На раз, два...

Чемодан был настолько огромным, что, казалось, он вот-вот сожрёт всю комнату, а вместе с ней — и меня. Я сидел на корточках перед ним, методично складывая в его пасть свитера, шарфы и носки. Эти вещи не просто занимали место; они напоминали мне о том, куда я еду, и почему мне это невыносимо. Свитера пахли домом — свежим воздухом после прогулки и маминой привычкой стирать всё с каким-то травяным порошком. Только вот вместо комфорта этот запах давил на грудь, будто я уже прощался с тем, что привык называть своим миром. В каждом сложенном шарфе слышался мамин голос: «Тебе там это точно пригодится». В каждом носке — её бесконечная уверенность, что она всё делает правильно. Пальцы механически подбирали следующую вещь, но внутри меня всё кипело. Почему я должен всё это терпеть? Почему вместо привычных уроков, привычной жизни, друзей, моих нормальных планов, я еду в какой-то далёкий, холодный, чужой колледж? Ответы, которые мама повторяла как заклинания, не убеждали. «Ты раскроешь свой потенциал. Ты ведь хочешь стать лучшим, правда?» Да, конечно. Хотел ли я? Уверен ли я? Этот разговор шёл без остановки почти всё время, как только мама вернулась домой после своей "смерти". Она ворвалась в дом, словно ураган, разложила папки и списки прямо на обеденном столе и начала свой монолог: «Этот колледж лучший. Не просто в стране — в мире. Я и сама там училась. Там создают магов, которыми гордится весь мир». Будь её воля, я бы уже давно оказался в этом чёртовом месте. Два года назад, ещё до выпуска из школы, она готовила документы, рассылала рекомендации, уверенная, что всё решено. В её голове это звучало идеально: «Ты сразу погружаешься в правильную среду. Это серьёзная подготовка. А не сидеть здесь, теряя время впустую». Но тогда меня спас папа. Он стоял твёрдо, как скала, впервые за всё время, что я мог вспомнить. Он настоял, чтобы я окончил обычную школу. Чтобы жил, как нормальный подросток, хотя бы до аттестата. «Пусть сдаст экзамены, как все нормальные дети. Поищет себя. Захочет — поступит в университет. А если уже потом решит, что хочет идти в магию, тогда мы вернёмся к этому разговору». Этот его аргумент был железным, и он не уступал, пока мама не сдалась. На пару лет я получил передышку. Тогда мне казалось, что победа останется за нами. Но как только я получил аттестат, она вернулась к своей старой идее. Она будто ждала этого момента, как тигр ждёт, чтобы прыгнуть на жертву. Я снова услышал всё то же самое: «Твой дар не должен пропадать впустую. Ты обязан развивать его. Ты представляешь, какие возможности откроются? А вдруг ты просто не понимаешь, насколько ты талантлив?» А папа... Папа в этот раз молчал. Его голос, который когда-то защитил меня, исчез. Вместо этого он только сказал: «Может, это и правда лучше для тебя», — и ушёл на работу. Как всегда. Я продолжал механически укладывать в чемодан толстые свитера и носки, чувствуя, как внутри растёт горькая обида. На маму — за её бесконечное давление. На папу — за его равнодушие, за то, что он сдался, оставив меня один на один с её амбициями. Этот колледж стал для неё каким-то символом успеха. Её гордостью. Будто, отправив меня туда, она докажет всему миру, что сделала всё правильно, что её жизнь имеет смысл. Только вот где в этом всём был я? Складывая очередной шарф, я посмотрел на чемодан. Он был почти полон, но мне казалось, что он больше похож на гроб. Гроб для всего привычного, для всего, что мне важно. Через несколько часов я закрою его, и моя жизнь изменится. Карина устроилась на кровати, поджав под себя ноги и облокотившись на подушку. Её взгляд был спокойным, даже немного тёплым, но от этого мне становилось только хуже. Я не хотел тепла. Я хотел, чтобы кто-нибудь согласился с тем, что всё это — глупость. — Ну, зато всегда будешь в тепле, — осторожно заметила она, подбирая слова, словно я был пороховой бочкой. — Ага, если не сдохну от скуки раньше, — бросил я, запихивая в чемодан ещё один шерстяной свитер. Он был настолько толстым, что напоминал что-то, связанное ещё в девятнадцатом веке. «Будешь благодарить, когда попадёшь в вьюгу», — говорила мама, вручая его мне. Да. Конечно. Благодарить. Карина слегка хмыкнула, но ничего не ответила. Её попытки поддержать разговор разбивались о моё настроение, как волны о камни. — Я не понимаю, зачем вообще туда ехать, — продолжил я, даже не пытаясь скрыть раздражение. — У меня и тут всё нормально было. — Ты же знаешь, это важно для твоей мамы. — Вот только для неё, — мрачно ответил я, защёлкивая одну из застёжек. Чемодан не поддавался, словно и он сопротивлялся этой затее. — Я до сих пор не понимаю, почему меня не может обучить она сама? Обязательно, что ли, ехать за сотни километров отсюда? Я швырнул в чемодан очередной свитер, как будто он был виноват в моих бедах. Карина вздохнула, но всё же осталась на своей позиции терпеливого дипломата. — Может, у неё есть причины, — начала она осторожно, будто проверяя воду, прежде чем прыгнуть. — Она ведь тоже училась в той школе. Может, считает, что это важно. — Ещё бы она так не считала, — огрызнулся я. — Всё, что она считает важным, автоматически становится обязательным для всех. Карина наклонила голову, наблюдая за мной, как за ребёнком, который вот-вот начнёт топать ногами. Её взгляд был слишком мягким, чтобы не раздражать. — Ты ведь знаешь, как она переживает за тебя, — сказала она. — Переживает? — усмехнулся я, наконец-то запихнув этот проклятый свитер. — Если бы она переживала, то оставила бы меня здесь. Я бы учился сам, без всех этих... "традиций" и "семейной чести". — Ну, это её способ заботы, — осторожно заметила Карина, поднимая глаза к потолку, будто ища там поддержку. — Да уж. Отличный способ — отправить сына туда, где он будет мёрзнуть девять месяцев в году и общаться с людьми, которым до меня нет никакого дела. Карина чуть подалась вперёд, будто собираясь что-то сказать, но вместо этого просто сжала мои плечи. Её руки оставались тёплыми, даже когда мой взгляд снова уткнулся в чемодан. — Ты справишься, — сказала она тихо, с какой-то непрошенной уверенностью. Я не ответил. Справлюсь ли? Или просто затеряюсь где-то среди зимы, так далеко от дома, что назад дороги уже не найдётся? Мы сидели молча, каждый со своими мыслями. Чемодан застыл передо мной, как символ того, что я не мог изменить. Я ощущал, как напряжение висит в воздухе, словно натянутая струна, готовая лопнуть от малейшего движения. Карина не убирала руки с моих плеч, и её прикосновение было единственным, что удерживало меня от того, чтобы встать и швырнуть этот чемодан в угол. Её ладони были тёплыми, но я знал, что внутри ей сейчас так же холодно, как и мне. Полгода. Мы никогда не разлучались на такой срок. Несколько дней — да, максимум неделю. Но полгода? Это казалось чем-то бесконечным. Я чувствовал, как её взгляд скользит по моей шее, плечам, чемодану — будто она пыталась найти что-то, что могла бы сказать, но слов уже не оставалось. Всё, что нужно было сказать, давно висело между нами. Её молчание не было пустым; в нём было всё, что мы оба боялись признать. Её рука, чуть подрагивающая на моём плече, выдавала её напряжение. Обычно Карина была той, кто сохраняет спокойствие, кто вытягивает меня из моего хаоса. А сейчас? Сейчас её тоже выбивало из привычного ритма. Она пыталась держаться ради меня, но я знал, что ей будет не легче, чем мне. Она тихо выдохнула, и этот звук вдруг сделал всё реальным. Завтра я уеду. Завтра я окажусь в месте, где холод станет нормой, а она останется здесь, в комнате, где до сих пор пахло нашими совместными вечерами. Полгода. Полгода без её смеха, без привычной лёгкости, с которой она заполняла каждое пространство вокруг. Я медленно накрыл её руку своей, чувствуя, как её пальцы слабо сжались, словно она боялась отпустить. Она крепче сжала моё плечо, но не сказала ни слова. Её молчание было самым громким ответом, который она могла дать. Мы просто сидели так, как будто могли вытянуть из этой минуты ещё немного времени. Как будто могли заморозить её, удержать нас в этом моменте, где мы ещё вместе, ещё целы, и расстояние не казалось таким уж непреодолимым.

***

В аэропорту всё было, как в фильме — не том, что показывают на экранах, а в том, что происходит в жизни, когда сердце сжимается от того, что предстоит прощание. Просторный холл был переполнен суетой: шумные шаги людей, говорящих по телефону, спешащих на рейс или, наоборот, замерших в пустой тишине своих мыслей. Огромные стеклянные окна пропускали холодный свет, который окутывал пространство, добавляя ощущение того, что время здесь течёт как-то иначе — не так, как хотелось бы. Всё казалось слишком четким, почти гиперреальным, но в то же время таким пустым, что я, находясь в этом центре, будто растворялся в пустоте. Я не мог понять, как оставаться спокойным, когда вокруг меня это бесконечное движение, а внутри — тишина, тяжёлая и глухая. Каждый взгляд, каждое движение ощущались как испытания. Каждый момент, казалось, был слишком важным, чтобы не запомниться, и одновременно слишком болезненным, чтобы не оставить след. Папа стоял немного в стороне, его взгляд был, как всегда, спокойным и отстранённым, но внутри меня что-то сжалось, когда я увидел, как его лицо было несколько усталым, а глаза слегка уставшими, будто он уже давно знал, что этот момент близок, и ничего не мог сделать, чтобы его остановить. Он подошёл ко мне первым, и его рука, касаясь моего плеча, была такой тяжёлой, что я не мог не почувствовать, как будто этот жест говорил всё, что он не сказал бы словами. Он всегда был таким — молчаливым и сдержанным, но именно в его молчании я всегда ощущал поддержку, не требующую подтверждений. Слов не было. Он просто сказал: «Береги себя. Всё будет хорошо». Но я знал, что эти слова не могут быть достаточными. Они не могут охватить все те невысказанные переживания, которые витают между нами. Папа отошёл, не дождавшись ответа, и я остался стоять, как будто он унес с собой то, что осталось невысказанным. Шурка была иной. Она подошла ко мне, смахнув рукой слёзы, и протянула мне пакет с конфетами — её ободряющий способ сказать: «Будь готов». В её взгляде я прочёл ту самую детскую обиду, что её не пустили, что она остаётся здесь, в этом доме, а я уезжаю. Она, как всегда, была откровенно эмоциональна, и я почувствовал, как её маленькое сердце, полное чувства потери, барахтается в её груди. Она спросила: «Ты вернёшься, да? На каникулы?» — её голос был полон опаски, как будто она не верила в свои собственные слова. Я кивнул, пытаясь быть уверенным, но, глядя на неё, я почувствовал, что её слова были больше вопросом для самой себя, чем для меня. Я поцеловал её в макушку, и она быстро побежала обратно к маме, пряча лицо в ладонях. Этот момент был полон тишины — тишины, которая как будто разрывала всё внутри меня. Алиса стояла немного в стороне, но её взгляд был настолько острым, что я почувствовал, как он проникает в меня. Я видел не просто обиду — это была настоящая боль, которая пробивала её через каждое слово. В её глазах не было ни гнева, ни зависти — там была только боль, от которой она пыталась убежать. Это был её шанс — её мечта, а она осталась здесь, в другом колледже, который не давал ей того, что она искала. И хотя она не говорила ничего, я увидел, как её губы дрожат, как она сдерживает свои слёзы, пытаясь остаться сильной. И вот она, без слов, сделала шаг ко мне и, обняв меня, прижала к себе, словно пытаясь запомнить этот момент, запомнить меня — такой, какой я есть, до того как всё изменится. Её объятия были такими сильными, что я почувствовал, как она словно пыталась зафиксировать меня в этом времени, в этом пространстве. — Не профукай шанс, — её слова были тихими, но таким эхом они пронзили меня. В её голосе я чувствовал не просто просьбу, а крик — крик её души, который она пыталась спрятать. В этих словах было столько боли, что я не мог произнести ни слова в ответ. Я кивнул, хотя не знал, что сказать. Молчание было намного честнее. Алиса отстранилась, но в её глазах всё ещё горел тот огонь, который не гаснет, несмотря на всё. Она снова обняла меня, и я почувствовал, как её объятия несут в себе не только прощание, но и ту самую несломленную надежду. Когда подошла мама, я не мог не заметить, как её лицо исказилось от боли. Она была слишком молчалива, слишком сдержанна, но я видел её слабость, её тревогу, скрытую за попыткой улыбнуться. Слёзы в её глазах я заметил сразу — они были скрыты, но я чувствовал их каждое движение. Она обняла меня, как никогда крепко, и я почувствовал её дрожащие руки, её тяжёлое дыхание, которое я раньше никогда не замечал. «Ты справишься», — её голос был почти не слышен, полон неуверенности и тоски, и я понял, как тяжело ей отпускать меня. Она не была готова к этому моменту, и я чувствовал её неготовность во всём. Она смотрела мне в глаза, и её взгляд был полон напряжения, будто она боролась с самой собой, с тем, чтобы не показать мне свою слабость. Я не знал, что сказать. Я снова спросил: — Мам, а может, мне не ехать? Может, я могу остаться? Мы могли бы найти другой способ, правда? Её лицо сразу стало более серьёзным. Она медленно ответила, и её слова пронизывали меня, как холодный ветер: — Егор, ты помнишь, что мы пережили? Как ты вырос, как мы боролись? Ты же сам знаешь, что этот путь — твой. Ты должен пройти его, потому что в этом мире всегда будут те, кто попытается забрать твою силу, если ты не научишься её контролировать. Ты силён, но ты должен научиться. Её слова проникли в меня, и я почувствовал её заботу, её тревогу, её любовь, которая скрывалась за её строгими словами. Я замолчал. В этот момент я понял, что другого пути нет. Сколько бы я не спорил, это было неизбежно. Когда Карина подошла, я почувствовал, как с каждым её шагом в воздухе накапливается напряжение — словно всё вокруг нас затихало, словно этот момент должен был стать чем-то важным и одновременно невероятно болезненным. Она остановилась передо мной и подняла глаза, в которых я видел не просто грусть, а тяжесть, такую, что она, наверное, пыталась скрыть, но всё равно не могла. Я знал, что нам осталось совсем немного времени, и в этот момент казалось, что все слова потеряли свой смысл. Она сделала шаг ближе и, едва заметно, коснулась моей руки. Я почувствовал, как её пальцы слегка дрожат, как будто сама она тоже не знала, что будет дальше. Я не мог больше стоять, наблюдая за её сомнениями. Без слов я взял её за руку и притянул к себе. В её глазах мелькнуло что-то — страх, желание остаться, обида. Она не отстранилась, и я понял, что в этот момент мы оба ждали чего-то, что было неизбежно, но тем не менее слишком страшно, чтобы принять. Я заглянул ей в глаза, и всё вокруг нас, казалось, исчезло. В её взгляде не было больше ни страха, ни боли — только спокойная решимость. И, наконец, наши губы встретились. Это был не просто поцелуй — это было прощание, полное всего, что мы не могли сказать словами. Он был мягким, но глубоким, как последний взгляд, который мы обмениваемся в момент, когда оба знаем, что не будет уже ничего прежнего. Я почувствовал её дыхание, как оно сбивается, как её губы начинают чуть дрожать, и в этот момент она прижалась ко мне, как будто пытаясь удержать все воспоминания, которые могли бы ускользнуть. Это был короткий, но такой полный поцелуй, что он заполнил всё пространство вокруг, как тихий, но глубокий эхом отголосок всего, что было между нами. Она не отстранилась сразу, и я почувствовал, как её сердце бьется в такт с моим, как будто она всё ещё ждала, что время замрет. Карина отступила, её глаза были полны слёз, но она не могла скрыть того, что её душа трещала по швам, и она пыталась хоть как-то сдержать бурю, выдавая это за что-то вроде шутки. — Ты… ты там, — она схватила меня за плечо и почти в слезах, но с натянутой усмешкой, продолжала: — Ты мне обещаешь, что будешь мне звонить? Ну ладно, может, не каждый день, но хотя бы пару раз в неделю, чтоб я точно знала, что ты не умер где-то в лесу, а не стал пленником какой-нибудь скучной студентки! И чтобы ты не думал, что я тут тебе разрешаю тусоваться с кем попало! Тебе никакие девушки не нужны, понял?! Если хоть одна из них на тебя глаз положит, я найду её и устрою разнос, мне не впервой! Она засмеялась сквозь слёзы, будто пытаясь скрыть своё волнение за шуткой, но в её голосе был такой резкий, встревоженный акцент, что трудно было не заметить — она действительно переживает. — И вообще, не делай глупостей! Понимаешь?! Ты мне обещаешь, что будешь жить на полную катушку, но без всякой ерунды! Не надо тусовок с подружками, что-то вроде "себя попробовать", помнишь, как я тебе говорила? Учёба, магия, всё по плану! А ещё — не забывай о сне! Ты же помнишь, как ты вечно впахиваешь и забываешь отдыхать. Сколько раз я тебе говорила, что ты вообще не человек без нормального сна?! Она стояла, и даже несмотря на её шутливый тон, я мог увидеть, как сильно ей больно было отпускать меня. Она теребила мои рукава, пытаясь хоть как-то отвлечь себя от настоящих эмоций, которые, видимо, были слишком тяжёлыми для неё. — Ты там не забывай меня, ладно? И вообще, не говори мне, что забыл! Я буду тебя вспоминать, даже если ты будешь думать, что я уже тебя отпустила! Я рассмеялся, чувствуя, как её слова всё-таки пробуждают во мне улыбку, хоть и скрытую за тяжестью в груди. Я знал, что она переживает — Карина никогда не скрывала своих эмоций, но её жесты, её попытки шутить, пока она почти плачет, заставляли моё сердце сжиматься. Она всегда была такой — пыталась держать всё под контролем, даже если внутри всё рушилось. — Ты мне даёшь инструкции, — сказал я, ухмыляясь, — но кроме тебя, мне никто не нужен. Она остановилась, и в её глазах мелькнуло что-то странное — тревога, страх, может, надежда, что я не забываю? Я подошёл ближе, так, чтобы она почувствовала, что я здесь, что я не уйду. Заглянул ей в глаза и продолжил: — Ты можешь не волноваться, я буду звонить. И про девушек — не переживай, мне никто не нужен, если рядом нет тебя. Я увидел, как её губы дрожат, как она хочет что-то сказать, но не может найти слов. И я понял, что ни одно слово не будет таким важным, как то, что я сейчас хочу сделать. Я наклонился к ней и поцеловал. Это не был просто поцелуй на прощание. Это было обещание. Я не знал, как иначе передать всё, что я чувствовал, всё, что хотел бы сказать, но что не мог выразить словами. Этот поцелуй был для неё — для нас обоих. Он был лёгким, но в нём было всё: и наша боль, и наша привязанность, и то, что даже если мы уходим, мы останемся частью друг друга. Когда наши губы разомкнулись, я ещё немного держал её взгляд, потому что знал: она должна была почувствовать, что я сдерживаю своё обещание. Я не уйду. Я не забуду. И я никогда не позволю себе забыть её. — Ты будешь со мной, Карина, — сказал я, уже почти шёпотом. — Не сомневайся.