заглушил все моральные вопросы на тему о «не убий» и молча взвалил тело в вагон, после — вылез сам.       — Хорошее добро пожаловать, — потянулся Даниил, задвигая дверь и человека с простреленной головой.       На дворе стояла полночь, бледный лик луны робко проступал из-за грязной ваты туч. Данковский очутился посреди путаницы железных дорог на подступах к городу — там ему требовалось найти неизвестного будущего лидера отряда, и Даниил очень, ОЧЕНЬ рассчитывал, что лидер окажется достаточно компетентен, чтобы помочь ему избавиться от трупа в поезде до утра. И что у него будет горячая ванна и тарелка свежего супа дома, да.       Он пошел к неровно пестревшим огонькам города.       Раньше конечной станцией по пройденному маршруту служил Город-на-Горхоне, а до него следовали в меру крупные Нижний и Рельск. В примыкавшие к самой границе окрестности стекались бесконечные обозы и поезда из соседствующего Внешнего Кыпчака. Горхонск же цивилизация никогда не жаловала по причине… его запущенности. До захолустного города в самом сердце безбрежной степи никому не было дела как до его разрушения, так и после. Лишь в газетах сделали короткую заметку да несколько правых партий погрозили пальцем в небо, жалуясь на беспредел армии. Потому руины города, заброшенные и прозябавшие в безвестности, были избраны штабом для терактов северо-восточной оконечности Империи. «Чтобы показать, что социалисты-революционеры вездесущи, — сухо выразился новый лидер, отдавая приказ. Он, как всегда, медлил, подолгу промаргивался и протяжно смотрел куда-то сквозь Даниила. Но в тот раз на его толстое лицо вдруг легла странная тень, и он добавил: — Мы отправляем вас, потому что доверяем вашему опыту. Особенно в области болезней».       Ползучие черные пятна на снегу Данковский старался обходить стороной, лишь потом мрачно поглядывая, как они скрываются в потемках за спиной — словно притаивались, ждали подходящего момента для нападения. Отчего-то казалось, что зараза живая.       Даниилу не составило труда набрести на кабак на рабочей окраине города. Достаточно уже собрал информации из подобных мест за последние три года. Местный колорит что на выходе из поезда, что по прибытии в сам город приветствовал его так же радушно: сморщенным хозяином, подслеповато протирающим кружки у стойки, и косыми взглядами грузчиков и заводчан. Последние особенно внимательно следили за Даниилом, усиленно делавшем вид человека, что зашел пропустить по стаканчику.       — Подлей браги, — он небрежно бросил на липкие доски пару копеек.       — Приезжим — десять, — хозяин по-обезьяньему схватил монеты и, причмокнув, добавил: — Военным — пятнадцать.       — Отчего же? — спросил Данковский, но деньги подал.       — Отродясь вас тут не водилось, — хозяин снова жадно сгреб деньги. Неохотно разлепил злобные глазки и уставился на человека в солдатской шинели, с врачебным саквояжем и платком на лице. Даниил показательно несколько раз кашлянул, и хозяин прищурился: — Чай, не к добру.       — Я проездом. Дело одно решить.       Даниил подавил не изжившее себя отвращение при виде мутной жидкости, которую хозяин презрительно плеснул в грязную рюмку, и смело отпил, при этом приподнял платок так, чтобы не видели лица. Не хватало еще обрести молву о своем внешнем виде в новом городе.       — Хотел справиться о человеке. Артемий Вур… Вор… Бур… — Данковский еще раз показательно, но не фальшиво, закашлялся. Вот же: пароль повторял, а фамилию ни разу. — …Думаю, понятно.       Хозяин то ли осклабился, то ли потонул в складках вторых и третьих подбородков.       — Как же? Скажи ты другого кого, ни в жизнь не выдал тебе-то, скотине армейской. А этого ладно, не жалко. Кой те нужен? Ворах или Бурах — и то и это подонок.       Данковский насторожился.       — Дурная слава ходит?       — О, еще какая, — все же осклабился. — Один шайки на складах с хунхузами баламутит, второй — псих, какового сыскать надо. Крыс жрет и людей, як коров, потрошит, а как взглянет — ык!..       — Что же, — Даниил расстроенно потер лоб, — давай адреса обоих. Посмотрим.       Хозяин на удивление живо сообщил адреса и даже дал примерные описания внешности. За дополнительную плату Данковский отстегнул у него карту города, не без тоски отметив заметно полегчавший кошелек. Так он далеко не уйдет.       Напоследок хозяин крякнул ему:       — Ты ж порешаешь их, да? Порешаешь, а?       — Порешаю, порешаю. Куда уж денусь…       Двойного подтекста его слов, судя по посветлевшим лицам заводчан, никто не опознал. То и к лучшему.       Декабрь царствовал на улицах стыдливо. Данковский задумчиво брел меж припорошенных снегом строительных лесов и дощатых склизких переходов, стараясь не смотреть, как тянутся вверх трубы и придавливаются плоскими крышами коробки заводов. Под ногами хлюпала безобразная снежная слякоть, сливалась с гулом электрических станков — где-то работали сверх смены.       Псих либо разбойник. Ни один из вариантов не прельщал, но Данковскому и выбирать особенно не приходилось. Хоть бы не убил, едва завидев.       Медленно, но верно слякоть сменялась хрустким настом — он свернул на дорожку мало хоженую, но хоть не изобилующую снегом. Ботинки Даниилу давно было не жалко, однако было жалко слечь с пневмонией из-за подошвы, державшейся на честном слове, в которую так и норовил проскочить проклятый снег.       Гул стих, последние ярко-желтые прямоугольники окон — с ним. Дорожка петляла среди газовых труб, протянувших свои жилки к заводам, как паук — лапки. Изредка Данковский шарахался от резких хрипов пара, то и дело просачивавшихся в местах спайки стали, но довольно скоро возвращался мыслями к будущему лидеру отряда, к самому отряду. Кто он будет, из кого планирует составить отряд?       Мыслительная жвачка.       Небо затянулось сильнее в облачную шубу. Снег сыпал тихо. И всё казалось тихим и прозрачным: и серебристые лапы труб, и рваный шов горизонта, и скрип треклятой отваливающейся подошвы, и коричневое смурое небо, и белый снег. И красные подтеки на нем.       И чавканье расходящейся плоти.       Данковский осознал, что повернул не туда, слишком поздно. Еще он осознал, что набрел на участок, где было ни зги не видно, а единственный фонарь давал короткий круг света только трупу. Человеку в бушлате цвета хаки, склонившемуся над ним. Ушлому конопатому мужичку, сидящему позади на полугснившем ящике.       Застыл. Крытое небо зависло над головой, всё тихо. Ненормально тихо. Даниил смотрел на развернувшуюся картину и сам не понимал, почему она произвела на него подобное впечатление. Почему он стоит и не двигается, даже не пытается бежать или выдернуть из кармана револьвер. Это всё, оно такое ирреальное. Достоевщина какая-то. Одинокий фонарь на промышленной окраине. Чистый, чистый белый снег. Гигантская туша человека в бушлате, с молчаливой натужностью орудовавшего скальпелем: тот был как-то неправильно зажат в пальцах правой руки, отчего казался жадно поблескивающим крюком. Он контрастно аккуратно, в сравнении с собственными габаритами, вынимал из тела органы и складывал перед ушлым мужичком. Рыжий, со скользкой улыбочкой, он весело помахал Даниилу рукой. Как же неправильно.       — Гляди, попутчик! Нонче гости к нам пожаловали!       Спина человека со скальпелем дрогнула. Распрямилась. Данковский вышел из сковавшего мышцы потрясения — напрягся, сжал револьвер до побелевших костяшек. Уж если на то придется, пустит без сожаления последнюю пулю борову в лоб. Но любопытство кошку сгубило: Данковский не удержался и дождался, когда неизвестный медленно обернется и.       «Псих, какового сыскать надо».       «…а как взглянет — ык!..»       Ык. Куда точнее. Данковского как током прошибло: то ли от неприятия, то ли еще от чего. Острый, резкий и звериный. Перед растерзанным трупом в глуши, вокруг тянущихся со всех сторон труб. Как только он поднялся, редкие черные колышки трав, торчащие из-за снега, как-то разом склонились — конечно же, из-за налетевшей вьюги, Данковский в чудеса не верил. Только вспомнил — и весьма вовремя — описание хозяином кабака одного из Вора-Бурахов.       — Два пучка черной твири, — Даниил вложил в голос всю выдержку и самообладание, которыми только обладал, — …один белой сечи.       Человек ни на секунду не опустил напряженные, как для нападения, плечи, не расслабил недобро сдвинутые брови. Даниил лишь как-то подсознательно понял, что не ошибся. Снег надсадно заскрипел под его тяжелыми шагами.       Он остановился в футе от Даниила.       — А в письме не врали: и вправду меня хоть из-под земли достанете, — сказал он. Подумал, протянул окровавленную левую руку. — Артемий Бурах. Лидер нового отряда.