Неугомонный странник (Restless Wanderer)

С началом нового года начинаются и новые уроки. Они медленно читают «Двенадцатую ночь» — или это Дин медленно читает её в мерцающем свете оранжевых и янтарных свечей хижины. В хижине, в этом маленьком и ветхом здании, Дин проводит почти всё своё время, кроме тех часов, которые остаются у него на сон. Кастиэль даёт Дину карандаш и блокнот, чтобы тот тренировался писать, заставляет его переписывать предложения Шекспира и исправлять орфографию. Это вызывает у Дина головную боль: часто он сердится или, по крайней мере, раздражается на пастуха и резко отвечает на мягкие предложения Кастиэля помочь. В некоторые вечера это, очевидно, истощает терпение пастуха: вместо долгого страдальческого моргания и наклона головы в ответ на вспышки Дина, он рычит или сверкает глазами так, что у Дина внутри всё сжимается. Язык Дина запинается на извилистых формах, что плотно уместились на страницах книги Новака — книги, которую Новак ему подарил. Начинать уроки чтения с Шекспира кажется жестоким и несправедливым с его стороны, но Кастиэль так не считает. Как и во всём, пастух остаётся спокойным, терпеливым в этих уроках, как сама земля. Новак вновь и вновь повторяет, что как человек, который сам работает с землёй, Дин должен понимать суть терпения и доверия, заключающихся в том, чтобы посадить семя, прикрыть его землёй и ждать. Постепенно рука Дина начинает меньше дрожать над каждой буквой, которую он выводит в своём блокноте, постепенно он перестаёт чувствовать, будто лишь неловко копирует формы, и начинает ощущать, что передаёт некий смысл из одной книги в другую, как два сливающихся ручья или как поток, который делится на два русла. Они заканчивают пьесу примерно через три недели. Любимая часть Дина, когда Кастиэль поёт ему одну из песен в пьесе, версию, которую всегда пела ему его мать. О, госпожа моя, куда бредёшь? Что друга не встречаешь, И не вторишь песне в лад? Брось напрасные скитанья, Все пути ведут к свиданью, Это знает стар и млад. — Все пути ведут к свиданью, — повторяет Дин, улыбаясь и поднимая взгляд от страницы, чтобы взглянуть на Каса. — Мне это нравится. — Как и мне, — улыбается пастух, сверкая глазами. — Этот Шекспир ничего, оказывается. Кастиэль тепло смеётся, откидываясь на мгновение на спинку стула. Они сидят в хижине, за столом, вблизи огня. — Высокая похвала. Уверен, он был бы тронут таким восторженным отзывом. — Он бы пожал мне руку. — Не раньше, чем ты почистишь ногти. — Кас, — смеётся Дин, мягко толкнув пастуха. — Я не шучу, — серьёзно отвечает пастух, но его глаза искрятся, как отблески огня, — ты грязный. — Кас, — снова смеётся Дин. Его рука не покидает плечо пастуха, на котором она лежала, когда он игриво толкнул его. Он делает это всё чаще. Зовёт пастуха Касом. Так проще окликнуть его через поле ранним утром. Так быстрее сказать, когда ему нужна помощь или нужно напомнить, как приготовить еду для их совместных трапез. И это делает их ближе в мягком свете огня, когда Кастиэль наклоняется над книгой рядом с Дином, помогая ему пройтись по предложениям, как по восходу солнца. Это заставляет его чувствовать… Это заставляет Дина чувствовать… Это заставляет Дина чувствовать… Кастиэль — это эрудит, необычный в своем сочетании древней мудрости и современных знаний, знакомый как с мистикой природы, так и с высокими словами Шекспира и Китса. И он делится этим, он делится всем этим с Дином. Так же щедро, как сама земля.. Они продолжают делиться секретами за ужином, и Кас делится ими даже неохотнее, чем Дин, но… неохотнее — не то слово. В этом обмене нет обиды. Только… Только это тяжело. Вытаскивать секреты из сердца тяжело. Они оба это знают. Они оба терпеливы. Дин никогда не думал, что может быть таким терпеливым. Их вечера — это медленно распороть и перешить вновь. Но перешить где? Кажется, они избавляются от боли собственной жизни — неохотно, секрет за секретом — и вновь, связывают себя друг с другом. Доверие — это акт взаимного сближения вплетенных друг в друга людей. Два человека связаны тем, что они делят, но связь эта, не грубая, а мягкая и часто трепетная, всегда полная надежды, они смотрят друг на друга через небольшое расстояние стола, ожидая что новый секрет будет отвергнут. Но этого никогда не происходит. Секреты различаются по размеру и кажущейся значимости: у отца Новака были тёмные волосы, у матери — светлые. У Дина было тоже самое. Кастиэль считает, что самый красивый звук — это голоса животных по вечерам, когда они напрягают мышцы и прижимаются друг к другу, чтобы вместе напиться во время захода солнца. Дин считает, что самый красивый звук — это тихое дыхание любимого человека во сне. Новак улыбается, сверкая глазами, и говорит, что, возможно, Дин прав. Дин говорит, что постепенно начинает ценить звук дыхания Мадры, когда она засыпает. Кастиэль тепло смеётся. — Нет ничего лучше, — кивает он, — чем сон довольной рабочей собаки. — И забавно, когда ей снятся сны, — ухмыляется Дин. Кас улыбается сдержанно и удивленно, кивает. — Даже во сне ей нравится пасти своих овец. Дин фыркает, ласково качая головой. — Ты ужасно забавно говоришь о животных. — Ты живёшь с мистером Сингером, — замечает Кастиэль. Дин издаёт смешок и признаёт это. Через их путь по пьесе «Двенадцатая ночь» пастух учит Дина не только читать. Не только смотреть и понимать магию растений. Не только пасти овец. Грудь Дина раскрывается, как цветок весной. Даже если они все еще погружены в зимнюю стужу. После «Двенадцатой ночи» они читают Блейка, и Кастиэль издает забавные возгласы согласия в тех моментах и строчках, которые, кажется, его особенно поражают. Он заставляет Дина выучить стихотворение «Ах! Подсолнух» и он повторяет его, когда они взбираются на вершину холма и наблюдают, как солнце сияет над его вершиной. Пастух, так любит это стихотворение, что Дин начинает приветствовать его: «Ах, Подсолнух!» заменив обычное «Доброе утро». Поначалу Кастиэль теряется, и это только сильнее нравится Дину, и он начинает дразнить его. Он поёт песню из «Двенадцатой ночи», пока они оба работают, а когда Кастиэль собирается куда-то идти, зовёт его: «О, госпожа моя, куда бредёшь?». — что заставляет пастуха рассмеяться своим редким, глубоким смехом, насыщенным, как зимнее вино, и повернуться к Дину, чтобы показать ему какой-нибудь непристойный жест, на который когда-то Дин не поверил бы, что мистер Новак способен. Когда Дин поскальзывается на грязной, скользкой и неровной земле в холодную английскую зиму, Кастиэль произносит: «Брось напрасные скитанья». И Дин либо смеётся, либо хмурится, в зависимости от настроения, но всегда надеется, что крепкие руки пастуха подхватят его, прежде чем он упадёт на сырую и промёрзшую землю. И оба, когда они встречаются каждое утро, или во время вечеров, когда Дин присоединяется к Кастиэлю на уроки и ужин, или когда пастух присоединяется к ним по воскресеньям на большой и вкусный ужин, шутят, словно пытаются опередить друг друга: «Все пути ведут к свиданью». Это заставляет Дина улыбаться. Поздно ночью, лёжа в постели, слушая, как море бьётся об утёсы вдалеке, а свет в его комнате становится голубым в сумерках, Дин улыбается, думая об этом. Зима крепче сжимает в своих объятиях новый год. Мороз делает траву хрупкой и ломает её под ногами, придавая ей сияющий оттенок на стыке сине-серо-зеленого. В промежутке между Новым годом и днём рождения Дина начинает падать снег, и однажды, гуляя в поле, где снег налип на его интригующие черные ресницы, Кастиэль хмурится, глядя на дрожащее тело Дина, на то, как он кутается в пальто. — Для этих холодных месяцев тебе стоит найти что-то получше, чем эта мешковина, — пастух хмурится, проявляя искреннюю заботу, но Дин хмурится в ответ. — Особенно если ты собираешься проводить всё своё время здесь, на морозе и в снегу, не говоря уже о морском ветре. — Да, конечно, — рычит Дин. — Я бы с радостью, если бы мог. Это единственное, что у меня есть. — У твоих братьев есть хорошие пальто, — замечает пастух, и что-то в лице Дина дёргается. — Я знаю, — ворчит он, возмущаясь. — Это я купил Сэмми его. А Джон купил Адаму его огромную дорогую штуковину... он замолкает и сглатывает, он осёкся и сглотнул. Всё больше и больше он старался не говорить с горечью о своём сводном брате в присутствии пастуха. Да и вообще не говорить с горечью. — Что ж, это ужасно безответственно с его стороны, — пастух слегка хмурится, обеспокоенный, и Дин чуть не рычит. — Всё в порядке — я не ребёнок. — Я не говорил, что ты ребёнок. — ...И в любом случае, зимы в Канзасе не такие как здесь. Дин переводит свой колючий взгляд с Кастиэля на небо. Глаза пастуха мерцают. Его непоколебимое терпение к Дину... Иссякнет ли оно однажды? Устанет ли он когда-нибудь? — Раньше мне это было не нужно, не так сильно... — он мрачно замолкает, кутаясь в своё мешковатое пальто. Пастух задумчиво смотрит на него, явно обеспокоенный. — О чём ты думаешь? — хмуро спрашивает Дин. Новак отводит взгляд, устало моргая. — Ни о чём, — он качает головой. — Тебе не о чем беспокоиться. Дин узнаёт об этом утром в свой день рождения. Эллен приготовила отличный праздничный завтрак, и, конечно, пастух был приглашён. Дин отказался брать выходной в этот день — он такой же, как и любой другой, и он не праздновал день рождения с тех пор, как ему исполнилось двенадцать, — но Эллен и Бобби настаивают на том, чтобы сделать из этого событие. Они с Касом должны были отправиться на работу вскоре после завтрака, но Дин увлечён сюрпризами — подарками, которые, как он не хочет признавать, невероятно его тронули. Но Новак, как ни обидно, в это время выскользнул из помещения. Дин печально хмурится, глядя на дверь, через которую он только что вышел, — Сэм замечает этот взгляд, и Дин смотрит на него в ответ на его поднятые в беспокойстве брови. Они заканчивают завтрак — Дин тепло и искренне благодарит Эллен, но всё ещё расстроен и удручён уходом пастуха. Он забирает свои подарки, чтобы отнести их к себе в комнату: табак от Бобби и изящная тонкая трубка для него, шляпа ручной работы от Эллен, чтобы согреться, и также вышитый ею носовой платок, новая колода карт от Адама с его яркими глазами и надеждой: «может, позже мы сыграем вместе?» и тетрадь в переплёте из тёмно-красной кожи от Сэма, который, должно быть, заметил, как Дин понемногу записывает слова в ту, что дал ему Кастиэль, и решил, что Дин увлёкся ведением дневника. Он встречает пастуха, поднимаясь по лестнице с подарками в руках. Пастух спускается. — Что ты делаешь? — Дин хмурится. — Куда ты идёшь? — Ждать тебя у двери, — отвечает Кастиэль, и выражение лица Дина становится ещё более недоверчивым. — А откуда ты шёл? — Поручение, — только и отвечает пастух и проскальзывает мимо Дина к входной двери. Дин снова хмурится. Иногда у них с Новаком всё ещё бывают такие дни: дни, когда Дин не может понять пастуха, или тот водоворот, который он поднимает в его душе, или то и другое вместе. Он становится угрюмым и раздражённым, не понимая шторма внутри себя, не понимая идеального шторма в глазах Кастиэля. Будет ли сегодняшний деть таким? Он вздыхает, поднимаясь по лестнице. Ему бы этого не хотелось. Быть угрюмым с Касом уже не так весело, как раньше. Или, может, это только казалось весёлым. И всё же иногда Дину кажется, что он так закостенел в своих привычках, что не знает, как ещё себя вести. Но когда он сворачивает за угол лестницы и входит в свою спальню, его сердце замирает. На его кровати. Сложено с сочувствием и явной заботой. Большое зелёное пальто. Толщиной с его палец, новое. Сколько же пастух потратил на это? Слишком много, конечно, слишком много — глаза Дина затуманиваются, он бережно опускает свои другие подарки на кровать и осторожно поднимает пальто. Это, должно быть, самая дорогая вещь, которая у него когда-либо была: без сомнений, без сомнений — и уж точно он не достоин такой вещи, такого подарка. Как он вообще может быть достоин? Не в первый раз, и, как он подозревает, или, возможно, надеется, не в последний, его переполняет сочувствие и острая, проницательная заботливость человека, который уже несколько месяцев выбирает сидеть рядом с его гневом и раздражением. Даже в лучшие свои дни Дин никогда не чувствовал себя достойным такого внимания. Он поднимает пальто к свету. Его пуговицы сияют, яркие и гордые, отполированные. Он качает головой. Нет, он не достоин этого. — Мистер Винчестер, — глубокий, насыщенный, хриплый, но в то же время музыкальный голос звучит позади него, от двери. Он оборачивается, чтобы посмотреть на его источник. — Я, — Кастиэль выглядит взволнованным — более взволнованным, чем когда-либо видел его Дин. Странно, но Дину нравится это неуверенное, бледное от беспокойства выражение, которое сейчас скрывает черты лица пастуха. — Я боялся, что, поскольку ты задерживаешься… — Ты подарил мне это, — Дин протягивает ему пальто, и Кастиэль выглядит неловко. — Я признаю, мне было больно видеть, как ты дрожишь и трясёшься от холода... — Ты подарил мне это, — повторяет Дин, опуская плечи, в то время как его грудь наполняется неведомым теплом. — Почему? — Я уже сказал... — Это должно было стоить тебе целое состояние, — пытается сказать Дин и беспокойно проводит рукой по волосам. Пастух выглядит неловко, извиняющимся. Взволнованным. Его лицо — сплошной узел тревоги. Дину хочется развязать его. — Оно новое. Оно блестящее и новое. Это должно было стоить тебе... месяцы — месяцы зарплаты... — Мне не так уж часто нужны деньги... — Ты кормишь меня почти каждый вечер — Дин волнуется, в груди что-то запутывается. — И учишь меня каждый день — всему: твоему ремеслу, растениям, деревьям, чтению и письму — и теперь покупаешь мне пальто, которое явно... — Ты более чем достоин такого подарка. — Не говори этого, — выпаливает Дин и удивляется слезам в своих глазах. Кастиэль входит в комнату. — Значит, оно тебе не нравится… — Не нравится? —повторяет Дин, сдвинув брови. — Нет, нет... — Тогда, — Кас делает шаг ближе к нему. — Не примеришь ли ты его? — Кас, я не могу принять его. — У меня есть всё, что мне нужно, — беззаботно пожимает плечами пастух, будто угадывая тревогу Дина. — Позволь мне сделать это для тебя. — Я могу сам купить себе пальто... — Но ты не купишь, — замечает Кас. — Сначала ты купишь новую пару ботинок для своего брата Сэмюэля. Потом какого-нибудь зверька, чтобы Адаму было не так одиноко этой зимой. Потом новую шкатулку для шитья для Эллен. А затем новые клетки для Бобби, чтобы поддержать его нелепое хобби. Дин фыркает от смеха, пока Кастиэль говорит, а черты пастуха слегка смягчаются, становятся теплее. — Я знаю тебя, Дин, — просто говорит он. Это правда, он говорит так, будто это так, и все доказательства, все его слова и мягкость по отношению к Дину, казалось бы, подтверждают это. — Я знаю тебя. Позволь мне сделать это для тебя. У Дина сжимается грудь. — Хорошо, — кивает он. А потом, с глубины своей души: — Спасибо. Спасибо, Кас. — И ещё не раз, — улыбается пастух, — я бы поступил точно так же. Дин сглатывает, горло сжимается, и качает головой. — Мир недостоин тебя. Весь мир. — Прекрати нести чушь. — Не прекращу. — Даже мой отец не купил бы мне пальто. — Это мало что говорит о пальто и много о твоем отце. — Наденешь его на меня? — вместо ответа спрашивает Дин. Он и сам не знает, почему мысль о том, что пастух поможет ему надеть пальто, просунет его руки в рукава, мягко накинет его на плечи, наполняет его таким волнением. — Пожалуйста? — спрашивает Дин. — Наденешь? Кастиэль сглатывает, его брови приподнимаются, лицо выражает сомнение. Дин на миг волнуется, что его просьба слишком нелепа, странна, абсурдна. Но пастух смотрит на него, весь словно древняя буря, и делает шаг вперёд, его взгляд всё ещё как обещание. Он берёт пальто из рук Дина. — Повернись, — мягко говорит он, и голос его заставляет Дина вздрогнуть. Дин поворачивается. Он поднимает одну руку, когда пальцы Каса слегка нажимают, немая просьба. Пастух проводит его руку через рукав пальто, потом другую. Его дыхание касается шеи Дина, призрачное и тёплое, заставляя его собственное дыхание застыть в груди. Кастиэль мягко приглаживает плотную ткань на плечах Дина, его руки одновременно уверенно и бережно касаются спины. Мгновение замирает в воздухе, словно запах лаванды в маленькой комнате. Это нечто священное, странное, чему нельзя дать имя. Дин пытается вдохнуть. Его рот дрожит, приоткрывшись. Он поворачивается к пастуху. — Ну вот, — улыбается Кастиэль, глаза его тёплые, смягчённые улыбкой. — Ты выглядишь, как настоящий джентльмен-фермер. — Замолчи, — Дин пытается выдохнуть эти слова, но они с трудом вырываются из его горла. — Не буду, — Кас качает головой. — Помни, Винчестер, кто купил тебе это пальто. Соответственно, я буду делать тебе столько комплиментов, сколько захочу. Дин смеется, хрипло и тепло, его грудь заливается солнечным светом в конце января, и он кладет голову Кастиэлю на плечи. Он прижимается лбом к крепкой шее мужчины. Кастиэль усмехается и запускает руки в волосы Дина. — А я то беспокоился, что этот подарок сочтут неподобающим. — Неподобающе добрым, — отвечает Дин. — Неподобающе замечательным. Таким же, как ты. — Комплимент? Мне? — Похоже на то, да? Они оба смеются. Голова Дина всё ещё покоится на плече пастуха. Пальцы Каса снова мягко проходят по его волосам. — С днем рождения, Дин. Дин смеётся в шею пастуха. — Он уже был.