The Cadence of Part-time Poets

In restless dreams I walked alone, Narrow streets of cobblestone; 'Neath the halo of a street lamp, I turned my collar to the cold and damp; When my eyes were stabbed by the flash of a neon light, That split the night, And touched the sound of silence... - “The Sound of Silence” Simon & Garfunkel, 1964   Римус всегда встречался с Джайлзом на перекрестке между Фенчерч-стрит и Лиденхоллом в Олдгейте - на символической границе, после которой начинался Ист-Энд. Не будь даже старый шофер против поездок по трущобам, Римус все равно настаивал бы на долгих прогулках к этому месту. Чем дольше, тем лучше, особенно, если он хотел сохранить тайну своего происхождения от остальных своих друзей. Тайну, которую ему каким-то чудом удавалось хранить почти три года. Римус мог бы похвастаться этим достижением, если было бы перед кем. Но в этом-то и был весь смысл игры: держать обе жизни отдельно друг от друга, чтобы в случае чего не пострадал бы никто кроме самого Римуса. К тому моменту, как он подошел к Олдгейтскому насосу, Джайлз уже припарковал свой Rolls Royce Silver Shadow 67-го года выпуска на обочине и нервно отбивал какой-то ритм по рулю. Только закуривший третью сигарету Римус, счел ее выброс расточительным. Он остановился, чтобы затушить ее о подошву ботинка и сунуть обратно в пачку. — Разве я недостаточно долго торчу здесь в ожидании твоей жалкой задницы? Подняв взгляд, Римус увидел Джайлза, стоявшего посреди тротуара в своем привычном черном костюме. Пуговицы пиджака, как и всегда были плотно застегнуты, хотя в последние годы они выглядели так, словно с трудом сдерживают его живот. — Прости, Джил, — спокойно ответил Римус. Извиниться было проще, чем объяснить, почему он тащился сюда с самого края Ист-Энда. Тяжело вздохнув, Джайлз обошел машину и открыл для него дверь. — Еще пара таких сигарет в день, и отправишься на тот свет раньше положенного. Римус равнодушно пожал плечами и скрылся на заднем сидении машины. Дверь с мягким щелчком закрылась за его спиной. Шофер вернулся на свое место, завел двигатель и выехал с обочины. — Ты думал, где собираешься доставать сигареты, когда окажешься в школе? — спросил Джайлз, глядя на него в зеркало заднего вида. Ему нравилось ворчать на тему вреда сигарет и алкоголя, но Римус никогда особо не вслушивался. Чтобы тусоваться с парнями вроде Томни и сопротивляться этим привычкам, надо быть в конец отмороженным. — Ты слишком переживаешь, мамуля, - протянул Римус, наблюдая через окно за проносящимся мимо трамваем, набитым ранними пассажирами. За ним лениво катился развозивший утренние поставки грузовичок с молоком. Римусу потребовалось время, но теперь у него был неплохой запас сигарет Embassy - его любимых среди всех сигарет среднего класса. Players №6 тоже были ничего, но Римус втайне недолюбливал их за то, как сильно они были популярны среди других подростков. Этого запаса сигарет было бы достаточно для кого-нибудь другого, но, как справедливо заметил Джайлз, со скоростью курения Римуса, он останется без сигарет уже к Хэллоуину. Отсутствие алкоголя и прочего он мог бы еще пережить, но сигареты были обязательным пунктом. Привычка появилась, когда он начал использовать их в качестве пропуска в компанию Томни. Они часто курили или разменивали сигареты как валюту. Одна сигарета - долг, который ты обязан вернуть с процентами. — Твой отец в бешенстве, — сказал Джайлз. — Значит, он дома? — В своем кабинете. Если британский министр сельского хозяйства не был в офисе, то наверняка работал в своем кабинете. — Дома и в бешенстве. — А когда он вообще был не в бешенстве? — сказал Римус, откидывая голову на спинку сидения. Из-под шоферской фуражки Джайлза выбивались прядки седых волос и спадали ему на шею. Римус еще помнил времена, когда эти волосы пылали алым, также, как его нос и щеки, но с того момента прошло уже много лет. — Он позволил тебе все лето шляться по Лондону с этими чокнутыми мальчишками только потому, что ты пообещал поехать. А теперь ты опоздал на поезд и пропустишь свой первый день учебы. — Это просто заселение, — возмущенно возразил Римус. — От тебя ожидают большего, парень. Я не всегда буду рядом, чтобы тебя выручить. — Мне воспринимать это как заявление об отставке? Что ж, тебе давно пора на пенсию. Римус не мог видеть улыбку Джайлза в зеркале, но заметил, как уголки его глаз смешливо прищурились. Шофер покачал головой. — Никогда. Я не смогу тебя бросить. Да и сына у меня нет, чтобы так его пилить. Римус опустил взгляд на свои руки. Ногти были грязными и обломанными, одежда выглядела еще хуже. Настоящее чудо, что Джайлз вообще разрешил ему сесть в Rolls в таком-то состоянии. — Я не хочу ехать, Джил. — Уже не важно. Надо было думать об этом, когда залепил затрещину своему учителю физики в прошлом семестре. — Он это заслужил. — Они всегда заслуживают, да, Римус? — усмехнулся Джайлз. Римус отвернулся от шофера и снова прислонился лбом к оконной раме. Лондон мелькал за стеклом — яркий, шумный, наполненный людьми. — Когда я уезжаю? — Сегодня вечером. Я отвезу тебя на вокзал. — Проводишь меня? Так и знал, что ты меня любишь. — Нет, я просто хочу убедиться, что ты сядешь на чертов поезд. Если тебе нужен прощальный поцелуй, могу позвать с нами одну из кухарок. Римус прикусил изнутри щеку, чтобы не улыбнуться. — Пошел ты.

* * *

Homo homini lupus est.

Человек человеку волк.

Римус всегда ненавидел вид этих слов, выкованных на железных воротах поместья его семьи. Они насмехались над ним каждый раз, когда он возвращался домой и каждый раз, когда бежал оттуда. Если бы у ворот был голос, они бы добавляли: Vos non lupus es.  Ты не волк. Приходя или уходя, Римус всегда показывал воротам средний палец. После того, как Джайлз припарковал машину у главного входа, Римус открыл дверь и направился к каменным ступеням. По мере того, как он поднимался, по всей территории поместья раздавался лай собак из "собачьего домика", где отец Римуса держал, разводил и дрессировал своих драгоценных кунхаундов. Ни одного енота на всех Британских островах, и все же вот они - чуждые этой земле породы, которых держали здесь в качестве забавы. Было почти смешно наблюдать за тем, как глава Министерства сельского хозяйства и охраны животных - как домашних, так и диких, - разводил охотничьих собак чисто из спортивного интереса. Римус прошел мимо величественных колонн, которые он ненавидел меньше, чем ворота, но больше, чем вычурные парадные двери, и шагнул внутрь, под пристальным взглядом незнакомого ему дворецкого. Как только двери закрылись, лай собак исчез, и Римус на мгновение застыл, наслаждаясь тишиной. Это была особенность поместья Люпинов - здесь всегда стояла мертвая тишина. Никаких разговоров, никакого пения, никакой музыки. Никакого шума. Это была мертвая, опустевшая оболочка дома, набитая позолоченными перилами и мраморными ступенями. Когда единственный сын и наследник Лайелла Люпина вошел в кабинет отца, он все еще выглядел и пах как заброшенный лондонский переулок. В отличие от него, кабинет был безупречен: роскошные бархатные шторы распахнуты, открывая вид на идеально ухоженный двор, стены украшают картины, на которых изображены самые разные пейзажи. На полках разложены всевозможные награды и дипломы, свидетельствующие о достижениях Лайелла: тех, которых теперь ожидали и от Римуса. Неправильно было бы утверждать, что Римус не любил учебу. Проблема заключалась не в его способностях - он был более чем способным, когда этого хотел, - а в его отношении.  В этом и в том, что у него выработалась стойкая неприязнь к выполнению любых просьб отца. — Ты опоздал на поезд, — сказал Лайелл своим высокомерным тоном, даже не удосужившись поднять взгляда от документа, в котором он что-то писал золотой перьевой ручкой. Одна такая вещица могла бы стоить целого месяца сигарет, но Римус даже в хорошие дни не хотел что-то принимать от отца. Пусть оставит чертовы золотые ручки при себе. — Так и есть, — ответил Римус, вытирая подошву кроссовка об пол, чтобы потянуть время. — Не царапай пол. Римус закатил глаза и взглянул на отца. Они не были похожи, несмотря на то, что их волосы были одинакового каштанового оттенка. Это сходство было чистым недоразумением: волосы Римуса были непослушными и пребывали в постоянном беспорядке, когда как волосы Лайелла были всегда идеально уложены назад. — Ты поедешь на следующем же поезде сегодня вечером, — продолжил Лайелл, — Твои вещи уже упакованы и отправлены. — Без меня? — Ты бы поехал с ними, если бы прибыл домой, когда тебе было велено. Лайелл начертил агрессивную линию на бумаге, словно что-то вычеркнув. Наконец, он отложил ручку в сторону и посмотрел на Римуса. Римус слегка выпрямился, чтобы хотя бы чуть-чуть казаться шире в плечах. Он стоял как минимум в пяти футах от массивного стола отца, но Лайелл Люпин все еще казался ему огромным. Как зверь, как-то услышал Римус, когда одна дамочка, жена какого-то политика, шептала это на ухо другой, думая, что их никто не слышит. Медведь, а не человек, всегда такой суровый и прямолинейный. Как он смог уговорить такую хрупкую женщину, я никогда не пойму. — Это последняя, Римус, — сухо сказал Лайелл, — Ты истратил все лучшие школы Лондона. Ты носился по городу выставляя себя дураком, а меня — посмешищем. Я сказал тебе, что это последний шанс. Римус почувствовал, как его губы скривились в недовольной гримасе. — Мне кажется, ты слишком торопишься, отец. Они меня еще не выгнали. — И не выгонят, — выплюнул Лайелл, — Потому что ты дал слово. Мне надоело выслушивать твое нытье и смотреть на все эти детские выходки. Ты — Люпин. Вот и веди себя соответствующе. — Избитая фраза, — цинично отбил Римус, — Думаю, что угроза в ней перестала на меня действовать еще в 12. — Значит ты еще глупее, чем я думал. Следующие мысли Римуса были зеркальным отражением слов, которые он когда-то слышал, еще недостаточно взрослый, чтобы полностью понять их смысл. Тогда отец и мама в очередной раз ругались. В том самом кабинете, где он стоял сейчас. А сам Римус был оставлен в коридоре за дверью, прячущийся от того, что происходило внутри. Мама кричала, швыряя вещи по комнате. — Тебе следовало отправить меня домой тогда! Кто угодно бы так поступил, но только не ты. Если бы ты это сделал, кто бы тогда остался разделять твое чертово страдание!? Римус цокнул. — Как там говорят о яблоке и яблоньке? Глаза Лайелла сузились. — Следи за языком. — Забавно, что это тебя выводит из себя. — Ты ребенок. — Твой ребенок? — Достаточно! Когда Лайелл подорвался из-за стола, Римус едва сдержался от того, чтобы сделать шаг назад. Отец был очень высоким, выше самого Римуса, с плечами как у боксера и характером хуже, чем у любой собаки. — Ты дал слово, а потом нарушил его, так и не явившись. Мужчина, который не держит свое слово — ничто. А раз ты его не сдержал, значит и ты ничто. Если бы Лайелл Люпин мог видеть сквозь людей, он мог бы заметить, как его сын сжал кулаки за спиной. Если бы он мог читать мысли, он знал бы, что Римус представлял, как вбивает эти же кулаки в ближайшее окно. Но он не мог, а Римус не стал. Вместо этого он молчал, свирепо глядя на отца. Похожий на его зеркальное отражение. Если и есть в этой ситуации луч надежды, — думал Римус, — так это то, что я буду далеко, далеко от тебя. Удовлетворенный страхом, который, как он знал, Лайелл вызвал у своего сына, он медленно вернулся на свое место за столом. — Ты отправишься на поезде сегодня вечером. Джайлз отвезет тебя. До тех пор, ты мне не нужен. Не нужен. Не нужен бунтующий подросток, который не хочет вести себя как достойный сын из хорошей семьи; мальчик, который ведет себя хуже необученной собаки. Они, по крайней мере, знали, как бояться своих хозяев. — Так мы закончили? — протянул Римус. Его отец продолжал смотреть на него своим острым, оценивающим взглядом прежде, чем снова склонить голову над бумагами. Он небрежно махнул рукой, подавая знак, чтобы Римус ушел, оставив его в покое. На этом все. С шумом хлопнув дверью кабинета, Римус поспешил по коридору, стараясь идти так быстро, как только позволяли ноги. Его изношенная обувь громко стучала по дубовым полам. Каждая картина, каждое растение, каждый ковер - каждый чертов предмет мебели — казалось, насмехались над ним. Поместье казалось бескрайним: оно тянулось на несколько акров земли и включало в себя целый ряд хозяйственных построек: два гаража, конюшню, сенной сарай и теплицу. Всю свою жизнь Римус провел в поместье — он был рожден здесь, — но вот уже несколько месяцев это место напоминало ему чудовище, которое только и ждет, чтобы распахнуть свою бездонную пасть и проглотить Римуса целиком. Он прошел мимо музыкальной комнаты, как и всегда, запертой и тихой. Римус не помнил, видел ли он когда-нибудь свою мать за игрой на фортепиано — он был слишком мал, а потом она сильно заболела, но иногда ему казалось, что он помнит шепот. Не целую песню, но, может быть, мелодию или несколько печальных нот. Вспоминать ее голос становилось все труднее, но некоторые воспоминания еще оставались. Oh, where have you been, my blue-eyed son? Oh, where have you been, my darling young one? О, что ты видел, мой синеглазый сынок? И что ты видел, мой дорогой малыш?  Это было слабое воспоминание, одно из худших. Оно всегда заканчивалось его собственным писклявым голосом. - Но у меня не синие глазки, мамочка. Тогда Хоуп отвечала, как и всегда, своим добрым и нежным голосом. - Они были такими, когда ты только родился. Ты был моим идеальным синеглазым ангелочком. Теперь его глаза были карими. Римус добрался до парадного входа, едва избежав столкновения с горничной, которую он тоже не узнал. Она несла стопку свежих полотенец — похоже его отец снова нанял новых работников. Кивнув ей в знак извинения, Римус проглотил недовольство и начал подниматься по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, пока не добрался до второго этажа. Когда он наконец очутился в своей спальне, его руки дрожали, и ему пришлось закрыть дверь обеими руками, прежде чем прислониться к ней спиной. Не прошло и двух лет с момента, как эта дверь была почти в два раза выше него, но он рос как на дрожжах. Ему и сейчас было спокойнее прислониться к ней, охраняя комнату от возможного вторжения. Пусть никто и не пытался войти за ним. Тяжело дыша, Римус пытался прогнать из головы воспоминания о музыкальной комнате. К счастью, ему не пришлось прикладывать слишком много усилий: тяжелый удар пришелся ему в живот, и Римус согнулся, когда на него прыгнул взрослый крапчато-голубой кунхаунд. — Ох! Черт побери, Дасти, — вздохнул Римус, прежде чем его лицо расплылось в широкой улыбке. Пестрая собака снова подпрыгнула, облизывая его грудь, и Римус со смехом оттолкнул ее. — Фууу, Дасти, — простонал он, — Что? Этот засранец снова держал тебя здесь весь день? Римус присел перед собакой на корточки и начал поглаживать ее мягкую пушистую морду, а потом перешел к любимому местечку Дасти на шее. Пес счастливо высунул длинный розовый язык, и Римус возблагодарил звезды за появление хотя бы одного дружелюбного лица. Теперь, благодаря его размерам, никто бы не сказал, что Дасти когда-то был одним из самых хилых щенков в помете. Его могли бы усыпить, если бы семилетний Римус не умолял свою мать оставить его в доме. Он даже назвал пса "Дасти Райдер" в честь скакового жеребца, как это обычно делал отец для каждой из своих собак. Хотя этот Дасти Райдер так и не выиграл ни одной стоящей гонки. Ему не потребовалось много усилий, чтобы уговорить мать. Ее доброта, при всей строгости, была безмерной. Теперь ты за него отвечаешь. Тебе придется заботиться о нем. Кормить, убирать за ним, следить, чтобы он был хорошо ухожен. Продолжая гладить Дасти, Римус вдруг почувствовал вину. Большую часть лета он носился по Лондону, а теперь считал минуты до отъезда, которого так и не смог избежать. Пес заслуживал лучшего: тогда он тоже дал слово. — Попрошу Джайлза позаботиться о тебе, — сказал Римус. — Я вернусь на Рождество. Может, раньше... Дасти взглянул на него тем же глуповатым взглядом, которым он смотрел на Римуса в течение последних шести лет, и Римус вздохнул, качая головой. — Ладно. Хороший мальчик. Дасти залаял. Встав на ноги, Римус отошел от двери, а дружелюбный пес последовал за ним по пятам. Его детская комната в поместье никогда не казалась Римусу по-настоящему "домашней" или уютной — скорее, она была подготовлена для другого, более умного и хорошего сына. За последние несколько месяцев она опустела еще сильнее: Лайелл готовил сына к отъезду в частную школу. Римус пытался оформить комнату с тех пор, как вернулся домой из последней школы для мальчиков раньше времени, но горничные снимали все плакаты, которые он вешал. Ему никак не удавалось поддерживать в комнате достаточный уровень беспорядка, чтобы она ощущалась такой же уютной, как те трущобы Лондона, в которые приводил его Томни. Вместо этого комната была просто большой — огромная кровать с балдахином, тяжелые изумрудные шторы и одинокая фарфоровая ванна, которая располагалась в дальнем углу. Вдоль стен стояло несколько шкафов, каждый из которых был забит аккуратными пальто и дорогими брюками. Большинство из них так и остались не ношенными, поскольку гулять по Ист-Энду в бархатном костюме и блестящих оксфордах было все равно что приклеить на спину табличку с надписью "грабьте меня!" Теперь шкафы были пусты. Вся одежда, которая не была выбрана для поездки в Шотландию, вероятно, уже была выброшена. Стол Римуса тоже пустовал, как и несколько книжных полок стоящих вдоль стен. Пустая комната стала еще более пустой — превратилась в невзрачную оболочку. Однако была одна вещь, которую, как Римус знал, горничные отца не осмелились бы тронуть. Оставив в покое стол и шкафы, Римус подошел к кровати и опустился на колени, отодвигая с кровати тяжелую подкладку. Любопытный Дасти тут же попытался под нее пролезть, и Римусу пришлось оттащить его назад, прежде чем тот успел схватить то, что он искал. Он немного помучался прежде, чем пальцы коснулись знакомой поверхности. С тихим стоном и резким рывком Римусу удалось вытащить один единственный белый кожаный чемодан с красивыми латунными украшениями, потускневшими от времени и отсутствия ухода. Чемодан был вполовину меньше обычной дорожной сумки и покрыт тонким слоем пыли, которая проникла в трещины на коже как какая-то болезнь. Втайне Римус был доволен. По крайней мере он знал, что горничные его не трогали. Перевернув чемодан, Римус провел пальцами по гладким латунным застежкам, затем - по замку. Это была единственная вещь во всем поместье Люпинов, к которой никто другой никогда не прикасался. Но Римус не обманывался этим. Если отец позволил его оставить, то только потому, что ему было слишком лень помнить, что у Римуса в принципе есть такая вещь.  Вскочив на ноги, Римус вернулся к столу, открыл один из ящичков и начал искать фальшивое дно. Он обнаружил его, когда отец привез стол с какого-то аукциона — похоже раньше он принадлежал какому-то скрытному барону. Нащупав маленький выступ ногтем, Римус поднял доску и открыл свой тайник с сигаретами, спрятанный вместе с несколькими драгоценными косяками, которые Глазок заботливо скрутил для него в подарок на прощание. Отодвинув сигареты в сторону, он полез в нижнюю часть ящика, пока его мизинец не коснулся одного единственного латунного ключа. Он блеснул, когда Римус вытащил его и вернулся к чемодану. К этому времени Дасти успел нежно погрызть его угол. — Дасти, это не еда! — прошипел Римус, отгоняя пса. Вставив ключ в замок он повернул его, и крышка откинулась назад с легким щелчком. Этот звук заставил что-то шевельнуться в его животе. Это был первый раз за многие месяцы, когда он позволил себе думать о содержимом как о чем-то дорогом ему. О чем-то, что нельзя так просто оставить позади. Даже если он злился на нее, даже если он ее ненавидел — это не означало, что он хотел забыть. Несмотря ни на что, это были его воспоминания. Римус поднял крышку чемодана. Внутри он нашел пластинки - всего несколько из тех, что мать оставила ему. От Майкла Дэвиса до The Byrds. Это был кантри, ду-воп, американский джаз, латинская поп-музыка — и, конечно, The Beatles. Хоуп Люпин обожала The Beatles. Осторожно, как если бы он тревожил мертвое тело, Римус начал перебирать альбомы, пытаясь вспомнить по любимой композиции из каждого. Это было сложнее, чем он помнил. Музыка с пластинок не играла с тех пор, как ему исполнилось 11, когда здоровье матери стремительно ухудшилось. Тогда Хоуп заставляла его ставить музыку, пока она лежала в постели, слишком измученная даже для того, чтобы напевать. После того, как ее перевезли в больницу на постоянное лечение, проигрыватель чудесным образом исчез. Опасаясь худшего, Римус спрятал пластинки и убеждал себя, что он и мама смогут снова их послушать, когда она вернется домой. Она не вернулась. Хоуп обожала The Beatles. Римус тоже, но... у него были и свои любимчики. The Who занимали почетное первое место. Вместе с матерью, они сидели, слушали и пели, пока не заканчивалась пластинка. Римус до сих пор помнил тот день, когда они перенесли маленький телевизор в ее спальню. Он никогда раньше не видел музыки по телевизору, и с тех пор для Римуса все изменилось. Телевизор дал ему возможность увидеть, как музыка оживает на сцене. Он мог слушать большее количество групп, чем те, которые играли на британском радио. Сначала это были The Rolling Stones и The Beach Boys, потом The Kinks и Dusty Springfield — даже немного Джими Хендрикса, когда Хоуп пребывала в достаточно раскрепощенном настроении. Позже музыка стала мрачнее. Римус влюблялся в группы по типу Black Sabbath и Pink Floyd, пока эфир не захватили Led Zeppelin и Deep Purple. К тому времени, как ему исполнилось десять, Америка блистала Иги Попом и Бобом Диланом, но The Who оставались на пьедестале. Когда Римус впервые увидел, как Пит Таунсенд ломает свою гитару, а Кит Мун опрокидывает барабанную установку, он понял, что влюбился. Хоуп ценила эти группы - любые группы - возможно, потому, что музыка была единственной отдушиной в бесконечных визитах врачей. Она была не идеальной — она была его матерью — и не могла понять, почему такие музыканты как Таунсенд ломают свои инструменты смеха ради. Разве они не священны? Разве сцена не была святыней, предназначенной для благословений и почитаний? Но Римус понимал. Он прекрасно все понимал. Это - рок-н-ролл. Теперь, сидя в своей пустой спальне, Римус пролистывал остальные пластинки, словно следуя какому-то известному лишь ему списку. Blue Hawaii, Highway 61 Revisited, A Quick One, Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club, Pet Sounds — каждая из них была воспоминанием. Частью ее, которую он забыл, и которая могла бы остаться забытой навсегда. Внутри что-то болело. Ох, не грусти, малыш. Хочешь, мама тебе споет? Oh, where have you been, my blue-eyed son? Oh, where have you been, my darling young one? О, что ты видел, мой синеглазый сынок? И что ты видел, мой дорогой малыш? Римус отдёрнул руки и с тихим щелчком закрыл чемодан.