Под крылом у Ворона

      Она боялась спрашивать о том, что случилось. Да и спрашивать было некого. Врачи ничего не знали. Единственным, кто мог пролить свет на произошедшее, был сержант Альбрехт. Он появился спустя полчаса в больничном коридоре, куда за несколько минут до этого вывели Мию Дрейвен под действием очередной дозы успокоительного.       Сейчас никто не мог ею заниматься. И она дежурила в одиночестве возле палаты Шелли. Не было слышно, что происходит за дверьми, и минуты текли необычайно медленно, по капли. Порой Мии казалось, что она слышит, как они стучат по крыше. Капли времени. А может, это снова только дождь… Да и хотела ли она знать, что там творится? Она смирно сидела на полу, возле входа, закрывая лицо ладонями. Она беззвучно плакала, позволяя горячим слезам медленно сползать вниз по скользким щекам. Слушая биение собственного сердца, она старалась считать удары, чтобы хоть чем-то себя отвлечь. Но увиденное не давало покоя. Она не могла избавиться от мыслей об Эрике, о том, каким увидела его у подножия высотки. Неприятная дрожь пробегала по телу, и Мия всхлипывала, ловя ртом воздух.       Это долбанное успокоительное не спасает. Разве оно способно остановить поток неугомонной памяти? Мия была уверена, что в тот момент ровным счетом ничего не слышала, не замечала. Лишь Эрик и то, что он не дышит и не шевелится, заботило её, однако обрывки тяжелых для восприятия и осознания фраз долетали, и только сейчас эффект от их мощного удара можно было почувствовать.       «С какой высоты он упал?.. По заключению, он уже был мертв, когда его выбросили из окна… Это же Эрик Дрейвен… Мой сын фанат их группы…»       Прижавшись затылком к стене, нарочно стукнувшись несколько раз, Мия словно пыталась выбить из себя эти страшные события, пыталась даже убедить себя в том, что действительно крепко уснула в своей ванной, держа лезвие в руках, уснула под песню Fire in the Rain, и теперь ей снится этот кошмар. Вот-вот она очнется, наступит утро, может быть, даже будет светить солнце, и она поймет, что день их свадьбы все же настал, что они оба ждут её. Да, даже Эрик. Он был парень отходчивый… Он бы её простил…       И вдруг как удар током. Теперь она уже никогда этого не узнает… Никогда не сможет покаяться перед ним за свой несносный характер и безобразное поведение, за непослушание, за недоверие, за пренебрежение его чувствами. Никто на этом свете не любил её так сильно, как Эрик, никто так не дорожил ею и не заботился, никто и никогда не ругал её за проступки. А ведь он ругал, потому что ему было не все равно. Это такое счастье – осознавать, что кому-то есть до тебя дело.       Изнывая от внутренней боли, от сотен, от тысяч ран, кровоточивших в ней в этот момент, она ждала своего конца. Теперь она, как никогда, к нему готова. Но чьи-то шаги рядом… Она распахнула глаза. Чье-то дыхание опалило кожу. Чьи-то руки аккуратно обняли её и подняли с пола безвольное тело.       – Вот, так-то лучше.       Что-то теплое упало на её плечи. Краем глаза она зацепилась за синюю ткань больничного пледа. Дрожала, стуча зубами, кашляла, давясь собственными слезами.       – Так ведь и заболеть недолго, милая.       Голос очень знакомый. Добродушный, мягкий. Сержант Альбрехт принялся растирать её ледяные ладони и плечи, постепенно возвращая их хозяйку к жизни, от которой та едва не отказалась добровольно. Мия еле могла соображать, еле понимала, кто рядом с ней. Ей чудился только Эрик.       – Останешься здесь, Альбрехт?       – Да, останусь. Дождусь, что скажут врачи.       – Тебе ведь уже сказали, что шансов нет.       – Они сказали, что шансы невелики. А это разные вещи. Езжай, Фрэнк.       – А она кто?       – Езжай, Фрэнки…       Где-то рядом течет жизнь, словно шумный ручей, огибающий её безмолвный островок, но невольно задевающий скользкие края берега и омывая их как будто нечаянно. Мия не видит лиц, не знает их, она смотрит в стену, что прямо перед ней, и прислушивается к звукам, что за дверью. Жаль, что у неё не такой острый слух, как у кошек, и она не умеет видеть сквозь предметы, и нет у неё никакого шестого чувства. Она – всего лишь маленький, слабый человек, который ни над чем не властен.       – Эй, давай я принесу тебе горячий чай. Или кофе. Что ты больше любишь?       Наконец Мия Дрейвен подняла на офицера полиции переполненный немым отчаянием взгляд.       – Вы соврали ей… – тихо произнесла она, прислоняя кончики пальцев к искусанным до неглубоких ранок губам. – Соврали про Эрика.       Тяжелый вздох как совестливое оправдание. Но он не считает, что поступил неправильно. И все слова как-то внезапно иссякли, превратились в пыль, перестали хоть что-то значить.       – Как я ей скажу, когда она придет в себя? – заданный больше самой себе, нежели Альбрехту, вопрос казался Мии глобальным, и на него не существовало ответа. Ещё минуту назад она и не думала об этом, а теперь её охватывал панический ужас. Если Шелли переживет эту ночь, то новость о гибели жениха, почти что мужа, точно её убьет.       Неожиданно открылась дверь. Врач со спущенной медицинской маской и в длинном белом халате вырос перед Мией, словно статуя. На миг ей показалось, что даже его лицо вырезано из гладкого белого мрамора, а по щекам размазана алая кровь. Чудом удержавшись от визга, Мия зажмурилась и тряхнула головой. Замерев на мгновение, врач обвел её и полицейского, присутствием которого был слегка удивлен, жалостливым взглядом. Мия подорвалась на месте и молча вонзила в него нетерпеливый взгляд, колкий, ожидающий и немного одичавший. В вопросах не было нужды, и доктор не ждал, когда их озвучат. Офицер полиции обнял девушку за плечи, намереваясь уберечь от жесткого падения в момент вполне возможного обморока. Он тоже не представлял, что им обоим предстоит услышать, но судя по глазам врача, ничего хорошего…       – Состояние пациентки тяжелое. Нам удалось стабилизировать ситуацию, нормализовать её немного, и сейчас она на интенсивной терапии в реанимации.       – Значит, она поправится? – пугливый голосок хрипло вырвался из легких. Мия дышала через раз, её затрясло сильнее прежнего, но всего на короткий миг на её лицо пал луч улыбки. Светлая надежда слабенько подала признаки жизни.       – Нужно надеяться на лучшее, – кивнул врач, но по нему было видно, что сказать он хотел нечто другое, нечто такое, чего Мия не готова услышать прямо сейчас. – Прошу прощения, мне пора.       – А можно к ней? – прямо в его спину, обтянутую белым халатом, полетел ещё один весьма серьезный вопрос. Он не увидел причин отказывать, как и причин разрешать. И был ли хоть какой-то смысл в этом – он тоже не знал. Снова кивок. Мия несмело открыла дверь и вошла внутрь.       Сержант Альбрехт хорошо умел читать по лицам, а ещё по губам и глазам. Такая уж у него работа. И доктор, зная наверняка об этой его способности, приостановился.       – Каковы шансы, что она выживет? – прямо спросил полицейский. Сняв свою шляпу, он протер лоб носовым платком. – Мне очень нужно допросить её.       – Их практически нет… Так что ни о каком допросе не может идти и речи. Да, организм молодой, но она потеряла много крови, получила гематомы и травмы, едва совместимые с жизнью. Это вообще чудо, что она все ещё жива.       – Скажите, а присутствие близкого человека может помочь? – Альбрехт знал, что такое случается только в слезных сериалах, которыми порой злоупотребляла его бывшая жена, но в жизни все гораздо суровее. И безнадежный взгляд доктора говорил о том же.       – Я, как врач, рекомендую любые методы из возможных… Она постоянно звала какого-то Эрика. Думаю, если Эрик поучаствует, ситуация немного улучшится.       И вот тут все окончательно стало ясно. Все рухнуло. Альбрехт поджал губы и зажмурился.       – Эрик это… её жених. К сожалению, его убили.       – Полагаю, она не знает об этом?       – Как можно было сказать ей в таком состоянии, док?..       Человек в белом халате понимал это даже лучше, чем полицейский, и горько было осознавать, что скорее всего они зашли в тупик. Девушка вряд ли выкарабкается после полученных травм, не только физических, а ещё и душевных. Но он не имел права отнимать у людей надежду. Хватает того, что порой он был не в состоянии спасти им жизнь. Он снова посоветовал ждать, просто ждать и молиться, если искренне в это веришь. Альбрехт никогда не задумывался прежде о Боге. Видя происходящее вокруг, он полагал, что молиться некому.       Мия тоже молиться не умела, но ей всегда казалось, что она во что-то верит. Не было конкретного образа или имени. Эрик так вообще порой любил пошутить на эту тему, не воспринимал всерьез Бога, по крайней мере того, о котором пишут в Библии. Наверное, у него тоже было собственное представление об этом…       А вот Шелли была верующей. Наверное, только с её появлением в жизни Эрика Дрейвена появился и сам Бог. Эрик оборудовал специальную полку в их квартире, на которую Шелли поставила иконы и деревянное распятье. Она не была чересчур набожной, нет, но верила искренне. И эта вера была её неотъемлемой частью. Мия всегда называла её святой и порой в какой-нибудь очередной ссоре с братом непременно давала понять, что бедная мисс Уэбстер, этот славный ангел, намучается с ним вдоволь. И за какие только грехи он ей такой достался?       Вряд ли Мия понимала тогда, сколь крепки между ними чувства, сколь дорожит ими Эрик и как глубока его любовь, порой кажущаяся ему самой немыслимой, непознаваемой до конца, неизмеримой.       Она и сейчас вряд ли понимает, сидя у постели Шелли.       Мия не покидает больницу уже сутки. А девушка не приходит в себя, и только её грудь медленно и почти незаметно поднимается от тяжелого дыхания. Глаза плотно закрыты, на лице обработанные кровоподтеки и синяки, которым свойственно зажить, в отличии от раздирающей душу раны, голова перевязана. Маленький добрый ангел в белой постели. Тело утыкано какими-то трубками, а неподвижные тонкие руки такие холодные, будто кровь перестала в них циркулировать несколько дней назад. И она спит. Спит крепко. Её сознание блуждает где-то между мирами, в темноте. И ей страшно. Найти выход не представляется возможным, но он точно где-то должен быть. И снова она зовет Эрика, потому что он всегда был для неё надеждой и опорой, потому что без него она на самом деле не справится. Всегда лишь притворялась сильной, бойкой, порой заставляя его смеяться. Забавно дулась на него, с наигранной обидой и гордостью отворачивалась и пыталась не разговаривать, но её хватало ненадолго. Все старалась решать самостоятельно, уверенно двигалась вперед, даже если точно знала, что ничего не получится. Всегда верила в добро и совершала его при первой возможности. Как же он мог в такую не влюбиться?       Приходилось учиться готовить на ходу, и однажды этот несчастный ужин вспыхнул прямо на сковороде. Эрик оставил гитару и свой черновик, быстро побежал на кухню и быстро разобрался с тем несостоявшимся пожаром. Бедняжка Шелли сильно расстроилась, но Эрик и не думал огорчаться. Обнял её и, чмокнув в носик, заявил:       – Тогда в ресторан.       Это были просто житейские мелочи, из-за которых Шелли могла переживать несколько дней. Такова уж её натура. Все на свете для неё было важно.       Она смутно помнила об этом сейчас. Слишком уж тут темно и холодно, что о прочем и не думается. Она до сих пор не понимает, где очутилась и почему в одиночестве, почему Эрик не приходит к ней, будто и не слышит, как она его зовет. Уже голос почти сорвала, и горло болело от малейшего напряжения связок. И только эхо утопало в пустоте, рассыпаясь в темном пространстве. Во рту она чувствует металлический привкус крови, рвущейся из самой глубины, которую приходится сглатывать. Дальше идти страшно, да и сил словно не так много: они как-то очень стремительно начали её покидать, едва она только их почувствовала. Так она села, сползая по стене, и просто разревелась, как ребенок. Горячие слезы, попадая на кожу щек, слегка пощипывали её. И она терла глаза замерзшими ладонями и ледяными пальцами, порой задыхаясь от рыданий и отчаянных криков, в которых различалось лишь одно родное имя. Она молила Эрика сжалиться над ней. Его шутки иногда дико раздражают. Вот как он мог бросить её тут одну? А сам наверняка где-нибудь рядом прячется и специально не выходит.       – Я с места не сдвинусь, пока ты не придешь, понял?! Так и знай! Здесь буду сидеть и плакать!       Её колотило изнутри, и мелкая дрожь сковывала все тело, а вместе с нею и липкий страх. Она свернулась клубком, прижав к себе колени и обняв их, и всякое движение отдавалось болью – тихой, призрачной, но ощутимой. Тело словно несколько раз пронзили острые иглы, а потом ещё вдобавок расцарапали кожу на руках, ногах и бедрах. Жжется. Она принялась ощупывать себя, чтобы понять, в каком месте именно её ранили и почему так больно, но под подушечками пальцев чувствовалась лишь разорванная ткань домашнего черного платья. Тьма была настолько плотной, что попросту не позволяла Шелли разглядеть собственные руки. И в какой-то момент её плач превратился в мучительный стон. Боль становилась все интенсивнее, а тело все слабее. Она вдруг поняла, что вообще не способна встать.       – ЭРИК! – она собрала все силы, которые в ней ещё остались, и вложила их в свой пронзительный крик. Но в ответ опять тишина. Вязкая, жуткая, но постепенно рассеивающаяся. Где-то послышались голоса. И их было много, и они тревожно о чем-то переговаривались, но ни слова разобрать нельзя. У Шелли мелькнула в голове мысль о долгожданном спасении, хотя она ни за что на свете не пожелала бы быть спасенной кем-то другим, ведь это бы тогда значило, что Эрик её предал, что он её все-таки бросил тут одну. А для неё это так же невозможно, как и все происходящее сейчас. Яркая вспышка далекого света брызнула ей на лицо, и Шелли медленно повернула голову. Ослепляющий луч прострелил темноту насквозь и начал постепенно расширяться, будто фары медленно приближающегося автомобиля. Наверное, нужно идти туда. Но ноги отказывались двигаться, и Шелли Уэбстер не стала их заставлять. Едва она поднималась, толком не разогнув колени, как те роняли её обратно, на каменную землю. Теперь только она поняла, что все это время находилась в стенах какого-то длинного тоннеля. Тогда она поползла, но от этого боль усиливалась настолько, что невозможно было сделать вдох. Пришло время сдаться. И она почти смирилась с этим.       – Пожалуйста… – протягивая руку, она отчаянно глядела на свет, за которым все ещё продолжали разговаривать. Она слышала собственное имя, а за ним протяжный писк, оглушительный, но быстро прервавшийся, а потом снова голоса.       В груди как будто загорелось сердце, и она прислонилась щекой к холодной земле, внезапно почувствовав, что боль постепенно начала отступать. Даже, кажется, дыхание наладилось, но теперь клонило в сон, будто она лет десять уже не спала. Последняя слеза медленно скатилась с ресницы, а после чье-то нежное прикосновение стерло её с кожи. Шелли приоткрыла глаза. Над ней склонился тот, кого она так долго звала.       – Эрик… Ты все-таки пришел…       Но он молчал. Только улыбался – печально и в то же время восхищенно. Всегда смотрел на неё с трепетным обожанием, всегда был так аккуратен, словно боялся нечаянно ей навредить. Да ни в одном музее мира ни с одной реликвией так, пожалуй, не обращаются.       – Ты заберешь меня отсюда? – спрашивает Шелли шепотом. – Знаешь, уже совсем не больно. Все прошло… ***       Протяжный писк. Врачи бились до последнего. Кардиостимулятор так и не смог завести её сердце снова, оно остановилось навсегда. На кардиомониторе рентгеновский луч превратился в прямую бесконечную линию. Шелли открыла глаза всего на мгновение, но вряд ли пришла в себя даже на тот момент. Врачи зафиксировали смерть ровно в 05:27 утра.