Неугомонный странник (Restless Wanderer)

Внутри хижины Новак развесил засушенные травы на балках, поддерживающих стропила. Всё точно так же, как делает Эллен, только больше, намного больше, чем Дин когда-либо видел — у Эллен на кухне или где-либо ещё. Он не может опознать все из них, некоторые выглядят странными, дикими, доисторическими. Новак входит, бросая на стол небольшой тканевый мешочек. Он подвешивает почерневший чайник на крючок у камина, выдвигает стул из-за стола, затем ещё один для себя, и садится. — Садись, — снова говорит он. Дин так и делает, прихрамывая вперёд. Собака мягко проскальзывает мимо него и садится у ног пастуха. Она наблюдает за Дином, пока тот приближается. Когда он садится, Новак берёт его за руку. Другой рукой он подтягивает к себе свечу, стоящую на столе, и нахмурено смотрит на рану Дина. — Да, — говорит он, — я так и думал. — Чего? — Дин моргает. — Камень раскололся, — пастух поднимает взгляд на него. — Я не могу достать все его осколки. — Ну и что же ты тогда можешь? — сердито спрашивает Дин. Пастух встает. — Это сланец, — говорит он, — и в этом, конечно, опасность. — Что? — Опасность. Хрупкость. Он раскалывается. — А, ну извини, — огрызается Дин. — В следующий раз я упаду на более мягкий камень, например на мел. Или на что-нибудь прочное? Как насчёт гранита? — В следующий раз лучше бы тебе вообще не падать, — пастух качает головой. Дин скалится. — В следующий раз я не приму твою помощь. — Ну, тогда будем надеяться, что она тебе и не понадобится, — соглашается пастух. Он снимает с полки горшок и достаёт несколько маленьких листьев, напоминающих шпинат, но с лёгкими волокнами, проходящими через них. Берёт чайник и наливает немного воды на тряпку. Снова садится, проверяет температуру воды и промывает рану на руке Дина. Вода горячая, но не обжигающая. После этого пастух осторожно вытирает рану тряпкой, пока не убирает грязь и более крупные кусочки сланца. Затем он возвращает чайник на огонь, берёт несколько листьев и начинает их жевать. — Сейчас не время для ужина, — морщится Дин, но пастух лишь закатывает глаза, выплёвывает пасту из листьев себе на ладонь и тянется, чтобы намазать её на руку Дина. — Господи! — кричит Дин, резко вырывая руку, так громко и внезапно, что собака вскакивает. — Спокойно, — успокаивает Новак, но Дин не понимает, к кому это обращение — к собаке или к нему. — Что ты делаешь? — Это убережёт от заражения, — отвечает пастух, указывая на пасту из растений и слюны в своей руке, и губы Дина кривятся от отвращения. Серьёзно? — А ещё вытянет из раны осколки, которые не должны быть в твоей руке. — Что? — Сланец, мистер Винчестер. Он избавит тебя от сланца, который режет тебя изнутри. Дин явно не убеждён. Это, вероятно, заметно: пастух вздыхает и склоняется вперёд на стуле. — Это не приносит мне большого удовольствия, сэр, но это лучший способ. — А есть другой? — спрашивает Дин, всё ещё сомневаясь. — Ковырять твою рану острым пинцетом, — откровенно отвечает Новак. — Или пусть сланец сидит, остаётся, трётся, режет и царапает твои бедные нежные нервы изнутри до твоего последнего вздоха. Дину не нравятся ни один из вариантов. Но затем он рассуждает: что такое немного слюны? От неё ещё никто не умирал. Пока он спорил, больше крови, разбавленной водой, стекает по его пальцам. Он вздыхает и садится обратно. — Ладно, — и снова протягивает руку. Новак снова промывает рану, чтобы убрать кровь, прежде чем наносит пасту. Его руки двигаются с удивительной нежностью. Он мягко размазывает пасту по ране — Дин признает, что она оказывает странное оцепеняющее действие, хотя, возможно, это просто потому, что он ожидает этого. Новак работает с сосредоточенным, точным выражением, его взгляд прикован к своей работе, как стрела, брошенная в цель, ни разу не отклоняясь. Дин же не столь сосредоточен. Его взгляд скользит с пасты на ладони к рукам пастуха, грубым, но грациозным пальцам, обветренной коже, отчётливым хребтам его суставов, к запястьям, которые изгибаются в движении. Затем его взгляд поднимается к лицу Новака. Взгляд тот же — устойчивый, внимательный, напряженный. Дин замечает: это странное, дикое, мудрое существо, нечто, вышедшее из древнего леса. — Вот так, — говорит Новак, и, взяв чистую тряпку, плотно перевязывает руку Дина. — Сними это завтра вечером. — Но завтра утром я еду в банк вместе с Бобби. — Рад за тебя. — Нет, — злится Дин, — я имею в виду, что не могу ходить с повязкой, покрытой листьями и слюной… — Ну, мистер Винчестер, это звучит как проблема гордости. Дин стискивает зубы. — А теперь, — говорит Новак, вставая, подбирая грязную тряпку и бросая её в корзину на полу, а затем беря с маленького столика у кровати маленький жестяной горшочек, — тебе повезло, что у меня осталось немного вот этого. Он снова подходит к Дину и садится. — Дай мне свою ногу, — говорит он, и Дин сопротивляется. — Прости, что? — Снимай ботинок и дай мне свою ногу, — повторяет Новак с терпеливым выражением лица. — У тебя явно растяжение. Дин тяжело вздыхает, но соглашается, стягивая ботинок и с трудом поднимая ногу. — Куда… — бормочет он, но пастух, выражение лица которого остается невозмутимым, но что-то в его взгляде выдает раздражение, хватает Дина за ногу и кладет её себе на колени. Он стягивает с Дина изношенный носок, и Дин краснеет, странным образом беспокоясь о том, что после долгого рабочего дня от него может пахнуть, и о том, что подумает о нем пастух. Новак проводит сильными, уверенными пальцами по напряженному узлу мышц. — Да, растяжение, — говорит он. Он отвинчивает крышку и выдавливает немного содержимого на палец. Смесь цвета пчелиного воска, но чуть более жидкая, чем воск, — Дин хмурится, глядя на неё. — Мазь, — объясняет Новак, заметив его взгляд. — Сделана из листьев бузины. — О, — это всё, что Дин может сказать в ответ на объяснение и на то, как мягко пастух втирает мазь в его опухшую кожу. Он переводит взгляд с ноги на лицо пастуха. Пастух продолжает смотреть вниз, втирая мазь, но что-то в его лице подсказывает Дину, что Новак чувствует на себе его взгляд. Дин продолжает смотреть. Тишина тянется, словно Великая равнина его родного края. Дин не перестаёт наблюдать. Пастух похож на какую-то странную бесплотную сущность. Не от мира сего. Должно быть, то же что и Дин наблюдавший за его работой, чувствовал Моисей у неопалимой купины. Пастух берёт полоску ткани и туго обматывает ею лодыжку Дина, поддерживая его ногу. — Вот так, — говорит Новак, закончив. — Ногу нужно держать в приподнятом состоянии. И старайся не нагружать её. — Но я… — Завтра ты с мистером Сингером отправишься в город, — заканчивает за него пастух. — Я знаю. — И что мне теперь делать? — сердится Дин. — Пусть твой брат пойдёт вместо тебя — предлагает Новак, пожимая плечами. — Или иди и хромай. В любом случае ты выживешь. Дин ворчит себе под нос. — Тебе нужно поработать над своим поведением у постели больного, док. — Я никогда не получаю никаких жалоб от своих овец, - спокойно отвечает пастух, убирая ногу Дина с колен на стол, чтобы она лежала приподнятой, как он и сказал. Он поднимается, подходит к огню. Дин наблюдает за ним, сидя на месте. Глаза Новака сверкают в огне, когда он поднимает чайник, теперь уже весело парящий, и наливает себе что-то в чашку из одного из множества горшков на полке. — Болит? — спрашивает он. Дин пожимает плечами. Новак достаёт из кармана пальто маленький пузырёк, наливает в другую чашку кипяток и выливает в неё содержимое пузырька. Он добавляет немного мёда и размешивает. Протягивая чашку Дину, он говорит: — Это поможет. — Ты быстро обустроился, — замечает Дин, кивая на котелки и полки, заставленные припасами. — Да, — соглашается Новак. Дин почти машинально собирается вернуть ногу на его колени, но вовремя останавливается, с лёгкой досадой на самого себя за этот странный импульс. Новак не говорит больше ни слова, и Дин уточняет: — Ты переехал сюда вчера. — Я в курсе. Дин тяжело вздыхает. Новак переводит взгляд на него. Он пододвигает чашку ближе к Дину. — Выпей, — говорит он. Когда Дин подчиняется, Новак поясняет: — Миссис Харвелл помогла мне с мебелью сегодня днём. А её дочь привезла кое-что из города, — он указывает на одну из полок с солью, чесноком и банкой мёда. — Как видишь. Последний пастух оставил некоторые свои вещи в спешке. Я их присвоил. — О. — Ты его знал? — Никогда, — Дин качает головой. — Он ушёл незадолго до моего приезда. — Я понимаю. — Сбежал с кем-то. — Я слышал, — кивает Новак. — У пастухов это вошло в привычку? — спрашивает Дин. Новак наклоняет голову. — Тебя беспокоит эта мысль? - спрашивает он. — Нет, я надеюсь, что ты тоже сбежишь. — Ах. Тишина. Дин делает ещё один глоток. В нём чувствуется слабый цветочный аромат — это мёд? Нет, мёд более терпкий на вкус; что-то лёгкое и цветочное дополняет сладкий вкус. Собака устраивается поудобнее, лёжа у ног Новака, и издаёт долгий, мягкий, животный вздох. Она смотрит на Дина. Кажется, она относится к нему менее настороженно, чем раньше. — Примула, — пастух указывает на напиток, заметив задумчивое выражение лица Дина. — Там масло примулы. — О, — отзывается Дин. Да, это имеет смысл. Комната оранжево светится от огня. Свет скользит по стороне лица Новака, подчеркивая его черты, как будто это раскрывается подсолнух на рассвете. За окнами с тонкими стеклами темная ночь. Они молча смотрят друг на друга. Какую обиду, размышляет Дин, может пастух испытывать к нему, учитывая все его колкие замечания и холодное отношение? — У мистера Сингера… много птиц, — говорит пастух. Дин моргает. — Да, - кивает он. — Почему? Дин пожимает плечами. Он смотрит на руки Новака, в которых тот держит свой напиток с плавающими в нём тёмно-зелёными крапинками. — Что это? — спрашивает он. — Мелисса, — отвечает пастух. — для сна. — Тебе трудно заснуть? - спрашивает Дин. Пастух делает глубокий вдох. — Иногда... — Мне тоже, - говорит Дин. — Мне жаль это слышать. — После того как его жена и сын умерли, Бобби начал выхаживать раненых птиц, которых находил. Пастух моргает. — Что, прости? — Бобби. Птицы. Вот почему он держит птиц. Наверное. — О. Он ведь этого не говорил? — Нет, - признается Дин. — И никто тебе об этом не говорил? — Я сам это понял, — Дин запинается. — Ну, точнее я думаю, что понял. — Звучит правдоподобно. — Нет ничего более нелепого, чем человек, который содержит, заботится и ухаживает за таким количеством птиц. — Мы все дураки в горе. При этих словах Дин поднимает взгляд от своего бокала. — Да, — соглашается он. Он думает о своём отце, который без конца переезжал из города в город, перестал работать и обеспечивать семью, пил до тех пор, пока его речь не стала невнятной, и он, по крайней мере, дважды в месяц мочился под себя. Лучше в постели, чем на улицах и в общественных местах, где лицо Дина горело от унижения, когда он каждый раз нёс своего спотыкающегося отца домой. Он думает о том, как Адам делал странные маленькие талисманы для каждого из них после смерти Джона и своей матери, и о том, как он выстраивал их в ряд и пересчитывал снова и снова каждую ночь перед сном. Он думает о себе и о том, как его охватило отчаяние после того, как он увидел свою мать. Он думает о мистере Новаке, пастухе, и о том, что тот сказал сегодня утром. Все мертвы. Давно мертвы. Ещё один участок Великих равнин, окутанный тишиной. Пастух смотрит на свой напиток, делая из него длинные, медленные глотки. Пастух начинает напевать. Его голос, возможно, самый печальный и одинокий во вселенной. Он начинает напевать, и Дин настолько отвлекается на его хриплое пение и отстранённый взгляд, что почти не узнаёт песню, которую Дин сам напевал себе под нос, когда упал. В самые тяжелые времена, Я буду твоим другом; В холодную бурю, Когда ветер завывает, Мой дорогой, я буду готов, Ждать тебя тогда. Дин тоже подпевает. Вокруг них царит зловещая тишина, нарушаемая лишь гулом их голосов. Новак смотрит куда-то вправо от Дина, но через мгновение его взгляд возвращается к его лицу. — Ты в порядке, чтобы добраться домой? — спрашивает он, и Дин моргает. — Что, прости? — Твоя нога, — уточняет пастух. — Ты сможешь дойти до дома? — О, — говорит Дин и понимает, что это намёк на то, что ему пора уходить. Легкое чувство обиды поднимается внутри него — почему Новак внезапно стал таким негостеприимным? Этот человек грубый и необщительный. — Да. Я… — он убирает ногу со стола. — …пойду, — он встаёт, морщится от боли, но всё равно хромает к двери. — Извини, что отнял так много времени... Пастух вздыхает у него за спиной и встает, отодвигая свой стул. — Молодой господин, — говорит он. — Позволь мне. Он открывает дверь перед Дином, и тот выходит, готовый к непростому возвращению домой. Он удивлён, когда пастух берет его под руку и закрывает дверь за ними — не раньше, чем собака выскальзывает наружу, чтобы идти во тьме вместе с ними. Теперь Дин чувствует, что к нему относятся снисходительно, и его охватывает раздраженная готовность защищаться. — Я могу дойти сам. — Да, но, если ты снова поскользнёшься и упадёшь в темноте, вся вина будет на мне. — Нет, это не так. — И я не строю иллюзий, мистер Винчестер: я не рассчитываю долго продержаться на своей работе с тобой поблизости. Но я не буду уволен Мистером Сингером, на вторую ночь моего пребывания здесь. — Значит, всё это ради твоего собственного самосохранения, да? — раздражённо и без особого энтузиазма спрашивает Дин. Воздух вокруг них холодный, звёзды далекие и настороженные. Облака, похожие на дым, медленно плывут по бескрайнему небу. — Именно так. Дин скрипит зубами. Трава мокрая, доходит до его голени, одежда промокает. — Ты превратишь их в пеньки, если будешь продолжать в том же духе, — предупреждает Новак. Дин хочет сердито оттолкнуть пастуха, но внезапно перед ним оказывается поросшая травой впадина, о которую он спотыкается и почти падает, так что в итоге он вынужден ещё сильнее опереться на Новака, а пастух крепко держит его и поднимает с силой, словно дубовые ветви. Равновесие восстановлено, лицо Дина горит от унижения. — Я, кстати, не молод, — наконец бурчит Дин. В темноте фермер вопросительно смотрит на него. — Ты назвал меня «молодой господин». Я не молод. — Прости, — Новак склоняет голову набок. — Может быть, в следующий раз тебе лучше подойдет «старый брюзга»? Дин рычит. — По какой-то непостижимой причине ты нравишься всем на ферме. Я хочу, чтобы ты знал, я не куплюсь на это. Я вижу, как ты льстишь и пресмыкаешься — это не утонченно, и не впечатляет... — Я не льщу и не пресмыкаюсь, — хмурится пастух. — Сколько ты сказал, тебе лет? — Что? — Сколько ты сказал, тебе лет? — Пастух повторяет. — В январе мне исполнится двадцать пять. — Понятно, — Новак задумчиво хмурится. — Ну, ты старше, чем я думал. — Что ты хочешь этим сказать? — Ведёшь себя как угрюмый ребёнок — так тебя и будут воспринимать. Дин толкает пастуха, но это лишь вырывает его из крепкой хватки мужчины и опрокидывает Дина на траву. Он издает возмущенный звук, лежа на земле и скребя её ногтями. — Нужна помощь? — бесстрастно спрашивает пастух, стоя над ним. Дин почти рычит. — Ты такой снисходительный! — То есть, не нужна? Дин с трудом поднимается на ноги — или, скорее, на одну ногу. Взглянув на мягкое, спокойное выражение лица Новака, он вздыхает. — Ты не мог бы снова подать мне руку? — спрашивает он. Новак выдыхает, и этот звук похож на летний ветер в пшеничном поле. Пастух возвращается к нему и снова помогает идти. — А ты? — спрашивает Дин. На его лице появляется вопросительное выражение. —Сколько тебе лет? — уточняет Дин. — О, — говорит пастух. — Я видел, почти тридцать вёсен. — И нет возлюбленной? — внезапно спрашивает Дин. Пастух хмурится, сбитый с толку. — Никто не ждёт тебя дома? Никто не просил тебя, не умолял не уезжать, никто не писал тебе писем, ни одна милая юная ирландка не надеется назвать тебя мужем? Новак качает головой. — Всё ушло, — вот и всё, что он говорит. Дин снова хмурится. — Всё ушло. Тишина. Звук неуклюжих шагов Дина по склонам и уверенных шагов пастуха. — Sírecht, — говорит пастух, и Дин хмурится. — Си-что? — Sírecht — вот как это называется. Древнеирландский. Дом, по которому тоскуешь и в который не можешь вернуться. — Sírecht, — повторяет Дин и думает о бескрайних равнинах Канзаса и золотом солнце. — Ушло, — снова говорит пастух, и в этом слове вечная печаль. — Всё ушло. Воздух вокруг них лёгкий и прозрачный. Звёзды печально улыбаются, словно крошечные иголки в разбитом сосуде неба, сквозь который пробивается печальный небесный свет. Оба молчат. По мере их приближения фермерский дом становится больше. Несколько огней — Сэм, наверное, читает, — и свет из кабинета Бобби. После того как Новак помогает ему подняться по ступенькам, Дин открывает входную дверь, и они входят внутрь. — Какая комната твоя? — спрашивает Новак. Дин моргает. — Что? Пастух страдальчески вздыхает. — Мне отвести тебя наверх, или ты справишься сам? Дин на мгновение задерживает дыхание, размышляя. Тело пастуха излучает ровный жар, в то время как его мозг работает, как остывающая машина. Ночной воздух холоден, у Дина холодные руки, но он совсем забыл об этом, ощущая теплоту пастуха. Может быть, вся эта странная, деревенская чушь с травами, которой занимается этот парень, действительно приносит пользу — у Новака, должно быть, улучшилось кровообращение. — Мистер Винчестер, — хмурится пастух, и Дин моргает, возвращаясь в реальность. — Наверху, — говорит он, а затем добавляет: — Ты поможешь мне? — Именно так, — соглашается мужчина. — Дин, — зовёт голос Бобби из его кабинета. — Что ты там делаешь? — Мистер Винчестер упал со скалы, — отвечает пастух, и из кабинета доносится встревоженный шум. — Чёрт… — слышно, как Бобби лихорадочно ищет свои трости, прежде чем Новак снова говорит. — Но ничего страшного, мистер Сингер, это была всего лишь лёгкая осечка, и я позаботился о его ранах. — Его ранах? - повторяет Бобби, и одна из тростей со стуком падает на пол в его кабинете, а Бобби чертыхается. — Черт возьми... — Мистер Сингер, мы подойдём к вам, — предлагает пастух, помогая Дину дойти до дверного проёма кабинета. Бобби, наклонившись, пытается поднять упавшую трость, а, увидев Дина целым и невредимым, облегченно вздыхает. — Чёрт возьми, парень, — он качает головой, — сколько же ты выпил?! — Меньше, чем ваши новые работники на ферме, — защищаясь, заявляет Дин, —и меньше, чем вы, в любой будний вечер. — Ну, некоторые из нас умеют держать себя в руках, — ворчит Бобби. Что-то в сердце Дина ёкает — неужели Бобби беспокоился за него? Это неожиданно. Джон едва ли обращал внимание на то, когда Дин получал травмы, даже если это происходило при выполнении куда более благородных дел, чем пьянство. Дин вспоминает с горькой болью, как в пятнадцать его руку зажало в механизме, и она сломалась в двух местах. Джон только нахмурился, глядя на его шину и перевязанную руку, и сказал: «Как долго это будет заживать?» Ответ Дина — два месяца — был встречен криком и звуком бутылки, брошенной о стену, и алкогольно-жгучим дыханием Джона у его ноздрей, когда он рявкнул слишком близко: «И что же мы будем есть до тех пор?!» Вопрос Дина: «Почему ты не накормишь нас, отец?» — был встречен железной хваткой на другой руке и безмолвной угрозой сломать её тоже. Боль той ночи была настолько сильной, что Дин украл немного виски Джона и выпил всё залпом, раз, два, три глотка. Наутро ему пришлось расплатиться за это: конечно, Джон заметил. Он заметил. Заметил. — Я провожаю Дина в его комнату, — объясняет пастух, и Дин возвращается в настоящее, а Бобби смотрит на Дина так, будто только что задал ему вопрос, но Дин был слишком далеко, блуждая по дорожкам прошлого, чтобы ответить. — Думаю, к утру он поправится, мистер Сингер. Я дал ему мазь. — Спасибо, — говорит Бобби, глубоко вздыхая. — Я рад, что вы двое поладили, — говорит он, и горькое вино разливается по венам Дина, а его губы кривятся. — Мы не ладим, - говорит он, сверкая глазами. — О, — Бобби хмурится. — Он просто проводил меня обратно. Вот и всё. — Понятно, — Бобби качает головой и возвращается к своим бумагам. — Увидимся завтра рано утром, Дин. Надеюсь, у тебя не будет похмелья. Это не пожелание, а указание прийти в себя. Дин вздыхает. — Пойдём, — бормочет он и тянет за собой Новака, который помогает ему выйти из кабинета. Наверх, по скрипучей лестнице, в спальню Дина. Внутри темно, Новак достает спичку из кармана и чиркает ей о щетину на жёсткой линии своей челюсти. Дин моргает, впечатленный, когда она загорается. Пастух не замечает этого. Он подносит пламя к свече и зажигает её. Осмотрев комнату в свете свечи, он замечает: — Ты едва обставил это место. Дин хмурится, защищаясь. — У меня мало того, чем можно его обставить. — Понимаю. — Новак поворачивается лицом к Дину, который опирается на здоровую лодыжку. — А что бы ты хотел? — спрашивает он. — Чтобы почувствовать себя как дома? Дин хмурится, его сердце сжимается, но не только от тоски по дому. — Я… это не дом, — говорит он твёрдо. — Это не мой дом. Так зачем мне чего-то хотеть? Пастух вздыхает. — Понимаю, — снова говорит он. — Что ж. Спокойной ночи, мистер Винчестер. Надеюсь, ты быстро поправишься. — Я верну тебе повязку завтра... — Не думай об этом, — пожимает плечами пастух. — Это не так уж и важно. Дин, вспоминая размеры рюкзака Новака и его скромное количество вещей — большая часть из которых, кажется, состоит из трав, сомневается в этом. — Я… спасибо тебе, — говорит он, когда Новак поворачивается к двери, чтобы уйти. — Спасибо, мистер Новак. — Не думай об этом, — повторяет пастух. — Я полагаю, я не увижу тебя завтра, чтобы рассказать о работе с овцами? — Нет, — признается Дин. — А послезавтра? — В воскресенье? — Да, овцы не перестают пастись из-за Господа, — криво улыбается пастух. Неужели это первая искренняя улыбка, которую он адресовал Дину? Дин моргает. Ему идет эта улыбка, этот изгиб губ, этот огонёк в глазах. — Тогда… тогда да, — отвечает Дин, — полагаю. Тогда я тебя увижу. — Чтобы научиться быть пастухом? — Новак, кажется, удивлен. — А для чего ещё? — Что ж, тогда. Возможно, после церкви, если вы благочестивый человек. Дин едва ли такой, он видел в жизни слишком мало, что свидетельствовало бы о существовании чего-то всеобъемлюще любящего и доброго, кроме, пожалуй, самой земли. Но он пожимает плечами. — Пообедай с нами, и мы отправимся вместе. Пастух с любопытством улыбается. — Именно так, — говорит он и уходит.