Пустынная Фортуна

— Эй, капитан, — окрикнул Салли, поднявшись на своем гнедом жеребце и высунув изо рта папиросу. — До Хьюстона еще миль тридцать… Бутхилл еще три мили назад заметил: у него кровоточили ступни. Босые. Кровь, раскаленная солнцем и вившаяся по горячим оранжевым камням узором, напоминала детские рисунки мелками. Или охрой. Мокрая от пота роба липла к его тощим лопаткам. — Если этот раб так и будет плестись, хер мы туда дойдем! Он вспомнил удачный флеш-рояль, который и стал последним гвоздем в крышке гроба раба, и даже дышать стало как-то легче: давно Бутхиллу так не везло. Фортуна, хитрая сука, показалась не только задом, но и своим личиком смазливой девчонки. Как выяснилось позже — не совсем девчонки. Зато смазливой. У раба, которого он выиграл в один флеш-рояль в поместье с яблочным садом, оказалась неплохая рожа, в меру тонкая, но не женственная. Изящную перегородку носа перебили, как забор. Она распухла, и синева портила вид, но ему до этого не было дела — в отряде были ценители поболее, Бутхилл лишь сказал: что мне с ним делать? Старый пес, отпив виски из стакана со льдом, пожал плечами. «Что хочешь». «Хочешь — убей». «Сними скальп». «Будет дешевле, чем мексиканские, но волосы! Волосы!.. Давно ты такой цвет-то видел, а, ковбой?» Бутхилл решил продать его в Хьюстоне, в форте ценились мальчики. Уродливые — на угольные шахты, симпатичные — еще куда. Он не вникал. Куда важнее было одно: за белобрысых и здоровых платили долларов двадцать, не меньше. За рыжих тридцать, Джонни Черный Глаз предложил покрасить его какой-нибудь травой, но Уилл, бывший военный врач, а теперь бандит в бегах, напомнил: вдруг аллергия. Тогда его рожа опухнет еще сильнее, и скинут десятку, а то и пятнадцать баксов. Тут уж либо виски, либо шлюхи. Капитан решил ничего не делать — он делал так много раз, и равнодушие всегда окупалось больше, чем милосердие или жестокость. Дернул раба за ошейник, привязанный к шее своей кобылы. Ее звали Вишенка. Назвала дочь. Раб покачнулся, устоял; кровь с ног капала прямо-таки черная, как чернила каракатицы. Бутхилл никогда не видел каракатиц, но где-то слышал. Хер бы с ними. — Заткнись, Салли. Пригладив поля черной ковбойской шляпы, оскалил зубы. Солнце, немилосердная белая тварь, что испепеляла кожу, вгрызалось в глаза целой сворой собак, отправленных по следу ушедших мужей, отцов и братьев, в пустыне превращавшихся в военных преступников и просто убийц. Плюнул вдогонку: — Мужик вроде ты, а канючишь даже больше, чем раб. Я твою мать в салун провожал. Отряд расхохотался: все, кроме Салли. Смех звенел в густом горячем воздухе, падал под ноги шагавших лошадей и катился вниз, по уступам, оврагам, голым безжизненным камням, на которых уже не осталось никаких растений за исключением редких колючек. Натужно скрипела повозка со всеми их вещами. Ее тащили две самые сильные кобылы, выкупленные им у побережья Калифорнии; двадцать пять баксов за каждую. Купил заводчику пинту пива. Двадцать семь, выходит. Больше, чем раб. Смазливый. Отряд забавлялся, но понятия не имел, почему капитан никогда не позволял себе ругаться — «просто привычка», объяснял он. Сдергивал шляпу, будто нервничал. «Просто глупая привычка». Дочь ненавидит, когда он ругается. Ненавидела. С расстояния тринадцати футов под землей трупу ненавидеть что-либо сложно, практически невозможно, если не прислушиваться к бредням черных старух-шарлатанок. Шарлатанки якобы слушали вуду, обитавших в болотах Луизианы. Сейчас на ее могиле вырос боярышник приречный, Crataegus rivularis, но пока она была жива, Бутхилл делал все, чтобы надушить свою речь чем-нибудь приличным. Привычка прожила больше, чем дочь. Смех угомонился минуты через две, они прошли реденькую изумрудную поросль кактусов, и лишь копыта да перекладина телеги издавали звуки в этой горячей утренней пустоте полупустыни. На третьей минуте в тишине хихикнул раб. Точь-в-точь, как сумасшедший. Кажется, ему понравилась шутка про салун. Дошло с опозданием. «Может, слабоумный?» — подумал Бутхилл, скосив глаза на соломенную макушку. Поместье, яблочный сад остались далеко позади, лишь дикие степи и койоты ждали их впереди. Но макушка была чистой, словно выскребли с мылом только полчаса как. «Может, у меня галлюцинации?» «Конченое солнце». —— К полуночи остановились у кукурузных полей Сан-Антонио: полупустой деревушке туземцев, деревушке даже более дохлой, чем труп суслика пятилетней давности. Там выяснилось — раб болтлив и разбирается в таро. Бутхилл покривился, вспомнив черных старух-шарлатанок. Раб в ответ пожал плечами, мол, «могу и на обычных». Бутхилл решил не уточнять, что именно он может на обычных. Гадать? Пусть идет к черту! Плюнув в костер, разведенный ими в центре привала, отправился к Вишенке чистить копыта. Лошадей привязали к кактусам в отдалении от людей, телегу разобрали, повытаскивали плешивые одеяла, выпивку, солонину, Библии. До того, как убивать людей за деньги, Джонни Черный Глаз был священником-протестантом в боро в Миннесоте. Там ему сунули в глаз что-то острое, и кровь залила склеру тьмой навсегда: божья кара за неизвестное ему преступление. Зеленая радужка блестела на черном фоне, как малахит на дне. Кажется, он обворовал рабовладельца, чтобы купить еды его рабам-детям. А, может, он обворовал их. Даже Бог не знал. Ночь пришла в пустыню таким же плешивым черным одеялом; выстлалась по голым степям, потеряв где-то луну. Из лагеря несло немытыми мужиками и перегаром, от лошадей примерно так же. Бутхилл сменил Вишенке передние подковы. На задние не хватило денег: давно не брался за заказы в одиночку. Кобыла в коричневых яблоках, сосредоточенно жуя запасы сена, всё поводила ухом в сторону лагеря. Было громко. Ругались, смеялись, вопили. Костер поднимал к холодному небу целые брызги огненных искр. Когда он вернулся, в отрыве от всех заметил Салли и раба, и разбросанную по песку колоду таро. Раба он отвязал от Вишенки еще на подъезде к полям — слишком слабым он был, чтобы бежать, слишком кровили изрезанные дорогой ноги. Еды не предлагали. Выпивки тоже. Кроме Салли. — …знаешь, что, сукин ты сын? — Бутхилл, перехватив у Уилла бутылку русской водки, прислушался; в одной из разбросанных карт узнал «Колесницу». — Я мог бы выебать тебя и за просто так… не ценишь… кусок… Будешь хоть чем-то полезен. Водка гадко обожгла пищевод, согрела полупустой желудок. Слова раба разобрать не смог, слишком слабым от голода был его вдумчивый хитрый голос, голод — недостаточно силен, чтобы раздвинуть ноги перед наемником за солонину и кукурузную лепешку. Не его это дело. Капитан разложил на коленях свое седло, снятое с Вишенки, и рассматривал дубленую бурую кожу с таким вниманием, словно видел впервые. Потом выпрямился. Наступил на «Колесницу» — плоское лицо рыцаря-короля, рассевшегося в карете, испачкалось в форму подошвы. — Брось его, — строго произнес Бутхилл. — Вдруг он чем болен. Салли обернулся и подслеповато моргнул. Раб тоже моргнул, но как-то по другому, не так глупо. Медленно, намеренно. У него запали скулы. Кожа на шее совсем истончилась и стерлась. Заострился подбородок и нос — черты лица человека, готового к смерти. Глаза, оттененные кругами-синяками, ввалившиеся в глазницы, как у дикого зверя, отливали магическим розоватым. Бутхиллу подумалось о разводах горючего в воде. Разноцветные, яркие круги. Какая жуть!.. — Типа, сифилисом? — пьяно икнул Сал. — Думаешь, тот мужик его трахал? Хозяин. Капитан пожал плечами: — Думаю, да. Посмотри на него. Даже ты повелся. — Матерь божья!.. Это же ж как мы тогда его продадим?! — Как-нибудь продадим, я разберусь. Иди к остальным. Сал, даже пьяный вусмерть, расценил правильно — это не просьба. Уже через тридцать секунд его черная шатающаяся фигура исчезла в нагромождении других. Отряд, рассевшийся у костра полукругом, был пьян так, как только могут быть пьяны бандиты-отшельники, вынувшие из своих душ всё, кроме жажды денег, выпивки и женщин. В качестве разнообразия — не только женщин. — Мне надо сказать «спасибо»? — раб усмехнулся, сложил руки на груди. Локти острые. Белые. Как голая кость. — Да. — Тогда спасибо. — Я делал это не ради тебя. Вдруг ты правда чем-то болен. Мне не нужны потери в отряде. — Поздно ты спохватился. Только за то время, что я бреду с вами, я успел заметить, что у немца на вороном коне чахотка. Ты слышал, как он дышит, капитан? А от того, что на саддлбреде, пахнет гнилью за ярды. Стяни с него сапог, я уверен — увидишь гангрену. Это я еще молчу про то, что у этого Салли самого сифилис, какого не бывает у проституток и мужеложцев. Бутхилл подумал: зря я это. Прирежь его Салли, и было бы тише, спокойнее; спрятать в степях кости проще простого, со временем никто даже не отличит от лошадиных или коровьих. Эти земли сжирали всех. На всякий случай обернулся на лагерь. Ганс, беглый европеец, что ездил с ними на коне оттенка безлунной ночи, почти незаметно вытирал рукавом кровь с губ. Пил ром. Сплевывал в костер: ром вперемешку с красным. Огонь дразнился и вспыхивал алыми языками еще ярче, чем был. — Кто ты такой? — спросил капитан, обращаясь к рабу. Он костлявый, не шибко высокий. Сойдет за какую-нибудь лошадь Моргана. Песок и горячий ветер обглодают труп до жил быстро, и никто из отряда не вспомнит, что когда-то рядом со статной Вишенкой ковылял человек. — Сын конокрада и гадалки. Моя мать гадала богачам, что у них завтра украдут коня, и все очень удивлялись, когда на следующий день конь и вправду пропадал. Когда отца поймали, вырезали ему на лбу, от виска до виска — «конокрад». А я теперь раб. — Рабы обычно спокойные и зашуганные, как крысы в норах, — хмуро процедил Бутхилл. — Многовато болтаешь для него. Для хьюстонской шлюхи — в самый раз, они там все такие. Трындят, пока не займешь им рот. Не стал добавлять, что никогда не проверял сам. Дочь бы не поняла. Судя по тому, как сузились измученные черты лица раба — тот тоже не понял. Наклонился за картами к песку, взял именно «Колесницу». Где только пронес? Неужели в робе из грубого рогоза, не закрывавшей даже бедер, можно вышить секретный карман? Выглядела она так, будто перед человеком эту робу надевали на чучело. Пятна масла, крови и впитавшегося пота расплывались темными кляксами в мешковине. — Погадать тебе, капитан? — он сощурил глаза, будто ничего и не было. — Лучше сядь. Ночь долгая будет. — Сам садись, если хочешь околеть. Никогда в пустыне что ли не бывал? Днем жара, а ночью зубами стучишь, если от костра отойти. — Так погадать или нет? От луизианских старух несло дешевым пойлом за пару центов, какими-то горькими травами — они окуривались ими перед своими ритуалами, как зависимые. Одна из них, вся увитая медными бусами, кварцем, подделками-рубинами, нагадала как-то на смерть. Бутхилл, капитан американских рейнджеров, смеялся и смеялся, пока не заболело в селезенке; бросил старухе эти несчастные центы лишь потому, что подумал: вдруг у нее тоже дочь. Собственная умерла совсем вскоре. Капитан американских рейнджеров остался один, и ничего его больше не держало в этом мире. Упустить такой шанс нельзя — когда не хочется жить, рисковать, бросаясь на апачей с безумством бешеной псины, становилось проще. Что было в жизни остальных членов отряда, прибившихся к нему в течение пяти лет, как гиены к вожаку, он не вникал. От мальца со странными глазами несло потом и кровью, и немного гарью. Что раб мог нагадать такого, что испугало бы его, потерянного и пустого, точно допитая бутылка теннесийского? Ничего. — Лучше скажи, как тебя зовут, — ответил он, устраиваясь на песке. Раб спокойно кивнул в приветствии: — Авантюрин. — Сам придумал? — Какая разница? Тем более, это ненастоящее имя. Вы продадите меня в форте, и мы никогда более не встретимся. Позволь мне назваться так, как я сохраню те крохи нежности, что вкладывали в одно слово мои родители, называя меня. Седло, пристроенное рядом, в ночных тенях из бурого превращалось в ледяной черный, Бутхилл сунул его под голову, как подушку. Целую минуту смотрел, как прыгают в чужих юношеских пальцах карты, по-шлюшьи ярко размалеванные. Любовники, Башня, Дьявол. Жрец, Солнце. Повешенный. Видал слишком много в своей жизни повешенных — преступники разных мастей, выволоченные на городские площади, а потом сутками тухшие на жаре с раздувшимися лицами. Раб сел напротив, и мешковина его задралась, оголив бедра аж до мягкого бледного члена. — Шарлатан, — с ухмылкой цыкнул Бутхилл и надвинул на глаза шляпу. — Ну, так и быть. Один ангелочек делать нечего. Погадай мне, Авантюрин.