Через тьму к свету

Гейл медленно вынырнул из вязкого, душного сна, словно из глубин чёрной бездны, откуда не было спасения. Реальность встретила его не головной болью или сухостью во рту, как он ожидал, а резкими, пронзительными голосами, которые разрывали утреннюю тишину, будто острыми лезвиями. Он поморщился, с трудом разлепив опухшие веки, и тотчас пожалел об этом — окружающий мир качался и плыл перед его глазами, словно отражение в кривом зеркале. Контуры предметов размывались, превращаясь в тусклые тени, а едва различимый свет, пробивающийся сквозь старые, грязные шторы, резал его уставшие глаза, будто раскалённые иглы. Каждое движение причиняло боль. Мышцы были сведены судорогами, как после изнурительного боя, а суставы ныли, словно он всю ночь провёл под каким-то невыносимым давлением. Каждое дуновение воздуха, каждый шорох заставляли его тело содрогаться, как от удара. Голова была тяжёлой, как свинцовый шар, мысли плелись медленно, как густая смола, и каждое усилие, чтобы сфокусироваться, казалось неподъёмным. Сквозь боль и туман в сознании пробивалась глухая злость — на себя, на это утро, на бесконечные голоса, которые звучали где-то за его пределами. Но, глубже этой ярости, он ощущал знакомую пустоту, холодное ничто, которое всегда было рядом. Это было хуже, чем физическая боль. Он чувствовал себя безжизненным, раздавленным собственным весом, утопающим в болоте своего существования, от которого он так и не смог сбежать прошлой ночью. Он хотел закрыть глаза и снова уйти в забвение, но уже не мог. Голоса снаружи тянули его обратно в реальность, как невидимые руки, которые он не мог оттолкнуть. Что-то в этих звуках пробудило в нём не просто раздражение, а тревогу — глухую, болезненную тревогу, что-то важное ждалo его за этими стенами, и игнорировать это было невозможно. Его разум боролся с желанием вновь окунуться в сон, но вместо этого он заставил себя встать. Ощущение было таким, будто его тело снова обретало вес, каждое движение отдавалось тупой болью. Но даже сквозь всё это пробивалась одна мысль: ему ещё предстоит многое сделать, и от этого не сбежать. Голоса на улице звучали всё громче, как приглушённый гул, постепенно проникающий в его сознание, заставляя очнуться от забытого сна. Гейл с усилием приподнялся, его движения были неловкими, словно тело всё ещё оставалось в полудрёме. Пустая бутылка, оставленная на полу после вчерашнего вечера, чуть не полетела под стол, когда он неуклюже дёрнул ногой. В голове всё ещё стояла мутная пелена, но он помнил смутные детали — как его пальцы касались холодного металла пистолета, который он оставил на грубом деревянном столе рядом с камином, слишком истощённый, чтобы разбирать его по частям. Как он заснул, оставалось загадкой. В этом было что-то неприятное и уязвимое: потеря контроля, чувство, что всё выходит из-под власти. Он потянулся к окну, автоматически раздвигая тяжёлые, пыльные шторы, ожидая привычной, угнетающей тишины раннего утра. Таких мгновений он ждал с нетерпением — они всегда приносили некую отдушину, пусть и мимолётную. Но тишина исчезла так же быстро, как он её открыл. На заднем дворе соседнего дома разгоралась ссора. Гейл нахмурился, прищурив глаза и пытаясь сосредоточить взгляд. Эмили!? Он сразу узнал её — сдержанная фигура, тёмные волосы, собранные в спешке, выдавали её напряжённость. Но ещё больше удивило его не это. Она стояла перед парнем, высоким и мускулистым, чья осанка и резкие движения выдавали военное прошлое или хотя бы соответствующую подготовку. Мэтт, вспомнил он, сопоставив с данными из досье. Парень выглядел даже старше своих шестнадцати лет, словно годы прошли для него с удвоенной скоростью. Его телосложение и суровое выражение лица передавали некую подавленную силу, которая вот-вот могла вырваться наружу. Рядом стояли двое младших братьев — Сэм и Даниэль. Оба замерли, глаза широко раскрыты от напряжения, не зная, куда себя деть. Гейл увидел, как Сэм нервно кусает губы, явно стараясь не вмешиваться, а Даниэль сжимал крошечные руки в кулаки, не отводя испуганного взгляда от старшего брата. — Ты не можешь принимать решения за нас! — голос Мэтта был громким и резким, вибрация его гнева чувствовалась даже отсюда. В этом тоне звучала боль — глубокая, давно засевшая, будто обвинение, накопленное годами. Сэм и Даниэль вздрогнули, как будто каждое слово обрушивалось на них тяжёлым ударом. Эмили оставалась неподвижной, как скала перед бурей. Её лицо сохраняло холодную маску самообладания, но Гейл заметил тонкие линии напряжения вокруг её губ и глаз. Взгляд был устремлён на брата, но она словно смотрела сквозь него, пытаясь удержать самообладание. — Мэтт, — её голос был низким, но в нём чувствовался тихий ледяной оттенок, сдерживаемая злость и тревога. — Я делаю это ради вас, ты должен понять. Я защищаю вас, как умею. — От чего, Эмили? — Мэтт сделал шаг вперёд, почти нависая над ней, но она не отступила ни на дюйм. — Ты скрываешь что-то. Ты думаешь, что я не вижу? Ты всё время держишь нас в стороне, решаешь за всех. А что, если я хочу сам принимать решения за свою жизнь?! — Ты ещё не понимаешь всех последствий, Мэтью. Я не могу позволить тебе рисковать. — Рисковать?! — он громко рассмеялся, но в этом смехе не было ничего весёлого. — Ты сама постоянно рискуешь! Работаешь с этими учёными, возишься с оружием! Ты живёшь на грани! А теперь хочешь держать нас под замком, как пленников?! Эмили сжала руки в кулаки, её тело напряглось. От напряжения её тёмные волосы казались ещё гуще, а глаза, горящие гневом, слились с полутенью раннего утра. — Ты думаешь, что я не понимаю, что ты чувствуешь? — голос её сорвался на мгновение, но она быстро взяла себя в руки. — Я была там, Мэтт. Я всё это уже прошла. Ты думаешь, что готов к этому миру, но ты не видел... ты не знаешь, что это значит — потерять всё. Гейл, наблюдая эту сцену с расстояния, почувствовал, как знакомое чувство беспомощности вновь нависло над ним, тяжёлым грузом. Он отступил от окна, но не смог оторваться от происходящего. Стараясь унять щекочущую тревогу внутри, он вдруг осознал, как близко Эмили оказалась к его жизни. Настолько близко, что от этого становилось не по себе. "Чёрт побери," подумал он, проклиная себя за то, что не знал, что она теперь его соседка. Он не ожидал, что увидит её здесь, так близко. Какого чёрта она делает в соседнем доме? Почему никто не сказал ему, что она поселилась здесь, буквально под боком? Гейл медленно выдохнул, словно пытаясь выпустить вместе с воздухом нарастающее давление внутри. Пульсирующая боль, отдающаяся в висках, напоминала о выпитом накануне, усиливая ощущение изнеможения. Всё, что происходило за окном, казалось сюрреалистичным, но одновременно до боли знакомым. Словно этот спор разыгрывался уже где-то в его жизни, в прошлом, от которого ему никак не удавалось убежать. Дежавю всколыхнуло старые, горькие воспоминания, заставляя сердце сжиматься от тягостного чувства утраты. Гейл не мог игнорировать этот семейный конфликт, но знал, что за ним скрывалось нечто большее. Не просто крик подростка, желающего свободы, и не просто попытка Эмили защитить своих братьев. Она скрывала что-то. И чем сильнее это чувство овладевало им, тем больше оно раздражало его. Внутри начало разгораться странное беспокойство — её жизнь, её тайны, её решения снова начали интересовать его. Гейл ощутил это как нечто неестественное, словно его тянуло туда, куда он не хотел идти. Внезапно вернувшийся интерес к Эмили, к её внутреннему миру и проблемам, смешивался с чувством вины и внутренней апатией, которые тянули его обратно в тёмные глубины собственного одиночества. Он с силой потёр лицо, его пальцы касались щетины на подбородке, будто это могло стереть давящую тревогу. Но вместо этого внутри только росла тяжесть, как будто что-то обрушилось на его плечи, требуя действий. Шум снаружи проникал сквозь стены, как навязчивый, раздражающий сигнал, тянущий его наружу. Выйти, вмешаться, сказать пару слов, чтобы поставить точку в этом конфликте. Он знал, что мог бы прекратить этот спор, как это делал когда-то раньше — быстро, решительно. Но в то же время его ноги словно прилипли к полу, тянули его обратно в уютную темноту дома, в это болото, где можно было спрятаться от реальности, закрыться от мира, который давно уже казался чужим. Гейл ощутил внутренний разлад. Она была реальной. Живая, со своими заботами и проблемами, со своими страхами и борьбой. А он? Он превратился в призрака, в тень того человека, которым когда-то был. Всё, что осталось от него, — это пустота и размытые воспоминания. Призрак, — мелькнуло у него в голове. Сущность, существующая на грани жизни и смерти, на грани между настоящим и прошлым. Эмили стояла на улице, настоящая, как свет в конце туннеля. Она была тем, к чему он не мог решиться приблизиться. С одной стороны, её образ притягивал его, словно олицетворяя шанс на новую жизнь. Но с другой — эта перспектива пугала его. Слишком долго он жил в этой темноте, в этой опустошённости, и мысль о том, чтобы вырваться из неё, казалась слишком сложной. Слишком чуждой. Но его взгляд снова упал на окно. Спор продолжался. Сэм и Даниэль не сводили глаз с Мэтта и Эмили, как зрители, ожидающие развязки. В какой-то момент Гейлу показалось, что Эмили посмотрела в его сторону, словно почувствовала его присутствие за окнами. В этот миг он понял, что его невмешательство может стать ошибкой. Тревожное чувство стало невыносимым, но оно заключалось не только в происходящем за окном. Это была его собственная борьба, его внутренний конфликт, который отравлял каждый день. Гейл бросил взгляд на свою спальню — угрюмое, полузаброшенное пространство, словно застывшее во времени. Стены, некогда покрытые светлыми красками, казались выцветшими и изношенными, будто жизнь давно ушла отсюда, оставив лишь следы забвения. На тумбочке — бутылки, пепельница, полная окурков, и книги, которые он когда-то читал, но давно уже не брал в руки. Всё здесь напоминало о прошлой жизни, которой больше не существовало. Оружие на полке — единственное, что ещё сохраняло видимость порядка, но даже оно казалось ему чуждым. Когда-то это был его инструмент, средство защиты и контроля, но теперь оно словно напоминало о бессмысленности происходящего. Тяжёлые тёмные шторы блокировали утренний свет, окутывая комнату полумраком. Этот сумрак стал неотъемлемой частью его повседневности, отражением того, что происходило у него внутри. В углу мерцала старая лампа, её свет был слабым и тусклым, почти угасшим. Гейл с горечью подумал, что это единственный источник тепла в его жизни, и даже он казался ненадёжным. Он остановился посреди комнаты, чувствуя, как знакомая тяжесть снова опускается на плечи. Ещё одно утро, ещё один день, полный борьбы с самим собой. Это постоянное, изматывающее ощущение пустоты, словно внутри него ничего не осталось. «Для чего всё это?» — раздавался тихий голос в его голове. Он задавал этот вопрос каждый день, но ответ так и не приходил. Только глухое эхо. Гейл вздохнул и заставил себя двигаться. Медленно, с усилием, он направился в ванную. Включив холодную воду, он резко плеснул её себе в лицо. Ледяные капли обожгли кожу, заставляя его на мгновение очнуться. В этот момент, глядя в зеркало, он увидел человека, которого едва узнал. Мешки под глазами, щетина, грязные волосы. В этом лице был усталый, измученный человек, будто он смотрел не на себя, а на чужого. Переодеваясь, он заметил, как руки дрожат, когда пытался застегнуть пуговицы на рубашке. Каждое движение давалось с трудом, но с каждой застёгнутой пуговицей ему возвращалось что-то похожее на контроль. Пусть это была мелочь — смена рубашки — но в этой мелочи скрывалось нечто большее. Это было его тихое сопротивление хаосу. На кухне, собирая пустые бутылки и выбрасывая мусор, Гейл почувствовал что-то едва уловимое — некую слабую, но настойчивую искру. Каждое движение, каждое действие было шагом вперёд, к какому-то смыслу, который он давно потерял из виду. Холодный мир вокруг него мог оставаться серым и бесчувственным, но он осознал, что этот день не был полностью утрачен. Гейл бросил усталый взгляд на кухню. Холодильник мерно гудел, словно напоминая о том, как давно его содержимое превратилось в жалкий набор случайных остатков: несколько бутылок выдохшегося пива и упаковка полуфабрикатов, к которым он так и не притронулся. Вяло протирая стол, он замечал, как всё вокруг медленно приобретает видимость порядка, но внутри него царила полная пустота. Ни один из этих мелких бытовых жестов не мог заполнить зияющую пустоту, что росла в нём день ото дня. Он опустился на старый, иссушенный временем стул у окна, его руки скользнули по усталому лицу, словно пытаясь стереть тёмные тучи угнетающих мыслей, вновь окутывающих сознание. Этот день был неотличим от множества предыдущих, в которых дни превращались в пыльные копии друг друга. Да, он совершил несколько мелких действий — наведя порядок в своём облике и в окружающем пространстве, но в душе его зреет осознание: это всего лишь неуместные попытки убежать от самой себя. Внутри него царила мёртвая тишина, словно неживой свет не мог пробиться сквозь плотные облака безнадёжности. Каждое его движение оборачивалось пустотой, лишённой всякого смысла. Это было лишь кратковременное облегчение, подобное опьяняющему глотку ветра, но вскоре зловещая реальность вновь настигала его, иссушая последние остатки надежды. Гейл чувствовал, как чаша его сердца переполнена, но не радостью, а горечью; каждый вздох отмерял время его тёмного путешествия, в котором надежда стала лишь призраком, шепчущим из далека. Гейл бросил взгляд на пистолет, лежащий на краю стола, словно невидимый магнит тянул его взгляд обратно к оружию. Он остановился на нём дольше, чем хотел, как будто это была последняя привязанность, способная решить всё в одно мгновение. В комнате, где тишина казалась более тяжёлой, чем воздух, внезапно раздался знакомый внутренний голос. Холодный, безучастный и беспощадный, он вновь нашёптывал: "Почему ты всё ещё здесь? Всё давно потеряно. Тех, кого ты любил, больше нет. Ты один. Жизнь утекает из тебя, как песок сквозь пальцы. Ты знаешь, как это закончить. Просто сделай это, и всё уйдёт вместе с болью..." Гейл замер, сжав челюсти, и с явным усилием отвёл глаза от оружия. Эти мысли были, как оковы, тянущие его вниз в бездну, откуда не было возврата. Но что-то ещё, слабое и неясное, удерживало его на краю. Возможно, это была отголосок старой клятвы, которую он когда-то дал тем, кого уже нет. Или воспоминание о том, что когда-то он верил в другое будущее, даже если сейчас это казалось далёкой, почти недосягаемой мечтой. Он просидел на стуле, казалось, вечность, не в силах ни подняться, ни продолжить что-то делать. Время исчезло, смешалось с его неподвижностью. Каждый вдох давался с трудом, словно воздух вокруг него стал плотным, вязким, как густой туман. Мысли кружились, как хищные птицы над падалью, навязчиво возвращая его к тому же невыносимому вопросу. С тяжёлым вздохом, словно таща за собой груз, который невозможно сбросить, Гейл медленно поднялся. Он подошёл к окну, надеясь, что за его рамой найдёт хоть что-то, что разбудит его из этого кошмара, что вырвет его из плена собственных мрачных размышлений. Но снаружи его ждал всё тот же мрачный, пустой пейзаж: серые дома с обшарпанными стенами, обветшалые дворы, где когда-то играли дети, теперь покрытые тонким слоем пыли и старого снега. Кусты, высохшие и безжизненные после долгой, жестокой зимы, были подобием его собственной души — голые, ломкие, не способные выдержать очередной шторм. Каждая деталь вокруг, будь то трещина в стене или мёртвый лист, казалась отражением его внутреннего состояния — выжженной пустоты, лишённой смысла и надежды. Но, несмотря на это, он стоял. Стоял, потому что что-то всё ещё, каким-то образом, держало его на этой стороне жизни, в ожидании... чего-то, что он не мог себе объяснить. И всё же, в этом бесконечном сером пейзаже было одно исключение, которое не давало Гейлу окончательно утонуть в мраке. Его взгляд задержался на соседнем доме через забор, где жила Эмили. Сквозь плотные стены его дома доносились приглушённые крики — голоса, наполненные энергией, жизнью, и это резонировало с чем-то глубоко внутри него. В этих звуках было движение, эмоциональные вспышки, которые резко контрастировали с неподвижностью и тишиной, которые поглотили его существование. Крики, казалось, резали воздух, вырываясь из глубин соседнего дома, словно там разворачивалась драма, полная чувств и силы. Это было странно, почти нереально, видеть и слышать такую интенсивность в том мире, где Гейл уже давно ощущал только пустоту. Этот хаос в доме Эмилии был почти раздражающим, но одновременно пробуждающим — как если бы кто-то вбивал клин в бездушную, обыденную реальность, которая окружала его. Он не мог сказать, что это было спасением — нет, слишком далеко для этого. Но что-то в этом хаосе нарушало привычное однообразие его дней, заставляя его задуматься. Там, за стенами, продолжалась жизнь, пульсировала, даже если она была хаотичной, болезненной, полной конфликтов. Это было напоминанием о том, что, несмотря на всё, что он потерял, мир не остановился. Люди жили, они ссорились, кричали, смеялись, и в этом, возможно, было что-то важное. Гейл стоял у окна, слушая, как звуки из дома Эмили становились всё громче, перемежаясь голосами, которые наполняли его внутренний мир ощущением чего-то забытого. Это не было спасением. Но это было сигналом — слабым, но всё же отчётливым — что где-то жизнь продолжала идти вперёд, вопреки всему. ... На часах было пять вечера, но время, казалось, потеряло всякий смысл. Гейл механически перекладывал документы из одной папки в другую, его движения были медленными, словно замедленными под гнетом невидимого груза. Бумаги на столе, как песок в бесконечной пустыне, только множились, не давая никакого выхода. С каждым новым листом гора перед ним становилась всё больше, превращаясь в символ той несгибаемой тяжести, которая преследовала его уже долгое время. Мысли в голове крутились как рой ядовитых ос, каждое из них жалило точно и безжалостно. Эти мысли не давали передышки, прорывались сквозь любую попытку сосредоточиться на работе. Они бились о стены его разума, возвращая его в те моменты, которые он хотел бы забыть, но не мог. Воспоминания накатывали, как волны, глухие и тяжелые, как будто за плечами носил каменный груз, который становился всё более невыносимым с каждым днём. Его взгляд рассеянно скользил по строкам отчетов, но он не видел ни букв, ни слов, только размытые символы, потерявшие всякий смысл. Каждая мысль отравляла всё, к чему прикасалась, наполняя его сознание гнетущей темнотой, в которой не было места свету. Было ощущение, будто всё вокруг сдавливается, сужаясь до крошечного пространства, в котором он задыхается, не в силах найти выход. Каждый вдох давался с трудом, как будто воздух сам по себе стал плотнее и тяжелее, как будто что-то невидимое пыталось задавить его изнутри. Руки, касавшиеся бумаг, были холодны, как и его душа. Он чувствовал, как эти документы, эти отчеты, которые должны были быть частью его обязанностей, стали бессмысленным ритуалом, не несущим никакой пользы. Какой в них был смысл, если всё равно ничего не менялось? Это было не работа, а просто способ отвлечься, но даже это не помогало. Воспоминания и тяжесть прошлого впивались в него с новой силой, словно старые раны снова начали кровоточить. Гейл с усилием поднялся со стула, его тело было словно налито свинцом, каждая мышца протестовала против движения. В голове гудел непрекращающийся поток мыслей, который невозможно было заглушить. В этом гуле, как в эхо пустого, заброшенного дома, отражались его внутренние диалоги, которые день за днём мучили его, запутываясь в бесконечных противоречиях. Оставаться здесь, в этой душной комнате, означало снова позволить своим демонам взять верх. Ещё немного — и он утонет в собственных размышлениях, в тёмной пучине самокопания, из которой, казалось, уже нет выхода. Он уже знал, что находиться на краю этой пропасти становится всё привычнее, но одновременно всё опаснее. Бездонная чернота, куда манила его собственная тень, с каждым разом казалась ближе. Страшно было не просто осознавать, что он сам тянется к этому состоянию, но и то, как оно начинает казаться ему логичным. Было бы так просто упасть, отпустить всё — и позволить темноте забрать его, где, казалось, его уже давно ждали. Неприятное чувство от того, что эту тьму он воспринимал как убежище, обостряло каждый его внутренний нерв. Сдаться, погрузиться в эту бездну… Порой казалось, что всё, что удерживает его на поверхности, — это привычка. Гейл резко натянул куртку, выскользнув из объятий старого стула, который скрипнул под ним, словно укоряя за бегство. Он схватил сумку с грязной одеждой, бросив её через плечо, но в этот момент снова ощутил ту самую тяжесть, которая всегда заставляла его замедляться. Казалось, что каждое решение — даже такое простое, как просто выйти за порог — требовало от него невероятных усилий. И всё же он знал: если сейчас не заставить себя двигаться, то потом он так и останется прикованным к своему мрачному убежищу. Здесь, в тишине своей комнаты, его мысли имели слишком много власти над ним. Когда он открыл дверь, холодный вечерний воздух ударил в лицо, как пощёчина, но даже это ощущение не принесло желаемой свежести. Ожидания внутреннего облегчения не последовало — серость улиц мгновенно слилась с его собственными эмоциями. Вокруг всё казалось погружённым в безмолвие, только редкие шорохи сухих листьев напоминали о жизни за пределами его сознания. Шаги Гейла гулко отдавались по камням пустой улицы, но это не придавало ему энергии. Каждый шаг давался с трудом, как будто ноги были прикованы к земле. Пейзаж вокруг, словно раскрашенный в однотонные серо-голубые оттенки, отражал его собственное состояние. Обветшалые здания, покосившиеся заборы, пересохшие деревья — всё это было как его душа: усталое, забытое и лишённое будущего. Даже вечернее небо, низкое и затянутое серыми облаками, казалось, давило на него, словно замкнутая клетка, из которой не было выхода. Но самое страшное было то, что в этом сером мире Гейл не ощущал ничего нового. Всё вокруг будто сливалось в одну массу с его внутренним состоянием, оставляя его в состоянии равнодушия к любой мелочи. Да, он вышел из дома, он сделал этот шаг, но что дальше? Был ли смысл в этих шагах? Шаги казались механическими, словно его тело действовало по заранее заложенной программе, а мысли, как далекие тени, плыли где-то вне этого. Сознание было словно в тумане, медленное и ленивое. Он шел, не замечая дороги, не обращая внимания на редкие звуки улицы. Все казалось отстранённым, ненастоящим. Прачечная встретила его безмолвием и тусклым светом, который лишь подчеркивал пустоту этого места. Сдав одежду, он, не задерживаясь, вышел и направился к ближайшему магазину. Полки с товарами окружали его, как стены замкнутого лабиринта, в котором он давно потерялся. Гейл медленно выбирал замороженные блюда — одно за другим, механически перекладывая их в корзину. Каждое движение казалось отточенным, но лишённым жизни. Пакеты чипсов, которые он бросил туда же, даже не привлекли его внимания, как раньше. Еда давно утратила вкус. Она стала лишь необходимостью, а не удовольствием. Но он все ещё старался питаться, будто бы еда могла хоть немного заполнить ту пустоту, которая засела в его груди. Алкогольные бутылки, стоящие рядами, притягивали взгляд, как спасительные якоря. Гейл не спеша выбрал несколько — виски, пиво, что-то ещё. Это стало привычным ритуалом, которым он уже не мог пренебречь. Алкоголь был тем, что заглушало его внутренний голос. Каждый вечер он тянулся к бутылке, как утопающий к соломинке, зная, что это не спасёт, но хотя бы на время затопит сознание. Разум, который с каждым днём всё больше укорял его за упущенные шансы, разорванные связи и ту бездну, в которой он утонул, на время смолкал. Когда бутылки, алчно ложась в корзину, отозвались стуком, Гейл почувствовал, как с каждым добавленным товаром он погружается всё глубже в то болото, из которого хотел выбраться. Казалось, что даже эти простые действия, как выбор продуктов и алкоголя, тянули его обратно в темноту, от которой он тщетно пытался сбежать. Это был порочный круг, который он уже не мог разорвать. Бутылки больше не приносили облегчения, но мысль отказаться от них вызывала ещё большее беспокойство. Алкоголь давно стал не просто побегом — он стал привычкой, необходимостью, как кислород, без которого его тело больше не умело жить. Рюкзак с продуктами, который он закинул на плечо, казался тяжелее с каждым его шагом по дороге обратно. В нём было всего несколько пакетов еды и пару бутылок, но вес их давил, как груда камней. Гейл чувствовал, как не только тело, но и разум подгибался под тяжестью этого груза. Казалось, что на его плечах лежало нечто гораздо большее — груз собственных мыслей и решений, которые он не мог изменить. Вся эта мрачная обыденность, эти невыносимо одинаковые дни, — всё сжимало его, как тиски. Моральная усталость, разливающаяся по его телу, пронизывала до глубины костей. Она затопляла его разум, делая каждый шаг мучительно трудным. Это была не та усталость, что лечится сном или отдыхом. Она глубже. Это была та тягостная пустота, которая не исчезала никогда, прилипая к душе, как грязь после дождя. Неважно, сколько времени он проводил вдали от дома или на свежем воздухе, — эта гнетущая тишина внутри возвращалась снова и снова. Каждый шаг, с каждым тёмным поворотом на дороге, вел его обратно к своим демонам, к страхам и сожалениям, к тем моментам, которые он когда-то хотел забыть, но которые крепко цеплялись за него. Он пытался убежать от самого себя, но с каждым разом убеждался — это невозможно. Гейл чувствовал, как знакомая волна раздражения накатывает снова, как привычный укол — едкий и жгучий. Даже покинув свой дом, он не смог сбежать от себя, от своей мрачной истины. Мир вокруг, как тёмное зеркало, возвращал его к себе. К каждому страху, каждой ошибке. Бездна снова распахивала свои объятия, и Гейл знал — чем дольше он будет сопротивляться, тем труднее станет избегать её тянущей силы. Подойдя к дому, Гейл неожиданно заметил маленькую фигуру у своей двери. Это был мальчишка — не больше шести лет, с густыми кудрями темных волос, выбивающимися из-под слегка сдвинутой в сторону шапки, и огромными голубыми глазами, сверкавшими любопытством. Он стоял, держа перед собой картонную коробку с кексами, каждый из которых был украшен яркими завитками глазури, столь причудливо размазанными, что казалось, будто их рисовали детские руки. Гейл остановился, замедляя шаг, прищурившись. С одной стороны, это была неожиданная встреча. С другой — ему не приходилось общаться с детьми уже много лет, и он сразу почувствовал некое неловкое напряжение. Мальчик же, похоже, был абсолютно уверен в себе. — Привет! — воскликнул тот, как только заметил его приближение. Голос прозвучал радостно, словно он давно ждал Гейла. — О! Ты ведь Гейл Хоторн, да? — Он выпалил это с такой искренней уверенностью, что у Гейла не осталось сомнений в том, что его узнали. Мальчик поднял руку, словно указывая на героя из книги или кино, и улыбнулся так широко, что даже ямочки на щеках стали более заметными. Гейл невольно остановился, ошеломлённый неожиданным напором. Он смотрел на мальчишку, пытаясь понять, откуда тот его знает, и почему он здесь. — Э-э… да, — медленно ответил он, всё ещё сбитый с толку. Он кивнул, не зная, как иначе отреагировать. — Я знал, что это ты! — воскликнул мальчик, глаза его загорелись ещё больше. — Я тебя видел по телевизору! — продолжал он с таким восторгом, будто Гейл был кем-то вроде супергероя. — Ты сражался с плохими людьми! У тебя был большой лук! — Мальчишка, стараясь не уронить коробку, изображал жестами стрельбу из лука, сопровождая это небольшими "вуф-вуф" звуками, как будто стрелы действительно летели из его рук. Гейл моргнул, не сразу понимая, о чем идёт речь. Он пытался вспомнить, видел ли этого ребенка раньше, но всё было бесполезно. — Я — Даниэль, — торжественно представился мальчик, неожиданно серьёзно и протянул свою руку. Она была маленькой, почти прозрачной на фоне крепких, натруженных рук Гейла, с которыми жизнь не обходилась мягко. Глядя на Даниэля, Гейл вдруг уловил в его чертах нечто знакомое — те же яркие голубые глаза и тёмные кудри, что были у его соседки, Эмили. В этот момент осознание пришло само собой: перед ним стоял её младший брат. Теперь сходство казалось неоспоримым — та же искра живости и решительности в глазах, которую он видел в Эмили, и та же уверенность, будто мир был для них полем игры, где можно было справиться с любыми трудностями. Гейл медленно пожал ему руку, чувствуя лёгкую прохладу от детских пальцев. Даниэль смотрел на него с каким-то восхищением, которое он давно не видел в глазах даже взрослых людей. — Ты наш новый сосед? — без остановки продолжил мальчик, едва Гейл отпустил его руку. — Мы недавно сюда переехали! Я, моя сестра Эмили и два брата. Эмили сказала, что нужно познакомиться с соседями, вот я и пришёл! — Он наклонился вперед, приподнимая коробку с кексами, как главный трофей. — Мы сами делали! Хочешь попробовать? — Кексы? — Гейл хмыкнул, не зная, что и ответить. Он посмотрел на коробку — разноцветные, немного размазанные завитки глазури выглядели странно привлекательными, хотя, по правде говоря, аппетита у него не было. — Да! — мальчик пододвинул коробку ближе, — Эмили говорит, что соседей надо радовать! Гейл чуть нахмурился от этой фразы. Он давно привык к одиночеству, и слова ребенка резанули неожиданной искренностью. — Ну… спасибо, — сказал Гейл, чувствуя себя неуютно, но одновременно понимая, что мальчик не заслуживает отказа. Он протянул руку, беря один из кексов, чувствуя, как липкая глазурь чуть тянется за пальцами. — Правда попробуешь? — Даниэль смотрел на него с такой надеждой, что Гейл не смог бы отказать даже при всём своём желании. — После ужина, — сказал он, пытаясь найти подходящие слова. — Ты сам готовил? — Ага! Я глазурь делал! — похвастался мальчик, гордо подняв голову. — Эмили мне показывала, но я сам всё украсил. Красиво, правда? Гейл невольно улыбнулся. В этом мальчике была какая-то неукротимая жизнерадостность, которая, хотя и казалась ему сейчас далекой, не могла не вызвать ответной реакции. Даже если ему хотелось остаться одному, сейчас он понял, что это невозможно. — Да, красиво, — ответил он наконец, и на мгновение его мир показался чуть менее серым. Гейл застыл на месте, его взгляд был прикован к коробке с яркими, щедро украшенными кексами. В голове словно заклинило — он не мог вспомнить, когда в последний раз кто-то так просто и бескорыстно что-то предлагал ему. Вся его жизнь превратилась в бесконечную череду обязанностей, боевых задач и потерь, и вдруг этот мальчишка с живыми, любопытными глазами появился с коробкой сладостей, будто из какого-то другого, более светлого мира. Внутри Гейла что-то болезненно сжалось — вся эта жизнерадостность, простота, открытость казались ему чуждыми, почти пугающими, словно он сам разучился понимать такие вещи. Мальчик был полон энергии, и его детская наивность, лишённая всякой подозрительности или скрытности, напоминала Гейлу о том, что он сам давно потерял. — Я люблю рисовать! — неожиданно выпалил мальчик, будто не мог больше сдерживать эту информацию, словно она была важнейшей тайной. — А ещё хочу научиться стрелять из лука, как ты! Ты ведь научишь меня, да? Эти слова выбили Гейла из оцепенения, но он не сразу нашёл, что ответить. Он тяжело вздохнул, прислонившись к холодному косяку двери, словно пытался опереться на что-то, чтобы не соскользнуть обратно в своё привычное состояние. Мальчишка продолжал болтать, и его болтовня, странным образом, начала успокаивать Гейла, как тихий шелест воды. Эти беспечные слова размывали тот тяжёлый груз, который Гейл привык носить на своих плечах. Воздух вокруг казался легче, и в душе едва заметно теплился проблеск чего-то, что он давно потерял. — Может быть, — вымолвил Гейл, глядя на светящиеся глаза Даниэля. Он сам удивился, насколько мягко прозвучали эти слова, как будто что-то внутри него дало трещину. Мальчишка схватился за эту фразу, как за твердое обещание, и лицо его засияло от восторга. — Ого! Здорово! — радостно воскликнул Даниэль, словно Гейл только что предложил ему отправиться в волшебное приключение. — А ещё я покажу тебе свои рисунки! Эмили говорит, что я очень хорошо рисую! Хочешь посмотреть? Имя Эмили заставило Гейла внутренне напрячься. Он уже несколько раз сталкивался с её ледяным, отстранённым взглядом и сдержанной манерой общения. Образ её стоял перед ним — женщина с непроницаемым выражением лица, словно она всегда держала что-то за семью замками. Но тут, перед ним, стоял её младший брат, и он был полным её противоположностью — живой, искренний, переполненный желанием делиться. — Может быть, когда-нибудь, — тихо пробормотал Гейл, чувствуя, как невольно улыбается. Гейл уже собирался закончить разговор с Даниэлем, когда услышал за спиной тихие, едва различимые шаги. Он машинально обернулся, и перед ним возникла Эмили, выходящая из дома. Но в этот момент она выглядела совсем не так, как обычно. Её строгий и аккуратный внешний вид, тот самый образ, который Гейл привык видеть на работе, словно исчез, уступив место чему-то гораздо более обыденному, домашнему. Она была одета в старые, слегка выцветшие шорты и простую футболку с небольшим пятном, а её вьющиеся волосы, обычно собранные в идеальную причёску, свободно спускались по плечам, слегка растрёпанные, будто она только что выбежала из кухни, не успев ни собраться, ни привести себя в порядок. На одной щеке у неё виднелась яркая полоса глазури, размазанная неловким жестом. Это был явный след неудачного кулинарного эксперимента, но, несмотря на это, в ней чувствовалась лёгкость и даже расслабленность, которой Гейл раньше не замечал. Эмили была совершенно другой — не той холодной и неприступной учёной, к которой он привык, а простой девушкой, увлечённой бытовыми делами. Этот неожиданный образ поразил Гейла. В его голове на мгновение всплыло воспоминание — Китнисс в их редкие, спокойные моменты, когда не было войны, когда можно было просто забыть обо всём и быть собой, не беспокоясь о том, как выглядишь. Тогда её лицо тоже было лишено суровых линий, а глаза — напряжения. Мимолётная мысль напомнила ему те дни, когда всё было проще и менее болезненно. Но это воспоминание быстро потускнело, уступив место суровой реальности. Перед ним стояла Эмили — не Китнисс, не его прошлое, а настоящая женщина, с которой его связывала работа. Гейл невольно отметил, что эта её "домашняя" версия казалась ему куда более человеческой и доступной, чем та, что он привык видеть. Однако его мысли были пропитаны скептицизмом — мог ли он довериться этой новой грани её личности? Эмили застыла на пороге, её взгляд встретился с Гейлом, и выражение лёгкого удивления мгновенно отразилось в её глазах. Видимо, она совсем не ожидала увидеть его здесь, стоящего рядом с Даниэлем, который что-то весело рассказывал. Её лицо едва заметно покраснело, и она, смущённая, машинально подняла руку, чтобы вытереть щёку. Но вместо того, чтобы убрать глазурь, она только размазала её ещё сильнее. Осознав свою неловкость, Эмили попыталась вернуть привычную маску уверенности и строгости, ту самую, которую она всегда носила на работе, когда каждый её жест был выверен, а выражение лица — бесстрастно. Она выпрямилась, расправив плечи, и на мгновение показалось, что ей удалось вернуть контроль. Но от лёгкой растерянности её движения оставались неуверенными. Попытка придать серьёзный вид лишь подчеркнула контраст между её привычным образом и тем, что происходило сейчас. Лёгкий румянец смущения делали её куда более уязвимой, чем она привыкла быть. Её взгляд метался, как будто она пыталась вспомнить, как обычно ведёт себя в присутствии Гейла, но эта бытовая ситуация разрушала все её усилия. Эмили делала всё, чтобы выглядеть серьёзной и собранной, как на работе, но каждый новый жест выдавал её растерянность и неуверенность. — О, вы уже познакомились, — пробормотала она, с явным смущением пытаясь улыбнуться. В её голосе звучала лёгкая неловкость, и казалось, что она вот-вот растеряется окончательно. Эмили бросила быстрый взгляд на Гейла, а затем на Даниэля, который, казалось, совершенно не замечал напряжения в воздухе и продолжал весело болтать, словно этот момент был самым обыденным делом в мире. Гейл молча наблюдал за ней, не в силах оторвать взгляд от её ног, небрежно обнажённых шортами. Они были бледными, словно уже давно не видели солнечного света, но в этой естественной простоте было что-то странно привлекательное. Привычный образ Эмили — всегда собранной, уверенной, подчёркнуто профессиональной — разлетелся на мелкие кусочки перед этим мягким, почти домашним беспорядком. Гейл неожиданно почувствовал, как его это зацепило. — Гейл сказал, что может научить меня стрелять из лука! — радостно прервал его мысли Даниэль, с воодушевлением пересказывая то, что только что услышал. Его глаза светились от восторга, а голос был полон восторга. — А ещё я ему рассказал, что ты говорила, что у меня талант рисовать! Покажу ему свои рисунки, да, Эмили? Эмили, неожиданно застигнутая энергией брата, нервно потёрла край своей футболки. Она с трудом удерживала улыбку, явно растерянная и не зная, как ответить. От всей этой суеты и болтовни Даниэля её лицо слегка порозовело, и она выглядела так, словно находилась между миром, где она старшая сестра, и тем, где она непоколебимая учёная. На миг в её глазах промелькнуло что-то почти детское, а потом она снова вернулась к реальности, собравшись с мыслями, но уже без прежней уверенности. — Эмили, — с мягкой усмешкой заметил Гейл, вырываясь из своих мыслей и смотря на неё с лёгким удивлением. — У тебя... на лице кое-что. Её глаза расширились от неожиданности, и, не задумываясь, она потёрла щёку, но вместо того, чтобы убрать глазурь, лишь размазала её по лицу. Теперь её вид был совсем нелепым: смесь растерянности и смущения. Эта неловкость, почему-то, делала её ещё более очаровательной в глазах Гейла. Он едва сдержал улыбку, глядя на то, как уверенная и собранная Эмили мгновенно превратилась в беззащитную и почти детскую фигуру. — Ох, — выдохнула она, когда поняла, что произошло. Её лицо моментально залилось краской, приобретая тот же оттенок, что и розовая глазурь на щеке. — Чёрт... — пробормотала она, очевидно смущённая настолько, что уже не могла это скрыть. Гейл, уже окончательно не сдерживаясь, ухмыльнулся шире. Он не привык видеть её такой: обычно собранную, уверенную, как на работе, в этом моменте она напоминала ему ребёнка, который только что попал в неловкую ситуацию. И ему, странным образом, это понравилось. В этой домашней, почти уязвимой Эмили было что-то живое, что-то такое, что он давно не видел в людях — простота, отсутствие скрытых намерений и желания казаться тем, кем ты не являешься. Глаза Эмили, такие чистые и искренние, особенно в этот момент, выглядели ярче на фоне её смущённого лица. — Ничего страшного, — с лёгким приподнятием брови сказал он, пытаясь подавить свою усмешку. — Такое бывает. Эмили, пытаясь вернуть хотя бы частицу утраченной серьёзности, сделала попытку снова вытереть щеку, но это только добавило ей ещё больше нелепости. Теперь она выглядела ещё более смущённой, словно была не в состоянии справиться с таким простым делом, как вытереть лицо. Гейл не мог удержаться от чувства умиления. Он привык видеть её сильной, уверенной, контролирующей каждый аспект ситуации. А здесь, на пороге своего дома, с глазурью на щеке и взъерошенными волосами, она была совершенно другой, мягкой и незащищённой. Это его подкупило. Эмили, всё ещё не сумевшая скрыть своё смущение, перевела взгляд на брата, который, кажется, совершенно не заметил этого неловкого момента и продолжал болтать, как ни в чём не бывало. — Даниэль, — она нежно положила руку ему на плечо, наклоняясь чуть ближе к его уху, чтобы привлечь его внимание. — Я думаю, что Гейлу нужно немного отдохнуть. Мы, наверное, уже ему надоели. — Но он не против! — возразил Даниэль, широко распахнув глаза и глядя на Гейла с неподдельным восторгом, словно тот только что обещал ему исполнить самое заветное желание. Гейл замер на мгновение, ощутив, как на него нахлынуло странное чувство. Это детское непонимание границ и полное доверие, казалось, проникает сквозь ту жесткую оболочку, которую он носил так долго. Энергия мальчишки, его непосредственность и бесконечная болтовня вдруг стали для Гейла чем-то необычайно успокаивающим. Он даже не заметил, как тянулся к этому простому, но такому далёкому от него миру. — Не возражаю, — отозвался он, постаравшись скрыть тёплую улыбку, появившуюся на его лице. Но Эмили уже решительно взяла ситуацию под контроль. Она мягко подтолкнула брата к дому, явно понимая, что пора завершить этот спонтанный разговор. — Пойдём, Даниэль, — сказала она, бросив на Гейла извиняющийся взгляд. Её губы слегка дрогнули, будто она всё ещё не могла до конца скрыть смущение, но в её голосе теперь звучала твёрдая уверенность, характерная для той Эмили, которую он знал. — Мы, наверное, немного не вовремя. В следующий раз принесём пирог, — добавила она, как бы извиняясь за вторжение, и попыталась поправить свои волосы, которые сразу же снова растрепались. Даниэль, хоть и неохотно, начал двигаться в сторону двери, послушно подчиняясь сестре. Однако перед тем, как скрыться за порогом, он обернулся и весело подмигнул Гейлу, словно обещая, что это не конец их общения: — Увидимся, когда будем готовить пирог! Когда дверь за ними закрылась, Гейл остался стоять на пороге, глядя в пространство перед собой. Тишина снова окутала его, но теперь она ощущалась иначе — больше не была такой холодной и удушающей, как прежде. Её уже не сопровождала тяжесть его мыслей и чувство изоляции, которые всегда возвращались, когда он оказывался один. Впервые за долгое время в этой тишине было нечто иное — слабое, едва уловимое ощущение тепла. Он стоял неподвижно, словно боясь пошевелиться, чтобы не разрушить этот момент, пока перед глазами не перестали мелькать образы — детский смех Даниэля, забавное смущение Эмили, её взъерошенные кудри и размазанная по щеке глазурь. В этой обыденной сцене, которая развернулась перед ним всего несколько минут назад, было что-то невероятно важное и одновременно простое, что он давно не позволял себе увидеть. Домашняя обстановка, где всё было по-настоящему, без игры, без фальши — где люди могли быть просто собой. Эмили, в этом хаотичном виде, с неопрятными волосами и в потертых шортах, была воплощением жизни, которой он больше не касался. Она словно напомнила ему о том, что жизнь существует не только в битвах и борьбе. Гейл снова закрыл глаза, пытаясь удержать это ощущение. Воспоминания о прошлых днях на секунду замелькали в его сознании. Временами он и сам был таким — раскованным, живым, в окружении родных. Но всё это, казалось, ушло в прошлое вместе с их потерей. Он давно перестал думать о том, что жизнь может быть и такой — простой и тёплой. С тех пор как его жизнь заполнилась болью и тяготами, он замкнулся в себе, забыв, что в мире всё ещё есть место для таких моментов. Эмили неосознанно нарушила его привычный порядок. Она не старалась впечатлить его своим статусом, не говорила, как на совещаниях, и не пыталась надеть маску, как это делали все вокруг. Её смущение было искренним, а брат — беззаботным, как любой другой ребёнок. Это, возможно, и зацепило Гейла больше всего — эта простота, доступная другим, но такая далёкая для него. Она открыла ему дверь в мир, который он давно запер для себя. Мир, где можно смеяться над размазанной глазурью, а не строить планы на войну. Он медленно вдохнул, наполняясь воздухом, и снова открыл глаза. Казалось, что этот короткий момент — всего лишь пара минут общения с Даниэлем и Эмили — уже как-то изменил его внутренний мир. Может, это было временное облегчение, но всё же оно было там. «Как часто она позволяет себе такую свободу?» — эта мысль неожиданно вспыхнула в голове Гейла, вызвав смутное беспокойство, которое он никак не мог объяснить. Он нахмурился, ощущая странное напряжение, что не давало ему покоя. Почему это его вообще заинтересовало? Он быстро отмахнулся от мысли, будто встряхивая себя, и вернулся в свою квартиру, неся кекс, который принёс с улицы. Едва уловимый запах домашней выпечки, смешиваясь с затхлым воздухом комнаты, проник в каждую щель, хотя казалось, что дом уже давно впитал в себя только пустоту и холод. Гейл бросил кекс на стол и тяжело опустился на диван, закурив сигарету. Густой дым медленно заполнял пространство, словно стремился задушить всё живое вокруг. Холодный свет лампы над головой резал глаза, отражаясь в стекле окон, но он не придавал этому значения. В голове бесконечно крутилась одна и та же картина — Эмили с её растрёпанными волосами, искренней растерянностью и размазанной по щеке глазурью. Это изображение не отпускало его, пробуждая нечто давно забытое, почти забытое чувство — словно где-то в глубине души шевельнулось что-то живое, то, что он тщательно прятал годами. Он вновь затянулся сигаретой, выпуская дым через сжатые зубы. Воспоминания о прошлом вспыхнули в его сознании, как угли в костре. Домашние радости... Забытая простота жизни, к которой он был так близок когда-то, но теперь она казалась чем-то из далёкой жизни. Эти моменты, когда можно было просто быть собой, расслабиться и улыбаться чему-то такому же простому, как домашняя выпечка. Моменты, которых больше не существовало в его мире. Эмили... Она выглядела совсем иной, не той неприступной, холодной профессионалкой, что он знал на работе. Эта женщина, с её хаотичными кудрями, румянцем на щеках и неуклюжей попыткой вытереть глазурь, казалась олицетворением другой жизни — тёплой и искренней. Её непринуждённость, домашний беспорядок и её бледные, естественные ноги в этих потертых шортах напомнили ему о том, что жизнь может быть иной. Она напомнила ему о том, что он сам когда-то был другим. Гейл снова затянулся, сжимая сигарету в пальцах, и, казалось, на мгновение потерялся в дыму своих мыслей. Он не мог избавиться от ощущения, что ему вдруг захотелось увидеть её снова в этом виде — не холодную и отстранённую, а живую, настоящую. Он снова глубоко затянулся, выпуская густое облако дыма, которое плавно растворялось в воздухе, оставляя в комнате тяжёлую, удушающую атмосферу. Мысли о Даниэле не отпускали его, пробуждая в душе давно забытую теплоту. Мальчишка с его непосредственностью и детской беззаботностью напомнил Гейлу о тех детях, которых он знал в Двенадцатом дистрикте. Дети, которым повезло жить в спокойных уголках города, ещё не затронутых жестокостью и болью внешнего мира. Он поклялся защищать их — тех, кто никогда не должен был узнать ужасов войны. И вот теперь, спустя годы, Даниэль с его искренними словами, чистым смехом и непоколебимым доверием внезапно пробудил в Гейле это давно угасшее чувство ответственности, желание оградить от зла. Но едва в сознании Гейла зародилось это чувство, как вновь возникла она — Китнисс. Воспоминание о ней вспыхнуло внезапно, обжигая разум, как неосторожный выдох дыма, от которого першило в горле. Китнисс... Её образ преследовал его, как тень, которая никогда не отпустит. Он вспомнил её уверенные движения, когда она держала лук, её сосредоточенный взгляд, полный решимости, который когда-то так вдохновлял его. Они были командой, охотниками, борцами за выживание. Их совместные походы в лес были единственным, что казалось настоящим в этом мире — свобода, дикая и необузданная, скрытая за деревьями и холмами. Там, вдали от всего, они чувствовали себя живыми. Но это было когда-то. Сейчас те воспоминания приносили лишь боль. Китнисс ушла — её выбор был окончательным, и их пути разошлись, словно ветви, которые когда-то пересекались, но больше никогда не сойдутся. Гейл чувствовал, как эта потеря оживлялась в нём снова и снова, как глубокая рана, которая так и не зажила. Она выбрала другую жизнь, другую судьбу, и её образ, который когда-то грел его, теперь только ранил. Гейл задумался, отпуская дым, и понял, что его прошлое навсегда останется с ним. Но в этот момент, в памяти вместе с образами Китнисс и тех дней, внезапно всплыла ещё одна картина — Эмили, со своими растрёпанными кудрями, размазанной глазурью и неуклюжей искренностью. Сравнивать их было нелепо, но он не мог не отметить контраст — одна была его прошлым, другая его настоящим, его коллегой, и, возможно, могла бы стать частью его будущего. Гейл глубоко затянулся, чувствуя, как густой дым обжигал лёгкие и разливался по телу тяжёлой болью. Эта боль всегда возвращалась — тянущая, словно старая рана, которая никогда не заживёт. Вина за Прим, за разрушенные жизни, за выбор, который он не смог предотвратить, сверлила его изнутри. Он твердил себе, что давно смирился с тем, как всё сложилось, что принял решение Китнисс уйти, что её выбор был неизбежен. Но эти слова, которые он твердил самому себе, звучали фальшиво. Они не приносили облегчения. Он не мог избавиться от этого чувства — чувства того, что его жизнь могла сложиться иначе, если бы не война, если бы не она... Гейл медленно потушил сигарету, раздавливая её в пепельнице с тяжёлым, громким щелчком, но едва дым начал рассеиваться, как его руки уже тянулись к новой. Казалось, без этого едкого клубка дыма он не сможет дышать. Тусклый свет лампы выхватывал его тёмную, угрюмую фигуру из полумрака комнаты, окружённой густым облаком табака. Он открыл бутылку пива, слыша тихий щелчок крышки, и позволил себе сделать глубокий глоток. Алкоголь, как всегда, не решал его проблем, но дарил кратковременное забвение. Этот горький напиток стал его постоянным спутником в одиночестве, другом, с которым не надо говорить. Лёгкий гул в голове и приятная тяжесть, стекающая по телу, давали обманчивую иллюзию облегчения. Он знал, что это временно, что боль вернётся, как только протрезвеет, но сейчас, хотя бы на несколько минут, хотелось от неё скрыться. Гейл снова затянулся и выпустил густой клуб дыма, наблюдая, как он поднимается к потолку, растворяясь в сумраке. Его взгляд невольно скользнул по комнате, такой же пустой, как и его жизнь. Тусклая лампа, одинокий диван, пара бутылок на столе. Всё вокруг казалось таким же застывшим, как и он сам — застрявшим в прошлом, в тени воспоминаний, которые больше не отпускают. Мысли о Китнисс и Эмили не давали Гейлу покоя, словно две противоположные силы, тянущие его в разные стороны. Китнисс — символ всего, что он утратил. Она была его прошлым, олицетворением борьбы, которую они вели вместе, мечты, которые рухнули под гнётом войны и политических игр. Каждый раз, когда он думал о ней, чувство вины и сожаления накатывало с новой силой. Но рядом с этой болезненной тоской возникала Эмили. И от этого Гейл ощущал раздражение. Эмили была другой. Она не принадлежала его прошлому, и это пугало. Неожиданно, словно без предупреждения, она стала занимать всё больше места в его мыслях. Вспоминая её сегодняшней — растрёпанной, домашней, такой далёкой от своего образа на работе — Гейл нахмурился. Эта женщина, капитолийка, должна была быть опасной, хитрой, как все они. Она пришла из мира, который он презирал. Он знал, что её родители работали на Сноу, и не мог избавиться от этого чувства предостережения. Может быть, её хаос и доброта были всего лишь маской? Ему не нравилось, как сильно его зацепила эта неожиданная встреча. Не нравилось, что он поймал себя на том, как смотрел на её ноги в шортах, на её смущение от глазури на лице. Он должен был видеть в ней угрозу, быть настороже, но вместо этого позволил себе ощутить тёплую волну странной привязанности. Это бесило его. Как он мог допустить подобное? Она могла быть врагом, а он — отвлёкся на её улыбку, на эту её растрёпанную естественность, которую он никак не ожидал увидеть. "Что она вообще делает здесь, во Втором дистрикте?" — с досадой подумал Гейл, заставляя себя вернуться к реальности. Она может быть опасной, может строить планы против него. Или, может, использует его для чего-то, чего он пока не понимает. Весь её образ, эта домашняя, на первый взгляд, милая женщина могла быть лишь прикрытием. Её работа, её прошлое — всё говорило о том, что она не так проста, как может показаться. Гейл выпустил ещё один клуб дыма, размышляя о том, стоит ли вообще позволять себе такие мысли об Эмили. Она могла быть врагом. И чем больше она занимала его разум, тем больше он ощущал, что теряет контроль над собой. Гейл медленно взял кекс в руки, словно подозревая, что за этим простым жестом может скрываться нечто большее. В его мире давно не было места для таких вещей — слишком долго он жил в тени боли и утрат, чтобы позволить себе расслабиться. Он откусил кусок, и сладкий аромат корицы с ноткой чего-то знакомого коснулся его обоняния, пробуждая воспоминания о далеких днях, когда жизнь казалась проще. Он сидел, жуя, но внутри всё оставалось натянутым, как струна, готовая вот-вот порваться. Этот маленький, казалось бы, невинный кекс вызвал в нём странное чувство тепла, словно напомнив о чём-то давно потерянном. Но это же тепло вызывало и тревогу. Оно было слишком неожиданным, слишком чужим для его нынешней жизни. Он давно научился не доверять таким простым удовольствиям. Всё, что когда-то казалось светлым, в конце концов приносило боль. Он откусил ещё один кусок, пытаясь прогнать нарастающее беспокойство, но воспоминания из прошлого продолжали возвращаться. Когда-то он знал, что такое дом, знал, что значит защищать тех, кто был ему дорог. Но теперь... теперь от этого остались лишь тени. Даже этот кекс — подарок мальчишки — пробуждал в нём не радость, а странную смесь пустоты и осторожности. Гейл понимал, что привязываться к таким мелочам — опасно. В мире, где всё вокруг него рушилось, любые тёплые моменты могли быть лишь предвестниками очередного удара. Гейл затянулся сигаретой, чувствуя, как густой дым медленно заполняет лёгкие, и бросил взгляд на пустую бутылку на столе. Стоило ему слегка повернуть голову, как он услышал едва заметный стук в дверь. Сначала показалось, что это просто часть ночного шума — иллюзия, вызванная одиночеством и алкоголем. Но когда стук повторился, уже более настойчиво, Гейл нахмурился. Кто-то действительно был снаружи. Его губы сжались в тонкую линию. Ему не нравилось, когда нарушали его уединение, особенно в такое время. Он не был готов к встречам или разговорам — его личное убежище не было предназначено для гостей. Несмотря на это, он заставил себя встать и двинулся к двери, каждый шаг казался тяжёлым, словно между ним и дверью лежала огромная дистанция. Под ложечкой кольнуло нехорошее предчувствие. Когда он открыл дверь, его лицо помрачнело ещё больше. Перед ним стояла Эмили. Гейл испытал странное ощущение — раздражение смешалось с удивлением и внутренней растерянностью. Он привык к её образу строгой, собранной женщины в лаборатории, и теперь неожиданная встреча сбила его с толку. Волосы, собранные в небрежный хвост, растрёпаны, некоторые пряди выбились и падали на лицо. Её лицо, без привычного слоя макияжа, выглядело молодым, почти наивным, и неожиданно детским. Юность и уязвимость, которые она сейчас демонстрировала, резко контрастировали с её обычно железной уверенностью. Она казалась совсем другой — как будто две разных женщины стояли перед ним. Щёки Эмили слегка порозовели от холода или волнения, а в глазах, обычно строгих и сосредоточенных, сейчас была неуверенность, будто она не до конца решила, стоит ли начинать этот разговор. Её осанка — напряжённая, словно она держала на себе некий невидимый груз. Гейл изучал её с недоверием. Вся эта картина раздражала его. Её небрежность, домашний вид, то, как она позволила себе прийти к нему в таком состоянии — всё это казалось ему слишком личным, слишком близким. Напоминание о глазури, размазанной на её щеке несколько часов назад, вызвало в его душе странный отклик. Эта женщина была чересчур непредсказуемой, слишком... человечной, что, в его понимании, могло быть признаком слабости или даже угрозы. — Привет, — произнесла Эмили, её голос был тихим, но твёрдым. Гейл молча кивнул, не убирая сигарету изо рта, продолжая изучать её взглядом, ожидая, что она скажет дальше. — Я не буду долго задерживать, — начала она, слегка опустив глаза, как будто пыталась собраться с мыслями. — Мне нужно, чтобы ты не говорил никому, что мы соседи. Это... усложнит мою работу. Эмили встретила его взгляд, настойчивый и холодный, словно бросала вызов. Её слова звучали спокойно, почти нейтрально, но за этой внешней сдержанностью Гейл чувствовал скрытую остроту. Она умела придавать голосу едва уловимый оттенок приказа, даже когда говорила самые простые вещи. Гейл наклонил голову чуть вбок, и на его лице появилась кривая усмешка. — Ну, и что же ты скрываешь? — протянул он, насмешка, отравленная алкоголем и собственными внутренними демонами, явственно звучала в голосе. Он слегка покачнулся на месте, держа сигарету в пальцах, а его тёмные глаза смотрели на неё снизу вверх, почти вызывающе. — Боишься, что все узнают? Что живёшь рядом с солдатом — и это как-то... унизительно? В его словах была скрытая горечь, словно Эмили невольно задела его за живое, просто своим присутствием. Он сам не ожидал, что её появление вытащит наружу всё, что он пытался заглушить в себе. Раздражение бурлило где-то глубоко, под прикрытием его насмешливой маски. Эмили сузила глаза, сжав губы в тонкую линию, её лицо побледнело. Яркий всплеск гнева, едва сдерживаемого, промелькнул в её взгляде, как молния, но она удержала себя в руках. Её дыхание стало чуть быстрее, но ни одно движение не выдавало эмоций. Она, как всегда, предпочитала контролировать ситуацию, даже когда её задевали. — Ты вообще не понимаешь, — резко, но сдержанно ответила она, голос стал ниже, холоднее. Она намеренно говорила медленно, тщательно подбирая слова, чтобы не взорваться от гнева. — Это не имеет никакого отношения к тебе, Гейл. Я просто не хочу, чтобы в лаборатории обсуждали что-то, кроме работы. Слухов и так достаточно, а мне не нужно, чтобы добавились новые. В её словах была чёткая логика, но Гейл почувствовал, что это лишь верхушка айсберга. Она скрывала больше, чем говорила. Это явно не просто стремление избежать сплетен — что-то личное, что-то, что её по-настоящему тревожило. Он смотрел на неё, нахмурившись, стараясь понять, что за таинственные механизмы двигают этой женщиной, которая была одновременно такой сильной и такой уязвимой. — Ладно, — сказал он, смягчившись, но в его тоне всё ещё слышался лёгкий сарказм. — Если это настолько важно для тебя... не скажу никому. Эмили кивнула, но благодарности в её глазах не было. Она уже почти повернулась к уходу, но задержалась на мгновение, словно ожидала от него ещё чего-то. Гейл не двинулся с места, он просто стоял, наблюдая за тем, как она медленно уходит, спина выпрямлена, шаги решительные, но всё же чуть замедленные, будто ей приходилось собирать всю свою волю в кулак, чтобы не сорваться. Остался на пороге, глядя ей вслед, и какое-то непонятное чувство снова заворочалось у него внутри. Его обычно устраивало одиночество, но сейчас оно ощущалось как нечто тягостное, ненужное. Колючий взгляд Эмили и её жёсткие, почти ледяные слова оставили след, который был ему неприятен, но при этом что-то в этом зацепило, вызвало у него неожиданную тоску. — Спокойной ночи, — бросил он ей вслед, но слова прозвучали тише, чем он хотел, и вместо ожидаемой язвительности в его голосе проскользнула усталость. Гейл выдохнул и потушил сигарету в пепельнице перед дверью, с силой прижимая её к дну, словно пытался избавиться от тревожных мыслей вместе с едким дымом. Дверь тихо закрылась, оставив его снова в пустой комнате, но тишина, к которой он привык, сегодня казалась почти удушающей. Короткий разговор с Эмили оставил в душе странное, тягучее ощущение — смесь злости, обиды и какого-то непонятного беспокойства. Её холодный взгляд, жёсткие слова и быстрый уход будто навели в его душе беспорядок, заставили что-то внутри него зашевелиться, то, что он давно загнал глубоко и старался не трогать. Это чувство напоминало недосказанность, как будто он должен был что-то добавить, сделать шаг вперёд, но не сделал. Слова застряли в горле, а момент упущен. Ему хотелось выйти за ней, догнать, развернуть к себе и сказать всё, что крутилось в голове: его раздражение, его сомнения, его постоянное чувство одиночества, которое не давало покоя. Но вместо этого он просто стоял, сжав кулаки до побелевших костяшек, не в силах оторваться от этого немого, пустого упрямства, которое сковывало его действия. Он снова потянулся за пачкой сигарет, достал одну и закурил, выпуская медленный, густой дым, который заволок комнату серым облаком. Дым тяжело оседал на стенах, будто и сам воздух стал гуще от его мыслей. В груди накапливалось напряжение, и казалось, что оно не найдёт выхода. Его раздражение теперь направлялось не только на неё, но и на самого себя. Как он мог позволить ей так легко вывести его из равновесия? "Ну и чёрт с ней," — раздражённо подумал Гейл, глубже затягиваясь, пытаясь приглушить эти мысли. Но едкий вкус сигаретного дыма только усиливал его внутреннюю тревогу. Мысли о её холодном взгляде, её невозмутимом голосе не отпускали его. Казалось, что за этими ледяными словами скрывалось нечто большее, что она просто не позволяла себе показать. И эта мысль раздражала его ещё больше. Её отстранённость и сдержанность действовали на нервы, заставляли думать о ней больше, чем он хотел. "Чёртова женщина," — пробормотал он под нос, глядя на медленно тлеющую сигарету. Но даже раздражение, которое должно было развеяться с дымом, лишь сильнее завладело им, не давая возможности успокоиться.