Пустынная Фортуна

Согласно представлениям самого Бутхилла, назвавшегося «Авантюрином» раба в форте ждала бы незавидная участь — жизнь в кандалах и ноющая задница. Авантюрину бы выдали цепь. Такую литую, ржавую до коричневого цвета и привкуса кислоты цепь с большими звеньями, чтобы держать подле кормящей руки. С задницей было сложнее. Хотя казалось — куда уж? Он знал контингент Хьюстона: желтозубых наемников, головорезов, уставших перемазанных углем шахтеров, приезжих искателей приключений и даже лордов с Британских островов. Последние особенно наводили мигрень: богатые придурки. Казалось, однажды им насвистела их горячо любимая королевская семья, будто среди навозной кучи встречаются алмазы. Их лондонские, дымящие сизым табаком шлюхи были строптивы, как плохо воспитанные собаки. Могли укусить, если хлестануть наотмашь — а кусали больнее всего за член. В недрах Америки лорды искали покорности. С яйцами или щелью между ног, их не волновало, у них крепко стояло, когда официанты обоих полов чеканили техасским или монтанским акцентом «да, сэр». «Я принесу вам тот виски — какую бутылку вы желаете?» Так вот «Авантюрину» он, аки слепой безумный провидец-шаман, предрекал такую судьбу: мальчик был симпатичным, оторвали бы с руками, ногами и ягодицами, правда, акцент неместный. Ерепенился, но в Хьюстоне бы приструнили. Никакого «да, сэр». Бутхилл думал: что вообще такое, вашу мамашу, «авантюрин»? Профессия? Подданство какой-то непонятной страны в Европе? Народ? Раб, кровь конокрада и гадалки, сказал, что камень. Драгоценный камень; полупрозрачный и игриво блестящий, как гладь спасительного оазиса. Ему сразу представилась навозная куча и британские лорды в душном помещении борделя. Как лордов ублажают техассцы и монтанцы, как липнет запах жирной еды к телу, как где-то в отдалении, у залитых пивом столов, кружит коршуном-трупоедом бордель-маман или престарелый хозяин. Дым скрывает горькой взвесью лица шлюх: не разглядеть, кто. Может, у них у всех, порожденных болезненной игрой его подсознания, была морда Авантюрина с разбухшей синим переносицей и горючими глазами. В Хьюстоне бы ему выдали цепь — и трахали бы днями, ночами, сутками, неделями, месяцами. Научили бы правильно открывать рот: чтобы принять член или семя, возможно, редкий поцелуй какого-то извращенца. Да, даже среди лордов и головорезов встречались романтики. Дарили ласку, а потом отбирали, словно последнюю игрушку у сироты. Это вообще самое жестокое, что возможно сделать с человеком. Бутхилл знал, как это больно. У него умерла дочь, в конце концов — а он ее любил! Может, в потной веренице мужских тел ему встречались бы и женщины. О, как это было… уродливо. Богатые, бедные, молодые, стареющие со стремительно дряхлеющим телом — не суть; им бы понравилось его личико и небольшой член в гнезде пшеничных волосков. Юношеское обаяние манило, как увещевания гадалки: все у вас будет хорошо. Даже воскреснет дочь. Пару центов и купленный гадалке кукурузный виски решили бы проблему. Авантюрин, окутанный кислым запахом выпивки и духов, одинаково вылизывал бы груди, шеи, животы, члены и женские промежности, блестел бы взглядом розмариновых глаз снизу вверх, подобно верному щенку. Совсем не то же, что в Лондоне. Бутхилл никогда не бывал в Лондоне. На самом деле, понятия не имел, какие там шлюхи. Он их услугами не пользовался даже в Америке, однако своих ребят не останавливал, те налетали на публичные дома вихрем. Особенно Салли, пьяно гогоча и щипая соски сквозь ткани одежд. После недель пути и гирлянд снятых скальпов им нужно было развеяться. Завалить кого-то на постель, а тех, кто почему-то был против — завалить… В переносном смысле. Выразимся так. Пулями и удавками, трясущимися в кулаках ножами. Может, самые сексуально распущенные и странные из лордов сами бы раздвигали перед молодым, смазливым рабом ноги. В любом случае, это было уже их дело. Весь, сука, мир, кроме могилки дочери под боярышником, скальпов и наживы — не дело Бутхилла, и он вообще не понял, почему так долго и всю ночь под Сан-Антонио, дыша песком и перегаром, представлял себе Авантюрина в разной степени раздетости и в разных позах, на грязных простынях форта Хьюстон. Небо подернулось кровавым краем. Кровь стремительно растекалась по бесконечному небесному полотну, а когда выглянуло солнце, Бутхилл едва не зашипел — в памяти тут же всплыли кверху брюхами сказки о тенелюбивых тварях. Раб мерно спал рядом с ним. В отдалении от остального лагеря: мягкий член в тесной робе из рогоза. На песке под его худыми лодыжками рассыпались карты таро. Цветные, яркие. Похожие на рисунки мелками мертвой дочери. В животе раскаленным варевом поднялись желчь и водка. Капитан сплюнул горькую слюну, отпихнул подбитым сапогом одну из карт. Еще бы чуть-чуть, и грудно рассмеялся бы. Картой оказались Любовники. Черт знал, что это символизировало на языке шарлатанов, но сама ассоциация ему не понравилась. Нет, точно не понравилась — не после того, как уснул с седлом под головой и шляпой на лице, думая, как Авантюрину спускают в горло холеные европейские аристократы. Тот нагадал ему… …Говоря откровенно, уже к утру Бутхилл забыл эти бредни. Что-то о маслянистых пулях в его груди и крови; о спасении. Недалеко от стоянки лошадей подсыхал утлый деревенский колодец. Быстро сполоснул в ведре лицо, осмотрел Вишенку, почесал ей морду. Дольше всего Бутхилл задержал взгляд на привязанной к лошадиной шее веревке из конопли, выглядевшей, как петля висельника. На ней он вел раба — и хотя до Хьюстона оставалось не так уж много, планировал вести дальше: словно непослушную, дрянную собаку. Веревку пачкали бурые, все еще влажноватые следы. Пули и кровь. Спасение. Раб спал до тех пор, пока его не растолкали, зато наткнулся на перебирающего шприцы в кожаной сумке врача. Все звали его «док Уилл». Из просоленных виски, иссушенных убийствами и пустынями сердец док Уилл лучше всего сохранил в себе крохи человеческого. Закончив со шприцами, Уилл взялся за седло. Бутхилл долго смотрел из тени кактусов, пока не решился подать голос: — Эй, — взмахнул плетью-рукой. Понял: никогда не спрашивал, как и зачем Уилл прибился к ним, просто в один момент подобрал пьяным у таверны, когда дока выставили за попытку вскрыть собеседнику трахею скальпелем. В золотом свете солнца уилловы треснутые очки блестели, — Как спалось? — После свинячьих визгов Салливана? — док улыбнулся. — Прекрасно. Он бредил о том, что раб болен сифилисом, и что мы скоро потеряем капитана, если ты продолжишь так близко к нему сидеть. А. Щелкнули узловатые пальцы. — Еще о том, что ты «очевидно был бы не против» этого раба… Понимаешь сам. — Ага. Понимаю. Слушай, я по делу. — Бутхилл вынул из-за кожаного пояса свой вороной Ремингтон и стал ощупывать так осторожно и ласково, будто касался жены в первую брачную ночь. — Ты когда-нибудь шил сердце? Вопрос повис в прогревающемся воздухе. Где-то позади взбрыкнула Вишенка, а где-то под ногами заворочались, как сонные черви, парни. Бутхилл стоял в центре лагеря, на черно-сером пепельном краю кострища, подошвами чувствуя, как обжигала земля с песочной примесью — и собственный отряд казался ему полем трупов. Во всяком случае, выглядели они похоже. Еле двигающиеся, в горелых лохмотьях, дырявых шляпах, накидках, сорванных с индейцев языческих амулетах и протертых сапогах. Ганс казался лучше всех и успел уже проснуться, но дни Ганса сочтены: Бутхилл помнил слова раба. Уилл нахмурился, кусая нижнюю губу. Ответил: — Нет. Никто никогда не «шил сердца», — и вернулся к затяжке ремней на седле. Сучий потрох, нахера только взяли? Бутхилл еще раз сплюнул и вознамерился уже уйти, когда голос Уилла возник снова, издевающийся, будто горное эхо: — Это тебе раб нагадал? Ровная спина напряглась. Только теперь капитан в полной мере ощутил, как замечательно было спать с седлом на земле: хребет ощутимо хрустнул, подав по всему телу приступ злобных мурашек. Или то был не хребет? Он сжал ведущую ладонь в кулак, вонзив в нежную мякоть «линий судьбы» острые ногти. Ремингтон так и не убрал. Его любовь и гарантия безопасности. — Не твое собачье дело, док. — ответил Бутхилл, не оборачиваясь, — Готовься. В Хьюстоне расскажешь всем, что раб полностью здоров и стоит всех своих баксов. Тень от черной широкополой шляпы укрыла глаза. Было приятно, как-то… по-родному. Толкать Авантюрина отправили Салли — кто бы сомневался. Его все еще вело. Подле его грузноватого тела ужасно смердело табаком, виски и чем-то неуловимо-кислым. Бутхилл остался вдалеке: когда все просыпались и койотами рыскали среди тряпья в поисках похмелья, когда смеялись, когда поили лошадей из того же колодца, когда собирали амуницию. Ганс, отмахиваясь от горячих белых лучей утра, проверил мешок со скальпами апачей. Срезанные куски бронзовой кожи с жесткой мочалкой волос все еще покоились на дне. Гнилая кровь засыхала в холстине. Отлично. Просто прекрасно. Сотня за скальпы маячила на горизонте почти как пузатое солнце — плюс еще немного за… Авантюрина. Против воли покатал имя на языке. Что он там говорил? Драгоценный камень? На вкус казалось чем-то фруктово-конфетным, яблочным, сладким. Салли задергал его за безвольные руки, будто тряпичную куклу, и авантюринова роба задралась, обнажив бедра с белесым росчерком шрамов на коленках. Ниже пояса он остался голым, белья не носил — у Бутхилла был прекрасный шанс убедиться в этом еще ночью. Равнодушие, пришлось напомнить себе. Вот, что всегда окупается. Беспроигрышный вариант. В конце концов, Салли с долей брезгливости бросил его просыпаться. Распластанные по песку конечности, соломенные волосы и горючие глаза; первым делом Авантюрин собрал свою колоду и сунул куда-то внутрь рогозового мешка. Уже через полчаса их жуткий конный караван плелся мимо сухих порослей кукурузы, и все молчали, прямо в седлах жевали подобие сэндвичей с солониной. Бутхилл и Вишенка вели их по пыльным землям, как глава паломничества ведет свою паству к мощам. Смердело мужиками, земля нагревалась. Раба не покормили, но едва ли это его расстроило. С прикрытыми глазами капитану все чудилось, как краснели и наливались бы болезненным синюшным оттенком следы на чужих ляжках и ягодицах. Глубокие, грязные следы: ногти, ладони, гематомы веревок и цепей. Как бы стенал Авантюрин и как бы уже через неделю в Хьюстоне не смог прикоснуться к своим картам, к этим нагло-ярким Любовникам — какой-то хер сломал ему все пальцы просто потому, что доплатил. Бордель-маман или престарелый хозяин с гадостью во взгляде позволили: просто потому, что хер доплатил. — О чем ты думаешь, капитан? «О том, как однажды тебя выкинут, всего порванного и изломанного, как ненужное кресло, когда ты перестанешь нести им деньги своей рожей и задницей». Куда-нибудь… В канаву. Да, подумал Бутхилл. В болотисто-мутную канаву нечистот — это в лучшем случае; если не убьют за то, что ты все эти годы бесил хозяина. Он до боли стиснул челюсти, впился пальцами в гриву Вишенки и глянул вниз, на волочащегося со слабыми отметинами крови Авантюрина. А Авантюрин улыбался, скосив на него хитрый взгляд горючих луж. Он, драть его мамашу-гадалку, улыбался! — О том, как мы скоро тебя продадим, — со всей своей хмурой серьезностью ответил Бутхилл. — И как на эти деньги я напьюсь, празднуя отсутствие твоего голоса. Хьюстон уже недалеко. — Не забудь поднять бокал и за меня. Просто… Просто так. «Пули и кровь», — сказал голос в голове. Шли бы они в жопу: он не собирался умирать, пока не позвал бы призрак дочери. Хьюстон уже недалеко. Он продаст его, а потом поднимет бокал — за то, чтобы Авантюрин сумел сбежать.