Через тьму к свету

Гейл Хоторн стоял на краю тренировочного полигона, наблюдая за учёными, которые изо всех сил старались не выдать свою усталость после неожиданной тренировки от полковника. Их лица блестели от пота, а плечи казались готовыми рухнуть под тяжестью нагрузки. Полковник Риверс, напротив, выглядел бодрым, как будто только что начал утреннюю разминку. Он размахивал руками, оживлённо объясняя важность физической подготовки, его голос, резкий и властный, разносился по всей площадке, резонируя в воздухе. Гейл чувствовал, как этот звук заставляет его собственное тело напряжённо реагировать, будто его мышцы автоматически вспоминали все выученные команды. Но даже в этот момент его разум, неумолимо и против его воли, вновь возвращался к Эмили. Он вспоминал её напряжённое лицо в лаборатории — те минуты, когда она, казалось, удерживала весь мир на своих хрупких плечах. Её упрямство и сила воли, когда она с горящими глазами доказывала ему свою правоту, сливались с чем-то более глубоким, невидимым для большинства. Этот огонь и одновременно скрытая уязвимость, которую она старательно прятала за строгими линиями лица, сбивали его с толку. Он не мог не заметить, как её взгляд, всегда такой сосредоточенный, иногда становился мягким, когда она говорила с братьями. Или как на её лице играла едва уловимая улыбка, когда она, вероятно, думала, что никто не смотрит. Это странное сочетание внутренней силы и тонкой, почти трогательной нежности делало её не такой, как все остальные. Гейл даже пытался закрыться от этих мыслей, считая их ненужной слабостью, но её образ упрямо пробивался сквозь все его оборонительные барьеры. Он ловил себя на том, как его взгляд невольно задерживается на изгибах её лица, на длинных ресницах и спокойной осанке, скрывающей под собой напряжённую готовность ко всему. И её тело — подтянутое, как у бойца, но при этом женственное, с той лёгкостью, которая привлекала внимание, хоть она никогда и не пыталась. Эмили была не просто красива внешне — её красота шла изнутри, проникая через стены, которыми она себя окружила, и это сводило его с ума. Гейл раздражённо сжал челюсти. "Она просто учёный, такой же, как остальные. Это профессиональный интерес, не больше." Но внутри его что-то подсказывало, что это далеко не так. Гейл снова окунулся в водоворот собственных мыслей, которые, подобно назойливой мухе, упорно кружили в его голове, не давая ни минуты покоя. Как бы он ни старался сосредоточиться на работе или погрузиться в рутину, образ Эмили то и дело всплывал в его сознании, заставляя его вспоминать то, что он отчаянно пытался забыть. Одна из таких сцен, вырванных из контекста их повседневной жизни, всплыла неожиданно — тот момент, когда они встретились у его дома. Эмили стояла перед ним в коротких шортах, и её бледные, стройные ноги тут же привлекли его внимание. Они были одновременно сильными и женственными, но в них таилась едва уловимая хрупкость, которую Гейл не мог не заметить. Внезапно он задумался о том, какой она была вне работы, о её жизни, которую она тщательно скрывала за профессиональной маской. Этот мимолётный момент смутил его. Он ощущал странное волнение, которое раздражало его до глубины души. "Она всего лишь коллега. Ты офицер, Хоторн. Соберись," — повторял он себе как мантру, но разум упорно возвращался к этому воспоминанию. Однако самым сложным было другое воспоминание — ещё более мучительное и сбивающее с толку. Тот день, когда Лорен, не выдержав собственной ревности, в припадке гнева вылила воду на Эмили. Гейл прекрасно помнил, как это произошло — яркая вспышка эмоций, захлестнувшая Лорен, и ледяное спокойствие Эмили. Она стояла неподвижно, как статуя, не дав даже намёка на ответ. Вода стекала по её телу, пропитывая ткань блузки, которая моментально прилипла к её фигуре, обнажая больше, чем она, возможно, намеревалась показать. Гейл тогда ощутил нечто странное и мучительное: его взгляд задержался на том, как капли воды прокладывали путь по изгибам её тела, по плечам, по линии шеи, стекали по хрупким ключицам, исчезая за тканью. Он быстро отвёл глаза, проклиная себя за этот внезапный порыв слабости. "Что за чёрт?" — с гневом подумал он, сжав зубы и чувствуя, как нарастает раздражение от самого себя. Он знал, что не должен так реагировать на неё. Она — учёный, профессионал, не более того. Всё, что их связывает — это работа, долг и ответственность. Никакой личной привязанности. Никаких чувств, которые могли бы затмить разум. Но чем больше он старался заглушить эти мысли, тем глубже они проникали в его сознание, словно корни, которые постепенно разрывали его оборону. Каждый раз, когда Гейл ловил себя на том, что думает о ней, он чувствовал, как внутри него вспыхивает что-то неудержимое, почти пугающее. Его тело предавало его, реагируя на её присутствие, на каждое движение её фигуры, на тихие, едва уловимые перемены в её лице. Это злило его, заставляло чувствовать себя слабым, уязвимым. Но, несмотря на это, он не мог избавиться от её образа. Эмили проникла в его мысли, как яд, распространившийся по его венам, и чем больше он боролся с этим чувством, тем сильнее оно становилось. "Она просто учёный," — снова и снова убеждал себя Гейл, как будто повторение этих слов могло сделать их правдой. Но где-то глубоко внутри он понимал: всё это гораздо сложнее, чем он хотел признать. — Хоторн! — громкий голос полковника прорезал пространство и прервал его мысли. Гейл едва заметно вздрогнул, возвращаясь к реальности. — Подойдите! Мне нужен ваш отчёт о физической подготовке группы. Гейл молча кивнул и сделал несколько шагов вперёд, ощущая, как его внутренние волнения моментально уходят на второй план. Внешне его лицо оставалось бесстрастным, но внутри всё ещё кипела борьба, как тихий шторм. Он привык к контролю, знал, как отодвинуть эмоции в сторону, но мысли о Эмили упрямо не хотели покидать его. — Мы провели марш-бросок на три километра, — начал он, стараясь говорить ровно и спокойно, как всегда. Он должен был показать себя профессионалом, и ни одно слово не должно выдать его внутренних переживаний. — После этого прошли тренировки по основам ближнего боя и стрельбе. Есть несколько учёных, которые показали выдающиеся результаты. Он замолчал на мгновение, окидывая взглядом уставших, но стойких учёных, стоявших поодаль от них, затем продолжил: — Маркус Ливингстон. У него большой опыт, и он демонстрирует исключительные навыки в стрельбе, и прекрасно показал себя в ближнем бою, работая с Джеком. Он выдерживает нагрузки лучше остальных. Оливер Рейнер и Майкл Лангстон — оба выпускники военно-научного института. Их подготовка на высшем уровне, и они оправдали все ожидания, как и ожидалось от них. — Гейл почувствовал, как напряжение внутри него чуть ослабло, когда он начал говорить о результатах. Он гордился этими людьми. Они работали до изнеможения и заслуживали похвалы. Но затем он упомянул Александра Блэка, и внутри снова сжалось что-то неуловимое: — Блэк также хорошо справляется. Ему пока не хватает физической силы, но он компенсирует это быстрым умом и хорошей координацией. С дополнительными силовыми тренировками он наверстает упущенное. Гейл на мгновение замолчал, делая паузу, прежде чем продолжить. Раздражение вспыхивало в нем, как затухающая, но всё ещё теплящаяся искра, которая раздувалась каждым воспоминанием о ней. Он старался держать мысли под контролем, но образ Эмили вновь и вновь проникал в сознание — её уверенные движения, холодный взгляд, под которым угадывалась усталость. Чем больше он старался отстраниться, тем сильнее ощущал нарастающее напряжение внутри, как будто сама мысль о ней была непрошеным вторжением в его разум. Вспоминая её решительность и непоколебимость на тренировках, Гейл чувствовал, как его собственная нерешительность начинала его бесить. Он решил не акцентировать внимание полковника на результатах Эмили. — Я рекомендую ввести регулярные тренировки для всех учёных, — наконец заговорил он вновь, стараясь перевести разговор в строго деловое русло. — Начнём с двух занятий в неделю. Это поможет укрепить их физическую форму и улучшить командную работу. Мы уже разработали индивидуальные планы для тех, кто показал лучший результат. Томас готов их курировать. Остальными займётся сержант Бак. Полковник Риверс слушал внимательно, его лицо изменилось, когда Гейл предложил конкретный план. В его взгляде мелькнуло одобрение — он был человеком, который ценил инициативу и чёткие решения. — Хорошо, Хоторн, — сказал полковник, одобрительно кивая. — Начинайте реализацию. Я хочу видеть прогресс. Гейл кивнул, сдержанно принимая приказ, но внутри его вновь захлестнула непрошеная волна раздражения. Мысли об Эмили, подобно назойливому шуму, заполнили его сознание, и сколько бы он ни пытался отмахнуться от них, они возвращались с новой силой. Её образ преследовал его, словно нечто неизбежное и неотступное, что проникло в самые глубины его разума. Он злился на себя за то, что позволил ей войти в свою жизнь хотя бы на мгновение. Злился, что даже работа не способна избавить его от этих размышлений и образов. «Она — капитолийка,» — твердил он себе, сжимая кулаки. — «Её родители работали на Сноу, они были врагами. Она не может быть иной, чем они. Опасная, чужая...» Но эти мысли звучали всё слабее, неубедительно, как ложь, которую он сам же и не мог принять. Гейл чувствовал, как собственное отрицание разрушает его, наполняя гневом, который он не знал, куда направить. — Так держать, Хоторн, молодец — голос полковника звучал с лёгким оттенком одобрения, но в его глазах сверкнул тот особенный огонёк, который всегда предвещал что-то большее. — Но это ещё не всё, — с едва заметной ухмылкой продолжил он. — Как там успехи с доктором Мур? — Риверс сделал паузу, пристально глядя на Гейла, словно пытался уловить малейшую реакцию. — Сложа руки она явно не сидела, да и стрельба, если верить личному делу, ей не впервой. Гейл, внезапно напрягшись, замер, и сердце заколотилось быстрее. Этот вопрос застал его врасплох. Он был готов говорить о результатах тренировок и подготовке своей команды, но упоминание Эмили заставило его на мгновение потерять самообладание. "Почему сейчас?" — подумал он, стараясь вернуть контроль над собой. Любые его попытки отдалить мысли о ней за пределы профессионального взаимодействия потерпели крах в тот самый момент, когда полковник произнёс её имя. Теперь эта тема становилась его реальностью, а не только внутренней борьбой. — Доктор Мур показывает хороший прогресс, — начал Гейл, выбирая слова осторожно, хотя чувствовал, как напряжение медленно усиливается. Его голос был на удивление ровным, несмотря на бурю внутри. — Она обладает отличными навыками стрельбы. Это сразу заметно. Её техническая подготовка и способность быстро адаптироваться к новым задачам заслуживают уважения. Он остановился, пытаясь подобрать слова для следующего момента, которые бы звучали как можно более нейтрально без оттенка раздражения или злости. — Однако... — его голос слегка замедлился, словно Гейл обдумывал каждый звук. — Её физическая подготовка пока не соответствует стандартам для боевых заданий. Риверс прищурился, изучая Гейла, как будто старался прочитать скрытые между строк смыслы. Полковник был опытным человеком, он знал, когда подчинённые пытались что-то не договаривать, и на лице его появилась знакомая смесь интереса и настороженности. — И как ты собираешься это исправить? — спросил Риверс, сложив руки на груди и слегка наклонив голову. В его голосе прозвучала настойчивая интонация. Гейл заметно напрягся. Он хотел бы предложить более мягкий подход — может быть, рекомендовать Эмили дополнительные тренировки в отдельном режиме, но понимал, что это было бы слишком простым решением. Полковник был не из тех, кто терпел полумеры. — Мы можем усилить её физическую подготовку, добавить индивидуальные занятия. Я считаю, это даст нужный результат в кратчайшие сроки, Даниэль мог бы заняться этим, — Гейл старался держать свою речь на профессиональном уровне, но его внутренние сомнения становились всё явственнее. Он не был уверен, что работа с Эмили — это то, с чем ему хотелось бы сталкиваться ежедневно. Слишком много личного проникает в их рабочие моменты, и его это беспокоило. Полковник приподнял бровь, но не отвёл взгляда от Гейла. — Подготовь её лично к работе в вашей команде, — его слова прозвучали как неоспоримый приказ. — Мы не можем позволить себе терять таких людей. Она явно из тех, кто не сдаётся. Да и потенциал у неё огромный. В глазах Риверса мелькнуло нечто большее, чем просто оценка профессиональных качеств Эмили. Гейл знал этот взгляд — полковник видел перспективы там, где другие ещё сомневались. Но в этот раз этот приказ привёл к противоречивой реакции внутри Гейла. "Работать с ней так близко? Подготовить её лично?" — этот план ощущался, как приговор его собственному спокойствию. Он не мог позволить себе пересекать ту невидимую грань между профессиональными и личными отношениями, но теперь это казалось неизбежным. — Полковник, я не уверен, что это будет... — Хоторн, — прервал его Риверс, подняв руку, словно останавливая любое дальнейшее возражение. Его голос стал холодным и стальным, без намёка на обсуждение. — Это не обсуждается. Завтра выйдет официальный приказ. Ты будешь заниматься её подготовкой лично, и сделаешь это в ускоренные сроки. Гейл стиснул зубы, подавляя желание возразить. Он прекрасно знал, что спорить с полковником бесполезно. Приказ был чётким и окончательным. Но внутри него кипела буря противоречий, и он молчал, борясь с собственными мыслями. Его взгляд потемнел, но он остался внешне спокоен. В конце концов, дисциплина и долг всегда ставились выше личных предпочтений. — Понял, полковник, — тихо сказал Гейл, едва кивнув. Гейл понимал, что впереди его ждёт не просто профессиональное испытание, а настоящая внутренняя борьба. Борьба с тем, что он начинал чувствовать к Эмили. То, что должно было оставаться под контролем, ускользало из его рук, причиняя все больше беспокойства. Он смотрел вдаль, где учёные суетливо разбирали оборудование, но на самом деле не видел их. Все его мысли были заняты только одним: как подавить собственные эмоции, которые, вопреки его воле, пробуждались всё сильнее. Тревога, что уже несколько дней не отпускала его, теперь будто плескалась на поверхности. Каждый раз, когда он получал новые указания, связанные с Эмили, его внутренние переживания усиливались. С одной стороны, он был обязан соблюдать дистанцию и действовать как солдат, руководствуясь разумом. Но с другой стороны, с каждой встречей с ней это становилось всё труднее. Он напоминал себе, что его задача — защищать учёных, что Эмили просто часть этой системы, что она, как и все капитолийцы, может быть опасна. Гейл знал, что должен был ненавидеть её, как ненавидел всех, кто когда-либо служил Сноу. И всё же он не мог. Она больше не была для него просто чужой, безликой фигурой из Капитолия. Он видел в ней что-то большее — нечто, что ставило его перед вопросом, на который он не хотел искать ответ. Тем временем рядом стоявший полковник Риверс продолжал говорить с привычной холодной уверенностью, будто совершенно не замечая внутренней борьбы Гейла. Его голос звучал спокойно, властно, как всегда. — Под вашим руководством мисс Мур сможет раскрыть свой потенциал, — говорил Риверс, оценивающе глядя на Гейла. — Мы не можем позволить себе слабые звенья. Каждый, кто работает с нами, должен быть готов ко всему. Учёные — не исключение. Даже если это женщины. Эти слова ударили по Гейлу, пробудив в нём волну гнева и тревоги. Слова "слабые звенья" резанули по сердцу. "Слабости есть у всех," — подумал он, машинально кивая в ответ на слова полковника. Гейл знал, что за внешней уверенностью и профессионализмом Эмили скрывалась уязвимость, которую она тщательно скрывала. Она была сильной, но в то же время её внутренние страхи были ему знакомы. И эта двойственность стала для него чем-то болезненно близким. — Понимаю, полковник, — произнёс Гейл, стараясь, чтобы его голос звучал ровно и уверенно. Но даже он сам почувствовал, как в его словах не хватает привычной твёрдости. Ответ был резким, сухим, он с трудом сдерживал нарастающее раздражение. Гейл чувствовал, что сомнения начали пронизывать его с новой силой. "Как я могу подготовить её, если сам не уверен в правильности этого решения? Что, если она не выдержит? Если я не выдержу?" — эти мысли терзали его, словно грызущие изнутри сомнения, от которых не было спасения. Риверс продолжил: — Это именно то, что я от вас ожидаю, подполковник Хоторн. В этих делах нет места для колебаний. Уверен, вы справитесь. — Полковник пристально посмотрел на Гейла, его взгляд был полон скрытого давления, как будто он бросал вызов. Гейл поймал этот взгляд и вдруг ощутил, как внутри него что-то сломалось. Он всегда был солдатом, всегда подчинялся приказам. Но этот приказ казался чем-то большим, чем обычное задание. Подготовить Эмили к боевым условиям означало подвергнуть её ещё большей опасности, и это противоречило всему, что он чувствовал. Он вспомнил, как накануне вечером она сидела одна, растерянная и уязвимая. Тогда она была не бойцом, а человеком, которому нужна была поддержка. И как он мог теперь готовить её к возможной войне? — Хорошо, полковник, — наконец произнёс Гейл, с трудом сдерживая растущее напряжение в голосе. — Я начну завтра. Полковник удовлетворённо кивнул и обратился к другим делам, а Гейл остался стоять, чувствуя, как с каждым шагом Риверса прочь внутри него растёт ощущение, что он движется по ложному пути. Его сердце разрывалось между долгом и личными чувствами, и эта борьба не давала ему покоя. Он хотел поступить правильно, но чем больше думал об Эмили, тем менее ясным становился для него правильный путь. Гейл медленно шагал вдоль полигона, его взгляд был рассеянным, словно он смотрел не на своих подчинённых, а сквозь них. Вокруг царила оживлённая суета: солдаты помогали учёным собирать оборудование, перекидываясь короткими шутками и небрежными фразами, от которых мир вокруг казался немного легче и проще. Но Гейлу это не приносило облегчения. Он чувствовал, как внутри нарастает глухое давление, как будто стены сжимались вокруг него, оставляя всё меньше пространства для дыхания. Острая потребность уйти, исчезнуть, остаться наедине с собой и своими мыслями — накатила внезапно. Он должен был разобраться. Разобраться с тем, что его разрывало изнутри. Что же на самом деле он чувствует к Эмили? И как ему жить с этим, если всё, что он когда-либо знал, рушилось каждый раз, когда он привязывался к кому-то? "Завтра", — шептал он про себя, как будто пытался убедить не только свой разум, но и сердце. — "Завтра я должен быть готов." Но что это значило? Готов к чему? К новым потерям? К новым ударам судьбы? Он не знал. Гейл чувствовал, как напряжение нарастает в нём с каждой секундой. Будто невидимые тиски сжимались на его груди. Сердце билось чаще от каждой мысли об Эмили, от каждой вспышки воспоминаний, в которых её образ вновь и вновь возвращался. Это был не просто интерес, это было что-то гораздо более глубокое, что-то, чего он боялся признать. Каждый шаг к ней — каждое взаимодействие, каждый разговор — были для него не только физическими действиями, но и настоящей битвой с самим собой, с его внутренними страхами и неразрешёнными сомнениями. Это был его личный ад. Он привык к одиночеству. Это было его единственным убежищем, его бронёй от мира. Все, кто когда-либо был ему дорог, в конце концов исчезали, словно отрывались от его жизни, оставляя лишь пустоту. Прим... Китнисс... их имена всё ещё отдавались эхом в его сознании. Каждая потеря была словно рана, которую время не лечило, а лишь делало ещё глубже. И теперь — Эмили. Если он позволит себе сблизиться с ней, неужели она тоже исчезнет? Разве это не неизбежно? Потеря — это единственное, что он умел по-настоящему принимать. Ему казалось, что у него больше не осталось права на привязанности. Гейл резко сжал кулаки, как будто пытаясь сжать в руках свою боль, чтобы не дать ей вырваться наружу. Он слишком много потерял. Потерял тех, кто был ему дорог. И каждое имя — словно шрам на его душе, напоминающий о том, что близость к людям приводит лишь к страданию. "Нет," — повторял он себе, — "я не могу больше позволить себе привязанности." Но чем чаще он это говорил, тем менее убедительно это звучало. Голос внутри него становился всё тише, а его борьба — всё тяжелее. Он продолжил идти по гравийной дорожке, его ботинки глухо скрипели под тяжестью его шагов. Холодный горный ветер бил ему в лицо, но, как и всё вокруг, не приносил облегчения. "Сосредоточься," — пытался он приказать себе, — "думай о работе." Но его мысли тонули в хаосе, который постепенно овладевал его разумом. Всё возвращалось к ней. Ко вчерашнему вечеру, когда он увидел её растерянной, уставшей, с дрожащими руками. Её глаза, в которых застыли страх и неуверенность и, знакомая ему, боль. Что-то в нём тогда треснуло. Его привычное, выверенное самообладание дало сбой. Желание защитить её, укрыть от всех невзгод этого мира пересеклось с чем-то более глубоким, с тем, что он не хотел признавать. И это пугало его больше всего. Сама мысль, что он мог снова привязаться к кому-то, снова пустить кого-то в свою жизнь, заставляла его чувствовать, будто он стоит на краю пропасти, готовый вот-вот сорваться. Он шагал дальше, но с каждым шагом его мир становился всё более хрупким, словно тонкий лёд под его ногами начинал трещать. Войдя в просторное здание, где его ждали кипы документов и отчётов, Гейл почувствовал, как напряжение в его груди продолжает расти. Он сел за массивный деревянный стол, его пальцы скользнули по прохладной поверхности, как будто этот холод мог успокоить бушующую внутри бурю. Глубокий вдох — и тишина кабинета накрыла его, словно волна, поглощая все внешние звуки, но не принося покоя. Тусклый свет за окнами и приглушённый гул на улице лишь усиливали ощущение изоляции. Он чувствовал себя в ловушке — не физически, а эмоционально, будто закованный в собственные мысли. "Это просто работа," — мысленно твердил Гейл, глядя на ворох бумаг перед собой. Отчёты, цифры, приказы — это всегда было его укрытием от собственных переживаний. Он привык тонуть в работе, чтобы забыться, но сегодня даже эти холодные строки казались бессмысленными. Ему было трудно сосредоточиться, будто каждая мысль, каждый взгляд на документы уводили его обратно к ней — к Эмили. Гейл открыл первую папку, но цифры на странице словно размылись перед его глазами. Вместо них он видел её лицо: усталое, с тенями под глазами, но при этом необыкновенно живое. Эмили, с её неуловимыми движениями, её дрожью рук, её хрупкостью, которую он замечал всё чаще. Он отчаянно пытался избавиться от этих образов, но они возвращались вновь и вновь, как призраки его разума. С тихим раздражением Гейл отбросил ручку, её металлический корпус глухо ударился о стол, и он резко поднялся, словно не мог больше сидеть на одном месте. Он подошёл к окну, вглядываясь в движение за стеклом. Там, снаружи, жизнь продолжала идти своим чередом. Учёные аккуратно разбирали оборудование, под пристальным присмотром солдат. Грузовики уже были готовы к отправке, и люди, словно механические фигуры, сновали туда-сюда, упаковывая вещи и снаряжение. Их слаженные движения, привычная суета — всё это было нормальным для Гейла, часть его жизни, которую он всегда контролировал. Но сегодня всё это казалось незначительным, словно отголоском далёкого мира, который больше не имел значения. За окном учёные спорили, стараясь говорить тихо, чтобы не мешать военным. Солдаты шутили, помогая перетаскивать тяжёлые коробки, среди них мелькали молодые исследователи, чьё неумелое обращение с техникой вызывало снисходительные взгляды опытных солдат. Один из учёных неуклюже балансировал с тяжёлой коробкой, тогда как рядом обсуждали, как лучше упаковать ценные образцы для испытаний. Все эти привычные звуки обычно приносили Гейлу покой. Они были знакомыми, родными, помогали отвлечься. Но сегодня это был просто фоновый шум, неспособный заглушить его собственные мысли. Он смотрел на всё это, чувствуя, как внутри всё больше накатывает беспокойство, словно что-то давило на него изнутри. Мысли об Эмили, её тени в его сознании, её несказанные слова, которых он всё больше жаждал услышать... Он чувствовал, как это тревожное ожидание вытесняло всё остальное, заполняя его целиком. Он снова сел за стол и открыл толстую папку с отчётами. Строки текста, заполненные статистикой и графиками, расплывались перед его глазами. Документы требовали его внимания — физическая подготовка учёных, участие в предстоящих испытаниях, совершенствование экипировки, — всё это должно было быть детально рассмотрено, и он должен был принять решения. Но вместо того, чтобы сосредоточиться на важности своей задачи, Гейл вновь возвращался к недавнему разговору с полковником Риверсом. "Чёрт возьми, зачем я согласился на это?" — мелькнуло у него в голове, но он быстро подавил эту мысль. Приказы не обсуждаются. У него не было выбора. Однако осознание того, что теперь ему предстоит плотнее взаимодействовать с Эмили, видеть её чаще, каждый день — словно тень, не дающая покоя. Он не мог избавиться от чувства, что эта близость вскроет что-то глубинное, что-то, от чего он так долго бежал. Он чувствовал, как тревога нарастает, накрывая его, как плотный, давящий туман. С каждым новым документом, который он перелистывал, мысли о ней всплывали всё чаще. "Ты солдат," — напомнил он себе, пытаясь вернуть самообладание. — "Твоя задача — выполнить приказ, а не увлекаться кем-то." Но с каждым разом эти слова звучали всё менее убедительно. Документ за документом, Гейл погружался в рутинную работу, которая хоть и отнимала много времени, но давала столь необходимую передышку от постоянного внутреннего напряжения. Сухие цифры, строки отчетов, методичные галочки напротив одобренных рекомендаций — всё это было его способом забыться, хотя бы на время. В окружающей его тишине кабинета, лишь изредка нарушаемой приглушёнными звуками снаружи, он отчаянно цеплялся за работу, как за якорь, чтобы удержаться на плаву в буре собственных эмоций. Когда Гейл поднял глаза от последней страницы, он с удивлением заметил, что за окном уже сгущались сумерки. Время пролетело незаметно, и он почувствовал, как ноет правая рука, затекшая от бесконечного подписания бумаг и расстановки печатей. Он устало откинулся на спинку стула, чувствуя, как груз ответственности снова ложится на его плечи. Внутри поднялась волна безысходности, словно липкая, тёмная тень, обволакивающая его разум, заставляя задуматься о тех вещах, которые он пытался забыть. Однако Гейл не позволил ей захватить себя. С силой выпрямившись на стуле, он встряхнул головой, будто пытаясь сбросить с себя это гнетущее чувство. Сегодня всё внимание было сосредоточено на том, чтобы обеспечить учёным комфорт в казармах, куда они переезжали после палаточного лагеря. Хотя эти условия никогда не могли сравниться с домашним уютом, но, по крайней мере, они были защищёнными и благоустроенными. Девушкам выделили огороженные зоны с отдельными кроватями и душевыми, чтобы избежать каких-либо неловких ситуаций. "Они справятся," — подумал Гейл, его глаза снова скользнули по документам, лежавшим перед ним на столе. Казармы не предназначены для роскоши, но дисциплина и способность адаптироваться к новым условиям всегда помогали солдатам, да и учёные со временем привыкнут к этому. Тем не менее, мысли Гейла снова возвращались к Эмили. "Как она выдержит всё это? Она уже неплохо вписалась в коллектив, судя по тому, как уверенно общалась с моими людьми за обедом вчера, но справится ли она с работой в таких условиях?" Эти вопросы не давали ему покоя, раздражение закипало внутри, не находя выхода. Он снова уткнулся взглядом в бумаги, словно именно в них был скрыт спасительный выход из его ментального хаоса. Сухие факты и формулы, отчёты по физической подготовке, планирование предстоящих испытаний — всё это казалось таким простым по сравнению с той бурей, что бушевала у него в голове. Гейл пытался отвлечься от мыслей об Эмили, погружаясь в мир цифр и графиков, но даже самые сложные расчёты не могли заглушить его внутренние противоречия. Каждый раз, когда он пытался заставить себя не думать о ней, её образ всплывал перед глазами. Он видел её сосредоточенное лицо, внимательные глаза, которые излучали силу и уверенность, даже когда она молчала. И чем больше он пытался оттолкнуть эти мысли, тем сильнее они возвращались, заполняя каждую паузу в работе, каждую секунду, когда он позволял себе расслабиться. Когда наконец наступил вечер и Гейл закончил с отчётами, он закрыл папки с тяжёлым вздохом. Работа была сделана, но вместо облегчения его охватила пустота. Сколько бы он ни трудился, сколько бы не заполнял страницы цифрами и данными, в голове крутилось лишь одно — завтра всё начнётся заново. Новые приказы, новые задачи, новые тренировки. И вновь он будет видеть её — Эмили. И снова придётся сдерживать себя, подавлять каждый порыв, каждую мысль о ней. "Надо держаться подальше", — мысленно повторил он, как заклинание, но от этого становилось только тяжелее. Спускаясь в столовую, Гейл чувствовал, как усталость затягивала его всё глубже, словно вязкая тьма, от которой невозможно укрыться. Весёлая суета, царившая вокруг, казалась далёкой, почти нереальной. Шум голосов, гул смеха, запахи горячей еды — всё это сливалось в неразборчивое облако, размытое, как сон. Он словно смотрел на мир сквозь плотную пелену, будучи лишь безучастным наблюдателем, неспособным почувствовать жизнь, которая бурлила вокруг. Когда он наконец подошёл к столу, за которым собралась его команда, привычные разговоры и смех мгновенно прервались. Все повернули головы, уставившись на него с нескрываемым ожиданием. Томас, мастер подбадривающих шуток, не упустил случая подмигнуть товарищам и заговорить громче обычного: — А вот и наш великий и могучий капитан явился! — с театральной интонацией воскликнул он, чем тут же привлёк внимание всей столовой. — Солнце, скажем так, светит над нами по-прежнему, да, капитан? Гейл только хмыкнул, пряча усталый взгляд. Даниэль, с хитрым блеском в глазах, протянул руку к Алексею, дружески хлопнув того по плечу. — Слушай, да у него такое лицо, будто он решил всю тяжесть мира на своих плечах перетащить, — ухмыльнулся он. — Может, ты капитан от того, что страдаешь лучше всех нас? — Может, он просто нашёл себе новую диету? — влез Майкл, громко рассмеявшись. — Питается исключительно собственными проблемами! Говорят, весьма полезно, только, конечно, на вкус — сомнительно. Джек, наблюдая за этим обменом, не мог сдержать улыбки. Он подтолкнул к Гейлу поднос с едой, с неподдельной заботой в голосе произнеся: — На, держи. Хватит мучить себя, капитан. У тебя вид, как будто голодаешь вторую неделю. Гейл чуть заметно кивнул, вяло взял ложку и принялся есть, даже не пытаясь поддержать весёлый настрой своих товарищей. Еда казалась безвкусной, серой, лишённой какой бы то ни было пряности или утешения, которого он, возможно, искал. Каждая шутка, каждый подкол его людей, обычно способные заставить его улыбнуться, сегодня лишь глухо отдавались в его сознании, словно доносясь из какого-то далёкого мира. Всё происходящее вокруг него было тусклым, далёким, словно разыгранная сценка, в которой он уже давно потерял интерес. Он машинально поднёс ложку ко рту, но не ощутил вкуса. В мыслях вновь всплыл образ Эмили, её голос, отзвуком разрывающий тишину его души. Гейл внезапно почувствовал, как внутри поднимается волна глухой ярости, направленной на самого себя. Что за наваждение? Почему он, солдат, привыкший к дисциплине и самоконтролю, позволил себе так глубоко увязнуть в этих мыслях об Эмили, которые туманят рассудок? Его бесило, что её образ настойчиво возникал в его голове, когда он должен был сосредоточиться на деле, на своих обязанностях, а не на этом странном и опасном чувстве, в котором он не хотел признаваться. Сжав кулаки, он заставил себя отвергнуть эти мысли, но каждый раз это давалось всё труднее, и от этого он злился ещё сильнее, чувствуя себя слабым и неспособным к самоконтролю, который прежде считал своей силой. Дверь столовой внезапно распахнулась, как порыв ветра, и в неё вихрем ворвался Александр, тянущий за собой Эмили. Она шагала следом, выражение лица было слегка недовольным, а тёмные глаза искрились упрямством, как будто её затащили сюда силой. — Люди добрые! — прокричал Александр с преувеличенной театральностью, словно актёр на сцене. — Спасите эту несчастную, измученную женщину! Представьте себе, она не ела ни на завтрак, ни на обед! Совсем не щадит себя! Эмили, смутившись под пристальными взглядами, попыталась вырваться из его цепкой хватки, но её голос был полон скрытой улыбки: — Алекс, ради всего святого, перестань. Я же ела… вчера. И, возможно, даже позавчера, — она слегка усмехнулась, глядя на него с легким вызовом. — Так что, считай, я вполне сыта. За столом, где сидели солдаты, поднялся дружный смех. Томас, схватившись за грудь с притворной паникой на лице, вскрикнул: — Эмили, как ты могла так с нами поступить? Мы же верили в тебя, а ты, оказывается, питаешься только воспоминаниями! — О ужас! — подхватил Даниэль, размахивая руками, как будто изображая начало катастрофы. — На одном вдохновении далеко не уйдёшь! Эмили закатила глаза, смахнув с лица улыбку, но едва вырвала руку, как Александр продолжил, не отпуская ситуации: — Это не просто еда, это — жизнь! — он закатил глаза с таким видом, будто скорбит о потерянном обеде. — Если не поешь, будешь шататься, как тень! Ребята, подайте ей поднос, а то я с её упрямством уже не справляюсь! Майкл, усмехаясь, пододвинул к Эмили поднос: — Вот, мисс Упрямство. А то скоро ты и до состояния нашего капитана докатишься — он тоже, кажется, сидит на диете из мыслей. Эмили хитро прищурилась, бросив взгляд на Гейла, который продолжал механически ковырять свою еду, избегая взгляда остальных. — Ну что ж, — с усмешкой заметила она, опускаясь за стол рядом с ними, — если есть молча — ключ к загадочности, то, может, и мне попробовать? Стану, как капитан Хоторн, полная тайна для всех. Алексей усмехнулся, похлопав Гейла по плечу: — Этому капитанскому методу есть один секрет, — он рассмеялся, наклонившись ближе к Эмили. — Всё, что нужно — это хмуриться весь день и, главное, не разговаривать ни с кем. Это, говорят, ключ к успеху. — О, тогда, пожалуй, я останусь сама собой, — ответила Эмили с лёгкой улыбкой, откладывая вилку. — Жизнь слишком коротка, чтобы отказываться от разговоров и улыбок. Её мягкий смех эхом разлился по столовой, заставив остальных снова рассмеяться. Гейл пытался оставаться безучастным к происходящему, но её смех — мягкий, звонкий, будто колокольчики — эхом отзывался в его сердце, разрывая равнодушие на части. Этот смех, тёплый и искренний, пробирался сквозь стены, которыми он себя окружил, и заставлял его чувствовать что-то забытое, почти чуждое. Он закрыл глаза, будто желая отгородиться, но внутри всё равно шевельнулось непрошенное тепло, невидимое и неуместное. Гейл стиснул зубы, возненавидев себя за эту слабость. Ему казалось, что он уже давно запечатал в себе всё, что когда-то могло ранить, всё, что делало его уязвимым, но её голос, её смех ломали эту уверенность. Как он мог позволить себе это чувство — такое простое, но столь опасное? Ему не должно было нравиться, как она смеётся. Но чем больше он пытался отрицать, тем сильнее в нём разгоралось это странное, притягательное чувство — и от этого признания было невыносимо горько. Гейл украдкой бросил взгляд на Эмили, стараясь не привлекать внимания. Она сидела напротив, чуть наклонившись над подносом, с лёгкой улыбкой, которая касалась уголков её губ и заставляла её глаза искриться. Она выглядела так, будто весь мир в этот миг принадлежал ей, и он, забывшись, задержал взгляд, словно пытаясь запомнить это мгновение. Внутри что-то едва заметно дрогнуло — непрошеное, но яркое чувство, теплом растекающееся по груди. Он почувствовал, как собственное сердце начинает биться быстрее, а по телу пробегает едва ощутимый жар. Ему было странно, почти неприятно, что одно её присутствие могло разбудить в нём то, что он давно закрыл в себе. Гейл поймал себя на этом взгляде, и внутри тут же поднялась волна раздражения — он не мог себе позволить такую слабость. И всё же он не мог отрицать, что даже этот короткий миг, когда он просто смотрел на неё, оставил след в его душе, такой же отчётливый и ясный, как её образ в его памяти. Их взгляды пересеклись неожиданно, будто оба почувствовали что-то неуловимое, связывающее их. В тот миг всё вокруг словно исчезло — шумные голоса команды, еда на столе, даже лёгкий полумрак столовой. Взгляд Эмили был мягким, чуть настороженным, как будто она тоже удивилась этой случайной близости. Гейл ощутил, как воздух вдруг стал гуще, а в груди зародилось странное, почти болезненное тепло. Она тоже, кажется, почувствовала это: её взгляд на мгновение дрогнул, но она отвела глаза, поспешно поправляя выбившийся локон. Александр, словно актёр на сцене, не собирался сдаваться: — Господа, позвольте вас заверить, что если оставите её без присмотра, она непременно забудет и о еде, и о сне. Моих сил уже не хватает, чтобы держать её под контролем! Эмили тихо усмехнулась, покачав головой: — Алекс, не надо устраивать из этого драму. Я в полном порядке. — В полном порядке? — с лукавым прищуром он наклонился к ней, словно раскрывал страшную тайну. — Поверь, это всего лишь иллюзия. Пропущенный обед — первый шаг к хаосу и беспорядку! Команда тут же откликнулась на слова Александра, разразившись шутками и смехом, кто-то даже драматично вскинул руки, поддерживая его сцену. Но Гейл, не разделяя их веселья, снова опустил взгляд на свою тарелку, едва различая вкус еды. Всё вокруг казалось ему далёким и нереальным, будто за прозрачной стеной, приглушённым, как старое эхо. Смех друзей, шум голосов, запахи — всё слилось в смутное, почти призрачное облако, лишённое смысла. И только одно пятно выделялось среди этой расплывчатой картины — Эмили, ярким и живым пятном, к которому тянулась каждая клетка его существа. Её голос и даже лёгкая улыбка пробивались сквозь его собственную броню, разрушая глухое молчание, которым он оградил себя. Шум в столовой мгновенно угас, когда к их столу приблизился Пол Фишер — громоздкая, угрюмая фигура, чьи тяжёлые шаркающие шаги словно пробивали пол под его ногами, будто земля сама дрожала под его весом. Его массивное тело, влажное от пота, почти полностью заслонило свет, превращая их уголок в полумрак, словно над компанией сгустилась чёрная туча. Каждое движение Фишера вызывало ощущение сдавленного пространства, а с его красноватого лица, словно каменной маски, на всех глядели глаза, полные тягучего раздражения и опасной самоуверенности, — он будто излучал силу, от которой невольно хотелось отступить. — Мур, — хриплым, словно стиснутым камнями голосом проговорил он, не удостоив остальных даже беглым взглядом, — мне нужно с тобой поговорить. Сейчас. До его появления Эмили выглядела почти безмятежно — лёгкая, едва заметная улыбка, казалось, оживляла её лицо в кругу друзей. Но стоило ей встретиться взглядом с Фишером, как она мгновенно подобралась, и та улыбка померкла, будто погасло пламя свечи. В её глазах появился лёд, и плечи напряглись, словно вокруг неё воздвиглась непробиваемая стена. Остальные за столом затаили дыхание, мгновенно уловив эту перемену, пока напряжение растекалось по комнате, почти ощутимое, как дуновение холодного ветра. Шум столовой стих, когда к их столу приблизился Пол Фишер — массивная фигура, чей тяжёлый шаг, казалось, давил на пол так, что под ним скрипели доски. Его неуклюжая походка, напоминающая нависающую чёрную тучу, оставила ощущение густого и тяжёлого воздуха. Его лицо, красное от усилия или, может быть, от злобы, источало раздражение и скрытую угрожающую самоуверенность, как будто он ожидал, что все в комнате склонятся перед его властью. — Мур, — хриплым, грубым голосом произнёс он, не замечая остальных, словно их существование не имело значения. — Мне нужно с тобой поговорить. Немедленно. До его появления Эмили была спокойной, даже улыбающейся, но при одном взгляде на Фишера её лицо словно замерзло. Улыбка погасла, словно кто-то смахнул её, и в глазах появилась настороженность. Её руки слегка напряглись, и хотя она попыталась сохранить хладнокровие, Гейл заметил, как её дыхание стало чуть учащённым. Ему не нужно было знать все детали их истории — по одной её реакции он понял, что Фишер для неё был угрозой, и не просто неприятным человеком, но, возможно, тем, кого она боялась. Гейл почувствовал внутри себя вспышку защитного гнева, сильного, как огонь. Он не мог допустить, чтобы эта тень над ней сгущалась дальше. — Она занята, — его голос звучал ровно, но в глубине прорывалась напряжённая сила. Он смотрел на Фишера, не мигая. — Мы обсуждаем тренировки, и у неё нет времени для разговоров с вами. Фишер прищурился, переводя взгляд с Эмили на Гейла. Ему явно не приходилось часто сталкиваться с сопротивлением. На его лице отразилось изумление, смешанное с едва сдерживаемым раздражением — этот человек привык, чтобы его слушали без вопросов. — Тренировки? — с насмешкой протянул он, скептически оглядывая Гейла. — Она учёная, а не солдат. И что вы, Хоторн, вмешиваетесь? Это не ваше дело. В Гейле словно волна поднялась; его руки сжались в кулаки под столом. — Не моё дело? — тихо повторил он, склоняя голову, чтобы его слова не прозвучали громко, но сила в них была явной. — Я капитан этой команды. И каждый, кто работает здесь, — мой человек. Она — теперь тоже. Эти слова прозвучали твёрдо, словно обрушивались на Фишера тяжелым камнем. Напряжение в воздухе стало осязаемым, как электрический заряд перед грозой. Александр, почувствовав, что наступил его момент, добавил своим обычным дерзким тоном: — Слушайте, Фишер, — ухмыльнулся он, откидываясь на стуле с безмятежной уверенностью, — может, вы потратите столько же сил на свою работу, сколько на то, чтобы раздавать команды по столовой? А если займётесь тренировками вместе с нами, глядишь, и форма подтянется. Вокруг стола пробежали сдержанные смешки, но Гейл не отводил взгляда от Фишера, его глаза тёмные и холодные, как морская глубина перед штормом. Остальные тоже ощущали напряжение, их лица выражали решимость. Даже Джейк, обычно серьёзный и молчаливый, одобрительно кивнул, а Алексей склонился к Эмили с подмигиванием, добавив: — Совершенно верно. Мы тут все уже ждём курсов капитана Хоторна. Эмили в компании будет полезна. Фишер ощутимо напрягся, его лицо стало багровым от ярости. Окинув команду ненавидящим взглядом, он почувствовал, как его авторитет тает перед глазами, когда даже обычно серьёзный Дэниел с презрением смотрел на него. Фишер явно не был здесь желанным гостем. — Ну что ж, Хоторн, — прошипел он, стараясь сохранять спокойствие, но голос срывался. — Говори, что хочешь. Но запомни, — он пристально посмотрел на Эмили, которая сидела, опустив взгляд, но Гейл видел, как её руки слегка дрожали под столом, — я поговорю с ней. Позже. — Желаю удачи, — произнёс Гейл холодно, не мигая. Фишер, бросив на них последний презрительный взгляд, развернулся и громко зашаркал прочь, оставляя за собой тягостное ощущение. Команда разом выдохнула, и напряжение немного спало, как будто свет снова вернулся в помещение. Как только за Фишером закрылась дверь на другом конце столовой, напряжение, сковавшее всех, постепенно растворилось. Томас облегчённо вздохнул, словно сбросив тяжёлую ношу, и покачал головой. — Вот же персонаж, — пробормотал он, оглядывая остальных. — Этот Фишер, кажется, страдает серьёзной манией величия. Гейл, спасибо тебе за то, что его осадил. Александр с лёгким сарказмом ухмыльнулся, откидываясь на спинку стула. — Если бы мне приходилось каждый день наблюдать его угрюмую физиономию за завтраком, я бы наверняка потерял аппетит, — произнёс он с ленивой усмешкой. — Пусть держится подальше, не хочется портить приятный вечер его видом. Эмили, до этого момента молча сидевшая рядом с Гейлом, чуть сжала губы и украдкой взглянула на него, благодарность мелькнула в её глазах. Она попыталась скрыть следы тревоги, оставленной после стычки с Фишером, но её жесты, невольно выданные напряжённой тишиной, говорили больше, чем слова. — На самом деле, идея тренировок звучит довольно заманчиво, — улыбнулся Даниэль, пытаясь оживить обстановку. Он посмотрел на Гейла, а затем повернулся к Эмили. — Что скажешь, Эмили? Присоединишься к нашей тренировочной команде? Эмили постаралась отозваться на шутку, но её улыбка была натянутой, словно маска. Она опустила глаза на тарелку и, пряча беспокойство за едва заметной улыбкой, отозвалась: — Ну... если это означает, что мне кто-то будет напоминать об обедах, чтобы я не забывала про еду, — полусерьёзно ответила она, — может, я и подумаю над предложением. Александр, с неизменной весёлой улыбкой, добавил: — Это соглашение! Твоя тренировочная команда уже наготове. Однако даже лёгкие шутки не смогли полностью разогнать облако, нависшее над Эмили. Её взгляд оставался слегка отрешённым, а плечи — напряжёнными, как будто внутренняя буря не оставляла её в покое. Гейл наблюдал за ней, и в груди у него вновь закипало раздражение, смешанное с беспомощностью. Он видел, как её руки слабо дрожат, и как в глазах застывают невыраженные слова. Томас, заметив её тревогу, наклонился чуть ближе и дружелюбно улыбнулся. — Эмили, а что насчёт шахматного матча? — предложил он с лёгким азартом в голосе. — Александр утверждает, что ты хороший игрок. Ну так вот — если ты победишь, я приготовлю тебе свой фирменный ужин. Говорят, барбекю у меня отменное! Его слова вызвали улыбку у всей команды, и Алексей тут же подхватил шутливый тон. — Осторожнее, Эмили, Томас давно планирует, как тебя выманить на партию. Стратег он ещё тот! — рассмеялся Алексей и, слегка прищурившись, добавил: — А может, тебе предложить что-то посерьёзнее? Как насчёт гонок на тренировочных машинах? Недавно открыли крытый новый аттракцион в парке, мы с Даниэлем уже испытали его в действии. Майкл, заметив общую динамику, тоже присоединился к разговору, надеясь поддержать её. — Или можем устроить соревнование по стрельбе, — сказал он, подмигнув Гейлу. — Уверен, Гейл поддержит тебя. И у нас будет шанс проверить, кто здесь настоящий мастер. Тёплые шутки и лёгкие подколы передавались от одного к другому, и каждый старался подбодрить её, стараясь отвлечь от неприятной встречи с Фишером. Они, будто единый организм, создали вокруг неё мягкое, защитное кольцо дружбы, стараясь вытянуть её из этого тёмного водоворота. Но даже под их поддержкой Эмили оставалась тихой. Её взгляд продолжал блуждать, уходя куда-то в сторону, её улыбка так и не стала искренней. Гейл, не сводя глаз с Эмили, почувствовал, как его сердце сжимается. Обычно такая решительная и стойкая, сейчас она выглядела хрупкой, словно фарфоровая статуэтка, которая могла вот-вот разбиться. Он видел, как её плечи подрагивают, а губы едва заметно дрожат, будто ей хотелось что-то сказать, но слова застревали в горле. Его товарищи тоже уловили её состояние, но каждый отводил взгляд, не зная, как подступиться к этому невидимому барьеру боли, ограждающему её. В какой-то момент Гейл не выдержал. С глухим скрипом он резко отодвинул стул и встал. Тишина накрыла их обеденный стол, словно плед, заглушая даже шёпоты. Остальные члены команды тут же повернулись к нему, удивлённые его решительным движением. Лицо Гейла оставалось спокойным, но в глазах плескалась скрытая тревога. — Эмили, пойдём, — его голос прозвучал мягко, но в то же время настойчиво, оставляя ей мало выбора. — Нам нужно поговорить. Эмили, застигнутая врасплох, подняла на него свои уставшие глаза. В её взгляде было что-то, что мгновенно растопило холод внутри него — смесь растерянности и усталой покорности. Она слабо кивнула, словно больше не могла противиться. Александр, всегда готовый поддержать разговор шуткой, на этот раз лишь хмыкнул, но в его словах чувствовалась забота. — Ладно, Гейл, но будь с ней помягче, — тихо бросил он, затем повернулся к Эмили с мягким сочувствием. — Отдохни, ладно? Мы позаботимся обо всём. Просто… не забывай о себе. Гейл коротко кивнул в ответ, не удостоив его словом, и направился к выходу, не оглядываясь, будто боялся, что, если останется ещё на минуту, это станет для неё слишком тяжёлым испытанием. Эмили последовала за ним, словно в тумане. Её шаги были медленными, как будто каждая клетка её тела сопротивлялась движению, и это наполняло её походку необычной, тягучей тяжестью. Они шли по пустым коридорам в полной тишине, которая, казалось, давила на них обоих, оборачиваясь звенящим напряжением. Гейл шёл вперёд с прямой спиной, уверенно, но внутри у него всё клокотало. Он чувствовал её присутствие за своей спиной, слышал каждый её шаг, каждое её тяжелое дыхание. Эмили замедлила шаг и едва заметно остановилась, наблюдая за широкой спиной Гейла, уходящего вперёд. В груди словно заныло, поднимаясь волной беспомощности, и слёзы предательски заслонили её взгляд. Бесконечные тренировки, необходимость сохранять железное самообладание, скрывать внутреннюю боль и страх — всё это сжимало её изнутри, истощало её силы. — Зачем ты... — сорвалось у неё почти беззвучно. Её голос прозвучал тихо, уязвимо, будто она и сама боялась этих слов. Гейл, не оглядываясь, остановился и, не поднимая голоса, ответил ровно, но с тем тёплым оттенком, который она редко слышала от него: — Потому что я вижу, как тебе больно, Эмили. И хочу, чтобы ты знала — тебе не нужно справляться в одиночку. Его слова эхом отозвались в ней, заставив сердце вздрогнуть. Мог ли кто-то по-настоящему увидеть её, распознать её боль? Или это всего лишь игра воображения, порождённая усталостью? Они дошли до кабинета, и Гейл пригласил её войти первой, закрыв дверь с мягким, почти неуловимым звуком. Он остановился у окна, задумчиво глядя вдаль, скрестив руки на груди. Напряжённые плечи, чуть нахмуренные брови — в его фигуре чувствовалась сдержанная тревога, словно его беспокойство пыталось вырваться наружу. — Полковник Риверс приказал тренировать тебя, — начал он после короткой паузы, его голос стал строгим, как у преподавателя, читающего лекцию. — Это значит, что ты должна быть готова ко всему. Мы не можем позволить себе слабости, не можем рассчитывать на случай. Эмили вздрогнула от его слов, её взгляд затуманился, она с трудом подавляла нахлынувший страх. Ей не было места в этом жестоком, холодном мире боевых навыков и тактики. Идея, что ей придётся сражаться, казалась ей чем-то пугающим, невозможным. — Гейл… я не солдат, — едва слышно прошептала она, её голос дрожал. — Я не смогу… Гейл развернулся к ней, его жёсткий взгляд встретился с её дрожащим, и на мгновение она почувствовала его собственную боль и гнев, скрытые глубоко внутри. — Ты должна быть готова, — твёрдо сказал он, сжав губы, чтобы не выдать свои истинные чувства. — Такие, как Фишер, не остановятся просто так. Я не могу быть твоим щитом вечно. Ты должна научиться защищать себя. И я не могу сделать это за тебя, если ты будешь молчать о том, что он делает. Эмили смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова. Её взгляд был полон противоречий — стыда, страха и скрытого отчаяния. Она боялась признаться в том, что творилось вокруг неё, ведь об этом было так стыдно говорить, а признание обнажило бы её слабости, которые она прятала даже от самой себя. Её сердце гулко билось в груди, почти оглушая её. — Я справлюсь, — прошептала она, упрямо глядя в пол. Слова казались ей такими же пустыми, как и её попытки скрыть правду, но она не могла позволить себе показать слабость. Гейл смотрел на неё с пониманием, в его глазах светилась решимость, которая была знакома каждому, кто знал его хотя бы немного. Ему не нужно было слышать её признания, чтобы понять, что происходит. Он видел за её маской и знал, что ей нужно больше, чем просто слова. Медленно, почти осторожно, он сделал шаг к ней, стараясь не напугать, но в каждом его движении читалась непоколебимая сила, готовая защитить её от любых опасностей. — Эмили, послушай, — его голос стал мягче, почти бархатным, словно он пытался достучаться до её сердца, до её истинного «я», которое скрывалось за стеной упрямства и боли. — Если ты расскажешь мне всё, я смогу помочь. Но мне нужно твоё доверие. Я не позволю Фишеру причинить тебе боль. Но ты должна впустить меня за эту стену, — он говорил почти шёпотом, но каждое его слово было наполнено такой страстью и искренностью, что невозможно было не поверить. Его слова мягко обвивали её сердце, пробуждая что-то давно заброшенное, что-то, о чём она почти забыла — чувство, что она не одна в этом холодном мире. Гейл замер, давая Эмили время прийти в себя, понимая, что она балансирует на грани. Комната заполнилась тяжёлым, глухим молчанием. Эмили, стоявшая напротив него, казалась стиснутой в крепкий панцирь, застыв с опущенной головой. Её худощавые, но крепкие пальцы были плотно сжаты в кулаки, как будто она пыталась сдержать бушующий внутри ураган. Страх, стыд, желание сбежать и спрятаться сталкивались с глубокой, до боли отчаянной потребностью быть услышанной, чтобы кто-то наконец увидел её настоящую — ту, что не может справиться в одиночку. Слёзы предательски подступали к глазам, но Эмили яростно подавляла их. Она не могла себе позволить быть слабой. Все внутри неё сопротивлялось этой невыносимой боли, которую она так искусно скрывала годами. Она понимала, что Гейл искренне хочет помочь, и все же страх последствий сковывал её. Время тянулось неумолимо, и каждое мгновение молчания становилось почти осязаемой болью. Гейл не торопил её. Но его незыблемое присутствие — сильное, словно стена, и спокойное — медленно проникало в её оборону, вселяя едва уловимую надежду. Его уверенность и решимость, казалось, обещали ей, что, возможно, она не одна в этом ужасе. В какой-то момент напряжение достигло предела. Тишина надломилась, как хрупкий лед, и Эмили не выдержала. Слёзы, наконец, прорвались, как будто разрушив плотину, и покатились по её щекам. Она подняла на него дрожащий, беспомощный взгляд и, едва справляясь с рыданиями, прерывисто произнесла: — Фишер… — она замолчала, делая судорожный вдох, её голос был полон горечи и едва сдерживаемого страха. — Он угрожает мне увольнением. Говорит, что если я не буду «сговорчивой», он… он сделает мою жизнь невыносимой. Её голос дрожал, как осенний лист на ветру, каждый звук отдавался эхом в тяжёлой тишине комнаты. Она отвернулась, стыдливо смахивая слёзы, но они продолжали катиться по щекам, оставляя влажные дорожки на бледной коже. Гейл смотрел на неё с глубоким, почти невыносимым сочувствием, и каждая её слезинка отзывалась болью в его груди. Он сжал кулаки, сдерживая гнев, понимая, что это лишь напугает её сильнее. Вместо этого он аккуратно шагнул к ней, осторожно поднеся руку к её лицу, касаясь костяшками пальцев её щеки, нежно убирая слезы. — Эмили, — тихо сказал он, его голос был низким и обволакивающим, как весенний ветер. — Ты больше не одна, ты понимаешь? Ты ни в чём не виновата. Её лицо вспыхнуло недоверием и болью, словно она не могла поверить, что кто-то может просто так принять её сторону, так легко и безоговорочно. Гейл видел, что ей трудно отпустить свои страхи, что ей сложно поверить в то, что кто-то рядом искренне хочет помочь. Её страх казался осязаемым, и это пробуждало в нем яростное желание защитить её от всего зла, что встретится на её пути. Гейл подался ближе, его глаза впились в её взгляд, как якорь, удерживающий её в этой реальности. Её дыхание было быстрым и прерывистым, и он почти чувствовал её страх кожей. — Я не позволю ему причинить тебе вред, — сказал он твёрдо, его голос звучал сдержанно, но в каждом слове было несокрушимое обещание. — Ты не обязана молчать, не обязана бояться. Ты больше не одна. Его слова, казалось, пронзили её словно тонкий, острый луч света, проложив путь к заблокированным чувствам. Эмили замерла, её глаза, полные растерянности и страха, вскинулись на него. Она не привыкла полагаться на кого-то, слишком долго она боролась в одиночку, чтобы теперь позволить себе расслабиться и довериться. — Если ты расскажешь кому-то, если ты пойдёшь к Риверсу, — её голос был слабым, почти отчаянным, — это всё только усложнит. Он поверит не мне, а ему. Он всегда будет на стороне таких, как Фишер. Гейл глубоко вздохнул, понимая, что её страхи обоснованы. В их мире, где правда легко могла быть извращена силой, её опасения были не просто пустым страхом. Он ощутил, как каждое её слово, полное отчаяния, резало его по живому, но подавил гнев. Ей сейчас нужна была не ярость, а поддержка. — Хорошо, — медленно произнёс он, — я не стану говорить с Риверсом, если ты этого не хочешь. Но обещай мне одно. Я хочу знать каждый раз, когда он тебя трогает, каждый раз, когда он подходит слишком близко. Ты должна быть уверена, что кто-то рядом, что ты больше не одна в этом. Она взглянула на него, её глаза наполнились сомнением и страхом. Казалось, она вот-вот скажет что-то, но не решалась. Гейл чувствовал её борьбу, её желание и страх одновременно. Он понимал, как ей тяжело сейчас довериться, и знал, что ему нужно будет проявить терпение и мягкость. — Если он хотя бы попытается сделать что-то ещё, — тихо сказала она, её голос был слабым, едва слышным. — Он не успеет, — прошептал он, его голос был мягким, но каждый слог звучал как обещание. — Мы будем готовы. И если он попробует… я разберусь с ним. Ты больше не одна, и я не позволю тебе снова оказаться в этой темноте. Гейл чуть подался вперёд, и теперь его лицо оказалось рядом с её, дыхание тихо касалось её щеки. Она чувствовала его силу, его решимость, и, пусть это было трудно принять, но где-то внутри неё, крохотной искрой, загорелась надежда. — Ты сильнее, чем тебе кажется, Эмили, — его слова звучали, как заклинание, мягкое и успокаивающее. — Я рядом. И, если ты позволишь, я помогу тебе пройти через это. Гейл протянул руку, едва ли заметно, осторожно, словно не решаясь разрушить хрупкое доверие, что повисло между ними. Его взгляд был сосредоточен на её лице, напряжённо выжидая, отзовётся ли она на этот немой жест. Эмили замерла, её дыхание стало неровным, взгляд блуждал, словно она старалась осознать, что же для неё означало это предложение доверия. Её ладонь, казавшаяся хрупкой и холодной, наконец, легла в его руку, короткое прикосновение оставило след, от которого и ему самому стало не по себе. Краткое мгновение, которое изменило всё. Он почувствовал, как под её тонкой кожей бьётся сердце, слышал его ритм, тревожный и уязвимый. Тишина медленно вплелась в их молчание, но в этом молчании было что-то неизъяснимое, как будто без слов они заключили друг с другом негласный союз. Тишина эта говорила куда больше, чем могли бы произнести любые слова. Он молчал, но её дыхание, её взгляд — всё это говорило за них обоих, как будто в этот момент между ними произошёл перелом, ставший началом чего-то нового. Гейл медленно разжал её ладонь, но его взгляд остался цепким, твёрдым, полным внутренней решимости. – Завтра мы начнём, – проговорил он тихо, стараясь не нарушить хрупкости этого мгновения. – Никто и ничто не сможет навредить тебе, пока я рядом. Я это обещаю. Эмили кивнула, её плечи расслабились, но в глазах, как в мутной воде, всё ещё плясали тени сомнений. И в то же время, он заметил в её взгляде проблеск надежды, едва уловимый, но живой. – Спасибо, Гейл, – почти беззвучно прошептала она, как будто боялась, что слова разрушат это странное ощущение близости. В её голосе звучало такое облегчение, будто многолетний груз на её плечах начал ослабевать. Гейл не ответил, но и не требовалось. Его молчание говорило само за себя. Он знал, что отныне у него есть цель, которая важнее его собственных страхов и сомнений. Теперь он был готов бороться за неё, за её покой. Лицо Фишера всплыло в его сознании, и тёмное предчувствие сжало его сердце — но теперь эта угроза касалась его лично, и он не собирался позволять никому приблизиться к ней, тем более такому, как Фишер. *** По дороге к казарме Эмили, Гейл шагал рядом, чувствуя её неуверенность, но молчал, позволяя ей ощущать его присутствие. Тусклые лампы бросали тени на их лица, но даже в этом тусклом свете он уловил, как с каждым шагом её напряжение понемногу спадало. Как будто его присутствие становилось для неё чем-то вроде убежища. Когда они подошли к её двери, Эмили остановилась и подняла на него взгляд, словно желая сказать что-то, но так и не решившись. Она была усталой, и Гейл знал, что ей нужно отдохнуть. Однако вместо того, чтобы просто попрощаться, он сделал шаг вперёд, будто инстинктивно чувствуя необходимость проявить заботу. – Тебе нужно отдохнуть, – сказал он, его голос звучал мягко, почти нежно. – Ты и так на пределе, и, если честно, мне страшно смотреть, как ты себя истощаешь. Эмили пыталась возразить, но он мягко прервал её, снова протянув руку. Она замерла, не сразу решившись ответить, но в конце концов тихо кивнула. – Я просто… – она на мгновение замолчала, словно не решаясь признаться в своих страхах, – …просто боюсь, что снова увижу его. Или что мои братья… Гейл встретил её взгляд и слегка сжал её руку. – Ты не одна, Эмили. Я рядом. Завтра начнём с тобой вместе работать над тем, чтобы ты больше не боялась. И, обещаю, никто не подойдёт к тебе или твоим близким, пока я рядом. Она с благодарностью посмотрела на него, не скрывая усталости, и снова кивнула. Этот момент, такой простой и ничем не примечательный, казался для них обоих невероятно важным. Эмили задержалась у двери, словно что-то важное сжимало её сердце, заставляя замереть в ожидании. Её глаза потемнели, в них читалась смятенная борьба, а губы дрогнули, как у птицы, готовой к полёту, но не решающейся покинуть гнездо. Кажется, в этот момент вся её душа искала выход, но нашла лишь тишину, и она тихо вздохнула, словно пытаясь освободиться от невидимых оков. Затем, не произнеся ни слова, она развернулась и скрылась за дверью, которая мягко щёлкнула, словно резонируя с её внутренней тревогой, отрезав её от внешнего мира и оставив Гейла наедине с нарастающей пустотой. Гейл остался стоять у двери, прислушиваясь к тому, как её шаги затихли за тонкой перегородкой. Его внутренний мир разрывался на части, и в нём нарастало странное, давящее чувство — будто он упустил что-то невыносимо важное, не сумев дотронуться до той хрупкой искры, которая зажглась в её душе. Он понимал, что должен был сказать что-то большее, что-то, что могло бы растопить лёд её тревоги. Но слова не приходили, таяли на кончиках его губ, как утренний туман, когда на горизонте восходит солнце. Вместо этого тишина коридора захлестнула его, как глухой омут, в который он медленно погружался, теряясь в глубинах собственных размышлений. «Почему она должна терпеть это?» — мелькнула у него мысль, когда он вновь вспомнил, как её голос дрожал при упоминании Фишера, как будто каждое её слово было натянутой струной, готовой лопнуть. Гнев охватил его, как вспышка огня, жаждущего разгореться, но он подавил его, сжав кулаки до белизны, как будто это могло остановить его внутренний буревестник. Фишер. Мысль о нём злила, вызывала желание схватить этого человека за горло и вышвырнуть из их жизни. Но Эмили умоляла его не вмешиваться. Не сейчас, не таким образом. Она обращалась к нему, как к последней надежде, просила не торопиться, не делать поспешных выводов, и он не мог пойти против её слов. С трудом подавляя желание сорваться и что-то предпринять, он оставался на месте, не отходя от двери, пока не убедился, что в казарме всё стихло, как будто сама тишина требовала его присутствия. Только тогда он медленно развернулся и направился обратно по коридору, каждое его движение казалось тяжёлым и неестественным, словно ноги утопали в густом тумане, где коварные тени дразнили его страхами. В его голове метались мысли о завтрашнем дне, о тренировках, которые ему поручил Риверс, но все эти планы тускнели под весом гнетущей реальности, которая висела над ним, как неотвратимая туча, готовая разразиться ливнем. Гейл уткнулся в стену, чувствуя, как холодный камень пронизывает его до самого сердца, и закрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. Вдох. Выдох. Он должен быть силой, а не слабостью в её жизни. «Я сделаю всё, чтобы защитить её», — мысленно клялся он себе, и в этот момент его решимость окрепла, как древо, укоренившееся в самой недрах земли. Но что-то внутри него шептало: «Не забудь, Гейл, она не просто жертва. Она сильнее, чем кажется». Когда Гейл вернулся в казарму, его команда, сидевшая за грубо сколоченным деревянным столом, мгновенно смолкла, уловив тяжёлую тень на его лице. Несколько минут назад здесь звучал смех, слышались оживлённые шутки, но всё это улетучилось при его появлении. На смену веселью пришла напряжённая тишина, наполнившая помещение, как грозовое облако, готовое пролиться дождём. Гейл прошёл к своей койке, опустив взгляд, не глядя никому в глаза. На его лице застыло мрачное выражение, словно мысли его остались там, где он недавно расстался с Эмили. Его плечи опустились, а шаг был заметно тяжёлым, как будто его тянула к земле невидимая ноша. Он сел, прикрыл глаза на миг, чувствуя, как усталость медленно заполняет его, подступая откуда-то из самых глубин души. Томас, обычно прямолинейный и смелый, решился первым нарушить молчание: — Гейл, что происходит? С Эмили всё в порядке? Вопрос повис в воздухе, как струна, готовая порваться. Гейл на секунду вскинул голову, кивнул едва заметно, но ничего не ответил. В его взгляде был намёк на беспокойство, которое он тщательно скрывал, отводя глаза. Он знал, что команда ждёт от него хоть какой-то реакции, какой-то уверенности, но чувствовал, что в этот момент ему невыносимо трудно говорить. Джек нахмурился, его лицо потемнело от мрачных мыслей. — Мы видели, как этот Фишер её преследует, — произнёс он, тяжело вздохнув. — Этот ублюдок переступает все границы. Ты собираешься что-то с этим делать, Гейл? Эти слова вызвали у Гейла напряжённую реакцию. Он замер, медленно повернул голову, его глаза пристально обвели каждого из присутствующих. В их взглядах он читал немой вопрос, настойчивую просьбу, которая говорила громче всяких слов. Они ожидали от него решительных действий, понимали, что он не может оставаться в стороне. Но сейчас он чувствовал себя без сил для объяснений и ещё меньше — для откровений. — Всё под контролем, — холодно произнёс он, и эти слова прозвучали слишком ровно, неестественно для человека, чьи эмоции сейчас бурлили как вулкан. Его челюсти были напряжены, а голос звучал отстранённо, словно исходил из глубины, скрытой за ледяной стеной. — Завтра начнём совместные тренировки. Я разберусь. Команда переглянулась, не особо доверяя его словам. Гейл понимал, что этой скупой фразы было недостаточно, чтобы их успокоить, но продолжать разговор не хотел. Он заметил, как в глазах каждого из них отразилось скрытое беспокойство, но они знали его достаточно хорошо, чтобы не давить, не требовать немедленных объяснений. Алексей, тяжело вздохнув, опустил плечи и отвёл взгляд, словно ища что-то ободряющее на лицах остальных. — Ну что ж, — пробормотал он, бросив взгляд на часы. — Завтра нас ждёт тяжёлый день. Может, попробуем хотя бы немного поспать. Остальные обменялись молчаливыми взглядами, и в этом безмолвии было больше понимания, чем могли бы выразить слова. Гейл встал, без прощания и даже намёка на пожелание спокойной ночи, покинул казарму. Его шаги эхом отдавались в пустом коридоре, каждый удар был подобен глухим ударам сердца, которое с каждым шагом билось всё реже и тише, словно под тяжестью всего, что он держал в себе. Ему казалось, что стены сжимаются вокруг него, а воздух в коридоре становится плотным и вязким, как невидимый груз, давящий на грудь. Где-то за этими стенами, в тишине казармы, его команда всё ещё оставалась на своих местах, их лица, казалось, не могли стереть отпечаток его боли. Гейл шёл по коридору, и каждый шаг был словно шаг в его собственное сознание, где клубились тревога и отчаяние, — чувства, что тянулись за ним, как тени. Когда одиночество вновь обняло его своей тяжёлой, неумолимой тишиной, тягостные мысли нахлынули с новой, нестерпимой силой. Гейл снова увидел перед собой Эмили: её испуганные, отчаянные глаза, её голос, дрожащий, когда она говорила о Фишере. Он чувствовал её боль так остро, словно она была его собственной, и от этого беспокойства становилось горько, словно он предавал что-то священное. Но на этот новый, смутный порыв накладывались призраки прошлого — воспоминания, которые он давно запер глубоко внутри, надеясь, что те останутся там навсегда. Прим… Её образ, едва уловимый, всплыл в памяти, заставляя сердце сжаться в мучительной, едкой боли. Она была юной, светлой душой, чья жизнь оборвалась слишком рано и так жестоко. Он вспомнил день её смерти, мгновение, когда мир рухнул под тяжестью его собственных решений. Бомбы, что взорвались в тот день, словно разорвали не только её тело, но и его душу. Он чувствовал себя предателем — человеком, чьё рвение изменить мир привело к трагедии, стоившей ему её жизни. И Китнисс… Тень её имени была словно нож, оставленный в старой ране, который всегда напоминал о себе, стоило только подумать о том дне. Он знал, что она никогда не простила бы ему этого. В её глазах он стал чужим, человеком, от рук которого погибла её младшая сестра. И теперь, каждый раз, когда его сердце трепетало рядом с Эмили, Гейл ощущал, как этот внутренний голос вновь разжигает огонь стыда и вины. Он винил себя за те тёплые чувства, что зарождались в душе, словно каждый вспыхнувший между ним и Эмили взгляд был предательством памяти о Прим, кощунством против любви, которую он когда-то испытывал к Китнисс. Он сжал кулаки, пытаясь подавить эту разрывающую боль, но воспоминания настойчиво пробивались сквозь барьеры его разума. Их горечь растворялась в его сердце, словно яд, отравляющий каждый трепет. Ему казалось, что мир вокруг исчезает, остаётся только это гнетущее чувство, не позволяющее ему двигаться вперёд. Эта вина была его вечным проклятием, тенью, которая неотступно следовала за ним, затягивая своей тяжестью каждый его шаг. С каждым днём она впивалась всё глубже, обвивая его невидимыми цепями, словно пыталась лишить дыхания. И вот сейчас, стоя в пустом коридоре, где темнота сливалась с его мрачными мыслями, Гейл чувствовал, как эти цепи сжимаются вокруг него, обхватывая грудь ледяным обручем. Но к этому привычному, изматывающему грузу добавилось нечто новое. Беспокойство за Эмили ворвалось в его душу, будто холодный ветер, обжигающий изнутри. Он видел её страх, её боль, и его сердце откликалось на это с неожиданной остротой. Он не мог больше оставаться безразличным — и это пугало его. Пугало, потому что он боялся снова позволить себе привязаться к кому-то, зная, какова цена потерь, которые приносит привязанность. Его душа была изранена, и он, как никто другой, знал, что значит потерять близкого человека. «Почему это меня так волнует?» — мысленно вновь и вновь задавал он себе этот мучительный вопрос, силясь найти в нём ответ. Ему хотелось верить, что это всего лишь желание помочь. «Она просто нуждается в поддержке, как любой человек в сложной ситуации,» — убеждал он себя, глядя в холодный пол и стискивая кулаки, как будто пытался удержать собственные эмоции. Внутренний голос твердил, что это просто чувство долга перед девушкой, которой угрожает опасность, обязанность, которую он не мог игнорировать. Он должен был защитить её, как защищал бы любого, кто оказался под его опекой. Но где-то в глубине души он знал правду: Эмили не была слабой. Наоборот, её внутренняя сила поражала его, её стойкость и воля были прочны, как сталь. Но её слёзы... Её уязвимость, едва заметная, почти невидимая для чужих глаз, тронула его так глубоко, что все его самообманчивые убеждения рушились. Он остановился перед дверью своего кабинета, и рука его замерла на холодной металлической ручке. Гнев, тревога, страх — всё смешалось в водоворот, в котором он терял себя. Перед ним стояло задание: защищать её, тренировать её, держать рядом, но сохранить при этом профессиональную дистанцию. Однако как можно было оставаться хладнокровным, когда внутри всё горело и крушилось? В конце концов, он открыл дверь и вошёл в кабинет. Стены, выкрашенные в приглушённый серый, казались олицетворением его собственных мыслей. Он сел за тёмный деревянный стол, заставляя себя смотреть на стопки отчётов и планов, аккуратно разложенных перед ним. Но слова и цифры оставались для него пустыми, невидимыми символами, не способными отвлечь его. Его взгляд был рассеянным, а мысли уносились далеко, к месту, куда он так отчаянно не хотел возвращаться. Тишина кабинета, обычно успокаивающая, сейчас обрушилась на него с гнетущей силой. Её нарушал лишь слабый гул старых ламп, мерное поскрипывание кожаного кресла и приглушённый стук собственного сердца. Он ненавидел такие минуты — моменты, когда оставался один на один с собой, когда из глубин его сознания поднимались тени прошлого, заполняя этот холодный кабинет призраками его несбывшихся надежд. Воспоминания о Прим ожили, как старые раны, которые никогда не затягиваются. Она стояла перед ним, почти осязаемая в своей невинности и хрупкости, с этим светлым лицом и лучистыми глазами, полными доброты и веры в жизнь. Прим была воплощением всего чистого, что он пытался сохранить, светлым огоньком, который он, во что бы то ни стало, желал защитить от тьмы войны. Но он не смог. Как бы ни боролся, её жизнь оборвалась, словно хрупкая нить, а его душу навеки пронзила нестерпимая боль от осознания собственного бессилия. «Если бы только я поступил иначе...» — думал он, опустив взгляд на холодный, безжизненный стол, где его отражение смотрело на него таким же мрачным, опустошённым взглядом. Но всякий раз, когда он пытался заново прокрутить события, ответ оставался прежним. Прим не вернуть. Её потеря стала его вечным крестом, тяжёлым грузом, с которым ему предстояло жить и умирать, мучительным проклятием, которое, казалось, впиталось в самое его сердце. А Китнисс… Образ её возник перед ним, как привидение из прошлого. Он видел её такой, какой она была в тот последний раз: сильная, словно выкованная из стали, но уже далёкая, как звезда на небесах. Китнисс была для него воплощением всего, чего он когда-либо жаждал и боялся одновременно. В ней слились его любовь и безмолвная боль, горькое разочарование и разрывающее сердце одиночество. Он любил её с такой силой, что, казалось, эта любовь должна была спасти его самого. Но она обратилась в его самое тяжёлое испытание, в шрам на душе, который он не мог стереть. Он вспомнил те их редкие разговоры после революции — её отстранённые ответы, холодные, как осенний ветер. Китнисс была рядом, но уже чужая, недосягаемая, и её взгляд больше не искал его. Он знал, что она не могла простить ему гибель Прим, и это осознание разъедало его изнутри. Он не просто потерял её — он сам разрушил всё, что их связывало, оставив за собой пепелище. Теперь, каждый раз, когда он вспоминал её, чувство пустоты становилось всё глубже, превращая его сердце в бездонную пропасть, откуда давно ушли все мечты и надежды. Стиснув пальцы до боли, Гейл закрыл глаза. Всё, что когда-то казалось важным и значимым, теперь было лишь блеклым призраком прошлого, растворяющимся в тумане воспоминаний. Этот туман не оставлял ему ни покоя, ни спасения, наполняя его сердце лишь горечью утраты и той тягучей, неизбывной тоской, которая не давала покоя даже ночью. А теперь его беспокоила и Эмили. Её образ всплыл перед глазами, словно видение из иных миров, окутанное дымкой тревоги. Почему её слёзы так остро резанули по сердцу? Почему, едва взглянув на её заплаканное лицо, он ощутил, как старая боль снова рванулась наружу, проникая в самую глубину души, словно острое лезвие, вновь вскрывающее зажившие раны? Он не мог этого объяснить. Не мог понять, почему её хрупкость и уязвимость затронули самые тайные струны его сердца, которые он так долго и упорно пытался заглушить. Почему страдания Эмили, едва знакомой ему девушки, оказались сильнее логики, сильнее всех установок и правил, что он когда-либо воздвигал вокруг себя? Казалось, она вошла в его жизнь не просто как коллега или соседка, но как что-то неизбежное, как тень, с которой он теперь вынужден жить. Гейл чувствовал, как подступает волна бессилия, накатывая подобно шторму, который невозможно обуздать. Словно кто-то невидимый сорвал с него броню, оголив душу перед беспощадными воспоминаниями и чувствами, от которых он пытался бежать годами. Он медленно опустил голову на сцепленные в молитвенном жесте руки, будто искал в этом опору. Но его плечи едва заметно подрагивали — как у человека, что слишком долго нес на себе невыносимую тяжесть, но больше не мог держать её в себе. Нервные, натянутые до предела, они теперь сдавались под грузом эмоций, раздирающих его изнутри. Руки дрожали, но он знал, что это не от холода. Всё было куда глубже, болезненней, как тихий, неизбывный зов души, что отзывался на горечь её слёз. Боль была вязкой, цепкой, как когти хищника, что захватили его разум и не позволяли ему вырваться. Её страдания отозвались в нём тёплой, пульсирующей болью, став новой частью его собственной муки — и он уже знал, что это чувство не исчезнет, не уйдёт само. Эмили стала для него тем испытанием, которого он не ожидал, и каждый её взгляд, каждая едва заметная дрожь её голоса эхом отзывались в его собственном сердце. Его взгляд задержался на бутылке виски, покрытой слоем пыли и сиротливо стоящей в углу стола, как мрачное напоминание о слабостях, от которых он когда-то поклялся избавиться. Он обещал себе не пить во время учений. Это было его правило — личное, обострённое до боли табу, граница, за которую он не позволял себе заходить. Алкоголь превращал его в человека, которого он сам презирал, которого даже бо́льшая часть его самого старалась не замечать. Но сейчас это запретное обещание казалось лишь призраком, каким-то далёким пережитком из прошлой жизни, воспоминанием из другой эпохи, где он ещё верил, что способен что-то контролировать. Медленно, почти словно сопротивляясь самому себе, он потянулся за бутылкой, и его пальцы осторожно обхватили прохладное стекло. Откручивая крышку с мучительной медлительностью, Гейл чувствовал, как с каждым оборотом поддаётся ещё немного. Этот процесс был ему знаком — привычный ритуал, треснувшая, но всё ещё цепляющая за остатки осознанности связь с тем, что должно было стать его спасением, но оказалось пустой иллюзией. Когда виски с тихим плеском наполнил стакан, он задержал его на уровне глаз, задумчиво глядя сквозь янтарную жидкость, будто пытаясь разглядеть в ней ответы на свои вечные вопросы. — Ну что ж, — пробормотал Гейл, глядя на дрожащий световой блик, преломляющийся сквозь виски, — не спасёт, но на какое-то время избавит от необходимости помнить. Первый глоток был обжигающим, едким. Горький, насыщенный вкус растёкся по нёбу и прожёг путь вниз по горлу, разворачивая жарким облаком в груди. Он закрыл глаза, позволив иллюзии забвения накрыть его, но облегчение не пришло. Оно всегда ускользало, как мираж, обещавший покой, но никогда не дававший его. Виски не мог изгнать из него ни страха, ни сожалений, ни угрызений совести, и он знал это, как знал вкус каждого нового глотка — это было что-то знакомое, тягучее, как старая боль, притупившаяся, но никогда не исчезавшая. Он откинулся на спинку кресла, глядя в пыльный, тихий полумрак кабинета. Открывая ящик стола, он нащупал там старую, полузабытую пачку сигарет. Вытащив одну, он машинально сунул её в рот и с усилием щёлкнул зажигалкой. Яркая вспышка озарила его лицо в темноте, отразившись в усталых, потускневших глазах. Первая затяжка наполнила воздух горьким, едким дымом, резким, как его собственные мысли, а следом пришло мгновенное ощущение странного, болезненного покоя. Дым поднимался медленно, заворачиваясь ленивыми спиралями и клубами, словно собираясь воедино, как его невысказанные, замёрзшие мысли. Он смотрел, как они стелются перед ним, и казалось, что это не просто сигаретный дым, а его собственные воспоминания, столь же серые и тягучие, что заполняли всё вокруг и сжимали его в своих холодных объятиях. Каждая затяжка, каждый глоток виски медленно, но неумолимо наполняли его отчаянием, отчаянием, которое становилось все ближе, сжимая его в объятиях, от которых не было спасения. Эта комната с её блеклым светом и густым, тяжёлым дымом казалась ему пределом его личного мира, как если бы она была обителью его разрушения, его тихой безысходности. Здесь он не мог сражаться, не мог убежать — от себя самого не уйти. Он пытался уставиться в стену напротив, зацепиться взглядом за что-нибудь осмысленное, но видел только густую, вязкую пустоту, в которой был замкнут его собственный разум. Дым стелился вокруг, размывая очертания комнаты, превращая её в призрачное отражение его внутреннего хаоса. Он снова затянулся, и струя дыма растворилась в воздухе, исчезая, как обманчивое обещание спасения. «Почему я не могу оставить это позади? Почему всё возвращается снова и снова?» — с болью и усталостью задавал он себе этот вопрос. Ему казалось, что он тонет, захлёбываясь в собственных воспоминаниях, в этом бесконечном цикле саморазрушения и неотступной пустоты, которая росла в нём день ото дня. Его мысли вновь вернулись к Эмили, как к болезненной язве, от которой невозможно избавиться. Это пугало его больше всего. Гейл понимал, что беспокоится о ней не так, как о коллеге, не из простой вежливости или банального человеческого долга. Её слёзы, казалось, разбудили что-то древнее и затаённое, какую-то необъяснимую боль, которую он давно пытался запереть в самых дальних уголках своей души. Это чувство пробивалось, как колючий осколок в сердце, с каждым новым воспоминанием о ней, с каждым образом, невольно возникающим перед глазами. Он сделал глубокий, усталый вдох и прикрыл глаза, словно это могло защитить его от самого себя. Как бы он ни пытался убеждать себя, что его забота продиктована только стремлением помочь «слабой девушке», он знал, что это лишь жалкий обман, которым он кормил себя каждый раз, когда её образ вставал перед ним. Эта наивная ложь, эта искусственная ширма, скрывавшая его истинные чувства, начала рушиться под тяжестью его собственных признаний. Внутри него всё сильнее звучал тихий, но настойчивый голос, едва уловимый, но жгучий, как прикосновение раскалённого металла: «Это не просто помощь…» Этот голос, этот болезненный шёпот собственной правды, был страшнее всего. Он пытался отмахнуться от него, вытеснить его, но каждый раз, когда он думал о её светлых глазах, о её слезах, что он так хотел стереть с её лица, он понимал — он стоял на грани, у обрыва, за которым скрывалось нечто неизведанное и мучительно притягательное.