Пойдет

Бэлла сидит на балконе в абсолютной тишине, которая устрашающе сочетается с темнотой наступившей ночи, — всё еще отчетливо слышится запах лета... Разговоры других девчонок доносятся до неё, и где-то на периферии своего сознания она всё еще ловит возмущенные нотки в голосе Ксюши Прокофьевой, однако и те разбиваются, сталкиваясь со стенами их временного дома. Слишком много мыслей... Они мешают, зудят, просачиваясь эмоциями под корку головного мозга, точно склизкие черви. Тишина с улицы намного сейчас громче других звуков, или она просто старается об этом думать. Комната рядом с балконом, где её ледяные ноги касаются пола, — в другой части здания: направо, через кухню, и вверх по лестнице, комнаты факультетов, одна из которых заключает в себе Петрову, а другая — всех остальных. На этой неделе Бэлла слишком много анализировала собственное поведение, и на очередном выгоне погрузилась в калейдоскоп смешанных чувств. Когда ты из-за всех сил борешься за себя, то думать о других получается с трудом, тем более, когда этот кто-то другой, возможно, и думать забыл в твою сторону посмотреть. И Настя не смотрела... Всё отрицала, а в глаза Бэлле едва ли посмотрела, хотя последняя только и делала, что вертела головой, пытаясь разглядеть её эмоции за головами других девушек. Если человек боится смотреть в глаза, значит ли это, что он лжет, или Петрова с нихуя стала жертвой и теперь боится не только коллектива, но и Бэллу, которая изначально в соперники не записывалась, а дралась только в нетрезвом состоянии? Бэлла теперь бьет стены, а не людей, потому что злость сменилась отчаянием. — Хей, фуфлыжница, — Бэлла кивает головой на ласковый голос Лики, втискиваясь в просторное кресло с удвоенной силой. Молчит. Уже и напелась и наговорилась. Хватит. Она чувствует, что делает что-то не так и что все делают что-то не то. Но она не психолог, чтобы вот так просто сделать выводы. Она в себя боится заглянуть лишний раз, опасаясь вновь пожать руку улыбчивым демонам. Она молчит и ждет, когда Анжелика сама вытянет из неё тему для беседы. — Чего сидишь в темноте? — Не знаю, — она чувствует, как голос срывает связки конвульсивной хрипотой, — не нашла выключатель... Вранье. Просто темнота усиливает вакуум тишины и расслабляет мозговую активность. — Петруха тоже в темноте, — почему-то добавляет Лика, пряча руки в длинных рукавах кофты, — наверное, спит... — А остальные что? — Бэлле не интересно. Она и так всё слышит. Спасибо картонке вместо стен. — Хуйней страдают, — Анжелика улыбается, но как-то грустно. Они сидят молча какое-то время, слушая шорохи на первом этаже. — Слушай, Бэлл, — начинает Лика, словно других тем для беседы еще не придумало человечество, — я, конечно, не оправдываю Настю, но, кажется, мы не правильно поступили... Знаешь, чувство такое... Анжелика щелкает пальцем, не в состоянии подобрать нужных слов. — Поганое чувство, — заканчивает Бэлла. — У меня весь вечер так... Вроде хотела мести, и сначала весело было... Ну, ты же сама видела? Эти слезы, черт её знает, наигранные или нет... Я ведь тоже плакала, но всем похуй было... Ты не в счет, фуфлыжница! Бэлла улыбается, и Лика гордо скрещивает руки на груди. — А потом, — тянет Бэлла, собираясь с мыслями, — весь вечер меня что-то грызет. Эти песни, Ксюша, шорохи из соседней комнаты, Катюшка смотрит на руки свои, словно там совесть моя лежит и воздух пинает... Блять!!! С хуя всё так сложно? У неё ведь и правда истерика была? Лика кивает, хотя и не уверена тоже. — Почему тогда не пошла к ней? Ну вот как Катя? Она же пошла... — А ты? — Бэлла еще не уверена, поэтому следует за мыслями Лики. — Я плохо знаю Настю, — тихо говорит Анжелика, — ну не так хорошо, как ты. То есть... Я не знала точно, какая Петрова, когда никто не смотрит. А вдруг она и правда такая, какой её Ксюха описывает... Никто, конечно, не заслуживает травли, но я уже устала смотреть на вечные бои без правил. Вот и не пошла, тем более, мне и за тебя обидно было... Ты ведь, по факту, ничего плохого ей не делала, верно? — Бухала только, — Бэлла улыбается, но в её голосе сквозит ирония. — Ну, может, тогда и ляпнула чего... Но, в целом, только из-за этого. Петруха добрая на самом-то деле, если её не провоцировать. Людей вообще нельзя провоцировать! Если бы у Прокофьевой была настюхина мощь, она бы её отпиздила, не сомневайся. Настя умнее Ксюши, но когда на неё все смотрят, теряется, а та наоборот — умничает только тогда, когда на неё все смотрят. Ника, кажется, только благодаря Прокофьевой вновь вспомнила обиды на Настю, а так бы и в голову ей не пришло идти против того, кто её уже и пальцем-то не трогает. Никто здесь не святой, а Настя привыкла бить. Ксюша не видит смысла просить прощения, а Настя внушила себе, что уже извинилась когда-то там, когда мы и не знали толком друг друга. Другим просто похуй, они ровно дышат, а когда Настя плачет, никто не знает, ударит она в следующую секунду или извинится по-человечески. Вот никто и не рискует. Извиняться тоже надо уметь. — А ты бы смогла извиниться? — Лика устало вздыхает, всматриваясь в лицо Бэллы, которое тонет в ночной тьме. — Теперь это намного сложнее, — Бэлла хмурится, — теперь обида сильнее. Если бы тогда... Теперь ей похуй... Всё равно... Она там уже, наверное, мысленно всех задушила. Когда мы обижены, мы ничего не замечаем. Поэтому я подняла тогда руку — была обижена. Я ведь не видела, что было, а чего не было, только по словам девочек. Она вообще-то права была... Я бы сама себя исключила, хоть и считаю, что мой выгон был несправедливым. Но гнать на неё было не правильно. Все эти забастовки, кровати, ворованные завтраки, "ты прячешь бутылку в туалете" — ей-богу, детский сад какой-то. Сначала было прикольно, а теперь противно, что это попадет на экран. Давайте съедем от Петровой на улицу, чтобы и воздух у нас с ней был разный! Тошно... — Не по-христиански! — подавилась смехом Анжелика. — У вас ведь что-то было с Настей? Просто так у нас людей только Катюшка оправдывает... Ты вроде не она... — Я её не оправдываю, — слишком сильно картавит Бэлла, — что есть, то есть! Она заслужила эмоциональной встряски... Нехуй кулаками размахивать! Бей за дело, а не просто так! Я говорю, что мы перегнули палку... Да, объективно, нужно было показать, за что её недолюбливает коллектив, но и истерику нужно было предотвратить. Люди ошибаются... Мы все здесь неуравновешены, нам палец покажи — с кистью оторвем, у нас у всех травмы, и мы неадекватно на них реагируем. Никто не подарок: у кого-то кулаки, у кого-то слова. От хорошей жизни человек не дерется, так зачем усугублять ситуацию? Бэлла покосилась на притихшую Лику. — Я не знаю, было ли что-то у нас с Петровой, — Бэлла нервно провела по распушенным волосам, из-за колоска они теперь вились волной, — она мне стала сестрой, знаешь? Я думаю она не хотела, но так получилось... Потому что она старше, и опыта у неё больше. Может, и были у неё какие-то намеки... Ну ты же знаешь, я тупая, как пробка! А когда я пьяная, ебать мне, кто ты такой... Она клевая. Я до сих пор так считаю... Теплая, и даже бывает искренняя, когда смотришь ей в глаза. Смеется, шутит... Я же видела, как она смотрела на девчонок, когда те продолжали её игнорировать. Мне, блять, кажется, она реально не вдупляет, почему теперь спит одна! Вот нихуя не догоняет. Она сегодня ударит тебя, а завтра обнимать будет. Это у неё характер такой! Она тоже фуфлыжница... Теперь уж наверняка... "Ау, блять, когда я начну жить не одна!" Чет я схавала, и по ходу подавилась... Как щенка, блять, выгнали... — Огонь огнем не потушишь? — задумчиво вынесла вердикт Анжелика. — Да иди в жопу, Лик, со своими цитатами! — Бэлла натянула капюшон толстовки, заканчивая беседу. — Ладно, кажется, все уже там спать легли, — Лика встала, — я пойду тоже. Капец, как устала... Ты, Бэлл, сходи к Петровой... Мне её самой теперь жаль как-то... Она же типа девочка, как ты и я. Не вывезет же... Бэлла кивнула, но из-за капюшона Лика не увидела: потопталась на месте и решила уйти, оставляя подругу в сгустившихся сумерках. Бэлла идет по коридору к спальням девочек в кромешной темноте. Два или три ночи. Она едва ли скажет. Одно понято — поздно. Все спят. Она не доходит до теперь уже совместного факультета... Уверено шлепает в одинокую камеру не добровольной затворницы... Темно... Но Настю видно, потому что её тело подвижно: она ерзает на постели и, кажется, все еще вздрагивает после прошедшей истерики... Нечего бить, а главное — некого. Результата не будет и легче не станет. Бэлла бесшумна, потому что босиком. Сперва ей хочется окликнуть Петрову, но та скорее всего среагирует бурно и у них появятся зрители... А вдруг еще и камеры приползут? Мириться Бэлла не хочет, но и спать с дермовым ощущением не желает... Скучает по Насте, словно их по разным детдомам разбросали... Чувство, словно, как в детстве, сильно поссорился с сестрой, что кажется и убить готов, однако продолжаешь жить с ней в одной квартире, есть с одних тарелок, и в итоге по инерции бьешься головой о собственную гордость — ходишь с шишкой неделю, чтоб тебя заметили и пожалели. Бэлла видит пространство на кровати от Насти и до края и тут же опускается, ложится рядом, обнимая одной рукой и утыкаясь носом в широкую спину. Настя, большая и теплая медведица, ей-богу, придвигается ближе. — Чё приперлась, мелочь? Бойкот в другой комнате устраивали, если ты забыла, — Петрова то ли язвит, то ли снова плачет. — Иди в жопу, пожалуйста, Бэлла. У тебя вроде есть теперь мама, нехуй тереться... — Завались, блин, там холодно, — Бэлла жмурится, стискивая Настю до белых кругов под веками, — а ты... Огонь! — Кузнецова, флирт — не твое, завязывай, — Настя смеется, беря руку Бэллы в свою, — вот и спи теперь тут с краю. Я все еще обижена на тебя. — Я тоже, — недовольно бурчит в спину. — Как твоя рука? — Пойдет, — шепчет Бэлла