Неугомонный странник (Restless Wanderer)

На Рождество, после того, как раздача подарков и праздничный обед подошли к концу, Дин сидит в своей комнате и развешивает нарядные рубашки, которые подарила ему Эллен, со словами: «Теперь у тебя будет что-то красивое, чтобы носить по воскресеньям». Раздается тихий стук в дверь. — Входите, — откликается он, ожидая увидеть Сэма или Адама, но с удивлением замечает, что в проёме обветшалой двери стоит пастух и заглядывает внутрь. — Здравствуй, Дин, — приветствует пастух. и, Боже, Дин все еще не может привыкнуть к тому, как звучит его имя на губах этого человека. Солнце медленно садится за морем за окном Дина. Его комната окрашена в зимние оттенки золотистого света, угасающего на горизонте. — Кастиэль, — отвечает Дин, неожиданно для себя самого слегка сбившимся дыханием, выронив рубашку, которую он только что складывал. — Надеюсь, я не помешал? — спрашивает пастух, и Дин быстро качает головой. — Нет-нет, совсем нет, — спешит заверить он. — Входи. Что случилось? Заходи-заходи. Кастиэль мельком улыбается и входит в комнату. — Я хотел поблагодарить тебя за подарок, который ты мне подарил сегодня, — говорит пастух с улыбкой. Дин подарил ему небольшой стальной нож для сбора трав, с деревянной рукоятью, которую он сам вырезал, украсив мелкими абстрактными узорами в виде овец. — Редко встретишь подарок, который одновременно практичен и красив. Спасибо тебе за твою внимательность. У меня есть кое-что для тебя, но я хотел подарить это наедине... — Не беспокойся об этом, — качает головой Дин, но Кастиэль подходит ближе и протягивает ему небольшую книгу в красной потрёпанной обложке. Края книги обветшали, а там, где переплёт особенно затёрт, цвет выцвел почти до фиолетового. Дин берет ее медленно, переворачивает со всей задумчивостью и недоверием неграмотного человека, водя кончиками пальцев по строчкам названия с нарастающим чувством удивления. — Это «Двенадцатая ночь» Шекспира. Она всегда казалась мне чарующей. Я подумал, что мы могли бы начать наши уроки с неё. А ещё, мне кажется, она станет украшением твоей комнаты. Забавно, как книга может осветить пространство. Дин переводит взгляд с книги на пастуха. — Спасибо, — с трудом произносит он. — Это пустяк, — отвечает Кастиэль. — Я видел, как мало ты взял с собой, когда приехал в Орлиное гнездо, — качает головой Дин. — Это одна из немногих вещей, которые у тебя есть, — он смотрит на него. — Ты уверен? — Ты достойный получатель. — Спасибо, — снова говорит Дин, у которого сердце готово выпрыгнуть из груди, и он, конечно, не чувствует себя достойным, конечно, не чувствует себя достойным — ни этого дара, ни пастуха, который его преподнёс. — Мне кажется, я должен… я должен научить тебя чему-нибудь, — он смеётся, слегка задыхаясь, — чтобы как-то отплатить тебе за всё это. Но всё, что я знаю, ты, скорее всего, уже знаешь. — Вряд ли, — отвечает пастух, качая головой. Он кажется ближе к Дину, чем раньше. Они смотрят друг на друга, в воздухе повисает густая, как почва, тишина, пока Дин не разрывает её. — О чём… о чём эта книга? — спрашивает он, подняв её. — Сам узнаешь, — просто отвечает пастух с улыбкой. — Но ты не расскажешь? — Сам узнаешь, — повторяет Кастиэль. Дин раздражённо хмурится, но пастух не обращает на это внимания. — А теперь мне нужно вернуться вниз, — продолжает он, словно не замечая выражения лица Дина. — Я пообещал твоему младшему брату сыграть с ним в карты. Мне кажется, ему больше нравится играть со мной, чем проигрывать мистеру Дэвису. Дин выдыхает, и раздражение мгновенно растворяется при виде лукавого огонька в глазах пастуха. — Да, — признаётся он, — неудивительно. Когда он сам спускается вниз в гостиную, Адам, Сэм и Кастиэль действительно играют в карты, Адам довольно улыбается — возможно, потому что на этот раз не проигрывает с треском. Сердце Дина теплеет. Оно теплее, чем было за последние годы. Возможно, теплее, чем с тех пор, как его мать… Неважно. Его сердце тёплое сейчас. Вот что важно. … — Декабрьский ягнёнок, — улыбается Кастиэль, пока Дин вытирает новорождённого. Чёрт, кто бы мог подумать, что принимать роды будет настолько тяжело, так изнурительно? — Вот это действительно обнадёживающее зрелище, которое согреет холодные зимние месяцы. Дин тоже улыбается, устало. — Да, — соглашается он, осторожно вытирая пот со лба тыльной стороной ладони, он весь покрыт… ну, лучше не думать, чем именно. Запахами родов. Но Кастиэля это так вдохновляет, он буквально светится, как будто сама идея жизни во всей её яркой и осязаемой полноте достойна того, чтобы постоянно восхищаться ею — даже для кого то, кто редко улыбается и почти никогда не смеется. Даже во всей её крови, грязи и страхе. Но пастух всё чаще улыбается и даже смеётся в присутствии Дина. — А точнее, два — декабрьских ягнёнка, — поправляет Дин, когда второго ягнёнка, которого они извлекли из овцы, мать уже облизывает, а тот, дрожа, исследует этот новый, странный мир. — Да, и оба — сюрприз, — говорит Кастиэль. — Говорят, наш предыдущий пастух был ненадёжным человеком. — Похоже на то, — усмехается Новак и засовывает палец в рот одного из ягнят, вытаскивая оттуда какой-то отвратительный сгусток, когда тот начинает задыхаться и кашлять. — Предполагалось, что окот начнётся ранней весной, — замечает Дин. — Остальные, похоже, на пути к этому, — спокойно отвечает пастух, вытаскивая похожую дрянь изо рта другого ягнёнка. Дин смотрит на него и не может перестать смотреть. Не на процесс — чему следовало бы учиться, если он и вправду хочет когда-нибудь заменить пастуха. Он смотрит на самого пастуха. Странного и неизменного, как почва. И, возможно, такого же животворного. — Весна кажется такой далёкой во всём этом тумане и сырости, — замечает Дин. Туман окутывает холмы, а из-за морских брызг поднимается дымка. Роса цепляется за длинную густую траву и стряхивается с её стеблей под ногами. — Эти ягнята — символ надежды, — искренне говорит Кастиэль, и сердце Дина теплеет в груди. — Да, — соглашается он, чуть запинаясь. — А ещё хорошая практика для тебя перед началом настоящего окота, — с иронией замечает Кастиэль, и Дин кивает. — Правда. К весне, возможно, я стану в этом деле лучше, чем ты. Новак смеётся. — Удачи, — искренне желает он, но так, что у Дина всё равно появляется ухмылка. — Мисс Джо, кажется, очень обрадовалась новорожденным, — замечает он. — Совершенно, верно, — соглашается Дин. — Она будет рада их увидеть. Это удивительно, ведь она видит ягнят каждую весну… — он покачивает головой с легкой грустью. — По моему опыту, они никогда не теряют своего очарования, — мягко замечает пастух, медленно моргая и глядя на маленьких созданий, дрожащих рядом со своей матерью, с таким восхищением и нежностью, что у Дина внутри всё сжимается. Дин поражается, думая о том, что пастух может постоянно находить радость и чудо в неизбежных кругах своей жизни: каждую весну он видит ягнят, помогает им появиться на свет. И каждый год, кажется, он считает это прекрасным. Разве это не само по себе какая-то странная чудесность? — Правда? — спрашивает он. — Именно так, — кивает пастух. — Что ж, я с нетерпением жду повторения всего этого весной. — И каждую весну после неё, когда ты унаследуешь ферму. Я думаю, ты будешь на передовой, особенно когда выгонишь меня. Дина задевает эта шутка. Он сам не понимает, почему она царапает его, как острые края утёса внизу. Он сжимает губы. — Я не… — начинает он, но замолкает, проглатывая слова, чувствуя горечь на языке. Глаза пастуха внезапно поднимаются на него. Когда Дин не может закончить фразу, пастух помогает, сменив тему. — Адам тоже, кажется, тоже в восторге от ягнят. — Чёрт, — стонет Дин, и Кастиэль хмурится либо из-за его грубости, либо из-за сожаления в голосе Дина, либо из-за того и другого. — Он, наверное, хотел бы быть здесь, — поясняет Дин, и пастух смягчается, кажется… тронутым? — Надо было позвать его. Ему будет грустно, что он это пропустил. — Весной, — напоминает Кастиэль. Дин кивает, соглашаясь. — Весной, — соглашается он. — Думаю, их будет ещё много. — Именно так. А теперь как насчёт того, чтобы привести себя в порядок? Дин смотрит на свои руки, испачканные по локоть, и на пятна на одежде. — Да, — соглашается он, хоть и с усталостью думает о дороге до своей комнаты. — Думаю, стоит. — Пойдём со мной в хижину, — предлагает Новак, поднимаясь, всё ещё глядя на ягнят, пока их мать нюхает и облизывает их. — Дорога до фермерского дома того не стоит. — С ягнятами всё будет в порядке? — с осторожным беспокойством спрашивает Дин, глядя на них. Новак улыбается его заботе. — Да, думаю всё будет в порядке. Мать приняла их, вылизывает. Скоро встанет. И очень скоро они начнут сеять ужас. Давай насладимся этим покоем, пока можем. Дин кивает, облизывая губы. Золотистое волнение пронзает его грудь, когда он встает и следует за пастухом. Кастиэль идёт на шаг впереди него, но Дин не пытается его догнать, очарованный древним ритмом походки пастуха. В хижине Новак разводит огонь, и тот весело потрескивает. Он нагревает немного воды и наливает её в большой таз, который ставит на край массивного стола в центре. Дин наблюдает, как он ходит по помещению, и через минуту-другую понимает, что всё это время смотрел на него и ничего не говорил. Не мог ничего сказать. Но и пастух тоже молчит, хотя, конечно, заметил, что Дин на него смотрит. Таз наполняется, вода мягко пузырится на поверхности, Новак рассеянно проверяет температуру, прежде чем достать несколько тряпок и бросить их рядом с тазом. Дин подходит к нему и погружает руки в воду по локоть, раскидывает пальцы и глубоко вздыхает. Он закрывает глаза и глубоко вдыхает, но уже через секунду чувствует, что пастух подошёл ближе, почти к самому его плечу. Кастиэль тихо фыркает, а потом, протянув руку через плечо Дина, добавляет горсть сушёных семян лаванды в горячую воду. Их аромат мгновенно наполняет воздух, мягкий и успокаивающий, обволакивающий. Дин невольно улыбается, даже несмотря на то, что Кастиэль явно без слов даёт ему понять, что он мешает. — Лаванда, — медленно начинает он, расслабляясь в тёплой воде и наслаждаясь запахом, который успокаивает его, — всегда напоминает мне об Эллен. — Вот как? — спрашивает пастух, голос его мягкий, будто обнажённый, но крепкий, словно камень. — Это её любимый аромат, — говорит Дин. — Она развешивает её, сушеную, в каждой комнате. Ты замечал? — Возможно, — легко отвечает пастух. Он наблюдает, как Дин лениво водит руками в воде, касаясь ладонями поверхности. — Она даже в мою ванну добавила лаванду, в первый день, когда я приехал. — Повесь лаванду у дверей, и она отпугнёт злых духов, — тихо и искренне говорит Кастиэль. Улыбка касается губ Дина, он останавливает смех прежде, чем тот успевает вырваться наружу. — Ты в такое веришь? — спрашивает он. — А ты нет, особенно в такие суровые холодные месяцы? — Кастиэль поднимает брови, и на это Дин всё же смеётся. — Справедливо, — соглашается он. От семян лаванды исходят струйки пара, которые распускаются в его лёгких, успокаивая. — Расскажи мне ещё про лаванду, — просит он, закрывая глаза снова и откидывая голову назад, пока за его веками мягкий свет пламени в очаге переливается румяными и золотыми бликами. — Ещё про лаванду? — переспросил Кастиэль. В его тоне слышится веселье. Дин улыбается, не открывая глаз, всё так же откинув голову назад. — Ну, когда-то, а точнее, пару веков назад — её использовали девицы, чтобы увидеть видение своей настоящей любви. Дин опускает голову и улыбается пастуху. — И это работало? — искренне спрашивает он. Его голос дрожит от чего-то — не от восторга, но близко к этому — при мысли об этом. — Не знаю, — склоняет голову пастух. — Я не девица из прошлого. Дин смеется. — Ладно, справедливо, — соглашается он. Он снова закрывает глаза. Тепло, исходящее от тела Кастиэля, согревает его. Пастух придвинулся ближе. Он опускает свои испачканные за день руки в тёплую воду таза рядом с Дином, его плечо прижато к плечу Дина, его нога уютно касается ноги Дина. Дыхание Дина перехватывает, когда его глаза слегка приоткрываются. Запах лаванды, теплая вода, уходящий день и успех, который он принес, — Дин помог принять роды двух ягнят, и какое это было удивительное чудо жизни, чувствующееся особенно остро в конце декабря, в увядании уходящего года и начале нового... Он пьян от этого. Пьян от чего-то еще. Пальцы Кастиэля слегка касаются его собственных в воде. Дин переводит взгляд на пастуха, но тот не отстраняется. Он смотрит на Дина. Дыхание Дина могло бы быть прерывистым и неровным, сердце — горячим ударом в груди, если бы не эфирная тишина момента. Он смотрит. Снова смотрит на этого дикого, странствующего человека, который появился на их ферме и терпеливо выносил всю колкость Дина, каждый взгляд, каждую язвительную реплику, с грацией святого и остроумием драматурга. Его рука, касающаяся руки Дина в теплой и душистой воде, говорит о той стойкости, о замечательной и тихой способности Кастиэля оставаться, терпеть, быть рядом... Рядом с Дином? Они все еще смотрят друг на друга. Нет, «смотреть» — слишком грубое слово. Не для этого. Никогда для этого. Новак заговорил первым. Его слова, как сладко пахнущий пар, поднимающийся над теплой водой, цепляются за воздух между ними. — Я тоже в твоей голове, мистер Винчестер? — спрашивает он. Как будто это самая простая загадка в мире. Рот Дина, приоткрытый, издает что-то вроде вздоха, но за ним не следует ни одного слова. Я тоже в твоей голове? Что у Дина в голове, что было там с того момента, как он увидел пастуха, стоящего, небрежного, странного, в кабинете Бобби? Кастиэль у него в голове? И еще — Дин у Кастиэля в голове? Его череп звенит от этого. Дин в голове у пастуха. В моменты тусклого света и мерцающего звездного света то, что приходит в голову Дину, — это вспышка синевы, как молния над рябью моря. Когда он видит утесы — а теперь, на ферме у моря, это каждый день — он думает о голосе, как сланец, нежно царапающем, но с волнением грозящего надавить сильнее, на его кожу. Пастух у него в голове? Рот Дина безвольно приоткрыт. Он кивает. Слова — это пепел или... что-то менее символизирующее разрушение, но уж точно не более полезное. Как Новак превращает простоту в золото? Я тоже в твоей голове, мистер Винчестер? Дин кивает, затаив дыхание, сердце замирает у него в груди. Почему оно замирает? У этого чувства есть имя, он уверен, и оно отличается от той неприязни, которая пронизывала их первые встречи. — Именно так, — он чувствует, как слова слетают с его губ, и это слова пастуха, слова, которые Кастиэль произносит чаще, чем любые другие. Глаза пастуха блестят. — Именно так, — повторяет он и кивает в знак согласия. — Именно так. Момент кружится вокруг них, как сон. И если бы это был сон, то сейчас было бы самое время проснуться. Но это не сон. И Кастиэль берет одну из рук Дина в воде, проводит своей рукой по ней, по запястью, по предплечью, мягко сжимая — Дин не привык к таким прикосновениям, к тому, что к нему относятся как к нежному существу, а не как к потрепанному инструменту, который можно повесить, когда с ним закончат, или, что еще хуже, выбросить в конце дня. Нет, вместо этого руки пастуха движутся вверх и вниз по его рукам, мягко очищая их вручную, даже без тряпки. Кастиэль сосредоточенно смотрит на кожу Дина, а Дин очарован тихой интенсивностью взгляда мужчины, что-то горячее сжимается внутри него от осознания того, что он — объект этой интенсивности. Ни слов, ничего. Только это. Ничего, кроме этого. Только это: руки Новака скользят по коже Дина, как теплый ветер над летней травой. Когда Новак поднимает взгляд, Дин удивляется щиплющим слезам в своих глазах, вызванных этим прикосновением, его новизной, тем, что Кастиэль считает Дина достойным мягкости, что вообще кто-то может... — Хочешь, чтобы я остановился? — спрашивает Новак, обеспокоенный выражением лица Дина. Дин молча качает головой. Потом всё-таки выдавливает: — Да, — и пастух отступает, выглядя обиженным, но Дин берет руки Кастиэля и начинает очищать их — так же, как Кастиэль делал это для него. И пастух не выглядит так ошеломленно, как Дин чувствовал себя всего несколько мгновений назад, но всё же что-то новое появляется в его взгляде. Дин очищает руки, удивляясь тому, как ему нравится иметь предлог прикоснуться к ним — он пользуется моментом, чтобы изучить их ближе, чем мог до сих пор, хотя он и раньше был очарован их движением за работой. Он проводит большим пальцем между каждым их изгибом, делая вид, будто убирает грязь дня. Знает ли пастух, что причина совсем в другом? Его взгляд направлен прямо на лицо Дина, интенсивный и уверенный, как летняя буря, как сильный ветер, бьющийся о стекла. Дин очищает запястья, потом предплечья, восхищаясь мягкой кожей и твердыми мышцами, чувствующимися под касанием его рук. Взгляд Новака не отрывается от его лица. Когда запястья и предплечья пастуха становятся чистыми, Дин снова спускается к его рукам и тщательно очищает каждый палец, проводя по ним большим пальцем, переворачивая руку, чтобы очистить ладони. Он думает о холодных очертаниях зимних деревьев на фоне серого неба, видя тонкие линии, изгибающиеся по каждой ладони. Он разочарован, когда понимает, что руки теперь определенно и безоговорочно чисты. Он почти отстраняется, почти только это, но вместо этого делает нечто, чего сам не понимает. Сгибая пальцы правой руки Кастиэля так, чтобы они прижались к его ладони, он поднимает руку пастуха, все еще держа ее крепко, и подносит к своему лицу, едва не касаясь его пальцев носом. Он не знает, почему делает это. Не знает, почему хочет этого. Взгляд пастуха всё так же направлен на него, как молния, ударяющая в море. Он вдыхает. Глубоко вдыхает носом, который почти касается пальцев Кастиэля. Зимние специи — анис, гвоздика, корица — и вот оно, вот этот раскрывающий, заземляющий, одновременно усыпляющий и бодрящий запах лаванды, запах, как звук теплого ветра, шелестящего сквозь траву. И взгляд пастуха всё ещё на нём. И Дин его удерживает. — Лаванда, — улыбается он, улыбка трепещет на его лице, и она трепещет на лице Новака тоже, хотя тот смотрит на Дина так, будто он какое-то странное и непостижимое создание. — Пахнет лавандой. — Ну, вот и сюрприз, — отвечает пастух, и Дин выдыхает смешок, прищурившись на Кастиэля с сарказмом. — Интересно, твои руки будут пахнуть так же? — спрашивает тот, и грудь Дина будто сжимается от странного чувства, и он отвечает: — Проверь, — и не понимает, почему говорит это, почему хочет, чтобы Кастиэль осмелился. И Кастиэль подносит руку Дина к своему носу, вдыхает глубоко и долго, кончиком носа касаясь пальцев Дина. — Лаванда, — говорит он, и его глаза становятся мягкими. Горло Дина сжимается. — О, — выдыхает он, словно это удивление. Его сердце стучит в горле. Сделал ли пастух шаг ближе к нему? Он кажется ближе. Стены кажутся ближе. А остальной мир — дальше. — Ты останешься на ужин, мистер Винчестер? — спрашивает пастух, и Дин открывает рот и вынужден сделать вдох, прежде чем ответить. — Да, если ты меня примешь, — подтверждает он. Неловко, смущенно. — Я всегда приму тебя, — отвечает Кастиэль, и его глаза, словно два голубых огонька, загораются на фоне кожи Дина. Дин не может удержаться от смеха, потому что при мысли о том, что он может не рассмеяться, его охватывает что-то похожее на страх. — Ты ещё пожалеешь об этом предложении, и довольно скоро, — обещает он, но пастух ничего не отвечает. Он просто качает головой с твердой и нежной, торжественной уверенностью. Уверенностью, напоминающей растяжение мышц, по которым Дин проводил пальцами всего несколько минут назад. — Не думаю, что пожалею. Дин сглатывает. — Тогда позволь мне хотя бы помочь, — выдавливает он из себя. Пастух усмехается и качает головой. — После всех этих уроков, которые я тебе преподал, Дин, думаю, пришло время тебе взять на себя инициативу. Дин выдыхает короткий смешок. Он не отвечает колкостью, как сделал бы обычно. Вместо этого он неожиданно для себя признается: — Мне нравится, когда ты называешь меня Дин. Пастух смотрит, всего лишь смотрит, какое-то мгновение. Его брови слегка нахмурены, и Дин беспокоится, что он сделал неверный шаг, проявил уязвимость. — Тогда я постараюсь говорить твоё имя как можно чаще. Дин дрожит. Он не может назвать это чувство. Он не понимает это чувство. Он не хочет его понимать.