devastated, drowned, adored

Сколько себя помнил, Цзян Чэн никогда не видел в запечатлении ничего хорошего. Эта связь, ниспосланная, по всеобщему мнению, самой Матерью Луной, не приносила ничего кроме боли, обид, израненных незаживающими ранами сердец и битой посуды: Цзян Чэн отчетливо помнил это еще из своего детства, став свидетелем очередного скандала матери с отцом, в ходе которого выяснилось, что Цзян Фэнмянь, оказывается, не ненавидел Цзян Чэна потому, что сын родился от нелюбимой женщины; он просто не чувствовал к нему ничего, кроме хлипкого разочарования и равнодушия, потому что Цзян Чэн не был сыном его любимой Цансэ Саньжэнь. Юный альфа был воплощением лика супруги, договорный брак с которой связал его неразрывными узами, и потому Цзян Фэнмянь лишний раз не мог на него и смотреть. После этой заставшей его врасплох сцены Цзян Чэн, прежде так отчаянно цеплявшийся за края чужих одежд, так яростно стремившийся быть лучше всех, так горько плакавший по ночам от обиды, когда ему едва ли доставалась толика внимания, в то время как Вэй Усяню уделялось все время по его приезду, перестал от Цзян Фэнмяня что-то требовать. Он перестал требовать чего-то от сестры, вечно молчаливо глядящей на разлад в семье с болью, стекающей водопадами в ее глазах, и стремящейся увести его как можно подальше, никаких попыток примирить родителей не предпринимая. Перестал требовать чего-то от Вэй Усяня, который был назойливым цветным пятном в его жизни, не устававшим за холку вытаскивать Цзян Чэна из кокона, в который он забился, отрекшись от всего мира за маской обиды и гнева. Перестал требовать чего-то от мира. Перестал требовать чего-то от матери, не получившей любовь оборотня, к которому воспылала чувствами, несмотря на изначальную исключительно договорную подоплеку их брака, отказавшейся от связи, возникшей между ней и другим оборотнем только ради одного Цзян Фэнмяня, и вымещавшей всю свою горечь и гнев в криках и унижениях да попытках не вырастить из сына ту же надломленность, обреченную за свою страсть на погибель. Он больше не обижался на нее и не пытался обвинять в жестокости. Цзян Чэн перестал требовать чего-то ото всех, но еще больше начал исключительно от самого себя. Он пообещал, что никогда не позволит себе стать ни гневливой матерью, ни равнодушным отцом, даже если ради этого придется отказаться от чувств полностью. Он был решим и непоколебим, пусть и видел вокруг десятки хороших примеров влюбленных: перед глазами ведь – один единственный, разбивший в пух и прах его детскую наивность, своей трагичностью выковавшей из Цзян Чэна того, кто он есть сегодня. Мрачного, колкого, острого на язык, закрытого и не требовавшего от других абсолютно ничего оборотня. Он хорошо помнит историю его сестры и напыщенного павлина. Помнит как Цзинь Цзысюань обращался с ней поначалу, будто его не только на договорный брак, но и на связь, тонкой ниточкой образовавшейся между ними, соглашаться обязывали. Помнит пролитые Цзян Яньли слезы на подушку, впитавшую в себя ее тихую горечь. Помнит и собственные чешущиеся кулаки да мрачное выражение на лице всегда веселого и беззаботного Вэй Усяня, в котором, если кто-то причинял боль его близким, будто просыпалась темная, дремлющая сторона, вылепленная в нем еще со времен похищения альфы Вэнями. Цзян Чэн помнит кровь, хлынувшую из носа Цзинь Цзысюаня вместе с жалобным скулежом. Помнит и то как возомнивший о себе невесть что альфа, долгое время не подававший о себе никаких вестей, уехавший куда-то далеко, вернулся, протягивая Цзян Яньли букет простых, столь нелепо выглядящих на фоне его роскошных одежд, нежных цветов. Помнит и слезы радости, выступившие на глазах сестры. Помнит их свадьбу, скрепленный поцелуй, полный любви и трепетности, помнит ныне округлившийся живот сестры и Цзинь Цзысюаня, что за ней едва не по пятам на цыпочках следует. Цзян Чэн помнит историю родителей Вэй Усяня, действительно трогательную, даже если она напрямую касалась трагедии его семьи. Цзян Чэн учится мириться с мыслью, что не Цансэ Саньжэнь и Вэй Чанцзэ стали причиной гибели счастья в браке его родителей и отношений Цзян Фэнмяня с детьми: сам его отец стал тому причиной своим своеволием, эгоизмом, зависимостью от женщины, никогда не желавшей отвечать ему взаимностью. Вместе с ярким примером отца, который, будучи женатым человеком, осознанно позволил себе полностью запечатлеться на незнакомой женщине, увиденной им впервые, ему видится Вэй Усянь, весь заляпанный в муке, держащий корзинку с подгоревшими пирогами в руках, грустно улыбающийся, бормочущий себе под нос: - Лань Чжань, Лань Чжань… колдовал ты над этими пирогами, пока нес их, что-ли? Потому что я никак не могу повторить их вкус в те дни, как бы ни старался. Помнит и слова вечно взбалмошного друга, в котором тщательно пряталась тьма, никогда больше не способная уйти из него, но сдерживаемая лишь благодаря воспоминаниям об одном маленьком бете, встреченном им однажды, как он сам рассказывал: - Я не могу прийти к нему вновь, пока не буду этого достоин. Цзян Чэн помнит и то, как почти увидел за спиной друга выросшие крылья при виде стоящего среди толпы холодного и равнодушного ко всему на вид высокого оборотня. Цзян Чэн все помнит, но не желает изменить своего мнения. Запечатление – трагедия, и ему лучше избегать ее, как и говорила его мать. А потому, когда он, поддавшись порыву и видениям, запечатлевается на Лань Сичэне, пусть и не полностью, но позволяя совсем слабой нити связи соединить их, он совсем не счастлив. Мгновения, которые он пережил в чужих глазах вместе с видением хвойного леса, окружившего их, пока они бегут вместе вдоль тропинки, игриво толкая друг друга в бок, кусаясь и вслушиваясь в ветер, потухли. Равно, как и лицо Лань Сичэня, когда смотрящий на последствия пожара, вспыхнувшего в доме для Вэй Усяня, Цзян Чэн при попытке заговорить с ним бросил в лицо главы Лань множество колких слов и позорно, трусливо сбежал, ощущая вину, воющую внутри при виде растерянности, печали и легкой обиды в чужих глазах. Ему не должно быть стыдно, ведь он выбрал то, что будет безопаснее для них обоих как для альф, чей союз никогда не будет принят, и глав своих стай: не позволить близости скрепить их намертво, связав навсегда, даже если после они будут жалеть и страдать. Запечатление – трагедия. Разрыв правилен. Ему все равно жаль. Эта слабость в душе сковывает его цепями и, видимо, становится очевидной и для всех остальных, потому как Лань Сичэнь все не отступает. Столкнувшийся с едкой язвительностью, змеиным ядом на чужих устах, альфа, будь эти видения и связь между ними прокляты, продолжает внимательно следить за каждым его движением и действием, ненавязчиво пытается предложить провести экскурсию по Гусу, - Цзян Чэн не уверен, что главу стаи кто-нибудь просил это сделать, - да постоянно проверяет, как обстоят у него дела в предоставленном гостевом доме. Еще и младший братец его, избранник Вэй Усяня, косится вместе с их дядей с такой проницательностью в глазах, что невольно холодок ужаса пробегает по коже. Цзян Чэн говорит себе, что еще немного подождет и эту связь оборвет при любой удобной возможности, а сам в это время продолжает, пусть и со скрипом зубов, проводить с Лань Сичэнем время наедине. Он говорит себе, что просто не желает портить и без того хрупкие отношения между стаями, но на самом деле тонет в чужих глазах так же, как Лань Сичэнь тонет в нем. Цзян Чэн говорит себе, что все это временно, а затем Лань Сичэнь целует его на их совместной охоте, столь нелепой, устроенной исключительно по чужой инициативе, под светом звезд и луны. Эта картина так романтична, что ему тошно. Поцелуй углубляет их связь. Цзян Чэн ненавидит, что и сам его захотел, ненавидит, что своим поведением, своей слабостью, невозможностью решительно оттолкнуть раз и навсегда подавал Лань Сичэню знаки, в которых столь романтичная и сентиментальная, невероятно хрупкая, - такую надо оберегать всю жизнь, - душа альфы так нуждалась. В ту ночь Цзян Чэн не говорит ему ничего. Не язвит, не грубит прямо под цепким взором Матери Луны. Цзян Чэн просто уходит, и это, кажется, разбивает Лань Сичэню сердце. Путь в Ланьлин выдается на редкость тяжелым благодаря непосильному грузу чужой обиды, осевшему на его плечах. Еще и Вэй Усянь вновь впал в свое предгонное безумство, оставляя Цзян Чэна разгребать его проблемы и мучиться с одним упрямым бетой, что кружил вокруг этого несносного альфы с такой завидной решительностью, что Цзян Чэн еще больше убедился в своей полной ничтожности. Лань Ванцзи, тем не менее, нравится Цзян Чэну, - из-за того, чего самому альфе никогда не заиметь ли, из-за его уникальности и манерности ли, очевидной даже в том коротком разговоре, что произошел между ними в один день, - но при виде брата беты он ощетинивается так, что пугает даже самого себя, и сбегает, едва Лань Сичэнь просто заговорить пытается. Он говорит себе, что все, что происходит между ними, неправильно, а внутри все громыхает, звенит, разбивается вдребезги и вновь склеивается жалко трясущимися руками, когда у шатра Цзян Чэн обнаруживает коробку с аккуратно свернутой красивой одеждой в лиловых оттенках и словами извинения в крохотной записке. За что он извиняется? Разве Лань Сичэнь виноват в том, что Матерь Луна посчитала его достаточно повинным в чем-то, чтобы ниспослать Цзян Чэна по его душу? За что же она так его невзлюбила? Цзян Чэну нечего сказать ни ему, ни этой одежде, подаренной после внимательно подмеченной им непереносимости южного оборотня к местным холодным вечерам, ни даже самому себе. Ему особенно нечего сказать, когда Лань Сичэнь последним оказывается в его руках в этом проклятом танце на пиру и смотрит на него так, будто вот-вот опустится на колени перед Цзян Чэном, прислонит чужие руки к своему лбу и… нет, ему это не нужно. Цзян Чэну нечего сказать, и ему ничего не нужно, когда он целует Лань Сичэня там, на все том же пиру, захмелев. Они просто пытались поговорить о том, почему Цзян Чэн продолжает то и дело вонзать в столь доверчивого Лань Сичэня острые клинки, и он рассеянно вслушивается в потерянные, обнаженные в своих эмоциях прерывающиеся вопросы опьяневшего Лань Сичэня о том, почему глава Цзян просто разорвать эту связь не может, перестав мучить себя, зная только, что такой охмелевший альфа с чуть мутноватым выражением в глазах, щенячьим взглядом и теребящими ткань одежды пальцами оказывается самым манящим и привлекательным зрелищем, что Цзян Чэн когда-либо видел. Будто несметное сокровище для потерявшего надежду грешника, заблудшего путника, омраченного тенями за спиной. Цзян Чэн резко притягивает его к себе, целует с неистовой нерушимой страстью и, получая не менее сильный напор в ответ, пугается, будто ему снова пять, и отец смотрит на него холодно, равнодушно, без привычных в общении с другими оборотнями мягких ноток постановляя, что Цзян Чэн не на многое способен. Он позорно сбегает, надеясь, что Матерь Луна его укроет. Право слово, как та самая гордая, воинственная, но нерешительная стеснительная девица в тех тонких книжицах, что так любила читать Цзян Яньли, и которые Цзян Чэн уж точно избегал открывать. Во время собрания его сознание плывет вместе со зрением, слова сливаются в бессмысленные пространственные монологи, а чужой взгляд обжигает не хуже раскаленного металла в печи. Цзян Чэн остается с Лань Сичэнем наедине, чутко улавливая присутствие Лань Цижэня, стерегущего племянника за дверью, и лишь надеется, что бета внимет законам своей стаи и подслушивать их не станет, потому что, Матерь Луна, Цзян Чэн сейчас просто развалится на части. Лань Сичэнь просит дать его ответ если не словами, то действиями, скрепив или окончательно оборвав связь, потому что терпеть ему уже невмоготу, и Цзян Чэну становится так стыдно, что впору только закопаться в землю. Лань Сичэнь рассказывает о судьбе своих родителей, и волосы Цзян Чэна встают дыбом, потому что это отвратительно, и он понимает, что альфа, по сути, так же сломлен судьбой своей семьи как и он, однако дал им шанс и продолжил быть рядом, продолжил пытаться узнать Цзян Чэна просто потому, что посчитал, что им стоит попробовать, что на неудавшейся любви родителей свет клином не сошелся, а Цзян Чэн, трусливый и мерзкий-мерзкий, запачканный гневом и ненужными детскими обидами Цзян Чэн просто водил его за нос все это время, не желавший хотя бы постараться ради них, отчаянно боявшийся каких бы то ни было уз, но не имевший в себе силы до конца оттолкнуть, как израненное людьми животное, впервые увидавшее ласку, но по привычке ощетинивающееся, не знающее, что с ней вообще стоит делать, и едва не прокусывающее чужую руку просто из-за страха довериться. Лань Сичэнь просит дать ответ, говорит, что не желает уподобляться его отцу, что никогда не принудил бы его к чему-либо, но, если Цзян Чэн не оборвет эту связь, он не отступит уже никогда, и Цзян Чэн знает, что должен отказать, потому что теперь препятствия между ними тесно сплелись с клубком боли, в который их загнал он сам, однако Цзян Чэн не может, физически задыхается при попытке дать ответ, потому что Лань Сичэнь, оказывается, за все это время успел чертовски ему понравиться. Слова альфы топят его с головой, как и эти чувства, что появились против его воли. Точно против его воли ли? Цзян Чэн не хочет делать ему больно. Не хочет быть гневливой матерью, душащей в своей смертельной хватке из-за метаний и невозможности найти успокоение в душе, не хочет быть отцом, сожалеющим о создании семьи всю оставшуюся жизнь и обратившим жизнь своих детей и жены в кошмар просто потому, что совершил ошибки сам. Цзян Чэн просит Лань Сичэня дать ему время, потому что это кажется ему единственным выходом. Цзян Чэн покидает Ланьлин, метающийся меж молотом и наковальней, а потом на Гусу Лань нападают, и он осознает, как мутна та вода, что он сам же развел, как глупы его страхи перед обществом, перед прошлым, перед самим собой, когда Лань Сичэнь там может пострадать, никогда не получив ответ, невесть для чего отложенный Цзян Чэном. Вся его душа рвется в Гусу, но Цзян Чэн оказывается связанным по рукам и ногам, не имеющий возможности прийти ему на помощь, терзающийся вопросом о том, зачем, черт возьми, все это было нужно, если надо было просто схватить Лань Сичэня и прижать к себе, вынимая воздух из чужих легких, никогда более альфу от себя не отпуская? Цзян Чэн, глядя на бледное лицо Вэй Усяня, которого едва смогли вырубить трое сильнейших оборотней, так он порывался броситься на помощь Лань Ванцзи, даже будучи в своем самом уязвимом состоянии, честно признается себе, что Лань Сичэня любит. Любит до той дрожи, где слезы, что так ему не свойственны, подступают на глаза при мысли о том, что Лань Сичэнь может ускользнуть из его рук, что Цзян Чэн может его потерять и страшнее, если это случится по воле смерти, чем по собственному решению альфы. Любит за чужую мягкую улыбку, что кажется дороже всего на свете, теплее любого одеяла, ценнее любой победы, любого триумфа, любой вещи, каждую из которых Цзян Чэн смело мог бы отдать за него. Цзян Чэн любит настолько, что, сидя в одиночестве в окружении могучих грозных деревьев, вслушиваясь в шум костра, полностью принимает их связь, отбросив всякие сомнения и мысли о будущем и о чужом ответе. Лань Сичэнь научил его быть смелым и пытаться, не оглядываясь на прошлые трагедии и виднеющиеся вдалеке трудности. В последующей разразившейся войне Цзян Чэн проливает кровь сотни Вэней без всякого сожаления, разрезая чужую душу равнодушным блеском холодных глаз перед смертью, заставляя страдать всех, кто поставил жизнь Лань Сичэня под угрозу, не видя перед собой преград, становясь все отчаяннее с каждым новым днем, в котором он не видит оборотня, которого избрал он сам и его волк. Даже Юй Цзыюань замечает то, как изменился ее сын, и Цзян Чэн цепляется руками за чужую спину, когда она тихо благословляет его выбор, впервые не скрывая тревогу и облегчение за сына. Цзян Чэн видит его в самом конце войны. Лань Сичэнь стоит среди горы трупов, а земля вокруг него чиста и нетронута, и сам он выглядит, как мифический воин, благословленный Матерью Луной, столь сияет его облик. Битва заканчивается благодаря несносному Вэй Усяню, вошедшему в раж, едва не доведшего Цзян Чэна до нервного срыва отсутствием вестей о себе. Рот Лань Сичэня округляется, а сам он тихо выдыхает при виде альфы совсем рядом, упершего острие меча в саму землю, окровавленного и стирающего рукой бордовые разводы со лба, впившегося в Лань Сичэня таким острым, темным взглядом, как если бы он хотел вгрызться альфе в горло. Лань Сичэнь смотрит на то, как он приближается к нему с бушующим волнением и опасением, а Цзян Чэн резко притягивает его к себе, сцепляя руки вокруг чужой талии, сжимая альфу так крепко, как если бы желал слиться с ним воедино, объединить их кровотечение, сердца, разумы, запахи. Руки Лань Сичэня безвольно повисли, а дыхание его сбилось, и Цзян Чэн с улыбкой вдыхает чужой запах, а затем отстраняется и позволяет альфе заглянуть в его глаза. В них Лань Сичэнь видит то, что заставляет его губы задрожать, а затем растянуться в слабой улыбке, светлеющей с каждым новом вздохом, каждым пролетающим мигом. Лань Сичэнь прикладывает чужую руку к своему сердцу и тихо шепчет: - Слышишь? С самого начала оно полностью приняло тебя. Цзян Чэн весь заостряется, накаляется, сдерживаясь, чтобы не заплакать от смысла, вложенного в эти слова. Лань Сичэнь целует его чистыми, несмотря на всю грязь вокруг, незапятнанными руками, делясь своей смелостью, и Цзян Чэн отвечает с не меньшей искренностью, вкладывая в это соприкосновение душ всю любовь, что в нем с их самой первой встречи, цветя, копилась.