Неугомонный странник (Restless Wanderer)

Ноябрь, словно холмы, обожжённые морозом, перекатывается в декабрь. Трава хрустит под ногами, Эллен шьёт Дину пару перчаток без пальцев, чтобы он мог работать, а Дин хранит ткань, которой мистер Новак перевязал ему руку в ту пьяную ночь. Она лежит на прикроватной тумбочке, и он часто смотрит на неё, мысленно рисуя очертания незнакомых скал. Год делает выдох: деревья сбросили свои листья, и наступают долгие холодные месяцы — холоднее, чем сейчас, даже не верится. Бобби смеётся над жалобами Дина, уверяя его, что это одна из самых тёплых частей Англии. Дин не убеждён. Пастух продолжает свои уроки. Дин учится обращаться как с овцами, так и с травами. Он почти овладевает этим ремеслом, когда дни сменяются неделями. Новак учит по мере возможности, а не по плану. Овца ломает ногу, и он показывает Дину, как её успокоить, как удержать на месте, как наложить шину. Дин наблюдает за пастухом, пока тот работает, за его сосредоточенным выражением лица, когда он ухаживает за животным, и что-то острое и твёрдое пронзает его грудь. Корова падает в колодец, и на ферме обращаются к Новаку, которому все доверяют, и он показывает Дину систему шкивов, которая спасёт животное. Дин наблюдает за напряжёнными мышцами Новака, когда тот тянет за верёвки, привязанные к корове, и вытаскивает её. Крепкие мышцы двигаются, как трава на холмах под ветром. Ремонтируя одну из каменных стен вокруг пастбища для овец, Дин во второй раз в присутствии пастуха рассекает себе руку о зазубренный камень. — Черт! — Ну и язык у тебя, мистер Винчестер, — хмурится пастух, но уже подходит ближе, бросая камень, который с треском раскалывается на две части — пастух не обращает на это внимания. Его руки уже на ладони Дина, осматривают рану, из которой сочится кровь. — Похоже, это уже становится привычкой? — говорит Новак, бросая взгляд на Дина, его глаза озорно сверкают. За последние недели Дин научился читать эти сигналы и вспышки в его взгляде: пастух редко улыбается, ещё реже смеётся — но иногда его глаза говорят за него. Сейчас как раз один из таких моментов. Этот беззвучный смех мягок и лёгок. — Спасибо за сочувствие, — Дин закатывает глаза, но пастух уже цокает языком и берёт его за другую руку, слегка сжимая, чтобы отвести на холм к своей хижине. — Глупость едва ли вызывает сочувствие, — заявляет пастух с уверенной невозмутимостью, и Дин рычит в ответ. — Только жалость. — Это не глупость! — возражает Дин. — Это был несчастный случай! — Пастух оборачивается, его глаза пылают ярким синим огнём. — Я… — Взгляд, как и раньше, выбивает слова из его уст. Это только злит Дина ещё больше — обычно так и бывает. Он ненавидит, что что-то в пастухе заставляет его… Новак отпирает дверь хижины, и они заходят, уходя от ветра в прохладу каменного помещения. Мадра поднимает голову с того места, где она отдыхала у угасающего камина, который пастух разожёг, подбрасывая поленья, а затем он берёт с одной из своих бесчисленных полок странный серовато-белый предмет — трутовик? Размером чуть больше ладони. — Берёзовый трутовик, — отвечает пастух на вопросительный взгляд Дина. Он ставит чайник на огонь, берет чистую тряпку, смачивает её немного подогретой водой и велит Дину сесть. Это словно эхо той пьяной ночи в доме, несколько недель назад. Новак подходит, садится напротив Дина, но не просто напротив: его стул отодвинут от стола, он поставлен близко к Дину, так, что их колени соприкасаются, когда пастух наклоняется вперёд, беря руку Дина и промывая её тёплой влажной тканью. — Неприятный порез, — комментирует он, и Дин соглашается. — Нужно будет очистить. — Он серьёзно смотрит на Дина. Тот ёрзает на стуле. — Чем? — У меня в шкафу есть бутылка джина. — Чёрт, нет. — Ну, значит, инфекция? — Пастух приподнимает брови. Дин ёжится. Его одежда пропиталась кровью из раны. Порез глубокий и длинный. — Не факт, что будет заражение. — Ты азартный человек? Дин вздыхает. — Ненавижу тебя. — Ты постоянно об этом говоришь. Новак поднимается и берёт бутылку джина, выливая немного на ткань. Возвращается к Дину, садится напротив, прижимает пропитанную джином ткань к ране на руке. Дин шипит и пытается отдёрнуть руку, отпрянуть от жгучей боли, которую вызывает алкоголь на открытых нервах, но пастух силён — Дин замечал это и раньше, и, сомневается, что в последний — и поэтому Новак крепко держит его руку, несмотря на попытки вырваться. — Ай! — восклицает он, но на лице пастуха не видно ни капли сочувствия. Тот смачивает ткань джином ещё раз. — Нет, — умоляет Дин, но Новак лишь спокойно произносит: — Скоро всё закончится. — Не скоро! — огрызается Дин. — Сколько тебе лет, мистер Винчестер? — спрашивает пастух. — Наверняка достаточно, чтобы выдержать немного жжения. — Это не у тебя рука порезана, — бурчит Дин, морщась в предвкушении боли, пока ткань вновь приближается к ране. Он снова резко шипит, когда она касается кожи. Но пастух осторожно и вдумчиво обрабатывает рану. — Нет, не у меня, — соглашается пастух, и Дин уже знает, что будет дальше. — И этого не может случиться, раз уж ты об этом заговорил, потому что у меня есть голова на плечах. — Это может случиться с кем угодно, — отрицает Дин, но пастух прищуривается. — И все же это случилось с тобой. — Если бы ты был ещё немного более непокорный, тебя бы звали Брут. — Непокорный? Ты кто такой, мой командир? Дин рычит и раздражённо отводит взгляд. Новак снова поднимается. Сделалось ощутимо холоднее, когда тепло его ног, прижимающихся к Дину, пропало. Он берёт нож и поддевает гриб — берёзовый… берёзовый что? — срезая с него странную, пористую и резиновую на ощупь кожицу. Возвращается к Дину и прикладывает эту кожицу к ране, запечатывая её. Дин смотрит пастуху в глаза, пока тот работает: угольные ресницы только подчёркивают яркость его взгляда, добрую сосредоточенность, с которой он оценивает свою работу. — Так… — говорит пастух медленно, перевязывая рану полоской ткани поверх гриба, затем мягко складывая пальцы Дина поверх повязки. — Трутовик должен держаться, но на всякий случай я всё закрепил. Он ещё и антисептик. Всё будет хорошо. Дин наблюдает за человеком, в голове которого хранится целый лес знаний. Возможно, все леса в мире. По крайней мере, все дикие. — Где ты всему этому научился? — спрашивает он, и губы пастуха дёргаются. — Я думал, мы обмениваемся секретами только за ужином? — Правил насчёт времени их обмена нет, — возражает Дин. — Это секрет? — Пока ни одного. Важно только то, что я научился. Дин печально хмурится. — Ты мне не доверяешь. — Дело не в этом. — Тогда в чем же дело? — Не используй эту руку, хотя бы день, — наставляет Новак, игнорируя его. — Рана может раскрыться. — О, отлично, — закатывает глаза Дин. — Это всего лишь правая рука, и я всего лишь работник на ферме… — Говорят, сарказм — самая низшая форма остроумия, — серьёзно комментирует Новак, поднимаясь, бросая грязную ткань в ведро, затем берёт оставшийся гриб и нарезает его тонкими ломтиками. Дин хмурится. Мужчина повторяет слова самого Дина, сказанные во время их первого ужина, возвращая их ему. — Что ты делаешь? — Ну, раз начали, надо закончить, — прагматично заявляет пастух. — Я не голоден... — Это не для еды, — Новак закатывает глаза, как будто это должно быть очень очевидно. — Ладно, — обиженно фыркает Дин. — Прости за нелепое предположение. Тогда для чего? — Чай, — отвечает пастух. — Я завариваю для нас чай. Зима приближается. — Он бросает нарезанный гриб в котелок, ставит его на огонь и наполняет кипятком из чайника. — Этот чай сделает так, что мы не заболеем, даже в холодные месяцы. — Ты, кажется, очень уверен в себе, — замечает Дин, наблюдая, как пастух наклоняется к огню. Свет от пламени окрашивает его кожу в золото. Дин вдруг, на миг, вспоминает солнечный свет в Канзасе. — Видел меня больным? — Я знаю тебя, сколько? Несколько недель? — смеётся Дин. Пастух сжимает губы, а его глаза пляшут, словно голубое пламя соснового леса. Новак помешивает в котелке ещё пару минут, прежде чем повернуться к Дину. — Оставим стену на потом, — говорит он. — Ты уверен? — хмурится Дин. — Я могу продолжить работать… Новак смотрит на него с сомнением. — Это не срочно, — успокаивает он. — Оставим овец там, где они сейчас, а завтра, когда стена будет починена, переведём их на другое поле. — Ладно, — отвечает Дин, чувствуя себя не в своей тарелке. Пастух снова садится перед ним, и внезапно они оказываются слишком близко. — Тебе некомфортно, когда ты не работаешь, — замечает он, и сердце Дина замирает. Ему не нравится ни тон этого комментария, ни проницательность этих глаз. — Как ты… Я… — Почему? Дин сглатывает. Сердце дрожит, как трепещущий мотылёк. — Что, значит, мы обмениваемся секретами? Новак смотрит на него. Эти глаза… как будто его пригвоздили к стене, как будто кто-то схватил его за горло. Он ненавидит настойчивость пастуха и не знает, как назвать то, что вызывает это у него в груди, кроме гнева. — Ты боишься, что, если не будешь работать, случится что-то плохое. Дин сжимает челюсти, его губы кривятся. Он смотрит на пастуха и вкладывает в свой взгляд как можно больше неприязни. — Ты боишься, что тебя заменят. Именно поэтому ты так ненавидел меня и моё появление. Дин сглатывает. — Прекрати, — говорит он. Его глаза начинают жечь. Он отводит взгляд. Но взгляд пастуха всё равно давит, словно ветер в шторм. — Тебя не заменят, — мягко говорит пастух. Его голос — словно шёпот во тьме. — Тебя невозможно заменить. Дин почти не может дышать, но всё же выдыхает при этих словах. Воздух становится густым, настолько, что его можно резать ножом. Когда он снова поднимает взгляд на Новака, тот сидит совсем близко, смотря прямо на него. — Тебя невозможно заменить, — повторяет пастух. Дин смотрит ему в глаза, и этот момент кажется растянутым до бесконечности, пока он вдруг не осознаёт, что его голова уже склонилась к плечу Новака. Он судорожно вдыхает, но воздух всё равно, почему-то, как будто исчез из мира. Рука пастуха касается его волос, пропуская пряди сквозь пальцы, и это движение заставляет кожу на затылке Дина покрыться мурашками, а дыхание сбиться, как беспокойные волны у берега. Сердце громко бьётся в его груди — он даже не помнит, когда в последний раз кто-то прикасался к нему так: Бобби иногда хлопает его по плечу, в редкие моменты он обнимается с Сэмом, а Джон, кажется, никогда не был к нему физически ласков — Дин даже не может вспомнить доброго слова от отца, не говоря уже о добрых действиях. Из всех его многочисленных любовных связей, большинство из них были чисто физическими, многие были только физическими — но только Кэсси касалась его так, что сердце начинало трепетать. Быть тронутым так снова — так, что всё внутри, кажется, вопрошает: что это значит? Что это значит для Дина? — одновременно развязывает какой-то тугой узел в его груди и заставляет эту самую грудь сжаться ещё сильнее. Его дыхание становится прерывистым от паники, когда рука, гладящая его по волосам, рисует узоры на его коже, пробуждая в Дине что-то, что настойчиво требует, чтобы он растворился в этом прикосновении. Он чувствует себя хрупкими головками маков, которые, должно быть, ломаются и бьются, когда их треплет сильный ветер, их луковичные головки, тонкие стебли и лепестки с тонкой, как бумага, кожицей. Ладонь пастуха поддерживает затылок Дина. Он наклоняет лицо к плечу мужчины, тревожась, что в любой момент он может сорваться из-за этой невыносимой уязвимости, оставленной этим моментом, что это вызовет ярость, которая сожжёт всю эту красивую молчаливую, поразительно хрупкую нежность. Но почему ярость? Откуда этот необъяснимый страх и гнев, охвативший его в этот момент? И откуда этот укол дикой тоски? Мысль не успевает завершиться: пастух отстраняется, его рука скользит на плечо Дина, сжимая его на мгновение, пока Дин, ошарашенный и запутанный, может только моргать, не зная, куда смотреть. — Темнеет, — замечает пастух, глядя на землю и небо за одним из хрупких окон хижины, сереющих в угасающем свете. — Солнце садится… Что ты хочешь делать? — Что? — спрашивает Дин, растерянно моргая, сбитый с толку, у него перехватывает дыхание, грудная клетка, кажется, вот-вот сожмётся с тех пор, как пастух впервые прикоснулся к нему. — Будешь есть здесь? Если да, то что бы ты хотел? — Мне всё равно, — Дин качает головой, его слова отрывисты, мысли где-то далеко. У него кружится голова. Ему это не нравится. Ему не нравится, что пастух заставляет его чувствовать себя так, на самом деле он злится на пастуха — неужели это из-за его дурацкого травяного лекарства из старого мира? Что было в джине, который попал прямо ему в кровь? Что в этом грибе, который делает его голову лёгкой, а мир превращает в туман, как тот, что окутывает портовые города? — Хорошо, — говорит пастух, и кажется, что он разочарован резкостью Дина. — У меня есть рыба, которую я поймал и закоптил вчера. — Ладно, — Дин пытается проглотить, но обнаруживает, что его рот слишком сух. — Ты в порядке? — спрашивает пастух, уловив что-то в выражении лица Дина, что, видимо, выдает, насколько тот потерян. — Я в порядке, — дрожащим голосом произносит Дин. — Я мог бы приготовить тебе... — Нет, — Дин повышает голос, ярость вспыхивает, — больше никаких твоих дурацких… твоих чёртовых… твоих нелепых народных, языческих, как ты их там называешь, магических зелий… Пастух прерывает его взглядом. Дин злобно сверлит его глазами, но по какой-то причине он чувствует, что может сейчас заплакать. — Тебе ещё предстоит научиться уважению, мальчик. — Я не мальчик! — О? — спрашивает пастух и впервые за всё время, что Дин его знает, повышает голос. — Тогда перестань вести себя как таковой. — Как только Бобби передаст мне власть, — выдавливает Дин, чувствуя, как сердце колотится в груди, — я вышвырну тебя из этой хижины, из этой фермы и ты уйдёшь с единственным рюкзаком что у тебя есть, и с этой собакой что у твоих ног. — Да ускорит Господь этот день. Дин ощущает, что его дыхание стало похоже на стук дождя по жестяной крыше. Пастух поворачивается к полкам и берёт несколько предметов, разрезает лук и бросает его в старую железную кастрюлю с каштанами. Он ставит кастрюлю на полку прямо над огнем и чуть ниже разогревающегося чая. Он берёт рыбу и заворачивает её в кресс-салат. Обычно Дин помогал бы в этой подготовке — в любой другой вечер он стоял бы рядом с мистером Новаком, учил бы названия растений, которых никогда не видел раньше, и их различные применения, слушал бы странные и дикие истории о магии, стоящей за ними: как однажды луна плакала, и её слёзы падали на землю, и из них вырастало это странное, инопланетное растение, как один моряк так долго тосковал по своей утраченной любви, что превратился в траву, солёную от слёз, которая могла расти только на песке, на ветреном побережье. А теперь он сидит и наблюдает. Пастух работает молча, его брови нахмурены, но Дин не может понять, это от гнева или сосредоточенности. В конце концов гнев в груди Дина угасает, возможно, из-за складок между бровями пастуха или из-за того, как он прикусывает губу, когда сосредотачивается. По мере того, как гнев утихает, растёт его стыд. Его лицо краснеет, жар разливается по щекам, и стул, на котором он сидит, кажется жёстким и неудобным. Он встаёт, и Новак смотрит на него. — Могу помочь? — спрашивает он, голос неровный. Пастух продолжает хмуриться. — Всё почти готово. — Извини... — Ну, ты же мой работодатель — не думал, что, будучи твоим пастухом, я буду ещё и твоим поваром... — Нет, я не сожалею об этом, — Дин качает головой, — или, — он запинается, увидев, как смотрит на него пастух после этого заявления, — я сожалею, но не так сильно, как мне... как мне жаль, что я такой... что я такой… — Это забыто, — пожимает плечами пастух, и сердце Дина безнадежно замирает. — Нет, это не забыто, — возражает он. Пастух снова пожимает плечами, ничего не говоря, и поворачивается к огню, берёт толстую ткань, чтобы снять кастрюлю и поставить её на стол. Рыба, которая коптилась прямо над огнём, тоже снимается и выкладывается на одну из его глиняных тарелок. — Поможешь накрыть на стол? — спрашивает пастух. Дин молча, с отчаянием, помогает. Пастух готовит им чай из листьев тысячелистника, чтобы пить его во время еды. Чай из грибов, говорит он, будет готов ещё не скоро. Дин смотрит на мужчину, когда они садятся есть. Он может поверить, что мистер Новак вырос на побережье Атлантики. Что-то в его взгляде такое же необъятное и непознаваемое, как тот океан. Дин не знает, что сказать, чтобы развеять туман молчания, который встал между ними. — Это очень вкусно, — пробует он, но пастух смотрит на него с сомнением. — Ты ещё не попробовал. Дин набивает рот едой, издавая театральный звук удовольствия, и говорит: — Видишь? Я же знал, что так будет. Новак закатывает глаза. — Жареные каштаны, — говорит Дин, и губы пастуха слегка подёргиваются. — Это одно из моих любимых блюд. — Моё тоже. — Наконец-то есть что-то общее. — У нас много общего, — Дин хмурится, и его сердце сжимается от боли. — На самом деле, может быть, даже слишком много. — О? — Новак приподнимает брови. Он откусывает кусочек рыбы. — Что именно? — Мы оба здесь живём и работаем, — замечает Дин, и пастух тихо смеётся. — Да, так оно и есть. — И мы оба проделали долгий путь, чтобы оказаться здесь. И ни один из нас не чувствует, что это то место, которому мы принадлежим. — Ну, это другое дело, — качает головой пастух. — Мой мир — это скитаться, перебираться с холма на холм. Я подвижен. А твой - сажать семена, копать землю. Ты укореняешься. — И что это значит? — спрашивает Дин. — Ты никогда не имел дома? — Я не говорил этого. — Так что ты имеешь в виду? — Мы из разных миров, — говорит пастух мягко, — Я знаю, — Дин закатывает глаза. — Ты из Ирландии, я из Канзаса… — Это не то, что я имел в виду. — Тогда что? Пастух пожимает плечами и не отвечает. Он ест свою еду. Дин разочарованно наблюдает за ним. — Это одна из тех сделок «секрет за секрет»? — спрашивает Дин. Новак качает головой. — Тут особо нечего сказать, — отвечает он. Дин раздражённо рычит. — Ты невыносим. Пастух никак на это не реагирует. Дин тяжело вздыхает и начинает есть свою еду. Он никоим образом не может понять, как человек может быть одновременно таким скромным и таким высокомерным. —Ладно, — пытается снова Дин, — мы оба упрямые. — Я не упрямый, - возражает Новак. — Тогда как, черт возьми, ты бы это назвал? — Я знаю себя, — пожимает плечами пастух. Дин стонет. — Ты только доказываешь, что я прав. Ладно, как насчёт того, что мы оба находим красоту в мире природы? — А кто не находит? — Ладно, — раздражённо выдыхает Дин. — Мы оба сироты. — Достаточно общего, мистер Винчестер, — холодные глаза встречаются с глазами Дина, от чего тот невольно отстраняется и откидывается на спинку стула. Остаток ужина они провели в тишине. Закончив, пастух встает, забирает тарелку Дина и откладывает её в сторону. Он достает из огня чай, наливает немного в чашку для Дина и говорит: — Он очень горький. Ты предпочитаешь добавить в него мёд или просто выпить залпом и покончить с этим? — Эм, — смущается Дин, — а ты что будешь делать? — Ты пытаешься произвести на меня впечатление? — Нет, — бросает на него взгляд Дин, — я просто… я просто не знаю, как принято… — Это не обычай, — ухмыляется пастух, — это чай из гриба. Сомневаюсь, что сама королева пила бы такое. Дин невольно усмехается. — Тогда я возьму мёд. — Так даже лучше, - говорит пастух и добавляет ложкой немного мёда в напиток Дина, помешивая. — Он действительно горький. В любом случае, возможно, ты захочешь выпить всё это за один раз. Дин улыбается, наблюдая за ним. Его тёмные волосы выглядят ещё темнее в тенях помещения, они взъерошены от ветра, торчат в разные стороны, из-за чего он выглядит моложе, как человек, едва вышедший из подросткового возраста, пышущий молодостью. Пастух протягивает ему чашку. Дин инстинктивно обхватывает её здоровой рукой, и пастух улыбается в ответ на этот жест. — Мой дом все еще холодноват для твоей горячей крови? — Возможно, дело в твоём ледяном взгляде, — возражает Дин. Пастух усмехается, наливает себе чашку и кладёт в неё ложку мёда. — Жар твоего постоянного гнева и неприязни ко мне должен согреть тебя, — Новак снова садится напротив Дина. — Это не только гнев, — тихо произносит Дин. Взгляд пастуха меняется, становится похожими на ветер, который мягко колышет волны. Он смотрит на Дина с легким удивлением. Или… — Нет? — спрашивает он. — Это не только гнев... — повторяет Дин.