Кинк-интроверты

24

На следующий день

(от лица Кати)

      — Кать, что у тебя с Димой произошло? — неожиданно спросила мама, когда я утром зашла на кухню.       — М? С чего вдруг такой вопрос?       — Да просто ты раньше только о нём и болтала. Он всё время был у нас дома, а теперь-       — Отстать! — прикрикнула я, протирая заспанные глаза. — Не общаемся мы больше и всё. Чего вспоминать-то?!       — Так я и думала. Из-за чего вы поругались? Он ведь такой славный мальчик.       — Отстань, говорю!       Мама стояла, полуприсев на кухонную столешницу. Она была почти голой: на ней были только чёрные трусы с кружевами и тапочки. Её большая, изрядно потерявшая эластичность, но всё ещё красивая, грудь в последнее время вызывает у меня особенно острое возбуждение. Однако моя страсть к ней ещё не дозрела. Каждый раз, думая об этом, я наталкиваюсь на внутреннюю преграду… Но всё же… я так хочу зарыться лицом в эту грудь и… ох…       — Кать, не спи! Тебе в колледж пора. Завтракай и собирайся.       — Чего? Не пойду я никуда! Не хочу.       — Пойдёшь! Я деньги на взятки давать не собираюсь! Хватит прогуливать!       — Ну мам!       — Сначала твоего брата на взятках тянула, в итоге он нихрена не выучил и сидит у меня на шее, безработный додик. Ты тоже так хочешь? Бегом на занятия! И чтоб вечером привела Диму к нам!       — … А Дима тут при чём?! — опешила я после секундного тупняка.       — Я хочу кое-что обсудить с ним с глазу на глаз… возможно этот разговор состоится при тебе. Штука серьёзная.       — Что ты задумала? Я больше не хочу иметь с ним ничего общего! Отвалите уже со своим Димой! Достали!       Я заметила в глазах мамы какое-то странное волнение. Её явно что-то беспокоит. На секунду я осеклась. В голове возникли старые предположения и догадки. Может главная причина нашей с Димой ссоры как-то относится к моей матери? С чего ей вдруг так приспичило увидеться с ним?       — Что тебе от Димы нужно?       — Да так. Соскучилась.       — Ты-то? Не смеши.       Выражение её лица сделалось по-матерински строгим.       — Чтоб сегодня в три часа он сидел за этим столом. Тебе ясно?       — Да чё вы пристали?! Не собираюсь я с ним общаться!       — Дорогуша, ты будешь делать то, что я тебе сказала, иначе…       — Ладно, ЛАДНО! Не заводи… Но не факт, что он будет в колледже.       — Он тоже прогульщик?       — Вообще-то нет… Просто видеться со мной не хочет.       — Вот и отлично. Если его не будет, пойдёшь к нему домой и выудишь его. Чем раньше приведёшь его, тем лучше.       — А как же учёба?       — Кать! Ты меня слышала: чтоб сегодня он был здесь! И без него домой не приходи.       Стоит ли говорить, как я злилась из-за всего этого?       Последнее, чего мне хотелось — как-либо контактировать с Димой. Я без конца повторяла в голове, как он меня бесит и мысленно обзывала его по-всякому. Вспоминая сейчас эту ситуацию, я понимаю, что пыталась заставить себя возненавидеть его, но на самом деле испытывала самые разные чувства, которые в двух словах не описать.       Ссора с мамой перешла на крик, и мы перебудили всех в квартире. Мама фактически выгнала меня из дома, и я от безысходности поплелась в колледж. В тот момент я так не думала, но глубоко внутри была рада как-то наладить контакт с Димой. Не хотелось оставлять ситуацию как было.       Зайдя в аудиторию, я первым делом окинула взглядом ряд, на котором Дима всегда сидел (при этом не забыла придать лицу безразлично-прохладное выражение), но, как и ожидалось, Дима в этот день не пришёл.       Не теряя надежду, что он всё-таки придёт, я села на место и дождалась начала пары.       Препод провёл перекличку. На фамилии Димы повисла пауза — никто не отвечал. Препод бегло пробежал взглядом аудиторию и вполголоса пробормотал: «П***ко — нету».       До конца пары Дима так и не появился. Когда же началась следующая, я всё также продолжала ждать, поглядывая на дверь. Но следующий препод тоже поставил в журнал н-ку напротив его фамилии.       Не дождавшись окончания второй пары, я взяла сумку, встала и вышла из аудитории. Колледж — не школа, здесь не нужно подымать руку и отпрашиваться, чтобы выйти.       Я шла к дому Димы и все мои мысли были о нём. Я продолжала материть его на чём свет стоит, но при этом испытывала непреодолимое желание поговорить с ним.       Уже стоя у подъезда, я поймала себя на том, что так торопилась, что и не продумала дальнейший план. Я тупо уставилась на домофон… Какая там квартира? Я была у него в гостях всего раз — заскочила вместе с ним перекусить и сразу вышла. Даже не запомнила номер и этаж.       «Да что ж за день такой?!»       Выместив ногой злость на маленьком снеговичке, я с раздражением уселась на лавочку. Чего я ждала — сама не знаю. Вероятность того, что Дима бы вышел, конечно, была, но совершенно мизерная, учитывая, какой он затворник.       Не знаю сколько прошло времени. Я бессмысленно листала телефон и, поглядывая на время, через каждые пять минут говорила себе: ещё пять минут и точно уйду! Начало смеркаться. Из подъезда несколько раз выходили незнакомые люди и, не обращая на меня внимания, уходили.       По хрусту снега я услышала, что ко мне кто-то подошёл. Не подымая голову, я посмотрела на обувь подошедшего — остроносые туфли с толстым слоем гуталина, плохо скрывавшем их изношенность. Дима такие точно не носит.       После того, как меня на прошлой неделе чуть не изнасиловали, я уже ничего не боялась, и равнодушно подняла взгляд.       Передо мной стоял какой-то высокий, худой мужчина среднего возраста, в очках. Из-под кепки-козырька торчали засаленные волосы цвета соломы.       — Добрый вечер, — кивнула я. — Вам что-то от меня нужно?       Незнакомец как-то странно на меня посмотрел, затем мотнул головой, буркнув: «Не-не, ничего…» — и собрался зайти в подъезд.       Тут-то я и спохватилась:       — Постойте! Вы случайно Диму не знаете?       Мужчина повернулся ко мне.       — Какого Диму?       Я назвала фамилию.       Незнакомец снова посмотрел на меня тем странным взглядом, затем с искусственным равнодушием ответил:       — Он мой сын.       — О! Замечательно. — Я подскочила с лавочки. — Он дома? Мне нужно с ним поговорить. По очень срочному делу.       — Со вчерашнего дня не появлялся.       — … Как так? В колледже его тоже не было. Где же он тогда?       Мужчина пожал плечами с таким равнодушным видом, будто речь шла не о его сыне, а о каком-то проходимце.       — Если объявится, скажешь ему, что мать уже извелась, — сказал он и открыл дверь подъезда.       Я не знала, что и думать.       Промямлив прощание, я развернулась уходить, как вдруг отец Димы окликнул меня:       — Девочка, постой! — (я посмотрела на него) — А как твоя фамилия?       — А… С***як… А что?       Зачем ему знать мою фамилию?       Лицо мужчины снова омрачилось тем же выражением, с которым он смотрел на меня в самом начале диалога. Он начал пристально изучать меня, вглядываясь в черты лица. Не знаю, что было у него на уме, да и думать не хотелось.       — Хорошего вечера, — наконец сказал он и скрылся за подъездной дверью.       Я возвращалась домой с гадким чувством в душе. День прошёл очень скомкано и сумбурно: я ожидала, что сегодня случится какой-то сдвиг в нашем с Димой конфликте, но получилось — сами видите как.       «Ну и хуй с ним!» — сказала я, пытаясь отвлечься. Но чем больше я повторяла это, тем яснее чувствовала, что это была жалкая попытка вызвать у себя равнодушие и ненависть — чувства, которых не было и близко.

***

В то же время, в тот же день

(от лица Димы)

      Я спал тяжёлым, полубредовым сном. Меня мучили странные кошмары, которые были тяжёлыми и жутко гадкими. К счастью, я их почти не запомнил. Просыпаясь несколько раз за ночь, я силился прийти в себя, но каждый раз проваливался в сон.       Я окончательно проснулся, только когда было уже засветло.       Я лежал в незнакомой комнате. Вокруг было очень грязно, кровать неприятно пахла, потолок был покрыт рыжими пятнами и с него свисали комья пыльной паутины. Вокруг — барахло и горы мусора. Во рту сухо и гадко, всё тело сырое и холодное от пота, в глазах покалывание и резь.       Пытаясь проснуться, я попутно выковыривал из головы воспоминания вчерашнего вечера. Всё было как в тумане…       Вдруг я услышал знакомый женский голос:       — Впервые вижу, чтобы кого-то вмазало с одной затяжки. Ну и дохлик ты, конечно.       Услышав голос Лины, и увидев её в комнате, я моментально вспомнил всё в малейших подробностях.       — Что за хрень ты мне всучила?       — М? Ты про что?       — Не придуривайся! Ты мне вчера какую-то хуйню дала закурить.       — А. Так то травка была. Не самая крепкая, к слову говоря.       — Не ври! Это была какая-то токсичная дрянь.       — А вот и нет. Травка, которую мексиканские родители деткам курнуть дают, чтоб спали крепче.       — Пить… Воды.       Выбравшись из кровати, как оживший мертвец, я кое-как доковылял до кухни, схватил со стола вчерашний чай и выпил одним махом, затем набросился на чайник и пил, пока не кончилась вода.       — М-м-м-да! Разучилась молодёжь травку курить, — посмеивалась Лина, опёршись плечом на дверной косяк.       — Шла б ты к нехорошей маме!       — И благодарности тоже разучились. Я его косячком угостила, а он..!       — Жрать хочу… Я бы сейчас лошадь сожрал, вместе с подковами.       — После травки пробивает на хавчик. Щас чёт сообразим.       Увидев, что я ни капли не напился, Лина налила мне литровую кружку воды и я глотал её, помалу очухиваясь. Наконец я достаточно пришёл в себя, чтобы заметить, что на мне кроме трусов ничего не было.       — Э?! Ты меня раздела?? Что ты делала со мной, пока я был в отключке?       — Ой-ёй! Не бои́сь! Не трогала я твои мужские прелести. Не для курицы, вроде меня, мамочка тебя-орла растила.       — Можешь не язвить, а?!       Кстати, про маму… Взяв телефон, я ожидаемо увидел больше 30-ти пропущенных от мамы. Она, конечно, привыкла к тому, что я постоянно оставался ночевать у Кати, но без предупреждения я пропал впервые. От отца было всего несколько пропущенных, и то, наверное, только потому что мама заставила.       Я умирал от голода. Лина на моих глазах варила пельмени, и я проклинал время за то, что секунды тикают так долго. Пельмени варились вечность! Я обжог себе рот, когда заветная миска оказалась передо мной. И пофиг, что у пельменей был какой-то странный привкус и что вся посуда и кухня, на которой готовила Лина, была сальная и грязная. Я жрал, будто меня месяц морили голодом.       — Я из-за тебя пропустил занятия в колледже.       — Да и насрать! — Звучно шмыгнув носом, Лина харкнула прямо на пол. — Как видишь, конец света не произошёл.       Лина и женственность — две бесповоротные противоположности. Сейчас, когда в квартире было более-менее светло, я смог нормально рассмотреть эту странную девушку… или женщину? На глаз было трудно определить её возраст. У неё были неопрятные, крашенные волосы, бледно фиолетового оттенка, блестевшие сальным блеском. Кожа — смуглая, но непонятно, то ли потому, что у Лины этничность такая, или потому, что она грязная… Она села в рассохшееся кресло и хотела протянуть ноги, но ей помешала какая-то коробка. Как вы думаете, что она сделала? Убрала её? Нет, конечно! Пнула так, что из коробки вылетела какая-то ржавая посуда. И только после этого протянула ноги и, закинув руки за голову, продемонстрировала мне торчащие из подмышек кусты чёрных волос, от которых мне в нос ударило мужицким потняком.       — Прелестно выглядите, миледи, — съязвил я, желая уколоть её за недавние издёвки.       Она посмотрела на меня, грызя спичку, и иронично расхохоталась, отвечая издёвкой на издёвку.       У Лины были тонкие, чуть заострённые черты лица… Красавицей её точно не назовёшь. Она ни в какое сравнение не шла с Катей, но всё же было в ней что-то притязательное. Она была неизлечимой наркоманкой, и чтобы это понять не нужно быть великим физиогномистом — внутренний сгиб локтя и оба плеча были посиневшими от уколов, а движения были резкие и дёрганные, как у заядлого торчка. Её руки были забиты дешёвыми, кривыми татуировками, которые от времени помутнели и расплылись.       — Можно поинтересоваться? — спросил я, чтобы не сидеть в неловкой тишине.       — Валяй!       — Сколько тебе лет?       — 21.       Я промолчал и моё удивление было слишком явным, чтобы пытаться его скрыть. Лина заметила это.       — А на вид больше 30-ти, да? — ухмыльнувшись, она ещё раз схаркнула на пол. При этом я увидел её рыжие, местами почерневшие зубы.       — Откровенно говоря… да.       — Ха!       — А ещё, — смущённо продолжил я, — тебя ведь Лина зовут, так?       — Именно.       — А полное имя как?       — А ты угадай.       — Хм… Полина?       Взгляд Лины омрачился.       — Эм… Алина?       Мрачное облачко только сильнее сгустилось над её глазами.       — Тогда не знаю… Эвелина?       — Ангелина, — мрачно произнесла она и отвернулась.       Удивительно, что неангельский человек носит имя с корнем «ангел».       Я уже говорил, как у неё грязно в квартире и… Не то, чтобы я такой чистюля, но глядя на весь этот срач, мне так хотелось взять тазик воды с тряпкой и как следует тут убраться, попутно вынеся на помойку всё окружавшее нас барахло.       Лина то и дело поглядывала на меня пронизывающим взглядом. В проницательности ей было не занимать, и она запросто считывала в моей душе омерзение ко всему, что меня окружало.       — Извини… — я не выдержал, когда она ещё раз взглянула на меня.       — Да забей! Я знаю, что живу в срачельнике, но ты бы знал, как мне насрать. Как только привыкнешь к такому образу жизни, уже по-другому не сможешь. Это удобно, на самом деле.       — Я не из тех, кто сдувает ото всюду пылинки, но это уже перебор, как по мне.       Ангелина пожала плечами.       — Можешь уходить. Я тебя не держу. Вчера я только на чай тебя приглашала, так что сейчас можешь сваливать.       Разумеется, я бы не стал уходить. Это было бы вершиной невежливости. Но кроме банальной скромности меня удерживало в квартире Лины осознание, что как только я уйду, то снова останусь в одиночестве, уничтожаемый мыслями о Кате.       — Можно мне побыть у тебя ещё немного?       Лина посмотрела на меня с удивлением, но снова пожала плечами. На секунду мне даже показалось, что в её глазах блеснула искорка радости. Мы болтали на кухне обо всяком разном, затем я решил помочь ей с завтраком. Нужно было привыкнуть ко всем этим сальным, покрытым жиром и грязью приборам.       Покрутив кран, я понял, что воды нет.       — А как мыть посуду?       — А зачем? — совершенно невозмутимо спросила Лина, оставив меня полноправно хозяйничать за столешницей.       — Извини, конечно, но…       — Чёт не нравится — скатертью дорожка!       — Да я серьёзно! Нужно ж хоть как-то частички еды с тарелок смыть.       Подкатив глаза и громко цокнув языком, Лина встала и, извлекла из шкафчика под столешницей ведро воды с каким-то мутным налётом.       — Я здесь всё споласкиваю. Мистер Чистюля!       …Я уже пожалел о том, что остался.       Вымыв посуду, насколько это представлялось возможным, я пожарил яичницу из ощутимо подтухших яиц и сделал чай.       Позавтракав, Лина показала мне другие комнаты своей квартиры. Здесь было грязно, пыльно и неприятно пахло. В одной комнате под завалами хлама угадывалась гостиная, а в другой была спальня. Ванная и туалет забиты каким-то хламом и превращены в кладовку.       — Ну? Что скажешь?       — Бомжатня.       — Спасибо за честность! — Лина совершенно искренне улыбнулась. Затем она резко согнулась и зашлась тяжёлым бронхиальным кашлем. Никогда не видел, чтобы человек так задыхался от кашля, и уж подумал: а не двинет ли она сейчас кони? Но прокашлявшись, Лина пришла в себя и сказала, что подобное с ней в порядке вещей.       — Ох… какое облегчение, — вздохнула она и снова сплюнула.       — Может хватит харкаться в квартире?..       Она подняла руку на дверь и по скрипту повторила:       — Чёт не нравится — скатер-…       — Да-да! Я это уже слышал… — Я с грустью посмотрел на туалет-кладовку. — А срать куда?       — Этот дом стоит на центральной улице, чел. Заходи в любое кафе или ресторан. Там толчки под любое настроение. Но если совсем невтерпёж, вот ведро.       — Фу… убери его.       — Бу-бу-бу, мистер Чистюля! Когда прижмёт, с руками оторвёшь.       Лина сделала вид, что экскурсия по квартире закончена, но я не мог не заметить, что мы обошли вниманием ещё одну дверь. Лина попыталась провести меня мимо, но мне вдруг стало интересно: что такого может там скрываться, что ей будет стыдно мне показать?       — А что здесь?       — Ты про что?       — Не притворяйся! Вот.       Я ткнул пальцем в плотно закрытую дверь. Лина посмотрела на неё и поморщилась, выражая явное нежелание впускать меня.       — Тебе правда интересно знать?       — Эти вопросы только сильнее интригуют, — ответил я.       В конце концов, Лина поддалась моим уговорам. Достав из шухлядки пару удивительно чистых, новых тапочек, она заставила меня их надеть. После этого сама обулась в такие же чистые тапки.       Из открывшейся двери на меня хлынул яркий, белый свет. На секунду мне показалось, что мы оказались в соседней квартире — настолько здесь было чисто и светло. Яркие, утренние лучи проникали сквозь наполированные окна, все стены и потолок были окрашены светлой краской, а пол вымощен глянцевым паркетом. И главное — запах: такой свежий, будто я оказался в чистом поле, и никакой затхлости и отвратительной вони, которой пропиталась вся остальная квартира.       — Вау… — у меня аж челюсть отвисла.       Лина плотно закрыла за нами дверь, чтобы ни один душок не проник сюда из захламлённой части её жилища.       По стенам были наклеены большие листы с карандашными рисунками и огромное множество натурных портретов: голые парни и девушки, мужчины и женщины в самых разных позах. Многие рисунки были порнографического характера, однако в них чувствовался не разврат и похоть, а жгучая страсть и сила интимной близости, которую сексом-то назвать постесняешься. Некоторые рисунки были на холсте, другие на простых листах. В центре комнаты стоял мольберт и высокий табурет, напротив него столик с ноутбуком, а на стене — большой телевизор.       — Где мы?? Что это за место? — от изумления я до сих пор тупил с открытым ртом. —       «Нет! — думал я. — Это не может быть частью квартиры Ангелины!»       — Это моя мастерская, — холодно ответила она, с ощутимой обидой в голосе, заметив моё недоверие. — А что? Ты думал, что такая девушка, как я, не способна иметь простое, чистое хобби?       — Извини… просто… Здесь так чисто.       — А иначе и быть не может. Для меня мастерская — это святыня, и я искренне презираю художников, которые содержат свои мастерские в бардаке.       — Как непривычно от тебя такое слышать…       — Ещё один такой намёк, и я выставлю тебя за порог!       — Прости, пожалуйста!.. Можешь показать мне свои рисунки?       Лина посмотрела на меня, словно хотела разгадать: действительно ли мне так интересно. Но моё желание было искренним и это не утаилось от её проницательности. Впервые за всё время я увидел Лину застеснявшейся. На её смугловатом лице даже проскочил румянец.       Не зная с чего начать, Лина растерялась на мгновение. Я сам проявил инициативу и показал на высокую корзину, в которой аккуратными рулочниками были скручены листы. Это оказались простые наброски. Некоторые были неудачные, а от некоторых… у меня даже привстал член. Пытаясь прикрыть стояк, я почувствовал, что краснею. Как я уже говорил, хоть её работы были эротическими и порнографическими, всё же от них веяло такой чистотой, что не хотелось порочить их своей похотью.       — Да не стесняйся ты так! Хватит прикрывать свои 8 сантиметров.       — Эй!? Он вообще-то подлиннее будет… И всё же… мне стыдно возбуждаться, глядя на твои работы.       — Почему? Да, обидно, если на мои рисунки будут дрочить, как на простую порнушку, но мне бы хотелось, чтобы мои работы задевали внутренние струнки и пробуждали инстинкт… И, по правде говоря, твой стояк для меня дороже любых комплиментов.       — Ну, раз так… — Я убрал руки от промежности. Стояк оттягивал трусы и до неприличного открывал просветы, в которых было видно больше, чем мне бы хотелось показать.       Ангелина продолжила показывать свои рисунки. От простых набросков, мы перешли к более масштабным работам на холстах и больших плакатных листах. Лина изображала наготу во всей красе, дотошно прорисовывая каждую деталь и изъян. Она рисовала людей всех возрастов и обоих полов: она не пыталась показать слишком моложавых людей старше, чем они были, и не пыталась молодить стариков, рисуя каждую складочку на обвисшей, рябой коже. У волосатых рисовала каждый волосок, а у безволосых простым карандашом ухитрялась изобразить румяность гладкой кожи. Она рисовала пылких любовников, в моменты страсти, и девственников в их первые минуты близости, а также стариков, пытающихся разбудить обрюзгшую плоть и вспомнить молодость.       Один рисунок явно изображал групповое изнасилование и у меня аж холодок по затылку пробежал от застывшего на бумаге ужасного мгновения: двое мужчин силой заламывали девушке руки, а третий с хищным блеском во взгляде делал своё грязное дело, при этом жертва излучала неподдельный ужас, отчаяние и боль.       — Ну как тебе? — поинтересовалась Лина, с явным волнением перед тем, каков будет мой вердикт.       — Это… страшно, но красиво.       — Не спрашивай откуда я взяла этот сюжет.       — Ох… но всё же?       — Я всего несколько раз в жизни рисовала людей с натуры, поэтому все эти работы я рисую с этого телевизора или ноутбука… А это изнасилование… это было страшное видео, и эта работа далась мне очень тяжело… Меня как будто саму изнасиловали — настолько остро я пропустила этот момент через себя, чтобы нарисовать его.       — Но это же шедевр! У тебя есть все задатки великого художника! Ты можешь зарабатывать на этом деньги и… — Я запнулся, увидев горькую усмешку на лице Лины.       — Думаешь я не пыталась выставляться? Везде мне говорят, что реализм — прошлый век. Сейчас всем нужна какая-то мазня с глубоким смыслом. А это… Это даже не считается картиной.       — Почему?       — Это карандашный рисунок. А картиной его можно считать, если я его распишу красками. Но мне такое не нравится… я пыталась научиться, но понимаю, что рисовать карандашом доставляет мне больше удовольствия, чем ебля с баночками и кисточками. Да и, к тому же, все брезгливо отворачиваются от моих работ, говоря, что рисунки с натуры — прошлый век и что с моими задатками мне самое место рисованную порнушку в интернете продавать.       Лина произносила каждую фразу, и я на себе чувствовал, как у неё щемит в душе.       — Но это всё равно прекрасно! — не унимался я. — Даже если я буду 100… нет, 200… 300 часов тренироваться, я всё равно не смогу нарисовать также, как ты.       — Это уж слишком лестно… Не перегибай палку.       — Но я не кривлю душой! Это всё шедевры. Честное слово!       — Для каждого творца все его детища — маленькие шедевры, но нужно понимать, что таких как я только в этом доме наберётся несколько десятков. Каждый творческий человек сам для себя великий творец, но в глобальном смысле мы все ничтожества, которых оттесняют более талантливые творцы.       Лина произносила каждое слово таким чистым голосом с грамотной интонацией, что я и позабыл ту язвительную нахалку, харкающую себе под ноги и через слово вставляющую мат или слово-паразит. Она даже перестала по-наркомански подёргиваться.       Только теперь я осознал, что нахожусь в её крохотном мирке, который она смогла извлечь из своей души и воплотить в реальности. Внешняя грязь не имеет к этому мирку никакого отношения, и также как наше внутреннее «я» мало похоже на нас в реальности, также и Лина — в этой мастерской она превратилась в совершенно другого человека, идеального и чистого.       — Ладно, — устыдившимся голосом сказал я, — я уже увидел достаточно. Я могу уйти?       Лина взглянула на меня с такой грустью.       — Не хочешь больше видеть эти каляки-маляки?       — Да нет же! С чего ты это решила?       — Мне ещё есть что тебе показать… Очень много всего.       — Тогда я весь во внимании!       — Но ты же хотел уйти.       Я объяснил, почему посчитал себя лишним в этом месте.       — По правде говоря, — сказала Лина, — заняться с тобой сексом было бы для меня менее интимным занятием, чем то, что мы сейчас делаем.       — Примерно также я себе это и представил.       — Но ты можешь смотреть! Это важно для меня и… — она опустила взгляд на мой- — твой член… Не бойся показывать его. Я уже говорила, что твой стояк при виде моих работ — высший комплимент для меня.       На секунду мне даже захотелось снять трусы, но всё же скромность одержала верх, хотя Лина явно добивалась именно этого.       Когда она показала уже с полдюжины рисунков, дошла очередь до самых личных и откровенных, которые она не сразу решилась показывать. Это оказалась довольно внушительная коллекция автопортретов, к которым она относилась не так, как к остальным работам. Они были запрятаны в выдвижном шкафчике стола, как будто Лина спрятала их от самой себя. Разумеется, на этих рисунках она была полностью голая и нам обоим было неловко из-за этого: Лине — показывать, а мне — смотреть. В углу каждого рисунка стояла дата и некоторым автопортретам было больше пяти лет и художественный стиль, и общий почерк выглядел нетвёрдым и менее созревшим, но даже так я мог увидеть всю прелесть её фигуры: со времён старшей школы, затем всё старше и старше. В более свежих работах, где её тело претерпело изменения из-за приёма наркотиков, она не пыталась показать себя красивее, чем была: синяки от уколов, сухая кожа, торчащие, острые кости, заметно обвисшая грудь и густо заросшая чёрными волосами промежность. Можно считать, что я увидел Лину без одежды наяву…       — Ну я и уродка, — буркнула она.       — Да ладно тебе. Ты очень даже ничего.       — Не льсти мне, пожалуйста. Я привыкла объективно смотреть на вещи.       Лина ещё раз всмотрелась в самый новый автопортрет, который, если верить дате, она нарисовала в том месяце.       — А вот этот портрет я написала три года назад, — сказала Лина, вытаскивая лист, где она стоит в такой же позе. Её фигура выглядела пышнее, округлее и подтянутее, простой карандаш смог отобразить розовинку на её пышной груди и щеках.       Я не смог скрыть удивления от контраста. Три года назад Лина чем-то напомнила мне Катю, только намного выше ростом и чуть более фигуристую. Взглянув на новейший портрет, я смог оценить её внешнее разложение, произошедшее за три года… Лина усохла, похудела, волосы превратились в сухую солому и поредели, грудь одрябла и соски смотрели вниз, синяки от наркоты чернели на ней, как гниль на банане, а глаза глубоко запали в тёмные глазницы.       Лина резко сгребла свои автопортреты и начала быстро собирать их в стопку, словно ей было тошно их видеть.       После этого мы по второму разу пересмотрели самые лучшие и масштабные рисунки. Она говорила, что не выделяет фаворитов среди своих работ, говоря, что все они — её детища, и она не может любить одни рисунки больше других. Даже в самый беглый набросок она вложила частичку себя.       Уже собравшись выходить из мастерской, я задержался у окна. Оно выходило на площадь и располагалось напротив моего колледжа. Бывают же совпадения… я увидел Катю, стремительно вышедшую через центральную дверь. Сначала я подумал, что обознался, но оттянув уголки глаз, чтобы сфокусировать взгляд, убедился, что это была действительно Катя. По времени была ещё вторая пара.       На ней была надета замшевая курточка, изнутри обшитая белым мехом альпаки. Катя очень любит эту курточку, но, когда она впервые в ней показалась, я решил пошутить: «А тебе альпаку не жалко?»       «В смысле?..»       «Ну… с неё же шкуру сняли, чтоб оторочить эту курточку.»       В тот момент Катя побледнела от ужаса, но через несколько секунд до неё дошло, что с альпаки шерсть состригают, как с овцы, и она хорошенько огрела меня сумкой, за такой прикол.       В тот момент мне казалось, что эта шутка смешная, но теперь я подумал: какой ты придурок, так шутить!       Проводив Катю взглядом, я тяжело вздохнул. Куда она так стремительно идёт?.. Хотя, какая уже разница?       После этого я снова окунулся в омут бомжацкой квартиры за пределами прекрасной, светлой мастерской. И вместе с этим вернулась прежняя, мерзкая и язвительная Ангелина-наркоманка.       Первое, что она сделала, закрыв мастерскую — смачно харкнула на пол и, сунув руку в штаны, почесала между ног, не забыв после этого понюхать пальцы…