alasse

      Финдекано вздрогнул и вынырнул из сна, словно из-под толщи холодной воды. Перед глазами все расплывалось; в небольшой комнатке царил сумрак — Вилваран приказал занавесить окна, чтобы свет не тревожил покой больного, — так что и день, и ночь сливались в единый вязкий туман, серый и вялый, как грязь. С трудом потянувшись, принц опустил глаза вниз, на лежанку.       Майтимо опять дрожал — должно быть, именно это и разбудило самого Фингона, — и что-то бессвязно бормотал, часто дыша. Первые дни смотреть на него было страшно даже ему, Фингону, прозванному Отважным совсем не за глаза. Если бы не песня, то Фингон бы его тогда и не узнал вовсе: скелет, обтянутый тонкой сухой кожей, едва мог сойти за друга, того самого, дышащего жизнью и прекрасно сложенного, с ясными глазами и громким смехом.       Сейчас же казалось, что под тяжестью копны волос его шея может переломиться.       Разумеется, Фингона никто и не просил находиться здесь, в комнате больного, но и гнать не гнали — временами на Майтимо нападало какое-то горячечное забытье, и он становился таким буйным, что усмирить его, не причинив вреда, было задачкой не из легких.       Через неделю Фингон привык и к другу, больше походившему на полуразложившиеся останки лошади, и к душераздирающим крикам. Правда, порой, когда костлявые пальцы сжимались у него на плече, Фингону казалось, будто сама смерть вцепляется в него и тащит куда-то вниз, в темноту.       Вскоре он привык и к этому.       Он помнил, каким шёл в Ангбанд. Его толкали злость, — на родственников, на предавших его друзей, — и самодовольство. Хотел показать, что он умеет прощать обиды. Что никогда не предаёт и держит слово. Что его душа, несмотря на ложь Моринготто, все еще помнит былое, в отличие от сына Фэанаро.       Сейчас же в душе была пустота.       Фингон постоянно чувствовал её: усталость, от которой хотелось просто лечь на пол, и не то разрыдаться, не то утонуть в омуте собственной горечи, и постоянную, постоянную, всеобъемлющую беспомощность, окутывающую плотным саваном сердце. Как будто кто-то вынул из него всю душу, всю радость, посмеялся над бесполезными попытками вернуть своё, а потом просто взял и раздавил забавы ради.       Дни и ночи слились, стали серыми, принося лишь уныние и тоску; он делал что-то, что должен был делать, но душа словно покинула его — упорхнула птичкой в распахнутое окно, оставив на подоконнике и столе парочку ярких перьев.       Сейчас же он должен был позаботиться о Майтимо, который с самого освобождения дрожал, и никак не мог согреться.       Нолдор Финголфина уже так сроднились с холодами, что морозы Митрима казались им легким недоразумением. Это в значительной степени облегчало вопрос, касающийся отопления лагеря: деревья в этих землях для огня годились плохо, рубились с трудом и горели, пуская прогорклый сизый дым, так что редкий хворост использоваться в основном для обогрева детских комнат и комнат целителей.       Но Майтимо все дрожал и дрожал: не помогали ни одеяла, ни шкуры убитых в Хелькараксэ белых медведей.       В один день Турукано, снарядив небольшой отряд воинов, без слов ушёл в лес. На следующий день, под дверью небольшой избушки, в которой находился больной, появились охапки соснового хвороста и парочка больших крепких шишек, пахнущих смолой. Благодарный, Финдекано пытался расходовать дары с умом, но всего богатства едва хватило на неделю, и Майтимо опять было холодно. Ирэт обещала завтра собрать охотников, но надо было как-то протянуть хотя бы до утра…       — Ох, Илуватар… — обессиленный, Финдекано опустился на колени перед лежанкой, изо всех сил вцепившись в волосы. Он бы разрыдался, если бы мог, но как же тогда Майтимо?..       Вдруг он вспомнил.       В помещении, гордо именуемом залом переговоров, стоял огромный дубовый стол, старый, ещё валинорский. Должно быть, он попал сюда на кораблях, а потом был забыт сыновьями Фэанаро в спешке. Его никто не использовал: очевидно, он стоял там, напоминая нолдор о былом величии и славе.       Но Майтимо нужно было тепло.       Поплотнее закутав кузена во все покрывала и шкуры, Финдекано выскользнул из избушки, молясь, чтобы с Майтимо за время его отсутствия ничего не случилось.       Быстро добежав до небольшой постройки, в которой располагался «зал переговоров», Финдекано бесшумно вошёл внутрь. Никого не было. Стол гордо красовался прямо в центре комнаты, и был таким ужасающе огромным, что мог греть Майтимо дня три, не меньше, как раз до возвращения Ирэт из леса. Прикинув, что легче будет отрубить первым, Финдекано снял с пояса топор, и с каким-то злорадным чувством принялся ломать прекрасное творение Благих дней.       «Финдекано Отважный, смотрите! А что на счёт Финдекано Мясник? Или Финдекано Порубатель?»       Щепки летели во все стороны, а злость все никак не отпускала. В груди разгорался непонятно откуда взявшийся огонь, и Финдекано уже представлял себе, как будет кричать на него отец, брат, все кузены и Ириссэ, и как он сам будет кричать на них в ответ.       «Ах ты думал сломить меня, да? Сломить нас всех?! Но я не дамся тебе! Не дамся, и его не дам!»       Топор работал четко и быстро, и злорадство, всколыхнувшее все сего существо, вдруг вспыхнуло всепожирающей, незамутненной яростью. Отбросив топор в сторону, и, кажется, разбив что-то, Финдекано принялся ломать дерево руками, рыча, как моринготтово отродье, и наслаждаясь жалобным треском так сильно, что хотелось петь.       Хлопнула дверь, впуская порыв свежего воздуха, и Финдекано резко обернулся. Должно быть, выглядел он до того безумно, что вошедший Турукано отшатнулся от него с испуганным лицом.       — Мне нужно было дерево для огня, — не терпящим возражений тоном сказал Фингон. Брат молча смотрел на него, широко раскрыв глаза, и какое-то время молчал, пытаясь собраться.       — Ты… — он потерянно оглядел учинённый погром, а затем вздохнул, словно с чем-то смиряясь. — Давай сюда. Давай. Я тебе помогу.       — Я сам! — Звонкий крик эхом прокатился по холодному воздуху, и отдался в ушах неприятным скрежетом. Финдекано поморщился и опустил руки.       — Прости.       Брат лишь покачал головой и крепко хлопнул его по плечу. Вместе, они доломали толстую ножку — Турукано работал топором неумело, но разбирать вещи с наименьшим ущербом у него получалось куда лучше, — и сложили поленья в ровные стопки. И сладкий дубовый запах, витающий в воздухе, вдруг напомнил Финдекано о доме: о тенистых аллеях возле дедушкиного дворца, о палящем зное дорог, по которым они ездили наперегонки, и о Майтимо.       О Майтимо, который украдкой сцеплял их пальцы во время пышных торжеств, о Майтимо, который смеялся до слез, когда Финдекано шутливо целовал его за ухом — кузен жутко боялся щекотки, — о свете его ласковых карих глаз и печали на прекрасном лице, с танцующими на нем языками пламени.       Наверное, этот Майтимо никогда к нему не вернётся, с невыносимой горечью подумал Фингон. Не вернётся, потому что у него отняли это все: беззаботность, юность и красоту. Но ведь и сам Фингон — он сам тоже изменился. И теперь уже ничего не будет как прежде.       — Финдэ?       Ласковый, печальный голос брата вывел Фингона из странного оцепенения. Турукано не нужно было знать, что происходит у него в голове, но он и без слов это чувствовал.       — Прости. Задумался. Пойдём.       — Финдэ.       Финдекано, потянувшийся было за поленьями, поднял вопрошающий взгляд.       — Тебе нельзя таким к нему идти, — младший твёрдо, но ненавязчиво сомкнул пальцы на его предплечье.       — Каким? — раздраженно огрызнулся Фингон. — Каким это «таким»? Турукано посмотрел вниз, на сжавшиеся до побелевших костяшек кулаки старшего брата. Поднял глаза — ему приходилось чуть наклонять голову, чтобы не смотреть свысока, — и нежно прислонился лбом к его лбу.       — Финдэ, ты сам не свой, то злишься на дерево, то смотришь порой, словно мы чужие вовсе. Что с тобой, Финдэ? Скажи мне.       Финдекано гневно отшатнулся, словно от удара плетью.       — Что со мной? Что со мной?! Ничего, Турондо, я в полном здравии и покое! Это Майтимо сам не свой, а я…       — Финдэ…       — А я боюсь! Я в ужасе, Турондо, в ужасе! — Финдекано закрыл лицо руками. Ногти впились в холодную кожу лба, но боль не отрезвила, а лишь причинила неощутимое недовольство.       — Что со мной будет, а? Я когда шёл, хотел всему миру доказать свою честь, а теперь все мысли об одном — только бы он не умер, только бы не умер, иначе как я потом на суде смогу оправдаться?! Сколько тэлери сгубил, а теперь ещё и… и Майтимо тоже, и себя, и…       — Но ты не…       — Я смотрю на него порой, — стыдливо зашептал Фингон, словно в бреду. — И не понимаю, кто передо мной. Кто этот чужак? Кто этот незнакомец? Где мой Майтимо, где он, кто его похитил? И мне так стыдно, Турондо, так стыдно, что я хочу умереть на месте. Чего стоит моя любовь, если я не могу даже… — Проглотив судорожный выдох, Финдекано умолк. И вдруг почувствовал, что лицо его стало мокрым от слез, а брат сжимает его в крепких объятиях, ласково гладя по голове.       — Финдэ… дурная ты голова…       Фингон хотел было возмутиться, но сил хватило только на то, чтобы боднуть Турукано в подбородок.       — Конечно, все будет по-другому, Финдэ. Может вы и не помиритесь совсем, хотя, конечно, это было бы свинством… — начал было Турукано, но смолк на мгновение. — Ты же любил его за что-то там, в Валиноре, — тихо пробормотал он. — Я не знаю, за что любил, но пусть Нельяфинвэ и изменился, его суть, то, что ты в нем больше всего ценил, оно все осталось на месте. И кто, если не ты, сумеет до него достучаться, Финдэ? Прими то, что изменилось, и ты найдёшь то, что осталось. Станет легче.       Фингон против воли задумался. Что он любил в Майтимо? Всё любил, всего целиком. И крохотные смешинки в уголках глаз, и заразительный смех, и тяжелые медные волосы, волнами спадающие по плечам. Любил непоколебимость, стальную волю, любил его ясный ум и насмешливость. Пусть даже полумёртвый эльф в маленькой комнатушке казался чужим, но Фингон знал, что это Майтимо, что это его Майтимо, потому что каждый шрам на иссохшей руке, каждая черточка измученного лица была ему знакома. И сердце томилось от тоски и боли не потому что он боялся, а потому что невыносимо было чувствовать боль родного существа. Он никогда раньше не видел Майтимо умирающим, больным; сейчас же, видя его мучения, он мучился сам, запертый чувством вины и злости в своём коконе из невысказанных обид и сожалений. Но сожалеть было уже поздно. А обиды сменились страхом больше никогда не увидеть любимое лицо, и теперь душили хуже ядовитых паров Ангамондо.       Турукано, все это время молча наблюдавший за ним, разомкнул объятия.       — Пойдём, — напоследок ещё раз прижавшись лбом к его влажному лбу, он принялся споро перевязывать пахнущие Валинором поленья.       Финдекано усмехнулся и поспешил на помощь. В конце концов, Майтимо должен отогреться.