Неугомонный странник (Restless Wanderer)

Хижина наполняется дымом, паром и аппетитными запахами. Пастух готовит им вяхиря, фаршированного шалфеем, розмарином и чесноком, обмазанного сливочным маслом и завернутого в листья одуванчика. Он нарезает толстыми ломтями хлеб, подаренный ему Эллен, и просит Дина намазать его маслом. Затем он возвращается к огню, подсыпая специи — гвоздику, корицу, мускатный орех и немного мёда — в нагревающийся котелок, слегка поджаривая их перед тем, как налить янтарную жидкость, чтобы она согрелась. — Что это? — Это будет пряный сидр, — отвечает Новак, оборачиваясь к Дину. Он достает две оловянные кружки с одной из полок и ставит их на стол. Хижина наполняется тёплыми зимними ароматами специй, смешанными с кисловатым запахом слабого алкоголя. — Если проявишь немного терпения. — Ты так говоришь, будто я не могу, — хмурится Дин. — Но я фермер. Я выращиваю урожай, обрабатываю почву, сажаю семена. На протяжении всего сезона мне остаётся только ждать. Новак криво улыбается. — Именно так. — пауза, пока он мягко помешивает сидр. Его сосредоточенный взгляд на котелке заставляет Дина внутренне сжаться. Как может что-то быть таким мягким и при этом таким пронизывающим? — Накроешь на стол? — он снова оборачивается к Дину. Дин встает и идет выполнять просьбу, настороженно наблюдая за пастухом. На полке он находит несколько глиняных тарелок, мисок, чашек и кружек, а также разнокалиберные деревянные и оловянные приборы. Как только вяхирь готов, пастух подаёт его на стол вместе с пряным сидром. Дин разливает напиток по кружкам, пока Новак раскладывает их ужин по тарелкам. — У вас тут есть фруктовый сад, — замечает пастух, садясь за стол. — Да, — кивает Дин, сидящий напротив него. — Яблоки — в основном кокс и брамли — и несколько грушевых деревьев. — Можно было бы самим делать сидр. — Это не пивоварня. — Всё равно можно готовить сидр, — хмурится Новак. Дин вздыхает, но чувствует, что его раздражение перемешано с каплей тепла. Он берется за вилку. — Ты не собираешься сказать молитву? — спрашивает пастух. Дин запинается. — Эм... Пастух вздыхает. К удивлению, Дина, он берет его за руку и начинает: — Благослови нас, Господи, и эти Твои дары, которые мы собираемся получить из Твоей щедрости. Через Христа, Господа нашего. Аминь. — А-а-аминь, — с трудом выговаривает Дин. Пастух отпускает его руку, которая внезапно холодеет в воздухе хижины, несмотря на огонь. Новак берёт вилку и начинает есть. Дин, борясь с желанием поёжиться, берёт кружку с горячим сидром и делает глоток, надеясь, что это согреет его, прогонит холод, внезапно охвативший его. Но это не помогает. Он обхватывает кружку руками и крепко сжимает. — Тебе не нравится вяхирь? — Новак смотрит на Дина с мягкой улыбкой, указывая на его руки, сжимающие стакан. — Нет, дело не в этом, — Дин качает головой. — У тебя холодно. — Учитывая тот факт, что формально ты мой домовладелец, это звучит как твоя проблема. — Я не твой домовладелец, — отрицает Дин, делая ещё один большой глоток, который начинает согревать его, и убирая одну руку от чашки, чтобы приступить к ужину. На лице пастуха появляется недоверчивое выражение. — Я не твой, — снова говорит Дин, качая головой. — А Бобби — твой. — И, как ты постоянно подчёркиваешь, скоро ты возьмёшь ферму в свои руки. И тогда это будешь ты. Дин решает не отвечать и вместо этого пробует еду. — Это невероятно, — говорит он, кивая на вяхиря. — После нашего обеда сегодня это очень любезно с твоей стороны. — Нет, правда. Это не лесть. — Благодарю. Дин наблюдает за пастухом, пока тот ест. Глаза Новака сосредоточены на его еде, а не на Дине. Когда он поднимает взгляд, Дин хочет что-то сказать, но слова не складываются на губах. — Ты не ладишь со своим братом, — пастух говорит, разрывая молчание за Дина. Он был бы рад смене темы, но только не этой. Его черты лица искажаются. — Мы с Сэмми прекрасно ладим, — не соглашается он. — Мы вообще-то хорошо ладим. — Я имел в виду тебя и твоего другого брата. — Моего сводного брата? — переспрашивает Дин. — Адама? — То, что ты сейчас сказал, уже подтверждает это. — Он мне такой и есть, — отвечает Дин, чувствуя, как внутри него нарастает возмущение от слов пастуха. — Сэмюэл, похоже, не считает его таким. — Это его дело. — Почему ты его не принимаешь? — спрашивает Новак. Дин раздражённо кашляет в кулак. — Это не… это не так… — запинается Дин, но пастуха, похоже, это не убеждает. — А если и так, то это не твоё дело, — хмурится Дин, наклоняясь вперёд. Свечи между ними мерцают, словно два танцующих тусклых солнца по обе стороны от них. Новак медленно моргает, не впечатлённый. — Он всего лишь ребенок. — Когда я был в его возрасте, я уже три года работал на фермах. — И это его вина? — Ты не понимаешь, — рычит Дин, а пастух склоняет голову набок. — Ну, нет, не понимаю, — соглашается он. — Потому что ты отказываешься объяснять. Дин открывает рот, но снова не находит слов. Пастух смотрит на него терпеливо, что лишь больше выводит Дина из себя. — Я здесь не для того, чтобы рассказывать тебе свою чёртову биографию, — решает Дин с гневным взглядом. — Я здесь, чтобы делать свою работу. — Твоя работа — это... сидеть в моём доме, есть мою еду и хмуро смотреть на меня с другой стороны стола? — Я могу уйти, если хочешь, — горько предлагает Дин. Пастух пожимает плечами, откидываясь на спинку стула. Он делает долгий глоток сидра. — Это будет значить, что Мадра унаследует твой ужин, — говорит Новак и бросает тёплый взгляд на собаку. — Она, конечно, будет благодарна. — Ещё одна причина остаться — просто насолить ей, — отвечает Дин. Ты действительно не любишь собак, — хмурится Новак. Дин отворачивается, мускул на его виске дёргается. Несколько секунд он размышляет, стоит ли говорить то, что он говорит следующим. — Джон — мой отец, — он откашливается, — один из его друзей натравил на меня своих собак, когда я был моложе. До этого я нормально к ним относился. После — уже нет. Они могут быть... — он замолкает. Брови пастуха одновременно сдвигаются и опускаются. — Злыми, когда хотят, — заканчивает Новак за него. — Да, — соглашается Дин. Он пытается сглотнуть, но не может. — Джон просто смеялся, — добавляет он, смотря на Новака, и ощущает странную потребность в каком-то прощении. — Почему он так поступил? — спрашивает пастух с лицом, полным беспокойства. Когда Дин не отвечает, чувствуя боль и гнев, Новак добавляет: — Если бы кто-то сделал такое с моим сыном, я бы пустил ему кишки. — Значит, ты был бы лучшим отцом, чем мой, — отвечает Дин. Он делает большой глоток сидра, вытирает рот, а затем неожиданно говорит: — Я начинал... я был... у меня была возлюбленная. — О, — пастух усмехается. Губы Дина кривятся. — Замолчи, — отвечает он, слишком подавленный, чтобы скрыть резкость. — Её звали... её звали Кэсси. — Кэсси? — Новак поднимает брови, выглядя непонятно удивлённым. — Что, это такое странное имя? — Нет, — запинается пастух, — просто... — но он прикусывает язык. — Извини. Продолжай. — Её звали Кэсси. Она была прекрасна... она любила меня, — говорит Дин, и его голос дрожит, заставляя его кашлянуть и глубоко вдохнуть несколько раз. Новак внимательно и терпеливо смотрит на него всё это время. — И я любил её, — признаётся Дин, хотя это тяжело сказать даже Сэму из-за всей той боли, что связана с этими словами и чувствами за ними. И тоски. Всё ещё. Всё ещё беспокойной тоски. — Но она была... — Дин не знает, что сказать и как пастух отреагирует. — Её родители были рабами, — решает он, и лицо Новака медленно озаряется пониманием. — А Джон был... недоволен... избил меня сильно... Я уговорил его не трогать её, — говорит он, губы дрожат, — но он всё равно перевёз нас в другой город после этого. Может, это и к лучшему. Это была любовь... а такая любовь, как эта, людям не по душе. — Я понимаю, — серьёзно отвечает пастух. — И, молодые вы были или нет, я верю, что это была любовь. Дин поднимает брови. — Любовь, — тихо говорит пастух, — это не обладание. Это не когда ты сжимаешь что-то так сильно, что причиняешь боль. Иногда любить — значит отпускать. Иногда любовь — это защита. На мгновение воцаряется тишина, Дин печально кивает, моргая, чтобы смахнуть выступившие на глазах слёзы. — Любовь — странное слово для того, что оно описывает, — усмехается пастух, — потому что оно даже близко не передаёт сути. Дин беззвучно смеётся. — Да, — соглашается он. — Думаю, ты прав. — Хотя я жалею о том, что с тобой случилось, о том, что ты потерял, — серьёзно добавляет пастух. — И тогда, и… когда ты уехал из Канзаса в эту новую и странную землю. Я знаю, каково это — потерять место, людей, которых любишь. — Откуда? — спрашивает Дин. Новак моргает, запинаясь. — Что? — Откуда ты знаешь? — говорит Дин. — Откуда ты знаешь, каково это? Пастух делает ровный вдох. — Хватит разговоров, — он качает головой, неопределённо взмахивая рукой. — Хватит этой грустной, печальной болтовни. Она придаёт горечь листьям одуванчика. Плохой ужин получается. Дин вздыхает, неудовлетворённый, и берёт ещё кусок еды. — Тебе нравятся твои секреты, — замечает он пастуху, чьи губы изгибаются в лёгкой усмешке, пока он жуёт. Пастух делает глоток сидра. — Как и тебе, - отвечает он, сглатывая. — Может быть, — соглашается Дин. — Ну, тогда вот что, — Новак наклоняется вперёд, его глаза устремлены на Дина, как выстрел. Это оставляет Дина без дыхания. — Секрет за секрет. Ты поделишься со мной, и я поделюсь с тобой. — Договорились, — ухмыляется Дин и поднимает свой напиток. Новак стукается своей кружкой о его. — Ну, тогда продолжай, — говорит пастух. Дин качает головой, отчасти забавляясь, отчасти обижаясь. — Нет-нет, — он хмурится, — я только что поделился с тобой. Большим секретом. Теперь твоя очередь. — Да, но ты сказал мне это до того, как мы заключили сделку. — Что? Разве это справедливо? — Это абсолютно справедливо. Это не было частью нашего соглашения. — В следующий раз, когда я буду торговать на кукурузной бирже, я возьму тебя с собой, — ворчит Дин. — Если ты хоть наполовину так же хорош в торговле, как в спорах. — У меня было пятеро братьев и сестёр, — улыбается пастух, но его губы едва приподнимаются. — Если ты азартный человек, Дин, можешь смело поставить на то, что у меня есть талант. — Я уверен, — кивает Дин. — И… пять? — Да, большая семья. Но, видишь ли, я считаю и сводных братьев и сестёр. А почему бы и нет? — Ты говоришь это довольно многозначительно. — Я знаю. — И ты очень свободно высказываешь своё мнение. — А почему бы и нет? — повторяет он. — Я уже знаю, что моё трудоустройство у тебя закончится, как только официально начнётся. Дин опускает взгляд. Он набивает рот очередной порцией еды. — В большой семье… чему-то точно научишься. — Научишь меня? — Все эти уроки, мистер Винчестер, — качает головой пастух, глаза сверкают. — Ты планируешь доплачивать мне за них? — Да, угрюмыми комментариями. — А я-то думал, что получу их бесплатно, — закатывает глаза Новак. — Без шансов. — Ну ладно. Но тебе тоже придётся готовить для меня время от времени. — Договорились, — улыбается Дин. — И тебя настигнет чувство неуверенности в себе, которую испытывает каждый учитель, когда его ученик превосходит его. Новак хмыкает. — Посмотрим. — Посмотрим. — Несмотря на все твои разговоры о том, что ты не любишь собак, Мадра, похоже, к тебе прониклась, — замечает Новак. Собака подошла и, тихо сидя у ног Дина, пристально смотрит на него, глаза большие и намеренные. — Только потому, что у меня есть еда. — Не только. — До этого она не казалась слишком дружелюбной. — Она похожа на тебя, - пожимает плечами пастух. — Что это значит? — У нее есть свои стены. — Как и у тебя, значит. Пастуха, похоже, это не убедило. — У меня нет стен. — А что тогда? — со смешком спрашивает Дин. Но пастух не смеётся, лишь хмурится, глядя на пламя свечи. — Это не стены, — повторяет он. Дин наблюдает за мужчиной, нахмурившись. Свечи между ними мерцают в чём-то, но сквозняка, на который это можно было бы списать, нет. Мадра наблюдает за Дином любопытными глазами. Дин нахмурено смотрит на неё, прежде чем вернуть взгляд к пастуху. — И что? — спрашивает Дин. — Что бы это ни было, есть ли способ пройти сквозь них? Они когда-нибудь закончатся? Пастух даёт собаке немного вяхиря, и грусть пронизывает свет в его глазах. — Не скоро. — Но когда-нибудь? Новак пожимает плечами. — Мы живём в надежде. — Ты всё ещё должен мне секрет, — напоминает Дин. — Я уже рассказал тебе один, — хмурится пастух. — Когда? Какой? — У меня было пятеро братьев и сестёр, — указывает пастух. — Я был шестым. — Это не секрет, — раздражённо говорит Дин. — Для меня — секрет. Дин вздыхает, откидываясь на спинку стула. Он допивает остатки сидра и спокойно доедает свой ужин. Новак хмурится, глядя на свет свечи. — Так что, мы будем делать это постоянно? — спрашивает Дин, нарушая тишину, которая опустилась на них, как снег. Новак поднимает взгляд и вопросительно смотрит на него. — Сидеть за ужином при свечах, обмениваясь секретами? — Если ты захочешь. — Думаю, мне бы хотелось. Новак усмехается. Этот звук сладкий и грубый, как разлом медовых сот. — Позволь мне уточнить мистер Винчестер, правильно ли я тебя понял: я должен научить тебя пасти овец, чтобы ты уволил меня и занял моё место, а после каждого дня пастушества с тобой и твоими саркастическими комментариями в придачу я должен учить тебя готовить, используя продукты из моего собственного шкафа, ты будешь есть мою еду и засыпать меня вопросами? Дин ухмыляется. — Тебе не нравится, как это звучит? — Едва ли это честная сделка, — взгляд Новака, как сосновое полено в огне. Это сбивает у Дина дыхание. В пастухе есть что-то странное и чистое, как первый весенний дождь, тёплый, но промозглый. — Я думал, ты умеешь торговаться, - замечает Дин. — Ах, ну тогда. Удовольствие от твоего общества — справедливая сделка. — Говорят, сарказм — самая низшая форма остроумия. — Говорят? — поднимает брови пастух. — Объясняет, почему ты так часто к нему прибегаешь. Дин потрясённо смеётся. — Мне не следовало признаваться, что хочу тебя уволить, — качает он головой. — Ты знаешь, что тебе нечего терять. Ты позволяешь себе вольности. — Я знаю, что могу. Дин сомневается, что когда-нибудь привыкнет к тёплой мелодичности акцента этого человека. Все его слоги мягко смыкаются, словно музыка. — В любом случае, я рассчитываю, что ты научишь меня пастушьему делу, готовке и… и тому, что ты делаешь с растениями — как ты их распознаёшь, находишь дикие, и делаешь с ними что-то полезное. — Как человек, который возделывает землю, что ты при этом чувствуешь? — спрашивает Новак. — Что я нахожу что-то дикое, нетронутое, и нахожу этому применение? — Угрозу, — неожиданно откровенно признаётся Дин. — Американцы, — Новак качает головой, наполовину с заботой, наполовину с укором. — Вы такие же, как англичане, только моложе. И, возможно… мужественнее. — Что это значит? — Земля никогда не принадлежала тебе, чтобы ты мог на неё претендовать. Дин открывает рот, не зная, какие слова могут сорваться с его губ. Пастух смотрит на него, и от этого говорить становится ещё труднее. Кажется, что стены в этом бархатном мраке ближе, что-то давит на Дина, заставляя наклониться вперёд. Но он всё равно ничего не может сказать. — Тебе не нравятся фермеры? — вместо какого-то горького или обиженного ответа он задаёт вопрос. — Вовсе нет, — Новак качает головой. — Один из них нанял меня. — Это не ответ. — Думаю, в работе с землёй нет ничего плохого. — Но? — Дин поднимает брови. — Есть что-то плохое в том, чтобы заявлять на неё права. — Ты пытаешься меня оскорбить при каждом удобном случае. — Ты сам выбираешь оскорбляться. — Это мой заработок, ты осуждаешь его. Новак пожимает плечами. — Если ты так это видишь. — Если я так это вижу? — Дин повышает голос. — Это же именно то, что ты делаешь! — Ты слишком остро реагируешь. Дин стонет, закрывая лицо руками. — Мы никогда не поладим. — Почему это? — Ты невыносим. — А я даже не подозревал, что ты пытался меня выносить. Дин поднимает голову. Новак смотрит на него, голова слегка наклонена, как часто бывает. Горшки и безделушки на полках отбрасывают пляшущие тени на стены. Кисло-сладкий вкус сидра всё ещё держится у Дина на языке. Он облизывает губы. Глаза пастуха следят за этим жестом, в его взгляде появляется что-то волчье. Неудивительно, что он посвятил свою жизнь овцам. — Это сделка, — неожиданно для себя говорит Дин. — Я решил потерпеть тебя ради того, чему ты можешь меня научить. И только ради этого. — Только ради этого, — повторяет Новак, и в его голосе слышится что-то вроде... обиды? Сомнения? Грудь Дина сжимается, в ней спазмы гнева. Что пастух задевает в нём, он не может до конца понять, осознать это. Его гнев, стыд, обида в его присутствии становятся такими сильными, что он чувствует себя более настоящим, самим собой. С этим человеком, он больше, чем когда-либо был, как будто, эти чувства уже не являются составляющими его сердца. Он сглатывает, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце, чтобы не сорваться с чем-то резким. — Ты сам поймал вяхиря? — спрашивает он, пытаясь сменить тему разговора. Пастух моргает, не впечатлённый неуклюжестью этой попытки. — Нет, я взял его из одной из клеток мистера Сингера, — невозмутимо отвечает пастух. Дин недоверчиво смотрит на него, а затем понимает по выражению лица Новака, что тот его дразнит. — Осёл. Пастух издаёт утвердительный звук. — Никогда так не делай, — говорит Дин, потому что он не стал бы доверять пастуху, этому дикарю, который вместо того, чтобы возделывать, обкрадывает у самой природы. — Думаешь, я мог бы? — удивляется Новак, поднимая брови. Дин кивает. — Я бы не удивился, если бы ты так сделал. — Можешь быть спокоен, — говорит пастух. — Я не какой-то мелкий вор или бродяга, как тебе кажется. — Я не… — Дин хмурится, сбитый с толку, — я не думаю так… Но Новак его игнорирует. — Мистер Сингер ест каких-нибудь птиц? — спрашивает он. Дин фыркает, но в груди всё ещё свёртывается беспокойство — Новак считает, что Дин считает его вором, мошенником? — Насколько мне известно, нет, — качает головой Дин. — Разве что чайку съест, если представится шанс, но не более. — Понятно, — хмыкает пастух. — Он считает, что это жестоко, — Дин нервно предлагает. — Я... — он неуверенно улыбается, пытаясь пошутить, — я пытался ему сказать, что крупный рогатый скот, овцы, свиньи — они определённо умнее его кур, но... для него любая птица — это как падший ангел. — Sciatháin… — Новак произносит тихо, взгляд его теряется в пустоте. — Что? — Это значит «крылья», — отвечает пастух. — На гэльском — ирландском. — А, ясно. — Так мой отец называл холмы, на которых мы пасли скот, — добавляет Новак. — Потому что они простираются так далеко, так высоко, до самого неба. — О... — И вот тебе твой секрет, мистер Винчестер, — Новак поднимает взгляд. Его лицо словно масляная картина в янтарном свете колеблющихся свечей. — Мой... что? — Твой секрет. Мой в обмен на твой. Надеюсь, ты считаешь это справедливым. Я нечасто говорю о доме. — лицо пастуха становится грустным, закрытым, как дом вдовца. Дин открывает рот, звук не выходит. Снова. Что это с пастухом? Почему он крадёт дыхание и слова? «Я не люблю об этом говорить». Дин кусает губу. — Всё так, как ты сказал, — он с трудом проговаривает, его внутренности сжимаются. Новак смотрит на него, подталкивая его продолжить. — Мы не можем заявить права на землю. Но земля всё время заявляет права на нас. Новак тихо мурлычет, явно поражённый. — Именно так, — соглашается он. Он смотрит на Дина, и его взгляд одновременно мягкий и проницательный. — А какая земля заявляет права на тебя, мистер Винчестер? — Почва Канзаса, — отвечает Дин без колебаний. — Великие равнины. — Равнины, — Новак качает головой, улыбка тёплая, но кривоватая. Это как звук скрипки, меланхоличный и тронутый. — Я никогда этого не понимал. Всё плоское. — И что не так? — хмуро спрашивает Дин. — Земля, — говорит пастух, — не должна быть чем-то мёртвым, что должно лежать неподвижно. — Нет, — со смехом возражает Дин, — Земля — это не какое-то беспокойное существо, которое должно ворочаться и крутиться, как камни и почва, застрявшие в кошмаре. — И ты думаешь, что холмы делают именно это? — Холмы, горы, утёсы… — Дин качает головой. — Я скучаю по чистоте равнин. Плоская земля — это свобода. Если ты видишь всё, ты можешь пойти куда угодно. Даже в своей голове. Даже с жатвенного поля ты мог бы мысленно идти по травам, качаться на деревьях, что виднеются на горизонте. — Но холмы — это неизведанное, — не соглашается Новак, — то, что скрыто за ними — то, что они прячут от глаз — вот где приключения. — Я вижу, мы не придем к согласию, —Дин криво улыбается. Глаза пастуха вспыхивают. — Возможно, нет. — Ничего нового. — Возможно, нет, — снова повторяет Новак. — Холмы угнетают, — говорит Дин, захотев снова увидеть, как глаза пастуха вспыхнут. — Равнина душит. — Холмы подавляют. — Равнины, — серьёзно говорит Новак, — не дают ощущения будущего, не дают ощущения надежды. — Что, и холмы полны надежды? — Дин смеётся, возмущённо. — Холмы — это сама суть надежды. Дин качает головой. — Ты отлично впишешься в Орлиное гнездо, — решает он, и пастух смотрит на него с выражением «О? » — Да, — кивает Дин. — там полно бездельников и чудаков. — Мик — бездельник? — О, определённо. — А мистер Сингер — чудак. — Да. — А мисс Джоанна? — И то, и другое, — Дин смеётся. Пастух фыркает. — Она милая девушка. — Так и есть, — соглашается Дин. — И, может быть, «милая» — неподходящее слово, — усмехается он. — Но она что-то особенное. — Я удивлён, что за всё то время что ты здесь, ты не пытался ухаживать за ней. Дин нахмуривается. Что пастух имеет в виду? — Что, почему… что заставило тебя это сказать? — Твой брат рассказывал мне о твоих способностях к флирту и твоей склонности делать это при каждой возможности. — Когда? — спрашивает Дин, чувствуя, себя уязвлённым. — Когда ты с ним разговаривал? И что ещё ты сказал? — Это не повод для беспокойства, мистер Винчестер. — Нет, это повод, — хмурится Дин. — Ты не кажешься тем, кто бы обиделся на такие замечания. — Ну, может, я и обижаюсь, — говорит Дин с недовольным выражением. — Особенно когда ты говоришь это, как будто это обвинение. Как будто мне есть чего стыдиться. — Нечего стыдиться, — качает головой Новак, но Дин не уверен, что тот говорит искренне. Он пристально смотрит на него. — Ну, я бы не пытался бы ухаживать за Джо, — заявляет Дин, его слова звучат твёрдо, как каменные плиты на стенах фермы. — Мы работаем вместе. И технически, я имею в виду, по сути, её работодатель... — Судя по тому, что сказал твой брат, в прошлом тебя это не останавливало, — пожимает плечами Новак, — хотя, возможно, ты счастлив только с теми, кто выше тебя по положению. — Ты отличный хозяин, знаешь ли, Новак? Оскорбляешь своих гостей... — Этот дом больше твой, чем мой, — говорит пастух мягким, ровным голосом. Дин сжимает зубы. — Ублюдок, — говорит он, чуть ли не выплёвывая это. — Это значит, что я выиграл? — В этом раунде, — выдавливает из себя Дин. Он доедает свой остывший ужин. Огонь в очаге угас. — Хочешь, я провожу тебя обратно в фермерский дом? — спрашивает Новак. Дин качает головой. — Я бы, наверное, попытался столкнуть тебя с одного из холмов. Посмотрел, как тебе понравится. Глаза Новака снова вспыхивают. — Лучше оставь это на другой день, — говорит он, и Дин соглашается. На пронизывающем холоде ночного воздуха, удаляясь от хижины, его сердце бешено колотится, пока он смотрит на бело-голубые звёзды. Он пытается выбросить из головы мысли о пастухе.