За*бись

      Федор плохо помнил, как все началось, но продолжилось это увлекательной поездкой на «скорой» в сопровождении медработников, задачей которых являлось довезти его до психбольницы в целости и сохранности.       Развернулось все недели две назад — горе и тоска достигли апогея, наложились плотным слоем, как покрывало на клетку с домашней птичкой: оставалось только закрыть глаза и смириться, дать темноте поглотить себя. Федор никогда не примерял на себя роль суицидника: ну да, тяжело, а кому щас легко? Не идти же с крыши бросаться из-за того, что бабушка умерла. Она бы точно не одобрила. Вряд ли бы они встретились, потому что рай, в который, по уверениям всех ее друзей и священника, она попала, далековато от ада, в который в теории попадет он. Федор бы сказал, что это получилось чисто случайно, но мышьяк он купил заранее, поэтому остается только поджать губы и плечи. Он еще не разобрался, как это объяснить и окружающим, и себе.       Симптомы отравления сходили на нет, но порой Федор чувствовал, что его уводит в сторону, а дыхание становится тяжелым. Критических последствий для организма не выявили. Это было хорошо: повторять такой опыт не хотелось. Он бы и в дурку-то не ехал, но врачи оказались непреклонными, и вот он совершает променад по улицам города в трясущемся «уазике», вздыхая, что на него даже мигалок пожалели. Было бы как в кино.       Надобности в спешке не было, поэтому Федор еще раз перебрал в мутной от лекарств голове обрывки воспоминаний, меланхолично покусывая ногти. С каждым разом мозг вытаскивал из глубины потрепанного сознания все новые картинки, поэтому вспоминать было интересно. Переживать все это снова и снова, даже в голове, было все же неприятно: вернулся бы он в прошлое, ни за что бы себя так не повел — но если он старался этого не делать, пугающие образы еще настойчивее крутились в голове.       Все, что было до того, как он выпил яд, напрочь размылось. Первые дни после похорон Коля был рядом: помогал с документами, очень много помогал с документами (в наследство осиротевшему Федору досталась крошечная бабушкина квартира, в которой они жили вдвоем), тащил против воли к Ване, выводил подышать на скамейке, заставлял есть. Он признавался себе: если бы не друг, то не знал бы, как быть с навалившейся апатией, как вообще перемещать одну ногу за другой, расписываться в бесконечных бумажках и двигать челюстями. Они с Колей спасали друг друга бесчисленное количество раз, этот не послужил исключением.       Есть у него один пунктик: друг невероятно топит за свободу в любых проявлениях. В любых, начиная политическими и любовными взглядами, и заканчивая блужданием по дому без нижнего белья (то самое «долой трусы, свободу письке!»). В вопросах самоубийства их мнение совпадало — оба уважали чужой выбор и в традиционных беседах за рюмкой водки с серьезными лицами утверждали, что побег от невыносимой душевной и физической боли, тяжелейших обстоятельств и прочих весомых причин это личное дело каждого.       На деле все оказалось наоборот. Сложно остаться беспристрастным, когда у тебя на руках хрипит, извиваясь в предсмертных судорогах, лучший друг детства. Так что Федор Колю не винил и со стыдом понял, что поступил бы так же, если бы они поменялись местами — высокопарные речи работают только за столом, когда в опасности из них двоих никто не находится.       Воспоминаний о том, как он купил пузырек с мышьяком и вообще решился его принять, не было. В первый проблеск сознания Федор обнаружил себя сползающим с кровати, подставляющим руки под лицо, и отчаянно блюющим. Небеса решили наказать его уже при жизни, поэтому все, что он помнил дальше, было настоящим адом: внутренности скручивало и жгло так, будто желудок оплели каленой проволокой, сердце судорожно билось в горле, перекрывая доступ к воздуху, и встать с пола уже не представлялось возможным. Если раньше Федор не был уж настолько религиозным, чтобы уверовать в котлы с ехидными чертями, то в тот момент он реально начал молиться, чтобы это все закончилось, и пытался доползти до телефона, но на привычном месте его не оказалось.       На какое-то время ад успокоился. Пришел в себя Федор от пощечин и сквозь звон в ушах расслышал гневный крик, не понимая слова. Глаза открыть удалось тоже не сразу, зато потом перед ними предстала невероятная картина: растрепанный Гоголь с такими дикими глазами, что вата в ушах сразу пропала, и в них врезался его яростный голос. — Что ты пил?! Отвечай мне: что. Ты. Блять. Выпил?!       С каждым словом он тряс Федора за плечи, сжимая так, словно хотел их сломать. Голова билась об пол с глухим стуком. Друга он видел в совершенно разных состояниях, в которых его никто никогда не заставал: разбитым, рыдающим в плечо, спокойным, наблюдающим за птицами, напуганным до смерти, искренне и притворно счастливым, но таким — никогда. Коля заворожил его. Лицо, искаженное животной яростью, маячило перед самым носом, дыхание было суматошным, губы кривились от отчаяния, словно он был на грани слез. Распахнутые глаза, один из которых пересекал побелевший шрам, без конца меняли направление взгляда. — Мышьяк, — одними губами ответил Федор. — Извини.       Коля нервно всхлипнул и ударил кулаком по полу. «Извини» — действительно, ничего лучше он изречь в такой ситуации не смог. Федор был удивлен, что друг ему после ничего по этому поводу не сказал.       Он вообще вел себя не так, как обычно: не суетился, не бегал бесцельно, а полез в телефон и начал действовать по инструкции, не забыв позвонить врачам. Помог промыть желудок, притащил бутылку прокисшего уже молока, от которого Федора вывернуло еще раз, и огромную кружку с водой, чуть ли не силой вливая ее в вяло отмахивающегося друга. Он был зол, но собран, и прибарматывал только редкие ругательства на украинском — не понять, в его ли сторону. Федор вообще мало что понимал.       Третьим и последним, что он запомнил, было лицо Коли, провожающего его до машины. Смертельно усталое и полное недоумения, словно Федор пытался убить не себя, а его.       Поэтому факт нахождения в дурке его совсем не удивлял. Забота ли это или месть со стороны Коли — он заслужил. Вину перед ним придется искуплять долго и старательно, иначе в котел его закинут не черти с вилками, а взбешенный друг, с которым ни демонов не надо, ни вилок. Повезло, что он вообще в этот момент вернулся в квартиру. Почуял или просто случайность, Федор не знал, но был благодарен за это и судьбе, и Гоголю.       В психбольнице было уныло. Он поступил туда в обед, и палата была пустой. Вещей у него не было, кроме выданной взамен личной одежды, которая болталась как на вешалке. У Федора, в общем-то, не было даже телефона, чтобы позвонить Коле, но его уверили, что без связи он не останется.       В палате стояли четыре койки: его, единственная свободная, находилась у стены, и окна не было с нее видно. Это вогнало в еще большее уныние, и Федор тяжело вздохнул, смиряясь — он тут как минимум на две недели, если будет хорошо себя вести, как сказали медсестры. Что ж, буянить и снова пытаться себя убить он точно не собирался, авось повезет.       Разглядывать заправленные койки и будничные предметы на тумбочках было неинтересно, палата вводила в мрак: пошарпанный пол, стены с какой-то лепниной в форме простых узоров в трещинах, решетка на окне. Подойдя к нему, Федор увидел рядом детский сад с огороженной площадкой. За забором в стороне от входа простирался крутой обрыв, больница и сад стояли на самом краю. Ограда была условной, но почему-то думалось, что сбежать отсюда никто не попытался бы.       После оформления документов его тоже позвали в столовую. К этому моменту многие уже оттуда выходили, и обедал Федор в тишине. Потом его позвали принимать таблетки, вкололи пару уколов, и он сразу же почувствовал тяжесть. Стоило только добраться до палаты и рухнуть на свою койку, как сон мгновенно накрыл с головой.       Дни строились однотипно: подъем, измерение давления. Завтрак, прием таблеток и уколы, не внушающие доверия занятия с психологом. Обед. Таблетки и уколы, капельницы, тяжелый сон до вечера. Ужин, таблетки и уколы, душ, измерение давления, свободное время — можно пойти в общий зал и взять книгу, можно выйти из палаты и прогуляться по коридору. На следующий же день после прибытия Федор узнал, что можно буквально на пять минут позвонить со стационарного телефона, и сразу же связался с Колей. — Привет, — выдохнул он в трубку, когда звонок приняли. — Федя! — Коля узнал мгновенно, обрадовался. — Ну как ты там? — Все хорошо, — Федор скосил глаза на медсестер, переговаривающихся рядом. Не стоит при них говорить, что ремонт здесь держится на молитвах пациентов, а еду будто уже кто-то ел. — Но, думаю, я тут надолго застрял. — Зато, по крайней мере, не сможешь потравить себя, как крысу.       От этих слов дыхание замерло, сердце отдалось глухой болью. Это правда. Он заслужил. Нечему удивляться. — Прости, — одновременно услышали они друг от друга.       Федор взъерошил волосы, замолчал снова, глядя в пол. Коля мог такое выбросить по злости, тем более слова были совершенно справедливыми. Больно, ужасно вгоняет в апатию, но пока рядом контроль, он сделал ровное лицо и выпрямил спину. — Прости, это не то, что тебе надо сейчас услышать, — виновато начал Гоголь. — Но и ты меня пойми, я когда пришел, ты… Я испугался, — его голос задрожал, и Федор срочно прикусил щеку. — Я должен был быть рядом и предвидеть, но не смог. — Это ты меня прости, Коль, — губы онемели, их надо было заставлять шевелиться. В голове было мутно, мысли расплывались нефтяными разводами. — Я сам не знаю, почему это сделал. Я даже не помню. Но я бы ни за что так вновь не поступил.       Скосив глаза, Федор чуть повысил голос, чтобы медсестры услышали его откровения и сжалились. — Честно, если бы я вернулся назад во времени, я бы так ни за что не сделал. И не собираюсь сейчас. Ни малейшего желания. Я перед тобой очень виноват, Коль, как выйду — обязательно сделаю все, что хочешь.       Коля засмеялся и тяжело вздохнул, его голос теперь звучал с оттенком усталости. Федор словно увидел, как он ерошит расплетенные волосы и трет глаза большим и указательным пальцами — привычка. — Не думай об этом, отдыхай и восстанавливайся. Скоро в школу, а ты и так половину лета теперь просрал. Ой, кстати, тебе что в передачку положить? — Сигареты, — не задумываясь, ответил Федор. Он уже видел, как некоторые курили в туалете без всякого стеснения, включая трещащую вытяжку. Зависть его переполняла, но стрельнуть он постеснялся. — Кофту потеплее. И… все что можно, Коль. Спасибо тебе.       Время подошло к концу. Федор поблагодарил медсестер и вернулся в палату, чтобы взять в руки книгу и глубоко задуматься, не прочитав ни единой строчки.

***

      Уже уверенный в том, что будет скучно — ровесников вокруг не наблюдалось — Федор следующим же вечером наткнулся в общей комнате на парня с огромными шрамами на руках. Это то, что первым бросилось в глаза: две продольные линии, начинающиеся от запястий и пересекающие локти, со следами от швов. Рядом пролегало еще несколько таких же полос, но чуть более заживших, а остальные участки кожи сплошь были покрыты сеткой побелевших уже порезов. От такой картины стало дурно, да и пялиться было неприлично — тут, вообще-то, такие и собрались, и он в их числе, не стоит забывать — так что Федор быстро отвел взгляд и сделал вид, что ищет книгу.       Но эти руки быстро оказались рядом.       Пальцы у парня оказались красивыми: длинными и тонкими, как водится, «пальцы пианиста». Пробежались по книжным корешкам легко, как мелкий дождик, и Федор застыл: кисть подобралась к той книге, которую он хотел взять. Взгляд невольно метнулся выше. Да, если этот парень и был пианистом, больше ему им не стать: раны были глубокие, сделанные «на совесть», еще бордовые. Наверняка ведь болели и чесались… Федор в детстве напоролся на железку, накладывали швы — ощущения не из приятных.       Понимая, что все равно откровенно пялится и терять нечего, он поднял взгляд и снова застыл. Парень смотрел прямо ему в душу. Азиатская внешность: бледное лицо с тенью под узковатыми глазами. Свет падал так, что радужка почти сливалась со зрачками, грязные волосы заслоняли добрую половину лица, но это не мешало разглядеть этот гребаный взгляд, который Федор запомнил на всю жизнь: изучающий, хитрый и бесконечно уставший. Одновременно. Возможно, это все был не взгляд, а его додумки: выражение лица и поза — но впечатление создавалось именно такое. Что тебя изучают, сканируют, препарируют. Он же просто засмотрелся — неужели этим и заслужил?       Мутности от тяжелых препаратов в этом взгляде не было, но Федор сразу понял, что человек этот очень устал. Даже если бы не увидел его руки несколькими секундами ранее, стоило бы взглянуть в глаза — и они установили бы контакт утомленными сознаниями, ментально передали бы друг другу привет. Веселым взгляд казался из-за выверенной до убийственной точности улыбки: уголками губ, чтобы смотрелось красиво и даже загадочно. Искренности в этом было мало, но смеялись не над Федором, смеялись вместе с ним, и этого было достаточно, чтобы не оттолкнуть.       Это пронеслось в голове за пару секунд, пока они обменивались взглядами, а потом новый знакомый склонил голову набок. — Недавно поступил? — Три дня назад, — хрипловато ответил Федор и поднялся. — А ты?       Сейчас, пока они разговаривали, он пользовался шансом разглядеть напарника по заключению получше. На шее виднелся кривой след, одежда была домашней, с пустыми дырками от шнурков на кофте и на поясе — все веревки, что длиннее ладони, здесь забирали. Хотя если ты хочешь умереть, это тебя не остановит: Федор слышал, как в одном месте пациент попытался повеситься на связанных между собой бумажных платочках. Фантазия суицидников потрясает воображение. — Я здесь уже сорок шесть дней, — вздохнул тот и протянул ладонь. — Дазай Осаму.       Федор поднял бровь. Говорил Дазай без акцента, редко где можно было заменить странный выговор, а вот выглядел под стать имени. Интересно. Он пожал ладонь, невольно засматриваясь на привлекшие его пальцы. Не у всех они такие изящные, тем более у парней. — Достоевский Федор. Прошу прощения, что засмотрелся: не каждый день такое увидишь. — Пф-ф, не стоит даже извинений, — Дазай махнул рукой, но было видно, что он машинально пытался скрыть раны рукавами, встряхивая и подтаскивая края книзу. Федор всегда подцеплял такие едва заметные вещи. — Здесь уже все высказали все, что обо мне думают: что я избалованный и глупый, что неправильно резал и что родителям со мной не повезло. Интересно слышать это от тех, кто здесь оказался по схожим причинам.       Они оба фыркнули: ну да, лицемерие во всей красе. Федор замялся и почесал затылок, отвел взгляд. — Я, если честно, здоров и тут почти по ошибке. Ну, то есть, я попытался умереть, но без особого желания. По случайности. Не похож я на таких людей, мне даже психолог это сказала.       Повернув голову, он заметил, что Дазай снова смотрит на него вдумчиво, оценивающе, без былой хитринки. Федор поднял бровь — чего он? — Похож, — ответил он в результате: буднично, но не шутливо. — Ты такой же, как и я. Я это замечаю с одного взгляда. Просто никто больше не видит, даже ты сам.       Внутри что-то рухнуло, Федор прищурился и раздраженно выдохнул, поднес пальцы ко рту, но одернул себя. Они знакомы буквально пару минут, и этот умник успел якобы проникнуть в суть его души? Да что он о себе возомнил? Хотя… Не сам ли Федор, посмотрев в его глаза, подумал, что они мистическим образом связаны и думают на одной волне? — Почему ты так считаешь?       Вместо объяснений Дазай завел руки за спину, потирая, отвернул голову. Его взгляд Федор не мог заметить, но в целом собеседник выглядел задумчиво. — Бездна взывает к Бездне. Ты поймешь. Будешь думать об этом без конца и поймешь. Нескоро, скорее всего, но зерно сомнения я уже посеял, не так ли?       Дазай повернулся к нему и сверкнул улыбкой, ощущающейся как выстрел в сердце. Засранец. Федор вздохнул и мотнул головой, словно попытался выбросить из нее эти слова. Черт возьми, теперь он и правда будет об этом без конца думать! — Не грузись, — словно прочитал его мысли Дазай и прошел мимо него к выходу в коридор. — Пошли, покурим.       Сигареты и зажигалка находились в сестринской. Федору Дазай сказал остаться — пообещал угостить — и сам спустя пару минут вышел и направился в туалет.       Курили здесь все от мала до велика, включая медперсонал, и это Федора сильно утешало. Без сигарет он бы тут на стены полез: не стрелять же у каждого встречного, у которых и так они ограничены. Мрачная обстановка и унылое времяпрепровождение мотивировали бегать сюда чуть ли не каждый час, но Федор пытался растянуть пачку, которую передал Коля, хотя бы на три дня. Каждая сигарета была на вес золота. Вот так и учишься видеть ценность в простых вещах и радоваться им. Хорошо, что никто у него не просил — все понимали, в каком положении находятся.       Дазай потянулся, морщась, к выключателю, и держащаяся теми же молитвами, что и весь ремонт, вытяжка зашумела. Они молча закурили, прислонившись друг напротив друга к стенам. Обычно за сигаретами проходили самые душевные диалоги, но сейчас Федор не хотел разрушать магию момента и видел то же самое в отрешенном взгляде Дазая, поглаживающего потревоженную руку осторожным жестом.       Докурив до фильтра, Федор намочил тлеющий конец под протекающим краном и скинул в мусорку. Новый знакомый проморгался, отмирая, и сделал то же самое. — Ну что, как тебе дурка? — усмехнулся он, возвращая веселое выражение лица, хотя взгляд так и остался утомленным. — Мне кажется, ты уже знаешь ответ, — Федор скопировал его улыбку, скрещивая руки на груди. — Но мне сказали, что со мной все в порядке: поколют витамины и выпустят через две недели. — Везет, — Дазай зевнул и съехал по стене, садясь на корточки. — Я надеюсь, мне тоже тут недолго осталось лежать. Так давно внешний мир не видел, что уже сомневаюсь в его существовании. Кто там сейчас президент у нас? — Все тот же, — усмехнулся Федор и прервался: в туалет зашли, но прошли дальше, в отгороженную дверью без замка комнатку. — Прямо-таки не у кого спросить даже?       Дазай поднял голову и улыбнулся одними губами: взгляд оставался усталым, как будто речь шла не о звонках, а о каторжной работе. — Нет, я звоню дяде и сестрам. Если бы это спасало, я бы сейчас был супермэном. Мне их очень жаль.       Он отвел взгляд, и Федор тоже отвернул голову, ощутив неловкость от того, каким градусом печали под слоем самоиронии были пропитаны эти слова. Про него можно так же сказать: энергия Коли могла заменить сотни друзей, отдавался дружбе он самозабвенно, без остатка, но и его не хватило, чтобы справиться с навалившимся. Федор не мог даже понять, это копилось годами или смерть бабушки была бетонной плитой, переломавшей хребет верблюду. Она бы, конечно, расстроилась, но вряд ли она с небес может заглянуть под крышу психбольницы. Хотя… Через такие трещины, возможно, и может.       Коля на следующий же день передал ему теплые вещи, базовые продукты (половину медсестры все равно отняли, но Федор не расстроился: в еде он никогда не был искушен) и две пачки сигарет. Вместе с этим он положил несколько записок с призывами не унывать, отдыхать и ни о чем не думать. В одной он узнал почерк Вани — и улыбнулся, ощущая, как забота друзей согревает без всяких кофт. Это было стимулом хотя бы вести себя достойно ради них, чтобы лично обнять при встрече.       Господи, как хорошо, что он вообще сможет их обнять.       Дазай поднялся, и Федор выпал из своих дум. Потянулся, выключил вытяжку: рычажок заел, но через пару крепких словечек поддался. Новый его знакомый заторможенно моргал, почесывая затылок и сгорбившись. При взгляде на него хотелось тоже зевать и ежиться в предвкушении хорошего сна. — Ты в какой палате? — спросил он, потирая глаза, и направился к сестринской. — Девятой, — Федор пошел за ним, дождался, пока он сдаст все и сел в коридоре на стул. — Ты? — Во второй, напротив.       Дазай не стал садиться, зевнул в очередной раз, прикрывая рот ладонью. Казалось, он даже глаза не открывал. Федору это показалось забавным. Вроде бы ничего необычного: человек спать хочет, тут после обеда поголовно все такие — но как-то по-особенному. Дазай весь сам какой-то интересный, отличный от других, далекий-далекий и в то же время понятный, несмотря на иностранную внешность, родной. Федор предпочел бы не делать поспешных выводов, да и странно это все звучит, но был уверен, что они покурят вместе еще не раз. — Спокойной ночи, Дазай. — Ага, и тебе, — улыбнулся он. — Пойду в палату, пока отбой не дали. Все равно потом разбудят, черти…       Фыркнув, Федор кивнул: пока обход не проведут, спать нельзя. И хоть он каждый раз стабильно говорил психологам, что у него все хорошо, вопросы поступали с такой же периодичностью, словно они надеялись получить другой ответ.       Лежа перед сном, Федор покусывал ногти и размышлял в полусне о том, как закрутилась его жизнь после смерти дорогой бабушки — единственной, что его опекала столько лет. Он впал в апатию и шевелился только по указке Коли, потом отравил себя и познакомился с чудиком в дурке. Неплохой конец лета. Думая, что будет мысленно общаться с бабулей и пересказывать ей свою жизнь, Федор на такое не рассчитывал, поэтому обошелся без духовностей и позволил себе провалиться в пустой сон.

***

      Коля появился в его будничной жизни как всегда — внезапно и по-идиотски. С размахом всей борзости, на которую он был способен, пришел напомнить, что у него есть вот такой вот друг. Долбанутый на голову, но любящий безгранично.       Федор читал в палате, сидя на кровати в позе лотоса, когда дед на койке с видом на окно вдруг засмеялся и погладил бороду. — Это к кому такое чудо?       Понимая, что чудом мог быть только Коля, Федор сорвался с места и подскочил к окну. За забором была навалена куча строительного мусора, и на нее влез его дорогой друг, чтобы показаться по пояс и размахивать руками. Хорошо, хоть во двор не залез… Федор устало улыбнулся и помахал в ответ. Он в лепешку расшибется, но сделает все, что Коля попросит: он в вечном долгу перед ним. Хотя его и не просили приходить сюда и лезть на забор, но он пришел и сейчас весело показывает всякие рожи.       У окна собралась вся палата, кто-то прикрыл дверь, чтобы медсестры не увидели явление Коли народу. Публику друг любил, поэтому заулыбался еще шире и начал подпрыгивать на этой куче, пока не свалился. Федор словно услышал через закрытое окно его мат на украинском: русский, как он говорил, был менее выразительным лично для него, поэтому такой и никакой больше.       После этого все разошлись. Федор еще постоял пару минут — сверху высунулась рука, помахала на прощание, и все пропало. И как ведь повезло: подгадал, когда он был в палате, да еще и не попался… Грохнулся, правда, но они к этому уже привыкли: если Коля не получит травму на ровном месте, можно проверять его на факт захвата злым (или же добрым, скорее) клоном.       Повезло ему с другом.       А вечером он принес передачку, где были новые записки: от него и нового приятеля. Федор не любил знакомиться с кем-то (Дазай был удивительным исключением), тем более по бумаге, но раз Коля посчитал нужным, значит он сделает одолжение.       «Часик в радость, чифир в сладость! Надеюсь твое заключение скоро закончится, ну осталось ведь немного совсем все равно. У меня сразу два обретения: я кошку прикормил во дворе теперь она от меня не отходит, и еще одного челика тоже можно сказать прикормил! Я ходил в библиотеку за учебниками (тебе кстати тоже взял!) и там встретил нового одноклассника, он из параллели. Я его раньше вообще не замечал а он волосы покрасил ты прикинь в белый и фиолетовый — две половины ровно! И стал прикольным. Его Сема зовут но он себе псевдоним придумал Сигма, прикольно да? В общем мы заобщались и вообще переписываемся целыми днями, вот так вот Федь. Я рад что ты меня увидел! Я себе локоть отшиб больно пиздець но рад был тебя вживую увидеть! Ты звони ага? Я скучаю»       Федор вздохнул и погладил письмецо пальцами. Вот уж действительно: небольшая разлука укрепляет чувства — очень хочется домой, погладить прикормленную кошку и увидеть нового знакомого, о котором так восторженно отзывается Коля.       Осталась вторая записка. Ее Федор не спешил открывать: потянулся к кружке, хлебнул воды, обвел взглядом палату, трещины в стене которой заучил уже наизусть. Тяжелые препараты больше не кололи, послеобеденный сон длился всего час-полтора и когнитивные способности вернулись в норму. По ощущениям он перечитал уже половину библиотеки и перешел на неинтересные книги, чтобы занять мозг хоть чем-то.       А прошло ведь всего пять дней…       Вздохнув, Федор убрал отросшие волосы за уши и развернул вторую записку. Она была гораздо меньше колиной, а почерк был аккуратнее.       «привет, федор. меня можно звать сигма, и я пишу тебе, потому что коля очень этого хотел. ты его друг, так что, думаю, ты понимаешь, что отказаться не представляет возможности.»       Он хмыкнул, мотнул головой. В точку. Если Коля что-то захотел, все живое в радиусе километра попадет под огонь его яростных желаний.       «я действительно ваш новый одноклассник: десятый класс собрали из двух параллелей, так что теперь познакомиться предстоит вплотную. надеюсь, ты выйдешь поскорее: коля тут уже извелся, хотя ты и так это увидел воочию. береги себя.»       Ничего нового или интересного в записке не было, но Федор отложил ее к остальным — пусть будет в коллекции, вклеит в личный блокнот. Он совсем о нем забыл: стоило хотя бы туда выговориться насчет смерти бабушки, было бы легче. Он обязательно это сделает. Через боль и, возможно, слезы, но сделает — для терапевтического эффекта. Вспомнив о записях, Федор также вспомнил про наклеечки, которыми этот блокнот декорировал. Ему понравилось украшать какие-то мысли красивыми иллюстрациями, а потом перечитывать и размышлять о них по-новому, под другим углом. Коля как-то узнал о его маленьком хобби и тоже надарил наклеек со всратыми смайликами и птичками. Их Федор тоже использовал.       Вечером, поблагодарив по звонку Колю за неожиданный веселый спектакль, Федор решил поискать Дазая. Тот обнаружился в своей палате — нахмуренный и озадаченный. Увидев нового знакомого, он махнул, подзывая, и подвинулся, освобождая место. — Меня послезавтра выписывают, — сообщил он с таким лицом, будто ему сказали не об освобождении, а о том, что он проживет еще не один десяток лет. — Я вообще-то хотел повеситься сразу как выйду, но дядя прочухал, подсуетился, еще и сестру подослал.       Вздохнув, Дазай взъерошил волосы — наконец-то чистые. Сам он уже выглядел живее и свежее, бесконечная усталость во взгляде стала менее интенсивной. Федор был за него рад. Он также мысленно улыбнулся тому, что его выписывают: все-таки конец лета, скоро в школу, а он тут и так пролежал почти все каникулы. — Вон, видишь заброшку? — Дазай показал в окно. Недалеко от больницы находилось серое здание с черными провалами окон, словно напоминающее пациентам их состояние. — Я на нее каждую ночь смотрю. Хотел прямо там… Ну ладно, еще успею.       Ставя точку в разговоре, он поднялся и потянулся, поморщился. Федор тоже поднялся и слегка скривился: витамины в ягодицу — это больно. Они не единственные, кто жаловался и охал. Впрочем, это еще цветочки, по сравнению с тем, что у Дазая с руками. Он не показывал этого, но Федор порой замечал едва заметные движения бровей и поглаживания предплечий, словно в попытках заглушить боль.       Они направились в общую комнату. Дазай говорил, что по слухам здесь есть шахматы, и давно хотел в них сыграть. Федор был только за: размять мозг было уже просто необходимо, иначе он на стену полезет от скуки и заслужит еще «волшебный укольчик». Спустя пару минут Дазай вытащил доску, открыл ее и высыпал на пол шашки. Шахматных фигур обнаружилось только две — ферзь и конь. Приятеля это не расстроило: он расставил шашки в две ровные линии, заменяя теоретических королей фигурами. Одной не хватило, и они заоглядывались, думая, чем заменить, но под рукой ничего не нашлось. — Запомнишь расположение?       Подняв голову, Федор поймал хитрый и азартный взгляд. Внутри взметнулось, расцветая, что-то давно забытое: ощущение начала дикой гонки, сладкого соревнования с равным себе. Эйфория ударила в голову, и он почувствовал, что широко улыбается. Такая же улыбка расцвела на лице Дазая. — Отлично. Что ж, я первый!       Партия началась динамично: Федор мог сравнить ее с боем диких зверей, что ходят по кругу, присматриваются, а потом кидаются друг на друга в поиске слабых мест. Расходятся — оценивают обстановку — а потом снова цепляются клыками. Внутри словно разгорелся огонь, Федор стянул кофту, оставаясь в футболке. Порой он поднимал взгляд и видел его отражение в глазах Дазая: он смотрел с тем же азартом, улыбался хитро и хищно. — А ты хорошо идешь, — промурчал он. — Я чуть не облапошился. — Благодарю, — Федор подпер подбородок, поставил локоть на колено. — У тебя тоже весьма оригинальные стратегии. Мысли порой путаются от лекарств, но стараюсь все держать в голове. — Выплевываю их и тебе советую, — махнул рукой оппонент. — Успокоительные просто и нейролептик в качестве снотворного, который на меня в такой дозировке уже просто не действует. Если совсем голова завертится, спроси, какая тут фигура. Я все помню. — Ну уж нет.       Федор ухмыльнулся, и Дазай отразил это вновь. Из зверей они превратились в зеркала: отражая эмоции друг друга, присматривались, одновременно улыбаясь и хихикая. Партия перешла в медленный темп — каждый думал, каким путем пойти. — Скучно, — проронил Дазай. — Давай друг другу задавать вопросы? Не запутаешься? — Ты это задумал, чтобы меня отвлечь? — поднял бровь Федор. — Давай попробуем. Я первый. Ты правда из Японии? — Правда, — он улыбнулся и двинул шашку вперед на несколько клеток. — Родился там, жил потом какое-то время. Моя очередь: сколько тебе лет? — Базу прогоняем, — зевнул Федор, присматриваясь к полю. — Ладно, это интереснее молчания. Скоро семнадцать.       Дазай склонил голову набок, постучал пальцем по подбородку. В его взгляде читался какой-то вызов, и Федор сообразил, что можно задавать не только скучные однотипные вопросы. Пробежавшись взглядом по доске, он вспомнил, где его слон, и сделал ход. — Что ж, раз ты так хочешь… Из-за чего ты тут оказался? — Смелый ход, — прокомментировал Дазай то ли шахматы, то ли вопрос. — Отмечал день рождения! Знаешь, что множество самоубийц уходят из жизни в день, когда родились? Красивая получается дата. Хотя обидно было бы не попасть в тайминг: например, вскрыться вечером, а умереть уже ночью следующего числа. Эх…       Федор не удержался и фыркнул. Ему не часто удавалось слышать подобный цинизм к собственной жизни, но черный юмор полюбился сразу. По тому, насколько без притворства легкомысленно описывал это Дазай, он сделал вывод, что ему такое не в новинку. — К тебе тот же вопрос, Федор.       И вновь воспоминания пронеслись в голове. Федор закусил ноготь, попытался ухватиться за нить и вспомнить что-то новое, раз появился шанс. Но ничего. Как отрезало. — Бабушка умерла, царство ей небесное. Я не… не подумай, что из-за этого. Просто как-то навалилось. Я, если честно, сам не понял, как это случилось…       Дазай не шевелился, чтобы не прерывать и не отвлекать, и он с головой окунулся в недавнее прошлое. Адская боль в желудке, крепкая хватка Коли на плечах, его злой срывающийся голос, сирена скорой помощи. Сейчас эти моменты вызывали неприятные мурашки: вернулась способность мыслить трезво, не прикрытая апатией и лекарствами, и Федор ощутил тягостный стыд за свои действия перед Колей. Дазай тихо вздохнул, и это вернуло в реальность. — В общем, я не планировал это и даже не помню, как это сделал. Но я отравился мышьяком. Друг откачал. Так я оказался здесь. Он, кстати, сегодня приходил плясать под окном. — А, так вот о ком все говорят, — усмехнулся Дазай и аккуратно двинул пальцем одну из пешек вперед. — Хороший у тебя друг. Поделишься? — Вот еще, — фыркнул Федор. — Впрочем, он уже нашел себе еще одного. В классе пополнение, так что скучно не будет.       Час игры пролетел незаметно. Федор успел узнать, что Дазай переехал в Россию в конце весны и почти сразу же угодил сюда, здесь пытался повеситься на бинтах, привязав к дверной ручке с противоположной стороны, но его сдал дед, который вышел в туалет ночью и услышал подозрительный звук. Дазай рассказывал, что всегда хотел стать писателем и даже писал небольшие рассказы, чтобы выплеснуть накопленное на душе, — Федор вспомнил про свой блокнот и понимающе покивал — но никуда не публиковал. «Возможно, — со смешком сказал он, — ты еще увидишь их. Но кто знает…».       Всего за неделю в больнице Федор успел узнать о совершенно незнакомом человеке столько, сколько не узнавал порой за месяцы о тех друзьях, что у него сейчас есть. Дазай знал кучу способов умереть — порой даже на ровном месте, например, откусить себе язык. Сам он не пробовал, поскольку говорил, что это адски больно и вообще требует определенной тренировки, а этот способ используют шпионы, когда попадают в плен, и то не всегда. У Дазая остался друг в Японии, и он пытается держать с ним связь, хотя был очень обижен (причины он не назвал, сказал, что слишком личное). Детство Дазай провел в России с дедом и говорить на русском научился быстрее и лучше, чем на японском, но уехал к родителям на родину и второй язык понемногу выучил без проблем.       Свободное время закончилось, партия — нет. Дазай и Федор переглянулись и одновременно улыбнулись. Придется все запомнить в голове. Новый уровень сложности будоражил кровь, заставляя радоваться давно забытой — и желанной — нагрузке.       Вокруг Федора всегда были те, кому новые знания не были нужны — лишь бы поскорее отделаться от противной домашки, кое-как списать и рассказать, кося глазом в конспект. Федор же всегда любил открывать что-то новое, решать загадки и ставить высокие цели. Их достижение поднимало самооценку на новый уровень, заставляя считать себя выше остальных, кто так и оставался непросвещенным и неспособным до чего-либо доходить своим умом. Интеллект был его главным оружием: сто раз подумав, Федор находил разнообразные выходы и придумывал стратегии, которые в жизни пригождались не везде, но в каких-то случаях уже были готовым вариантом, обеспечивающим спокойствие — и доказывающим, что он лучше, что он выше.       Играть в шахматы в уме оказалось увлекательно. Стоя у противоположных стен около своих палат, они лениво перекидывались новыми ходами. Партия затянулась еще больше, поскольку приходилось вспоминать поле, но было интересно. Они играли до упора, пока не объявили отбой.       Начался следующий день, и весь он, как назло, прошел в занятиях с психологами, медитациях и прочей лабуде, которая совершенно не действовала. Когда Федор решился сказать, что совершенно ничего не помнит о том, что было перед попыткой, и что едва был способен двигаться все то время, над ним просто посмеялись: мол, захотелось новую нянечку, чтобы было от кого внимание получать. Не то что бы ему были важны слова тех, кого он видит в первый и последний (он надеялся) раз, но это почему-то неприятно откликнулось на сердце. Больше Федор ничего не говорил, только лгал и уверял, что все будет хорошо. Хотя сам теперь в это не верил.       Встретившись вечером с Дазаем, он мгновенно обо всем забыл и потащил его курить, на ходу перебрасываясь ходами. — Ну и кринжа навалили сегодня, — сказал тот, стряхивая пепел в раковину. — «Простите и отпустите…». На хуй разве что отпущу. Почему я должен прощать тех, из-за кого тут оказался? Это им бы у меня прощения попросить!       Федор фыркнул. Дазая тоже возмутила эта псевдотерапевтическая хрень, значит он не один в этом дерьме. И ведь правда: ему не на кого было злиться, кроме некоторых учителей и одноклассников, но летом впечатления подстерлись, и он просто продумывал наперед, что напишет в блокноте, пропуская ересь мимо ушей. — Мне вообще сказали, что я ищу себе нянечку, — Федор выдохнул дым и поднял голову, изучая протекающий потолок в сотый раз. — Конечно, мне же только это и нужно. Интересно, где, по ее мнению, я собрался ее искать, если траванулся в пустой квартире, не оставив даже записки?       Дазай помотал головой и вяло рассмеялся. Даже если такие слова к ним не относились, они все равно портили настроение. Отвлечься помогала шахматная партия, которую надо было закончить сегодня — выписка завтра утром. Поэтому ходы стали более рискованными, активными. — Не могу вспомнить, где твой конь, — нахмурился Федор. — Я его не убрал случайно? — На В1, — улыбнулся Дазай. — Нет, не успел.       Нахмурившись, Федор прикинул позиции, и внутри все похолодело: его король стоял точно на конце буквы «г». Он бы такого не пропустил, это точно. В голове всплыл ход, где он все же взял этого чертового коня. — Не наебывай меня, Тони, — Федор погрозил Дазаю сигаретой. — Даже не пытайся наебать.       Дазай рассмеялся и потушил сигарету, скинул в мусорку. Опустил взгляд, покрутил в ладони полупустую пачку. Длинные пальцы пробежали по упаковке, мелодично постучали. — Оставлю тебе, — неожиданно сказал он. — Я уже на воле возьму, а тебе тут еще кантоваться.       Повертев головой, Дазай потянулся к вытяжке и заложил пачку между трубой и стеной: не видно, но достать кончиками пальцев можно. Вот за это Федор был благодарен, хоть и ни за что не попросил бы. — Спасибо, — улыбнулся он. — Но… Ферзь на F6. Шах и мат.       Цыкнув, Дазай схватился за волосы и слегка оттянул. Во взгляде все равно читалось веселье, хотя он старательно изображал опечаленного и обиженного, будто ребенок на своем первом турнире. — Ах, Федор, ну за что ты так со мной! Мог бы и поддаться, я тебе даже сигареты оставил, а ты… Крысеныш. Подкрался, значит. — Игра есть игра, — ответил он с улыбкой, потушив и выкинув сигарету. — Спасибо, это была лучшая партия в моей жизни. Знаешь, найди меня в соцсетях. Я уверен, что ты сможешь. Не хочу, чтобы эта игра была первой и последней между нами.       У Дазая вытянулось лицо, словно он увидел вместо Федора как минимум второе пришествие. Потом он тепло улыбнулся — непритворно, не через силу, что было непривычно. Федор подумал, что его новый приятель понемногу возвращается к жизни. — Мне тоже понравилось. Я очень редко проигрываю, знаешь ли. И сейчас продул не из-за того, что пришлось играть в голове, а потому что нашел достойного соперника. Может, мы еще и встретимся, Федор.       Они пожали руки и тепло улыбнулись. Федор понял, что ему действительно хотелось бы встретить Дазая еще раз — хорошо, что ему все-таки не дадут уйти из жизни сразу после выписки. Хорошо также, что он сам не умер. Хотя, если бы не случилось этой попытки, он бы не встретил такого хорошего оппонента и интересного в целом человека: удивительного и харизматичного, несмотря на подавленность и проскакивающую во взгляде смертельную усталость.       Их встреча казалась Федору чем-то судьбоносным, началом чего-то нового, и пусть они расходятся, он был уверен, что они еще встретятся.

***

      Выписали Дазая следующим утром. Он выглядел неподдельно бодрым: когда Федор зашел к нему, вещи уже лежали на заправленной кровати, а сам он сидел на подоконнике, весело махал рукой. — Не скучай тут, — сказал он, улыбаясь. — Осталось немного. Дней пять же? Ну вот. Кипяток тырить я тебя научил, сигареты оставил, книги есть. Как-нибудь. — Без партий с тобой будет скучновато, — признал Федор. — Но ты прав: с ума не сойду. Тебе тоже удачи на воле, береги себя.       На последней фразе лицо Дазая вытянулось, как тогда, когда его похвалили за партию, и он отвел взгляд, почесал затылок. Что ж, по крайней мере Федор хотя бы постарался сделать что-то лучше. Никто не сможет помочь тому, кто твердо намеревается уйти из жизни, если он сам этого не захочет. Но почему-то Федор был уверен, что Дазай теперь хотя бы немного желает жить.       Попрощавшись, он вернулся в палату. После ухода Дазая все вмиг стало серым и скучным, как и до того, как он его встретил: тогда тот лежал безвылазно в палате, иногда вставая для приема пищи. Как будто солнце зашло, и улица вновь стала серой и темной.       Мотнув головой, Федор отогнал мрачные ассоциации и влез на подоконник. Из его окна были видны главные ворота, и к ним как раз подошел Дазай. Ему стало интересно, что за сестра должна его встретить. Он устроился поудобнее, обнимая колени, и прислонился к стеклу.       Перед ним словно развернулось немое кино: окно было закрыто, убивая звук, но все было видно. Стоило Дазаю открыть калитку, как навстречу вылетела девочка с длинными золотистыми волосами, волной тянущимися вслед, в нарядном красном платье. Она обняла выписавшегося за пояс, прижимаясь, и тот улыбнулся и присел на одно колено, чтобы обнять ее на равных. Вслед за девочкой прямо на территорию зашла девушка примерно его лет — тоже японской внешности, чем-то даже напоминающая Дазая. Хотя, для него все японцы были бы на одно лицо… Но не та ли эта тогда сестра, о которой он слышал?       Девушка была примерно одного с Дазаем возраста и тоже была одета в платье. Что Федор запомнил больше всего, так это большая заколка-бабочка, отражающая солнечный свет и от этого кажущаяся причудливым фонариком. Дазай поднялся, и она ткнула пальцем в его грудь, другую руку уперев в бок. Тот по-дурацки улыбнулся, развел руками, и в этот момент она его обняла — крепко и с чувством, зажмурившись за его спиной.       Федора тронула эта картина, и он заулыбался тоже. Младшая что-то говорила, тянула Дазая за штанину, пока он что-то обсуждал со старшей. Потом девушка подхватила его вещи (он запротестовал, но потом потер лоб и махнул рукой), заметила Федора в окне и вдруг улыбнулась, помахала. Дазай быстро обернулся и повторил за ней — к ним подключилась и младшая. Федор не мог не помахать в ответ. После этого ему пришлось слезть, а все трое ушли, прикрывая за собой ворота.       Остальные дни прошли не так медленно, как предполагал Федор. Он попросил листочки и записывал на них то, что планировал потом вклеить в блокнот. Пришлось пропускать это через жесткую цензуру — все, что он писал, отбирали и читали врачи — но потом он догадался придумать шифр, и от него отстали. Пачка Дазая пришлась кстати, и он оставил пустую коробочку себе на память, чтобы потом вырезать картинку и вклеить в записи. Благодаря этому время пролетело быстрее, и было не так тоскливо без тех, с кем можно пообщаться.       Встречали его тоже толпой: Коля привел Сигму, Ваню и даже Сашу Пушкина — пухленького, но веселого парнишку, который иногда присоединялся к их авантюрам. Друг первым кинулся обнимать его, чуть ли не сбивая с ног, потом остальные крепко пожали ему руку, пока тот радостно щебетал и хлопал Федора по плечу. Это заставило почувствовать себя гораздо лучше: о нем помнят, и его ценят, у него есть друзья, которые помогут справиться. Благодаря Коле круг общения пополнился, и, хоть Федор сложно принимал новых людей, он все же был капельку рад, что тот его социализирует.       От лета осталась буквально неделька с лишним, и Федор провел ее очень активно: Коля, недовольный тем, что они провели «на воле» мало времени, таскал его куда-то каждый день. В отличие от учебы или работы, у друзей нет выходных. Федор вздыхал и порой ныл, что устал вообще ходить и разговаривать, но слушался: он до конца жизни Коле обязан, потому что именно он ее и спас.       За все это время Федор с Колей несколько раз прогулялись с Сигмой, Ваней, Сашей и даже Богданом, — рыжим лицеистом, подружившимся с Колей пару лет назад на общей почве ебанутости. И днем, и ночью друг тащил его на посиделки, кататься на чьей-нибудь машине или просто до упаду ходить по городу, разыскивая приключений на пятую точку. Чаще всего Федор сидел в уголке, едва поддерживая разговор, но честно старался участвовать.       Про блокнот он среди этой круговерти вспомнил только через неделю, когда они всей толпой пошли обносить местный дешманский супермаркет в поисках канцелярии для учебы. Федор предпочитал вести конспекты аккуратно, пусть их никто и не проверял: скорость порой страдала, но даже сокращения в итоге выходили красивыми. Он был тем самым одноклассником, в пенале которого можно было найти все виды ручек, корректор, выделитель, несколько линеек и резинок. Половина всего этого было погрызенным, но должен же быть у Федора какой-то недостаток!       Он вклеил в блокнот расписанные в больнице листы и на всякий случай приписал рядом ключ к шифру: может, эти записи в будущем передадут кому-нибудь, и они захотят прочитать… Как и хотел, Федор вклеил рядом обложку от пачки сигарет, оставленной Дазаем. Осталась еще одна глава, которую надо было заполнить, хоть и не хотелось.       На кладбище Федор поехал один. Коля рвался его проводить, но он сказал прийти где-то через полтора часа. Тот надулся, но отпустил его, требуя звонить, если хоть что-то пойдет не так.       Но все шло так, как нужно. Ручка порхала над страницами, оставляя красивые строчки, деревья шумели над головой — единственные, кто разделял его одиночество, если не считать могилы бабушки, которая располагалась рядом с его покойным дедом. Мать и маленькая сестра лежали уже дальше: сестренка недалеко, их родительница почти у окраины. Их Федор тоже посетит, как только закончит начатое. Может, заполнит еще пару-тройку страниц.       Он не видел смысла лишний раз говорить вслух, но общался с покойной через бумагу, очищая слова от шелухи и преподнося на блокноте спелые их ядра. Когда Федор закончил и поднял взгляд, бабушка все еще тепло смотрела на него с серой фотографии. Ласково, спокойно, будто встречая со школы и говоря, что напекла пирожков с капустой — пусть пригласит Колю, они зайдут и купят лимонад, а потом посмотрят мультфильмы, диск с которыми она купила ему на день рождения.       Вдруг он вспомнил, что все это время даже не проронил ни слезинки. Ни вызывая врачей и полицию, когда увидел посреди ночи лежащее на кухне тело, ни на похоронах, когда едва был способен стоять без колиной руки, ни после — разбираясь с навалившимися последствиями и пребывая в апатии. Федор просто не разрешал себе плакать. Но сейчас ему можно, сейчас можно все.       И тогда он всхлипнул и закрыл лицо ладонями.       Жизнь возвращалась в привычное русло. Федор подкармливал кота, который теперь бежал к ним, задрав хвост, собирался к школе, проверяя не жмут ли прошлогодние рубашки (хотя, с его телосложением, их скорее пришлось бы подшивать), обсуждал планы на ЕГЭ с Колей. Друг окончательно к нему подселился: если раньше они жили с бабушкой, а тот приходил частенько в гости и на ночевки, сейчас он проводил тут все свободное время. Федор был не против, даже за — хоть что-то разбавляет мертвую тишину.       Не забывал он и о новом знакомом. Дазай нашел его аккаунт, как только вышел из больницы, кинул пару мемов с волками и пропал. Федор спросил пару раз, как у него дела и как он себя чувствует, но тот не отвечал, а время последнего посещения было скрыто. Оставалось надеяться, что это были не предсмертные мемы, и он еще вернется.       Дазай все еще оставался для него загадкой, порой даже казалось, что он Федору почудился. Простой и максимально ему близкий, и в то же время всегда отдаленный на максимум, теряющийся в тумане горизонта: как ни иди за ним — не догонишь. Самое интересное заключалось в том, что обычно Федор был такой фигурой для остальных, но сейчас сам готов был бежать быстрее, чтобы силуэт остался видимым еще на пару секунд. Почему же? Он все не мог найти ответ. Хотелось еще поговорить с Дазаем, разыграть пару партий и вгрызаться в каждую крошку возможности заглянуть в чужой разум. Федор чувствовал, что тот жив — не мог сказать, почему, но был уверен. Был уверен, что они еще встретятся.       И поэтому распахнул глаза и засмеялся от души, когда в новый чат класса добавили уже знакомый ему аккаунт с японским именем.