Your chemical romance

Это должно было произойти. Он с самого начала знал, что это случится. Ничто не могло на это повлиять и ничто не могло изменить ход событий, даже если судьбы не существует. Фёдор должен был умереть от его руки, что и произошло в конечном итоге, иного выбора не было. Иначе он не обрёл душевный покой до самого конца и не доказал бы свою свободу воли. Свобода всегда была превыше всего для Николая — денег, справедливости, здравого рассудка, и, как теперь оказалось, ещё и единственного друга. Ещё с его самых первых дней. С самого начала. Потому что всегда был её лишён. Сначала, из-за деспотичной матери, которая жаждала контролировать каждый его шаг и вздох. Его одежду, друзей, длину волос. Она видела в длинных волосах признак его своеволия и потому, всегда стригла его коротко. Однажды, Николай не дал ей себя подстричь, украв у неё ножницы и выкинув их. Женщина пришла в бешенсво. Его мать схватила нож и обрезала волосы сына налысо, сбрив всё, до последней волосинки. Не один день после этого Николай пролежал в слезах, уткнувшись носом в подушку. С тех пор, он возненавидел стричь волосы и, спустя годы после обретения контроля над своей судьбой, их больше не касались ни ножницы, ни нож. Длинная коса, тянущаяся вдоль всей спины, стала для мужчины символом управления собственной судьбой. Ещё его мать ненавидела, когда её ребёнок делал хоть что-то без её ведома. Однажды, Николай принёс домой маленького щенка, лохматого и худощавого, которого нашёл во время дождя, пытающегося выпросить ошмётки колбасы под окнами магазина. Мальчик вымыл своего друга от грязи, укутал в тёплый плед и накормил, отдав свою порцию еды, поскольку его питание тщательно контролировалось и мальчик не мог взять больше пищи, чем ему полагалось. Он был так счастлив, что нашёл себе единственного друга, с влажным чёрным носом и шершавым языком, так забавно слизывающим крошки еды с его ладоней. Его мать была против того, чтобы её ребёнок игрался с соседскими детьми, так что у Николая не было друзей, но маленький мальчик думал, что его мама согласится на щенка, ведь щенок его не научит ни курить, ни играть в футбол, ни носить порванные джинсы. По громкому стуку открывающейся двери, мальчик сразу понял, что его мама вернулась домой. Он побежал к ней, радостный и весёлый, горя желанием, как можно быстрее, показать нового друга, но, неожиданно для мальчика, мать пришла в бешенство. Она больно ударила его, а потом больно ударила щенка, схватила его за шкирку и швырнула в стену, от чего у бедного животного сломался череп. Николай не помнит, сколько времени после этого он пролежал не вставая с кровати и в слезах, но, должно быть, очень много. Это было самое болезненное событие из детства Николая. Даже ещё более болезненное, чем когда его отдали работорговцам. Это сделала его мать. Она не могла больше выносить непослушного, капризного ребёнка, и отдала его в рабство, за определённую сумму денег, не слишком большую. Николай помнил, как он не понимал, что произошло, отбивался от грубых рук, которые его схватили, пытался вырваться из железной хватки, пытался вернуться к матери. Мужчины, пытавшиеся удержать его, были огромными и крепкими, но мальчик был проворен и стремителен. Он добежал до матери и обнял её, но мать только дала ему оплеуху, такую, что у Николая помутнело в глазах. Он не выдержал такого сильного удара и упал на землю. Ему больше не хотелось вставать с неё. Никогда. Последними словами, которые он слышал от своей матери, было: «Адский ребёнок, ничего не станет делать так, как я скажу.» На содержании у рабовладельцев, правила, Николай лишился остатков свободы, например, раньше он обязан был есть два раза, днём и вечером, в девять утра и в пять вечера ровно, а у работорговцев, он имел право есть только один раз в день, и то, если ему позволяли или не забывали про него. Николай ненавидел факт того, что все его мысли из-за голода занимала еда. Вместо философских мыслей, рассуждений о жизни и смерти, рефлексии о натуре человеческой природы, он вынужден был думать только о еде. Это было отвратительно. Ещё отвратительнее, чем когда его контролировала мать. Деспотия матери выражалась сугубо снаружи, а голод держал его на цепи изнутри, за сам разум. Как-то раз, при помощи свой способности, тогда ещё совсем недавно проявившейся и работавшей на расстояние не больше нескольких метров, Николаю удалось телепортироваться в штаб работорговцев, где у них был накрыт обеденный стол. Это была не та безвкусная каша с комками, которой кормили рабов, стол этих людей ломился от мяса сочащегося сукровицей, тортов политых кремом, выпечки источающей приятный запах, как ему хотелось откусить кусочек от всего этого. Николай уже был готов так и поступить, неважно, насколько сильно его высекли бы потом, но, в последний момент, ему стало мерзко — как же так, еда имеет такую непреодолимую силу над его свободой воли. Внезапно, мальчик почувствовал, что если прикоснётся хоть к одному из этих блюд, то уже никогда не станет собой. «Ничего не бери с этого стола, иначе ты никогда не найдёшь синюю птицу.» * Им завладело желание тут же убежать, оказаться как можно дальше от всех этих запахов, раздрающих его и без того сильный голод, но по какой-то причине, даже не отдавая себе отчёт почему, юный Николай не сдвинулся с места. Он всё стоял и стоял возле этого стола, смотря на вкусную еду, от вида и запаха которых, желание её попробовать проснулось бы даже у сытых людей, перенося невероятное раздражение, но, с каждой секундой, чувствуя, что становится сильнее, показывая язык чисто животному, овладевавшему им желанию броситься на куропаток с пирогами. После того испытания, первого в жизни Николая, мальчик ощутил, что ему больше не так сильно хотелось есть, когда его забывали кормить. Ещё, после этого случая, Николай понял, что всю свою жизнь будет одинок. Когда юный Гоголь услышал за дверью шаги и поспешил покинуть штаб своих господ, то нечаянно опрокинул и разбил дорогую стоявшею на столе вазу. Вошедший в комнату сразу понял, что это был Николай, только он из всего «товара», как называли бандиты своих пленных, был дар проходить через стены, но у бандита не укладывалось в голове, как почти что ещё ребёнок, совсем-совсем ещё юный мальчишка, проникнув в комнату ломящуюся от блюд и сладостей, ушёл ничего не стащив и не попробовав. Зачем ещё голодающему оборванцу было прокрадываться в штаб тех, кто может его убить, если не затем, чтобы набить брюхо? Хотя факт проникновения Николая был очевиден, работорговцу просто не верилось в то, что молодой мальчишка был на такое способен, а потому, он решил, что надумал себе то, чего не было и наказания не последовало. Любой на месте шута Небожителей выдохнул бы с немалым облегчением от такого поворота событий, но Николай увидел в этом случае знак того, что тогда, с ударом матери об стену, умер его единственный друг, настолько его мировосприятие и ход мыслей не укладывались в головах других. Будущий паяц террористов рассказал этот случай другому пленному мальчишке, такому же юнцу как и он сам, и увидел в его глазах лишь непонимание и шок. Его приятель по несчастью, единственный ребёнок который разговаривал с Николаем, так и не понял, зачем он так поступил, потому что просто не был способен. «Ты чё, ничё оттуда не сожрал? Ну ты и псих, я бы там всё выжрал, даже если после этого меня высекли бы. Да даже если убили, я бы всё равно наверно не сдержался. Больной какой-то.» Этот разговор положил конец их товарищеским отношениям, после этого его приятель начал обходить его стороной и смотреть на Николая с опаской и страхом. Николай всю свою жизнь отчаянно жаждал свободы и не находил её. Чтобы он не совершал, как бы не старался освободиться от сковывающих его цепей, но, стоило ему только сбросить одни путы, как он тут же обнаруживал всё новые и новые, и так продолжалось бесчисленное количество попыток, раз за разом. Сперва это были решётки клеток работорговцев, которых Николай убил, стоило ему стать для этого достаточно сильным, затем стах перед зверствами, которым подвергаются другие люди. Потом страх перед собственной смертью. И наконец привязанность к другу. Оказалось, что клетки работорговцев были лишь жалкой иллюзия оков. Настоящая клетка находилась всё это время у него в голове. Именно по этому он выбрал себе жизнь наёмного убийцы. Что бы вырваться из удушающего плена морали, а отнюдь не потому, что его только и обучали, что убивать, стоило его способности проявиться. Освободившись от бандитов, со своими навыками, Николай мог бы стать одним из самых высокооплачиваемых и элитных убийц всего мира, но он предпочёл вместо этого вступить в террористическую группировку, где все состояли исключительно из-за идеи. Он даже не наделся на то, что однажды у него появится друг. Кто-то, кто его поймёт, для кого он не будет безумным психом. Вероятность такого исхода событий была меньше, чем если бы на него прямо с неба упал космический метеорит. И всё-таки это случилось. Вступив в организацию редкостных мерзавцев, подобных которым не видел свет, Николай встретил того, кто стал его единственным другом. Загадочного человека из России по имени Фёдор Достоевский. Это было изумительное чувство. Фёдор и правда понимал его. Не считал безумцем, не относился с жалостью, он понял его за время их первой встречи больше, чем весь остальной мир за всю жизнь. Николай был счастлив. Он и мечтать не смел о таком подарке судьбы на своём сложном, извилистом пути, ему казалось, что от одного только осознания улыбнувшейся ему удачи, он может вознестись на седьмое небо и выше, прямо как птица. Но, тем не менее, как бы ни был счастлив Николай обретению родственной души, счастье не затмевало его здравого рассудка. Он прекрасно понимал, что ничто не накладывает таких сильных оков на человека, чем привязанность к ближнему своему. Он был готов без большого труда пожертвовать своей жизнью, чтобы доказать свои идеи, и практически сделал это, но как же ему было мучительно думать о том, что хоть малейшая угроза жизни может нависать над Фёдором. Именно поэтому он и убил свою мать. Наверняка все остальные расценили бы его поступок как проявление ненависти и акт мести за испорченное детство, но истинная причина по которой Николай это сделал заключалась в том, что встретившись с ней спустя много лицом к лицу, после всего зла, которому она его подвергла, он всё ещё чувствовал любовь и привязанность к ней, как к своему родителю. И это было мерзко. Николай не мог и не стал бы бросать дело всей своей жизни, добровольного соглашаюсь на удушающие оковы. Задуманное должно было свершиться. Это было необходимо. Николай бесконечно сильно сожалел о содеянном, но, вернись он в прошлое, снова поступил бы точно так же. Иначе главная цель всей его жизни не была бы достигнута, а весь проделанный жизненный путь напрасен. Смерть лучшего друга была тщательно подготовлена, без каких-либо уловок для себя и послаблений для него. Шанс был только один, и расставь он ловушку неверно, был бы всю оставшуюся жизнь обречён жить с чувством, что убил единственного товарища, так и не обретя истинной свободы. Николай был честен с собой. Для него относительно не составило бы труда нанести один точный удар, быстро избавивший друга от мучений, потому что это позволило бы как можно быстрее закончить испытание самым гуманным образом, поэтому он пошёл другим путём. Только наблюдая продолжительное время за стараниями Фёдора спасти свою жизнь и раз из раза игнорируя их, он мог не сомневаться в подлинности испытания. Даже если бы Фёдор выжил, его свобода воли была бы доказана, так как он, зная, что его приятель находится на волоске от смерти, ни разу не бросился ему на помощь. При этом, Николай проявил определённую честность по отношению к своему другу, чисто как к боевому товарищу, его поступок нельзя было назвать подлым ударом в спину. Он давал Достоевскому возможность на спасение из заточения в тюрьме Мерсо без которой, его дорогой товарищ не выбрался бы на свободу, дальше всё зависело только от способностей самого Дост-куна. В плане Николая было продумано всё, до мельчайших деталей. Он отдавал себе отчёт в том, что будет тосковать. Единственное, чего он не смог предугадать, так это того, что Фёдор переживёт смерть. Звучит невозможно, но это и в самом деле было совершенно невозможно, для кого угодно, кроме Дост-куна. Заслышав тревожные для всего мира, кроме него самого, вести о том, что Достоевский выжил, он не мог поверить собственным ушам, ровно в такой же степени, как и не мог не рвануть тот час на место, где, согласно полученным сведениям, должен был находиться его дорогой друг. Казалось невероятным, видеть его, живого и в добром здравии после того, как лично сжимал в руке его окровавленную конечность, но это было правдой. Фёдор стоял перед ним, без единого ранения, такой, каким он его и запомнил, тощий, бледный, словно призрак, разве что только вместо неизменного наряда белого цвета с религиозной символикой на парне был длинный чёрный плащ до самой земли. Фёдор предстал пред Николаем словно дивное видение, явившееся напрямую с того света. Это было невероятно, Николай едва ли мог поверить своим глазам. — Фёдор, это ты? — Полушёпотом спросил паяц. В ответ на вопрос русский лишь загадочно и хитро улыбнулся, не став ничего не отвечать своему товарищу. Без сомнений, из всех людей ходивших по земле, эта улыбка могла принадлежать только Фёдору. — Но как? Я видел как вертолёт врезался в стену. Как такое может быть? Это твоя настоящая способность? Фёдор пожал плечами. Как обычно, немногословен и тайны свои выбалтывать не спешит. — Скажи, ты сердишься на меня? Ты ведь умер по моей вине. — Сержусь? — Брови Фёдора немного удивлённо приподнялись. — Нет. Я совсем не сержусь на тебя. — Но ты сказал, что собираешься вернуть должок. — За что? За то, что ты пытался меня убить? Грязные уловки, чтобы пустить пыль в глаза Дазаю. Ты ведь вовсе не хотел меня убивать. Просто ты не мог иначе. Не так ли? — Сказал Фёдор таким тоном, будто это было что-то настолько очевидное, что этого невозможно было не понимать. — Дост-кун, ты всегда был единственным, кто понимает меня! — Зачарованным голосом прошептал Николай. — Я так рад, что мой дорогой друг выжил не смотря на непродолжительную смерть! — Теперь, когда твоя свобода воли доказана, ты обрёл душевный покой? — Спросил Фёдор. — Думаю, да. Да. — Николай легонько кивнул. — Может быть теперь ты захочешь сражаться на моей стороне против Дазая и остальных? — А то! Когда пик волнения паяца прошёл, Николай вернулся к своей привычной манере поведения. Паяц начал подпрыгивать и плясать вокруг Фёдора, размахивая руками. — Вокально-криминальный дуэт «Фиолаи» устроит этому миру зажигательный концерт с огнемашинами и без возможности покинуть зал! А насчёт Дазая не волнуйся — я его нахожу весьма славным малым, но это ничто, потому что враги Дост-куна — мои враги! — Николай остановился перед русским, взяв его руки в свои. — Я знал, что мой лучший друг обязательно меня поймёт! Дост-кун, ты действительно всё знаешь! Именно поэтому ты мой лучший друг! — Долго собираешься это повторять? — Спросил беззлобно Фёдор. — Очень долго! — Воскликнул Николай. — Сикстильярд шестьсот шестьдесят шесть раз ровно, может немного больше! Осталось сикстильярд шестьсот шестьдесят четыре! Импульсивное и ребяческое поведение паяца не потушило улыбки Фёдора. Хотя подобное выражение эмоций раздражало бы русского у любого другого человека, но, в случае Гоголя, он давно привык к подобной манере поведения своего последователя-убийцы-фаната-самопровозглашённого друга. Николай никогда не считал себя везунчиком, которому удача улыбается по жизни. Для этого не было каких-либо причин. Но паяц никогда на это и не сетовал. Необходимость лишиться друга, чтобы добиться главной цели, ощутить на себе его ненависть после окончания игры, наблюдать за тем, как он взрывется во врезавшемся в здание вертолёте, сознавать, что его больше в этом мире нет, всё это конечно давалось Николаю нелегко, но он ни на что из этого не жаловался. Нельзя требовать всего и сразу от судьбы, сам факт того, что у кого-то вроде него появился товарищ, был невероятен, редок и прекрасен, как драгоценный камень. Однако, сейчас он понимал, что заблуждался. Теперь, паяц смело мог сказать, что был самым большим любимчиком судьбы, не смотря на всю сложность своей жизни, ведь чего стоят все пройденные невзгоды и испытания, если сейчас она ему предоставила шанс наконец-то достичь цели всей своей жизни при этом сохранив жизнь его лучшего друга? О большем Николай и мечтать не мог.