Люди

Конвейерная лента с монотонным жужжанием подвозила товары к кассе. Бутылка самого дешевого виски. Упаковка яиц. Девять пакетов молока, затянутых в липкую пластиковую упаковку с улыбающейся мультяшной коровой — серьги-кольца в ушах, колокольчик в копытах. Глянцевый, заводской хлеб. Семь замороженных обедов. Две пиццы в промерзших коробках. Семь банок супа, где соя притворялась курицей. Кто бы ни покупал эту унылую хрень, вряд ли тратил время на изучение мелкого шрифта на упаковках. Да и выбора у них, скорее всего, не было. Кассирша чавкала жвачкой, равнодушно пробивая товар за товаром, пока он методично складывал покупки в пластиковые пакеты. На бейджике значилось «Хлоя», но пастельные бусины на шее складывались в «Трейси». И выглядела она, конечно, как Трейси: обгрызанные ногти, желтеющий блонд и черные волоски на предплечьях. — Запасаетесь, да? — с легкой улыбкой спросила она, голос прозвенел миннесотским акцентом. — На выходных обещают похолодание. Он буркнул что-то невнятное. Ее глаза скользнули по нему, не задерживаясь. Очередной покупатель в смазанной веренице таких же покупателей у не прекращающего движения конвейера. Все варианты их возможного взаимодействия прописаны заранее. — Яйца сейчас по акции, — заметила она, поднимая упаковку. — Дюжина по цене десятка. Можете взять еще. — Нет, спасибо. Он не был настолько отчаян, чтобы покупать лишние яйца, которые сгниют прежде, чем он успеет о них вспомнить. Что ему с ними делать? Печь суфле? Метать в проезжающие машины? — Ну ладненько, как хотите, — весело пробормотала она, сканируя товар. Ее приветливость выводила его из себя. Глупая кукла, увешанная дешевыми украшениями, которую потрепала бездомная шавка и сплюнула на обочину. — Наличными или картой? — Наличными. Он вытащил из кармана куртки скомканные купюры и горсть мелочи, высыпал их на металлический лоток. Взгляд невольно скользнул по кассе — и он замер. Под экраном поблескивала пластиковая фигурка Глубины. Челюсть сжалась так, что скрипнули зубы. Какая встреча. Он уставился на фигурку, чувствуя, как под кожей закипает гнев. Твинлейкс, конечно, был дырой из дыр, но даже здесь должны были слышать последние новости. Мир теперь ненавидел всю бывшую Семерку, и Глубина не был исключением. Его нелепая смерть от зубов обезображенной Эшли его никак не реабилитировала — даже перед его крошечной фанатской базой. Но вот она, его тупая физиономия, запечатленная в дешевом пластике. Вопреки всякому здравому смыслу. Эта безмозглая Трейси, которая, наверное, носила свое имя на шее, чтобы его не забыть, вряд ли могла представить, чем развлекался Глубина. Узнай она, как тому отсасывала осьминожица, наверняка давно бы выбросила эту чертову фигурку. Ему даже захотелось сказать ей — просто чтобы увидеть ее реакцию. Но, конечно, кто поверит такому рассказу? Люди сейчас болтают что угодно, а фанатики с пеной у рта всегда предпочитают свое воображение реальным фактам. — Сэр, — голос кассирши резко вернул его в реальность. — Здесь всего сорок пять двадцать. Вам не хватает доллара и трех центов. Его зубы снова стиснулись. — На прошлой неделе это стоило сорок пять двадцать. Она пожала плечами, по-деревенски флегматично: — Цены выросли. Инфляция. Можете что-то убрать. Его взгляд опять против воли метнулся к фигурке Глубины. В памяти всплыл момент — как он впервые учил Райана использовать лазеры. В груди что-то болезненно дернулось. Только не сейчас. Только не здесь. Он порылся по карманам в поисках затерявшихся купюр, хотя знал, что там уже ничего не осталось. Наполовину заполненные пакеты ждали на стойке. — Наверное… в этом случае… — Эй, не переживайте, — раздался голос позади. Он обернулся. Какой-то тип в блестящем костюме с розовой шваброй в руках услужливо протягивал пару монет. Бородатое лицо сияло раздражающе добродушной улыбкой. — У меня есть немного лишней мелочи. Вот, держите. — Оставь себе. — Да ладно вам, — не унимался тип, не слушая его возражений и опуская монеты на лоток. — Просто примите. Кассирша уже тянулась за мелочью своей обкусанной клешней, но голос Джона перекрыл движение: — Что заставляет тебя думать, что мне нужны твои подачки? — прошипел он, чувствуя, как задыхается от приступа внезапного гнева: — Лучше сохрани свою мелочь для дрэг-шоу, блескунчик. Покупатель замер, лицо побагровело: — Простите?! Шум привлек внимание охранника. Тот, массивный и бритоголовый, — их, кажется, по одному шаблону делают? — широким шагом приблизился к кассе. — Все в порядке? — спросил он кассиршу, нервно замершую за стойкой. — Все нормально, — вместо нее ответил Джон. Охранник перевел на него взгляд. Поросячьи глаза прищурились, проблеск узнавания пронзил лицо. — Погодите-ка… Где-то я вас уже видел. У Джона похолодело внутри. Сердце затрепетало в грудной клетке, но он заставил себя непринужденно улыбнуться. — Не думаю. — Нет-нет, — охранник защелкал пальцами, будто вспоминая забытое слово. — Вы же… тот парень! Из рекламы про страхование жизни! Ну, той, где жена все время пытается вас прикончить. Ха, моя жена от нее без ума! — Нет, вы обознались, — пробормотал Джон, резко хватая пакеты и игнорируя протестующий голос Трейси-Хлои. За его спиной послышался возмущенный вопль типа со шваброй, но это его уже не касалось. Двери магазина с шипением раздвинулись, выпуская его в холодный воздух. Джон нырнул за угол и привалился к стене темной аллеи, ловя ртом воздух. Сердце бешено колотилось, звук автоматических дверей гудел в ушах, эхом отдаваясь в голове. Блять. Блять. Воздух был тяжелым, влажным, с металлическим привкусом — как перед бурей, хотя бурь здесь не бывает. Только нескончаемый холодный туман, тянущийся с озер. Он оседал на всем: мелкими каплями пропитывал одежду, затуманивал стекла очков, которые Джон теперь носил для маскировки, забирался за шиворот. Черт, и это только октябрь. О приближении зимы не хотелось и думать. Велосипед стоял там, где он его оставил, прислоненный к ржавому уличному фонарю на краю тротуара. Рядом смердило гнилью из переполненной мусорки, мокрый асфальт вокруг был усеян окурками, фантиками и темными разводами от плевков. Джон поморщился, ставя пакеты с покупками на тротуар, и завозился с замком. Дернул цепь, содрал пластиковый чехол с сиденья, закинул пакеты в корзину. Велосипед неуклюже качнулся под его руками. — Твою мать, — пробормотал он. Четыре квартала до его конуры. Десять минут педалирования, полных ненависти к жизни. Школа, где он работал, была еще дальше — пять миль, и все в гору. Уборщик. Он потратил почти миллион долларов на новую личность, опустошив свои счета ради этого проныры-юриста, который даже не смог организовать нормальное прикрытие. Неужели все это было лучше, чем предстать перед присяжными? Лучше, чем гнить в камере, наедине с собственным отражением? Все чаще он жалел о своем выборе. Это было невыносимо. Он, бог, которому еще недавно поклонялись, теперь был вынужден драить туалеты после кучи маленьких подонков, которые с визгом и ором носились по коридорам, оставляя черные полосы на только что вымытом полу. Вытряхивать ведра, полные скомканных тестов и недоеденных ланчей. Терпеть их косые взгляды, их шепот за спиной, их взрывы смеха, которые всегда казались направленными в его сторону. Сраные дети. Самодовольные мелкие ублюдки, живущие в этой помойке, как и он. Если бы мог, он бы разорвал их на части — лазерами, руками, чем угодно. Только чтобы их больше не было. Если бы мог, он бы покончил с собой. Но он не мог. Каждый раз, когда он стоял на краю, когда в голове вспыхивала мысль об окончательном решении, его решимость испарялась. Ее место занимала мерзкая, отчаянная надежда. Надежда, что ветер переменится. Что он снова поднимется, снова станет тем, кем был. Он цеплялся за эту надежду, пока ядовитый голос внутри шептал: «Трус. Всегда был трусом. И умрешь трусом». Дорога на работу занимала двадцать минут изматывающего педалирования в ясную погоду, от которого легкие горели, а одежда липла к телу. В дождь это время удваивалось. Его дождевик и сапоги, купленные по дешевке, не спасали: он приезжал насквозь мокрым, сушил волосы в ванной для персонала полотенцем из спортзала, молясь, чтобы никто не заметил. И тихо проклинал каждую секунду своей гребаной новой жизни. Вообще-то его «отступной пакет» включал машину. Подержанную «Киа» и фальшивые права. Проблема заключалась в том, что он никогда не водил раньше. Зачем? Он пересекал континенты за минуты, ломал звуковой барьер без малейшего усилия. Вождение было для насекомых. Это должно было быть просто. Разве права не выдавали кому попало? Но нет, это оказался чертов хаос. Педали не имели смысла. Зеркала не имели смысла. Быть запертым в металлической коробке, летящей сквозь пространство среди других металлических коробок, не имело смысла. Когда он врезался в знак «СТОП», и подушка безопасности ударила его в грудь, он был уверен, что его прикрытие сорвано. Но ему удалось выкрутиться. Он свалил все на «внезапный обморок», продал машину ради больничных счетов и сделал вид, что его это не волнует. Хотя, конечно, волновало. Теперь велосипед стал его наказанием. Его личным мучителем. Он шатался, заваливался набок, сбрасывал его на тротуар. Его тело, когда-то безупречное, покрывалось синяками и ссадинами, которые теперь заживали неделями. Они напоминали ему о том, как низко он пал. Но выбора не было: либо велосипед, либо полтора часа пешком по автостраде через унылый бетонный ад. На велосипеде он хотя бы мог притворяться. Притворяться, что усталость в ногах — это сила, а не слабость. Что холодный воздух, обжигающий лицо, — это свобода. К тому времени, как он добрался до своей квартиры и пристегнул велосипед к перилам, ярость снова кипела у него внутри. Ступеньки заскрипели под его весом, пока он поднимался к мансарде — 50 квадратных метров под протекающей крышей, которые он арендовал у владельцев музыкального магазина на цокольном этаже. Хозяин, старикан с тонкими белыми волосами, облепившими череп, был точь-в-точь как Бон Джови — если бы тот превратился в наркомана и жил на улице. Его слепая взрослая дочь была еще хуже. Она двигалась с какой-то странной уверенностью, которая противоречила всякой логике — прямая спина, трость ритмично постукивает по тротуару. Иногда он замечал ее из окна своей мансарды: волосы, мокрые от дождя, липли к спине, пока она шла с королевской величавостью, будто ничего вокруг ее не касалось. Она была воплощением всего, что он презирал: слабая, больная, зависимая. Она просто бесила его своим гордым видом. Чем, черт возьми, она могла гордиться? Тем, что смогла налить себе стакан воды, не пролив? Если в его нынешнем положении и было что-то отдаленно позитивное, так это то, что он хотя бы не ослеп. Впрочем, с тем, что осталось от его зрения, он был от этого недалеко. Джон открыл дверь ключом и захлопнул ее, отрезая себя от внешнего мира. Квартира встретила его привычной затхлой вонью — кислый дух стариковского жилища, который поселился здесь задолго до него. Этот запах пропитал все: отслаивающиеся обои с болезненно-желтым узором, ковровое покрытие, усеянное подозрительными бурыми пятнами. Он как-то попытался вывести их смесью соды и уксуса, найдя совет на каком-то убогом сайте для домохозяек, но быстро бросил. Что бы это ни было — кровь или дерьмо, — оно поселилось здесь навсегда. Как и он. Джон закинул пакеты в холодильник, сбросил куртку на спинку единственного стула и налил себе виски в граненый стакан с кухни. Горло обожгло, по желудку растеклось тепло. В окно забарабанил дождь. Джон потягивал виски, глядя на мокрую рябину во дворе, на ряд машин, припаркованных под ней, пока его взгляд не привлекло новое пятно, расползающееся во все стороны по потолку. Он равнодушно изучал его несколько секунд, прикидывая, рухнет ли на него сегодня ночью крыша. Он бы не возражал. Мысли прервал вибрирующий сигнал телефона. Джон вытащил древний Samsung из кармана, и его сердце резко подпрыгнуло, когда он увидел уведомление: Теперь вы и Райан Бутчер подписаны друг на друга. Мир остановился. Стакан глухо стукнул о стол, когда он отставил его, не сводя глаз с экрана. Внезапно стало слишком тихо: ни постукивающих капель на стекле, ни даже пульса. Тошнотворные обои, грязь, пятна — все это смазалось, отступая на второй план. Только пустота и это уведомление. На прошлой неделе он потратил часы, создавая фальшивый аккаунт под именем «Крис Луис». Крис был безобиден, как лабрадор: играл на гитаре, мечтал путешествовать по миру и занимался виндсерфингом. Немного крутизны, много дружелюбия и ни капли приметности. Джон подписался на десятки подростковых страниц, старательно подражая их активности. Это было унизительно, заставляло чувствовать себя каким-то средневозрастным извращенцем, охотящимся на несовершеннолетних в сети. Он оправдывал себя тем, что хочет убедиться, что Райану не промывали мозги в его отсутствие. Но, конечно, это было вранье. Правда заключалась в том, что ему отчаянно не хватало сына. Не хватало настолько, что он шел на этот идиотский риск. Скорее всего, профиль Райана мониторили. Пусть он и не был его официальным аккаунтом, когда-то продвигаемым Воут и теперь удаленным, все равно за ним, вероятно, следили. Существовали алгоритмы, заточенные подмечать подозрительную активность. Если Джон станет слишком настойчивым, если не будет дозировать свое любопытство, его обнаружат. Но только не сегодня. Он открыл профиль Райана. Сердце гулко билось в груди, пока страница загружалась. К его разочарованию, лента оказалась почти пустой. Где все посты, где селфи? Разве подростки не заваливают свои аккаунты дурацким контентом? Он медленно пролистывал страницу. Руки слегка дрожали. Городские пейзажи. Еда. Собака. С каких пор у Райана есть собака? Школьные мероприятия или что-то вроде того. И вот, наконец, первое фото с ним. Райан с двумя мальчишками его возраста улыбается в камеру. На руках у них перчатки, в руках — копья для уборки мусора. Какой-то волонтерский проект. Подпись под фото гласила: «Глаза на приз. Осталось 4 тонны». По необъяснимой причине, эти слова его укололи. Райан выглядел таким… обыкновенным. Как будто все было в порядке. Как будто у него все еще были его силы. Как будто Хоумлендера никогда не существовало. Значит, его сын на другом конце страны теперь тоже занимается уборкой мусора. Как… мило. Джон мог бы подарить ему все: власть, династию, славу. Весь мир. Но вместо этого его сын теперь подметал улицы, улыбаясь, как дурак. Он увеличил изображение, чтобы разглядеть лицо Райана поближе. Грудь болезненно сжалась. Эта улыбка. Кто знает, настоящая ли она? Похожа на настоящую. Но кому, как не ему, знать, как легко их подделать? И вот он сидел, разрываясь на части: хотел ли он, чтобы эта улыбка была настоящей? Или, напротив, чтобы она была фальшивой? Конечно, он хотел, чтобы Райан был счастлив. Это была его обязанность как отца. Но в то же время темная, горькая часть его души жаждала, чтобы сын тосковал по нему. Чтобы сожалел о том, что сделал. Их разрыв был чудовищным. Слова, которые уже не забрать назад, поступки, которые невозможно простить. Но мысль о том, что Райан мог просто двигаться дальше, как будто ничего не случилось, как будто его можно было вычеркнуть из жизни, была невыносима. Вспоминал ли Райан его хотя бы иногда? Ненавидел ли он его все еще? Подростки ведь всегда говорят своим родителям жестокие вещи, верно? Это просто юношеский пыл. Они не имеют в виду того, что произносят. Конечно, Райан не хотел ранить его. Он просто запутался, и не мудрено. Его окружили стервятники, затуманили разум, забили голову гадкими выдумками. Настроили против единственного человека, который любил его по-настоящему. Джон сделал то, что было нужно. Мир этого не понял. Райан этого не понял. Он опустил телефон и уставился в окно, исполосованное косыми струями дождя. Грудь сдавило так, что он едва мог дышать. Ему хотелось написать ему. Просто пару слов. Что-то простое. «Привет. Как дела?» Но он не мог. Какой в этом смысл? Даже если бы он не прятался сейчас в этой дыре, даже если бы его лицо не было в каждом новостном выпуске, Райан все равно бы не захотел его услышать. Райан ненавидел его. И Джон ненавидел себя за то, что не мог ненавидеть его в ответ. Он снова потянулся за стаканом виски и осушил его одним глотком. Жгучее тепло разлилось по телу, но пустота внутри осталась — она не заполнялась никогда. Он смотрел в постепенно темнеющее окно, ощущая привычное негодование. Боль в груди пульсировала, отдаваясь толчками по всему телу. Он не знал, как ее унять. Звонок в дверь нарушил его оцепенение. Джон напрягся. Он никого не ждал. Кем бы ни был внезапный пришелец, он мог проваливать на все четыре стороны. Пронзительная трель раздалась снова — зверь, угодивший в капкан. — Ради всего святого, оставьте меня в покое, — прошипел Джон сквозь стиснутые зубы. Не сегодня. Не сейчас. Шаги за дверью удалились. Он почувствовал слабое облегчение. Телефон на столе вспыхнул экраном, заставив его сердце на миг сбиться с ритма. А вдруг…? Нет. Конечно, нет. Сообщение. «Мистер Камински, пожалуйста, навестите меня в ближайшее удобное для вас время». Хозяин квартиры. Разумеется. Кто же еще? Жадный, настойчивый ублюдок, пытающийся вытрясти из него деньги, которых нет. Бон Джови придется подождать еще пару недель. Его последняя зарплата ушла на покупку стиральной машины — глупость, о которой он теперь жалел. Что-то, что должно было быть базовой необходимостью, обернулось лишними проблемами. И все-таки он не мог больше терпеть грязную, воняющую потом общественную прачечную. Это место, этот контингент вызывали у него почти физическое отвращение. Но он никак не ожидал, что проклятая стиралка окажется таким ударом по бюджету. Блять, да где он вообще живет? В самой богатой стране мира или в гребаной Сомали? Что дальше? Ему придется ходить за водой на колонку, а потом разводить огонь, чтобы вскипятить ее? Ему никогда не приходилось иметь дела с этим дерьмом раньше, когда он был неприкасаемым. Все это было таким… таким бессмысленным, таким ничтожным. Эти бесконечные поездки, счета, быт. Эта работа, которая отнимала все: силы, время, желание, — и ничего не возвращала взамен. Ни малейшего комфорта. Ничего. Как кто-то мог это выносить и зачем? Эти узколобые людишки вокруг, цепляющиеся за свое жалкое существование — что толкало их вперед? Животный инстинкт? Привычка? Где они находили надежду? Как находили смысл в этой пустой, изнуряющей рутине? Сквозь тонкие стены просочилась слабая фортепианная музыка. Печальный, сбивчивый мотив. Только этого ему сейчас не хватало. Он даже не смотрел на часы — знал, что было восемь вечера. Слепая уродка снизу, по расписанию. Он сжал кулаки. Хотел застучать по батарее, потребовать тишины, положить конец этому издевательству. Или врубить телевизор на полную громкость. Но это лишь привлекло бы хозяина квартиры, а терпеть его домогательства по поводу просроченной аренды сейчас не было никакого желания. Так что оставалось только стиснуть зубы и терпеть. Он вытащил из морозилки упаковку медово-бальзамической курицы, засунул ее в микроволновку и налил себе еще виски. Музыка медленно просачивалась в него, смешиваясь с монотонным дождем за окном, ритмичным дребезжанием микроволновки, гудением холодильника и шуршанием мышей за стеной. Все вместе это превращалось в мучительный фон к какому-то арт-хаусному триллеру, где на переднем плане кто-то миллиметр за миллиметром вонзал в него лезвие. Мысли снова вернулись к Райану. Другие воспоминания всплыли на поверхность — те, что должны были быть хорошими. Например, когда они заставили ассистентку отхлестать Адама по его жирной лощеной физиономии. Райан тогда сам проявил инициативу. Они катались со смеху, потягивая шоколадно-арахисовые милкшейки. Джон был горд и счастлив. Но даже эти воспоминания больше не приносили радости. Любая мысль о Райане напоминала о расколе, о предательстве. Его грызло необъяснимое чувство вины, хотя он и понимал, что винить себя ему было не в чем. Он был хорошим отцом. Заботливым, внимательным, любящим. Таким отцом, о котором сам всю жизнь мечтал. Он отдал все, что мог, но этого оказалось недостаточно. Он ни в чем не виноват. Это люди. Система. Они не могли вынести того, что он собой олицетворял. Они разрушили его. Он не был создан для этой жизни. Он был создан для чего-то большего. Он был богом. Чем он заслужил это? Он налил еще виски. Руки дрожали, когда он подносил стакан к губам. Жалобная, однообразная мелодия снизу сверлила череп. Каждая нота по капле падала на раскаленное сознание, с шипением испаряясь в воздухе. Эта музыка, неумолимая, как вопрос, повторяемый снова и снова, вопрос, на который нет и не могло быть ответа, сводила его с ума. Почему? Почему? Почему? Слово эхом проносилось по нему, превращаясь в рев, который сливался с мелодией, с дождем, с его сбивчивым дыханием. Боль в груди разрасталась, неисчерпаемая и необъятная пустота. Почему?