Пойдет

Я видел море внутри твоих зениц. Настя смотрит в океаны глаз напротив и тонет в покусанной ею же нежности. Пальцами Бэлла прикрывает веки, и на нежной почти детской еще коже маленькие ранки, похожие на шрамы, сливаются в одно маленькое прозрачное кровопускание — дорожки слез всё равно текут, заполняя собой каждую впадинку на лице от едва заметных ямочек на щеках до уголков губ. Настя прислоняется губами к соленым скулам, приближаясь к тонким линиям рта, и Бэлла кривится, но не отталкивает: так кролик дрожит под языком удава... — Маленькая моя, — Настя шепчет, кажется, впервые проявляя несвойственную ей нежность, потому что всё, что было до этого, только страсть, желание чередовать кнут с пряником. Теперь, заглянув в застывшее стекло радужки глаз, хочет действительно быть мягкой... хотя бы на минуту, на несколько секунд... — Бэлл, Бэлл, — Настя тянет резиновое время, всё еще прижимаясь бедрами к чужой ноге, — посмотри на меня... И Бэлла смотрит... Волны разбивались в скалы твоих губ. И Бэлла целует, тянется навстречу смерти, словно странник в пустыне к чистой воде. Дождь за окном прекращается, и с первого этажа слышны звуки: не девочек, но явно кого-то из съемочной группы. Кузнецова закрывает глаза. Открывает. Насти нет. Только влажная простыня, а она словно обрыгавшийся ребенок, которого бросила нерадивая мать. Охуенно так, что хочется жить назло всей той хуйни, которая с ней происходит. Я устал от недопониманий. Хотел войти в море, но вода ледяная. Бэллу отпускает, как волну во время шторма — сперва высоко, почти до кромки черного неба, а потом резко вниз, до тьмы бушующего моря. Она вздрагивает, кажется, плачет, чувствуя, как внутренности разрывает от жара, от холода одеяла, от режущего по нервам контраста — так котята пищат, втиснутые в маленькую картонную коробку, крошечные и слепые, они тянутся к теплу, а утыкаются только в едва прогретые собственным дыханием бумажные стены. Ей хочется сгореть, но она не знает, как приблизить конец... Вода ледяная, вернись на берег. Девочка тонет от своих истерик. Подрывается с постели, понимая, что зря, зря, что вконец осмелела... Лежала бы да подыхала, как и раньше, только, вместо грязного падика, — чистая комната с холодными стеклами с видом на дождь. Черные пятна перед глазами заставляют лечь обратно и отвернуться к стене. Похуй... Пусть хоть Сатана заходит... И сворачивается оголенным проводом... Коленки подгибаются, сжимается грудь. Она умела плавать, но хотела утонуть. Висков касается что-то холодное, ледяное, как подводное течение, но для горящего организма — это спасение. Это пальцы, те же, что гладили её везде, пока не бросили захлебываться в собственной неловкости. Звуки как сквозь вакуум... — Я жаропонижающее принесла, — Настя всё еще держит ладонь у горячего виска, — хватит дохлой прикидываться. Или мне кого-нибудь позвать? Бэлла вдыхает, и ей кажется, что в легких скапливается никотин, хотя она не курит уже больше недели... В прозрачном стакане растворяется порошкообразное спасение и Бэлла залипает на белые шипящие пузырьки. Садится, даже не вникая в ситуацию, потому что ей сейчас, как электрику во время грозы на море, — до лампочки... Мне не хватает воздуха выбраться наружу. Я нырял уже сотни раз. И что я там обнаружу? — Блять, как горько, — Бэлла морщится, словно выпила яд, — нахуй так жить? Лучше сдохнуть... — Но ты живешь, — Настя садится рядом на постель, притягивая мелкую к себе, — поэтому хватит выебываться... Шмыгает носом, трет красные глаза и жмется в надежде, что хотя бы сейчас её не бросят, не разочаруются в ней, не кинут с больной головой в холодной комнате, где каждая стена сжимается под своим углом. Она бы сейчас стала вырываться, словно бабочка в паутине, и дерзить с нихуя, мол, ебнулась совсем, Петрова? С чего такие нежности, когда мы вроде как не общаемся? Но Бэлле не хватало этой заботы, потому что быть всегда сильной сложно, и, смотря на Настю, она не понимает, как можно так долго оставаться единственным бойцом на ринге... В чем суть боя, если у тебя нет хотя бы потенциальных соперников... И если Бэлла её соперница, то какого же черта Настя тянется рукой к тонкому рту и вытирает капли воды с полуоткрытых губ? Нежная, самодовольная девочка. Мокрая в стелечку. Мечтает о море, где люди не тонут. Бред под бутылочку. — Насть, а ты посидишь со мной? Ну пока девочки не вернутся, — Бэлла сама не знает, чего ищет, и тычется носом в настину ключицу. От жара скулы сводит. Через сколько минут ей станет легче настолько, чтобы она могла оттолкнуть мягкое теплое тело рядом с собой? Ей плохо до слабости в коленях, хотя она почти лежит на Насте. — Даже полежу с тобой, если попросишь, — Настя тянет девочку за плечо, а Бэлла, как будто того и ждет, падая на подушки, сворачиваясь, точно сгусток охлажденной ртути. И ложится. Обнимает. Зарывается пальцами в светлых волосах, волнистых, потому что Кузнецова ходит с этим долбаным пучком двадцать четыре на семь. Проводит вдоль выбритых висков, массируя кожу головы. Бэлла мычит что-то, и море внутри неё, заливая сердечный клапан, успокаивается... Никогда не хотел отдавать тебя морю, мне больно будет. С соленой водой, жить с мечтой. — Будь моей, Бэлла, — Настя тянется, прижимаясь губами к горячей щеке, да так и остается, закрывая глаза, — даже если я буду иногда ужасно хуевой погодой... Эта нежность только для тебя... Запомни... Знаю градус постели твоей. Но не знаю, когда засыпаешь. Напомни, родная. О чем ты мечтаешь.