Пойдет

Одиннадцатая неделя начинается с нервотрепки, и нервное лицо Насти отпечатывается в сознании каждого — мелкая снова ноет... У неё, видите ли нет талантов, и поэтому идите нахуй со своими заданиями. Прилипла к Лике и ходит с ней везде, как Пинки и Брейн, — блевать тянет. Сперва спит на задании, когда девочки делятся своими переживаниями... когда Настя выдавливает из себя крупицы прошлого... Хочется ни больше ни меньше придушить Бэллу... А потом и вовсе пропадает из виду, испаряется, и только кое-где иногда проскальзывает белобрысый хвостик. Плевать ведь... Настя сюда не нянчиться пришла. Хватит. Пусть снимает тик-токи — может, хоть еблом своим на будущую жизнь сможет зарабатывать, раз нихуя не умеет... — Насть, смотри, что сняли, — у Бэллы на лице написано "обоссаный с радости ребёнок", — прикинь, я в туфлях! — Бэлл, не удивила, — Настя расплывается в улыбке, собирается издеваться, — ты этот мяч с закрытыми глазами на носу прокрутишь! И скажи Лике, чтобы сняла эту стрёмную шапку... Цирк какой-то... Бэлла хмурится, сжимая телефон, который в виде исключения попал ей в руки, и обиженно подрывается. Сейчас её начинает раздражать всё: эта короткая юбка, открытые колени, дурацкие болячки, и волосы, которые уже порядком отросли, но никто теперь не рвется их заплетать. Обидно до слёз, что девочка из неё хуевая, а до пацана она не дотягивает в этой глупой школьной форме. — Так и знала, что дерьмо скажешь! — Бэлла как всегда уходит, махнув рукой. — Чтоб я еще раз подошла! Никогда! Уходит. Ничего нового, думает Настя. Лимит сюсюканья закончен. Выступление вконец выбивает из привычной уютной колеи — Бэлла плачет, хотя божилась, что со слезами покончено. И что теперь? Глаза на мокром месте из-за какой-то по-детски глупой обиды на Катю. Нет, решает Петрова, Ванышеву она не позволит оскорблять, но послушно сидит в кресле с другими девочками, пока Кузнецову пытается успокоить вся работающая площадка. Смешно. Даже оператор похоже смеется... Ну, цирк же... Насте самой скоро на сцену, но руки чешутся вьебать одному конкретному человеку. Лицо у мелкой красное даже под гримом — укротительница собак, пиздец, какая красивая. Вся такая в юбочке со стрелочками — мечта насильников и педофилов. Еще эти черные, мать его, гольфы... И плачет! Ну поставила тебе Арифулина пятерочку, чего ревешь-то? Сиди, блядь, радуйся! Настю трясет от страха. Это не камерой щелкать... Тут нужна максимальная концентрация. Бэлла нихуя не помогает своим поведением — возвращается, падает рядом с Мари Буше, и шмыгает в очередной раз, чтобы её пожалели или успокоили... Хуй знает... И Костья еще какого-то хера рядом оказывается, сжимая её за руку. Тебе-то это зачем, Купер? Малышка просто играет у нас на нервах... Костья — почти близкий человек Насте, но играет с огнем, сжимая Кузнецову в объятиях. Бэлла должна осознать, что слезами она ничего путёвого не добьется! Так кажется Петровой. Она себе в этом однозначно не врёт, иначе бы не злилась... И если Купер решила поиграть в мамку, то зря... Впрочем, времени и правда нет, поэтому Настя встает, разминая мышцы спины и шеи. Проходит мимо, даже не взглянув на девочек — у неё есть цель, которая помогает ей забыть всю эту тошнотворную ситуацию... Выходит за угол в темноту закулисья, куда падают редкие лучи прожекторов, надеясь насладиться нечастой проектной тишиной... — Насть! Ахуеть можно. Заебись просто... — Чего ещё? — Настя начинает нервничать, бегая в темноте глазами по лицу девчонки. — Только не тяни, блять... Сейчас мой выход... Бэлла такая теплая, думает Настя, когда мелкая обхватывает её руками, прижимаясь всё ещё мокрой щекой к ней. Слезы не высохли... Дышит так часто, словно сейчас задохнется. Настя борется с желанием обнять в ответ. — Перед Катюхой извинись, — Настя хватает Бэллу за плечи, отодвигает, — потом будем говорить... — Ты совсем, Насть? С какого хуя? — мелкая будто и не помнит своей истерики. — Я пришла удачи пожелать... Причем тут Катя? — Иди нахуй, Бэлл, заебала вконец, — Настя не дышит. Раз. Два... — Уходи. Ты же любишь уходить? Уходи. Тебе есть с кем обниматься... У Бэллы в уголках глаз блестят новые будущие дорожки слез, или, кажется, всё ещё не высохли старые. Это цунами, думает Настя, только в замедленной съемке, и хочется вернуть слова обратно, но что сказано, то сказано, и играть Петрова привыкла до конца, потому что хуже всего — признаваться в своих ошибках. И Насте ещё предстоит этому научиться, в отличие от Бэллы, которая вечно падает лицом в лужу, но встает, виновато улыбается и идет по той же схеме, перпендикулярно своим мысленным катастрофам. У неё на лбу бегущая строка — "пошути, Петрова, или я пойду с крыши сигану". Настя качает головой, и отмечает — жест и правда, как у мамы. Ещё отчитывать её не хватало! Взрослая уже, поэтому сама должна делать выводы из своих каждодневных истерик. — Чего ты к Костье-то прицепилась? Она, между прочим, поддерживает меня! — шмыгает всеми соплями мира, — в отличие от тебя... Лампы вновь возвращают свой свет на середину сцены, и оператор подает сигналы рукой, мол, оглянись и иди уже доказывать всем, что ты достойна быть в финале! Петрова в последний раз сжимает руки в кулак и резко дергает Бэллу на себя за замшевый воротник костюма. Голубые до невозможности, даже в темноте, глаза Бэллы встречаются с глубокими черными воронками в кромешном закулисье. — Да твоя Костья даже не смотрела в твою сторону, пока ты юбку с гольфами не напялила, — Настя сжимает кожу на бэллином бедре, задирая черный капрон юбки, и сжимает, она уверена, до синяка. — Выглядишь и ведешь себя как маленькая неопытная шлюха, Бэлл. Не лезь ко мне больше. Больно будет. Также резко отталкивает. Уходит, сияя в лучах прожекторов блестками на нежно-голубом обтягивающем костюме. Бэлла возвращается в комнату к девочкам, не собираясь даже глядеть на выступление Петровой, но все смотрят — и ей приходится выдавливать конвульсивную улыбку. — Успокоилась, Бэлл? — голос у Костьи нежный, и хочется закрыть глаза, проваливаясь в обволакивающую мглу, как в теплые руки близкого человека, которого у неё никогда не было. И Бэлла решает, что устала за весь день настолько, чтобы ненавидеть это сужающееся пространство. Голос Костьи сливается с голосом Лики, и они вибрируют нежностью и спокойствием, но всё не то... В сознании бьется дерганый резкий и грубый голос Насти, заставляя сердце качать кровь по всему телу, как на американских горках. Бэлле хочется вставить два пальца в рот и выблевать всю накопившуюся за все недели долбаную привязанность к человеку, которому она нужна только потому, что терпит все её грубые выходки. Да! Бэлла стойко терпела, молчала, даже, может, в какой-то момент славила кайф, ахуев от себя окончательно, но она не мазохист... Настя обозначила границы, и Бэлла сама зашла за черту... Она решает отпустить ситуацию, вслушиваясь в голос жюри с экрана, и опускает голову на плечо Костьи. Незаметно. Глаза прикрывает, кожей ощущая возвращение Насти. Похуй. Выгон получается сумбурным, потому что Бэллу трясет, как и обычно, но запоздало понимает, что уход ей не грозит. Уходит Гончарова. Девочки обнимаются, Настя даже плачет, кажется. Нет... Бэлла не смотрит... Ксюша плачет больше всех. И истерика какая-то мишурная, или у Бэллы просто не остается эмоций. — Да ты угомонись уже, фуфлыжница, или иди поешь, — они, наконец, переодеваются, и Бэлла запоздало принимает фразу, брошенную Анжеликой. С каким-то больным удовольствием стягивает гольфы, юбку... Борется с желанием остаться в одном белье на кровати, чтобы её закоченевший труп вынесли на утро всем на обозрение. Но не с таким еблом... Слишком. Всё слишком! Наконец, ныряет в мягкое худи и спортивные штаны. — Пока, принцесса, привет, гопник, — удручающе выносит вердикт Лика, осматривая Бэллу, блаженно расплывшуюся в улыбке, — осталось только этот аквагрим смыть... Хотя... нет... Иди поешь! На человека вообще не похожа... Бэлла потягивается, надеясь сдохнуть при первом же вдохе, но мир не рассеивается. Как и Лика. И хочется волком выть от безысходности. — Не пойду я туда, — тихо шепчет Бэлла, намекая на кухню, — не хочется... — Я твой живот еще на выгоне слышала, как и все остальные, мне думается, — Лужанская насквозь смотрит, — так что не пизди, Бэлля! Воцаряется тишина. Лика скрещивает руки на груди. С чего такая забота, думает Бэлла? Давайте! Она сама же не может решить, когда ей есть, а когда нет! Психует, дергаясь с кровати, и скрывается за дверью, вздыхая для театральности, как тысяча белуг. На кухне горит приглушенный свет, и от этого спать хочется еще больше, учитывая последний, весьма не легкий день. Впереди выходные... Глаза слипаются, и Бэлла падает на стульчик, укладывая голову на холодную поверхность стола. Двигаться не хочется, а подремать за столом — какого вообще волнует? Кормить их уж точно в такое время не будут, да и сцену ухода пришлось два раза переснимать, так что... Бэлла моргает пару раз... Укладывает голову на руки почти в молитвенном жесте... На улице уже давно темно... — Нихуя себе! — слышит и дергается, едва не падая со стула. Настя откровенно ржет. — Ты молишься что ли? — А ты шутишь что ли? — язвит в ответ. Настя грустно улыбается, проходит к столешнице. Отрезает кисть винограда, медленно, специально, думает Бэлла и зарывается руками в светлых поломанных прядях, и руки всё ещё липнут к лаку — она ведь так и не смыла ни макияж, ни этот липкий лак на волосах. Закрывает глаза, надеясь, что, как только откроет, Насти уже не будет. Она собралась здесь посидеть часок другой, пока все не улягутся. Кухня рядом с выходом на улицу, а дверь открыта и впускает в помещение запах сумерек... Капли ударяются о ступеньки... Снова дождь... Погода всё ближе к зиме... У Бэллы дождь ассоциируется с квартирой в Новосибирске. С бабушкой и чаем. Лимон, неаккуратно нарезанный, тонет в темно-бордовой воде. Заварка крепкая до зубного скрежета. Куча пледов, заныканые сигареты на балконе... Бабушка, переключающая каналы... Шум дождя перекрывает шум телевизора... Или еще дальше — дорога до детского сада, такая непривычная после детского дома... Мокрые дороги и голуби... Запах сырости и холодные руки с начавшимся псориазом... У Бэллы дыхание перехватывает, когда её спутанных волос касается чужая ладонь и зарывается в пряди. Она молчит, боясь спугнуть идиллию. Дождь усиливается... Но она заставляет себя открыть глаза. Кто-нибудь, думается ей, запоминал запах сырого ветра? Он пахнет театром, кулисами и деревом... Он пахнет мокрой листвой и отдается болью в груди... Бэлла снова плачет, обхватывая теплую Настю руками... Она уже недели три, так точно, хочет домой, к бабушке, с которой только ссорилась в последнее время... — Тш-ш-ш, — Настя прижимает к себе, — у тебя нос такой холодный... — Я тебя ненавижу, — шепчет Бэлла, сминая футболку Насти. — Меня вот дождь успокаивает, — Настя не отвечает на дерзость, и только позволяет чужим слезам, наконец, выйти до конца и без остатка. Думает, может, если всё из неё выйдет, то больше плакать нечем будет. Как вариант? — Мне нравится, как он пахнет, — голос Бэллы едва угадывается, приглушенный настиными объятиями. — Откуда тебе знать, как пахнет дождь, если ты уже весь нос об мою кофту вытерла? — Настя массирует кожу головы, и Бэлла уже не в состоянии ни думать, ни дышать, и только мычит что-то на своем картавом языке. Настя сдается. Только на этот вечер, отмечает у себя в голове. Пока дождь не закончится. Пока слезы не пройдут. — Сделать тебе чай? — голос превращается в нежный шепот. Бэлла запрокидывает голову. Радуется. — С лимоном только...