Agneau

Хенджин

Ночью чувства обостряются, Хенджин это уже уяснил. Он переворачивался с боку на бок, иногда хватал телефон в приступах написать Сынмину, но, глядя пару секунд в яркий экран, откладывал раз за разом его на место. Хенджина все еще волновало, что ему нравится парень, но… но он же вроде тоже нравился этому парню. И никто их за это не избил, не обсмеял, не стал презирать. Хотя, честности ради, они никому об этом и не рассказывали пока. А если… да, надо посмотреть будет на реакцию людей, когда станет известно. Сознание рисовало самые неприятные картины, вселяя в душу опасения. Так, ладно, Хенджин же мужик. Надо взять себя в руки и перестать боятся каждого своего нового шага. В голову лезут дурацкие отвратительные идеи. Телефон, ночь, у Хенджина где-то валялась неоновая гирлянда. Может сделать фотографии и отправить их Сынмину? Черт, Хенджин, похоже, сходит с ума, потому что кому должны понравиться фотографии подобного рода? Извращенцам? Сынмин не такой, он просто перестанет общаться и начнет избегать. Но мысли касательно гирлянды никуда не делись. Хенджин встал с кровати, стал доставать из-под нее коробки с хламом, стараясь не шуметь. Пошуршал дырявыми пакетами со старой одеждой, нашел машинки, в которые они играли с Феликсом, когда Хенджину было шесть, и, наконец, выудил длинную ленту, обрывающуюся вилкой на конце. Гирлянда мигнула и загорелась тускловатым фиолетовым светом. В некоторых местах лампочки уже не работали, и на их местах темнели черные точки. Хенджин посмотрел на зеркало, стоящее на полу в комнате, потом обратно на гирлянду. Этого же никто не увидит, правда? Парень садится напротив зеркала, протягивая гирлянду от розетки до себя. Смотрит на свои черты лица, выделяющиеся фиолетовым контуром. И как это делать? Просто снять штаны? Нет, это пока перебор. Надо начать с чего-нибудь попроще. Хенджин встает на колени, держа в зубах край футболки. Напрягает пресс, чтобы были видны его очертания, наматывает конец гирлянды на шею. Делает пару снимков, затем заходит в галерею, чтобы их оценить. Это все слишком пресно, даже не прикольно. Хенджин снова повторяет себе, что никто его не видит. Поэтому приспускает развязанные штаны так, чтобы виднелись боксеры, кидает футболку на кровать, держит неоновую нить зубами, предварительно проведя по губам языком, чтобы блестели, раздвигает ноги шире и чуть поднимает подбородок, выделяя кадык. Смотрит через полузакрытые глаза, дрожащими пальцами тыкая куда-то по экрану телефона в надежде, что получатся четкие кадры. И, на удивление, получаются. Хенджин их пролистывает, а в душе смесь из стыда и удовлетворения. То, чем он занимается, так грязно, что ткань штанов немного приподнимается. Хенджин оставляет гирлянду на плечах, отводит нижнюю губу большим пальцем и слегка ухмыляется, прикрывая веки. Портрет. Запрокидывает голову назад, одну руку засовывает под резинку боксеров. Тело змеей обвивает неон. Хенджину нравится, как это выглядит. Он заходит в галерею, кусая изнутри щеки, пока рассматривает себя. Опять пролетает мысль, что фотографиями можно поделиться с Сынмином. Интересно, что бы он с ними делал? — Блять… — Хенджин тяжело сглатывает, представляя Сынмина. На самом деле, рисовать это все в воображении не особо хочется. Такое надо видеть вживую.

«Сынмин»

«Ты же не спишь?»

«Сынмин!»

Но Сынмин, видно, реально спал. Сообщения оставались непрочитанными и через минуту, и через две. Хенджин еще немного подождал, потом обреченно вздохнул и кинул телефон куда-то на матрас. Вытащил из розетки гирлянду, бросил ее обратно в коробку и, отчего-то почувствовал себя разочарованно. Залез под одеяло, вдруг ощутив, что ноги слегка замерзли, и вжался в подушку. К чему были эти тупые фотографии? Но удалять их все равно не хотелось.

***

Утром пришло сообщение от Феликса. Он уже больше месяца не вваливался в квартиру без спроса, как делал это раньше. Немного грустно, словно с этими внезапными появлениями ушел и какой-то важный период жизни. Но это же неплохо, да? На смену старому всегда приходит что-то новое. Ликс хотел поговорить. Хенджин написал, что днем свободен, пусть Феликс только назовет место. «А сейчас можешь?»

«Могу»

«Ты уже пришел, я угадал?»

Вместо ответа раздался звонок в дверь. — Я открою, бабуль, — крикнул Хенджин, выбегая из комнаты и останавливая уже отрывающуюся от приготовления пирога старушку. — Джинни, это кто? — Ликс. Бабушка радостно взмахнула руками и тут же поставила кипятиться чайник. Принесет потом по чашке парням в комнату, когда пирог испечется. Феликс стянул кеды, забежал поздороваться со старушкой и зашел за Хенджином в комнату. Сел на пол, посмотрел на друга, зачем-то заталкивающего картонные коробки с хламом подальше под кровать. — Мы не ссорились? Хенджин остановился. Развернулся, плюхнулся на кровать, заставляя пружины скрипнуть. — Нет, а должны были? Прозвучало слишком резко. Хенджину стыдно. За то, что вот так отдалялся, не отвечал на сообщения, не приходил в гости. — Прости, — тут же добавляет он. А Феликс и не обижается. Словно все понимает без слов. — Тебе лучше? — Да, — Хенджин бросает взгляд на экран и замечает смс от Сынмина. — Да, — еще раз увереннее повторяет он. Ликс улыбается. Верит, что Хенджин не врет. Раньше они знали друг друга лучше родителей, а теперь даже не рассказывают о том, что стало важным. Но все равно то время, что они провели вместе, никуда не исчезло. И Феликс не знает, почему его друг улыбается, глядя в экран, но главное, чтобы это было искренне. Они сами расскажут друг другу обо всем, когда придет время. А Феликсу кажется, что оно наступит очень скоро. — Ты всегда можешь на меня рассчитывать, помнишь? — Ликс встает и протягивает руку. Хенджин думает, что у него чудесный друг. Даже волшебный чуть-чуть. — И ты на меня, — он хватается за руку, что вытягивает из его собственной пучины страхов на кухню, откуда вкусно пахло пирогом.

***

День тянулся мучительно долго. Хенджин украдкой поглядывал на часы чуть ли не каждую минуту. Сынмин сообщил, что будет ждать к десяти на «фильм и вишневое пиво», и приглашал остаться до утра. Хенджин иногда, убедившись, что за спиной никто не стоит (ну и что, что он один в комнате), открывал галерею и рассматривал сделанные ночью фотографии. Не раз даже порывался их отправить, но, заливаясь краской, вновь и вновь нажимал на кнопку «отмена». — Бабуль, я к другу на ночевку, — как только стукнуло полдесятого, Хенджин, словно ошпаренный, выскочил в коридор и помчался к входной двери. — Хорошо, только не забудьте поужинать! — крикнула вдогонку старушка, надеясь, что этим умникам придет в голову дать своему организму что-нибудь помимо алкоголя. А в наличии последнего она ни секунды не сомневалась. Хенджин бежал по разбитому асфальту, перепрыгивая ямы. Над головой тускло светились полуживые фонари, с забравшимися под стекло мошками, проезжавшие машины слепили глаза последней уцелевшей фарой, перемотанной скотчем. Это, наверное, не самое прекрасное место на планете. Но другого Хенджину и не надо, ведь там не будет Сынмина. А вместе с ним пропадет и смысл дышать, желание вставать по утрам, появятся страх и тревога. Хенджин осознал это случайно, прямо на бегу уловив мысль. Ведь стоило ему вчера только выйти из квартиры, как он больше всего на свете хотел вернуться. Они устроились в гостиной. Сынмин достал из шкафа стопку дисков, сдул с них пыль и стал перечислять, что есть. — Воспоминания об убийстве, какая-то часть агента 007, о, мелодрама… — Мы реально собираемся смотреть фильм? Сынмин оторвался от чтения названий и, усмехнувшись, перевел взгляд на парня. — Конечно, ты рассчитывал на что-то другое? Хенджин разочарованно вздохнул, но ничего не ответил. Наугад выбрал неизвестный ему фильм и, получив обещанное пиво, забрался на диван. Сынмин сел на противоположный конец так, что до него можно было дотронуться лишь пальцами вытянутой ноги. Хенджин, у которого пропало все настроение, без особого интереса смотрел на разворачивающийся на экране сюжет. — Сынмин… — Не мешай. И так сидеть еще полтора часа. Хенджин честно старался погрузиться в фильм, но выходило не очень. Оставив это занятие, он слегка повернул голову, чтобы видеть Сынмина. Свет телевизора оставлял следы на носу, на щеках, оставлял тень под нижними веками. Сынмин был… красивый. И стоит только посмотреть на него, как внутри появлялось такое количество чуть ли не противоположных желаний, что Хенджин сам в них терялся. Сынмин поймал его взгляд. Хенджин вел в себе жестокую битву, заставляя держаться. Продолжать смотреть в эти прищуренные глаза с бликами от экрана. — Подожди меня немного, — Сынмин встал и скрылся в своей комнате, хлопая дверью. Хенджин, оставшись один, вообще перестал понимать, чем себя занять. Фильм оказался до невыносимого скучным, бутылка уже была пустой. Парень осмотрел комнату со старой деревянной мебелью, но и тут ничего примечательного не нашлось. Сынмина не было где-то двадцать минут. Хенджин даже успел разволноваться, но, получив из-за двери ответ «все нормально, входить не смей», успокоился и продолжил покорно ждать. Через какое-то время все же раздался голос Сынмина. — Хенджин! Подойди сюда на секунду. Не входи — входи, не подходи — подойди, Хенджин, закатив глаза, поплелся к двери. Нажал на ручку, успел сделать лишь один шаг в комнату и тут же замер. Сынмин стоял, прислонившись к стене, и, не скрывая улыбки, наблюдал за реакцией Хенджина. Тот сначала сделал шаг вперед, потом остановился, потом покраснел, закусил губу, шагнул назад, схватился за косяк, провел рукам и по волосам. Ради подобного надо будет побольше подобных сюрпризов устраивать. А Хенджин разучился моргать. Сынмин с длинными стрелками, черными ресницами и красной помадой нагло ухмылялся, наблюдая за реакцией парня. Веки переливались металлическим блеском при очередном движении головы. — Знаешь, — Сынмин подошел к столу, отрыл среди кучи вещей какой-то маленький клочок бумаги и подошел ближе, показывая Хенджину, — решил купить косметики, раз тебе так нравится, когда я крашусь. Хенджин рассматривал собственный рисунок, сделанный еще зимой. Сбритая бровь, длинные ресницы. Кривое «Сынмин пидор». — Откуда… — В классе на полу валялось. Видно выпало. Думаешь, я не узнаю твой стиль рисования? — Я… Но Сынмин не дал ему договорить. Впился в губы, размазывая помаду по подбородку. Жадно, настойчиво, а Хенджин и не сопротивлялся. Он смотрел на блестящие тени, и те словно проецировались в сознании, засыпая сомнения и лошадку «кто прочитал, тот гей» осколками диско-шара. Хенджин садиться на кровать, притягивая к себе за болтающуюся на шее цепь Сынмина. Заставляет устроиться на коленях, снимает футболку и шарит руками по спине. Жарко, словно на улице уже лето, и Хенджин тает, растекается, позволяя Сынмину все. Откликается на каждое касание поцелуем или мурашками, выгибается, когда его опрокидывают на спину и оставляют дорожку из легких укусов на груди. — Минни… Вырывается со стоном само. Хенджину кажется, что это, должно быть, самое красивое имя на Земле. Минни, Минни, Минни. Хочется повторять бесконечно, словно заевшая пластинка. А потом терять последние остатки разума от сладкого запаха винограда, пальцами по горячей коже, забираться под одежду, проводя ладонями по бедрам, чувствовать на языке горький привкус помады и закрывать глаза, когда тело разрывается от избытка эмоций. Наверное, эти ощущения нельзя назвать «хорошо». И все остальные прилагательные сюда тоже не подходят. Невероятно, великолепно, нет, надо придумать новое слово, в котором крылось бы все это сразу. Руки Сынмина щекочут, сжимают, вырывая из груди воздух, водят вверх-вниз, одним словом — делают, что вздумается их хозяину. Но Хенджин ничего не может сказать, только кусает губы, тянется за новыми поцелуями, дышит рвано, пытаясь отдавать столько же, сколько получает. Или даже больше, хотя это кажется невозможным. Минни. Сынмин. Название чего-то прекрасного, что Хенджин поклялся никогда не забывать. Смотрит на красные губы, на стрелки, подчеркивающие глаза. Сынмину не надо краситься, чтобы быть красивым. Хенджин будет искать его руки, даже если они сжимают бутылку соджу. Пыль диско-шара попала в глаза. Под веками разноцветные яркие вспышки. По всему телу расползается сладкий тяжелый туман. Приятно. Сынмин утягивает за собой, заставляя вновь ощутить ноги. Заталкивает в душ, избавляясь от остатков одежды, включает теплую воду. Несмотря на ожидания, льется холодная, почти что ледяная, и Сынмин, тихо матерясь, до конца выкручивает красную ручку, но ничего не меняется. — Да забей уже, — Хенджин цепляет подбородок парня и ведет языком по губам. Сынмин пропускает мокрые черные волосы через пальцы, упирается в стену, вздрагивает от того, насколько она холодная. Трогает все, до чего может дотянуться. Случайно проводит по предплечьям, застывает на мгновение. Целует шершавую кожу. Каждый шрам, словно пытается залечить, убрать рубцы. — Никогда больше так не делай, ладно? — Сынмин поднимает взгляд. — Не выход. Хенджину приходится часто моргать, чтобы вода не попала в глаза. — Мне помогало. — Иллюзия. Лучше приходи ко мне. Хенджин кивнул. Он придет. Теперь обязательно придет, если что. Хенджин лежит, закутавшись в одеяло, и думает, что надо переставать бояться. Об этом так легко размышлять, утыкаясь Сынмину в ключицу и подстраивать свое дыхание под его. Страх растворяет в себе душу, а без души у человека ничего не остается. Поэтому надо бороться, биться до конца, уничтожая прокля́тый страх.

***

Утро начинается поздно и под гитару. Хенджин на автомате бубнит, что уже встает, рыщет руками по простыне, хватает воздух, хотя точно помнит, что вчера там был Сынмин. Точно, гитара. Не может человек и играть, и спать. Голос Сынмина обволакивает, расслабляет, заставляет улыбаться. Хенджин переворачивается, на ощупь, словно слепой котенок, находит чужое колено, утыкается в него макушкой. Теперь струны звучат над самой головой. Хенджин думал, что ему нравится рэп. Желательно корейский, чтобы слова понимать. Но оказалось, что слушать Сынмина намного приятнее. Позволять голосу проникать внутрь, осознавать смысл, даже не понимая слов. Потом Сынмин отложил гитару, продолжая напевать совсем негромко, накручивая на пальцы лакричные пряди. Оставил в волосах поцелуй, прикусил ухо, погладил по плечу, а потом пришлось вставать и идти умываться. Горячей воды до сих пор не было, и десны резко реагировали на холод. Сломанный тостер выплюнул почти сгоревший хлеб, яичница, приготовленная Сынмином, оказалась пересолена, но это были такие мелочи, что даже обращать внимания не надо. Это утро было успокаивающим сном после раздирающей грудь истерики. — Может, я тебя с бабушкой познакомлю? Сынмин садится напротив, скрипнув ножками по потертому полу. Протягивает руку вперед, убирая со щек лакричные пряди. — Конечно. Если хочешь. Хенджин тонет в прикосновениях. Эта забота, может, на вид грубая, была по-настоящему искренней. И губы, пускай и обветренные, самые приятные. Хенджин поет вместе с птицами. Он бежит по тротуару, царапая кеды и догоняя Сынмина, которого за руку не взять (потому что люди вокруг), но можно иногда незаметно касаться. Перепрыгивает через «сегодня — лучшее время», написанное мелом какими-то мотиваторами и несется вперед, чувствуя жжение в горле. Старушка Хван открывает дверь только на третий звонок. Она вышла в коридор прямо с поварешкой, видно, совсем забыв про нее. — Джинни, а ты рано! Не думала, что вернешься до вечера. Так еще и не один! А с таким красивым молодым человеком! Познакомишь? Запыхавшийся Сынмин, у которого улыбка растянулась до ушей, уважительно поклонился. — Да, естественно, — Хенджин облизнул засохшие губы. — Это Сынмин. — Ты мне ничего не рассказывал, — немного грустно произнесла старушка. — Твой новый друг? — Да, — он кивнул. Потом подумал, что это неправильно. — То есть не совсем… — точно помнил, зачем пришел. Надо рассказать. Иначе этот страх изъест всю душу если его не вытащить. — Ой, — бабушка бросилась на кухню, когда там что-то запиликало, — раздевайтесь и проходите, поговорим за столом. Сынмин, дорогой, тебе супчика налить? Хенджин сидел перед плавающими в бульоне водорослями и искусывал до крови губы с внутренней стороны. Смотрел то на суп, то на бабушку, то на Сынмина. Вся решимость, зародившаяся вчера ночью, куда-то улетучилась. Ее с диким смехом выталкивал страх, растущий с неимоверной силой. Словно мускулистая гиена с красными глазами. — Джинни, все хорошо? — заволновалась бабушка. — Мгм, — Хенджин схватил ложку и стал забивать рот едой. Сынмин незаметно положил руку на колено. Гиена оскалилась, заставила дернуться, но Сынмин не отступал, медленно удушая зверя. Хенджин понемногу успокоился. Красные глаза закрылись, и сердце смогло восстановить ритм. — Бабуль, это Сынмин, — тихо сказал он. — Да, да, Джинни, я поняла. — Это Сынмин, — колено сжимают чужие пальцы. Словно напоминают, что можно не говорить. Можно не сейчас, не через день, никогда. Но ведь сегодня — лучшее время. Так было написано мелом на асфальте. Старушка молчала, чувствуя, как внуку тяжело даются слова. Каждый звук выматывает его, оставляя за собой пустоту. — Сынмин, — уже одними губами шептал Хенджин, смотря невидящими глазами в одну точку перед собой. — Это Сынмин, и… Он поднял взгляд, смотря прямо в бабушкины зрачки. Такие добрые, старые, любящие. Самые родные. — И… — голос предательски дрожал. Хенджин набрал в легкие побольше воздуха. — Он мне нравится. И разрыдался. Сынмин тут же оказался рядом, позволяя спрятать красное как киноварь лицо в своей футболке. Гладит по спине, целует при каждом всхлипе. Воздух — виноград. Так лучше, намного лучше. Гиена превращается в совсем маленькую, и со злостью выглядывает из глубины сознания. А Сынмин тоже не смотрел на старушку Хван, потому что боялся. Боялся, что Хенджина отвергнут, оттолкнут, а это будет очень плохо. Тогда даже он не сможет отобрать из рук бритву. И поэтому прятался в лакричных волосах, стараясь как можно дальше оттянуть момент истины. Хенджин поднял голову наверх, кивнул Сынмину, что в порядке. Через силу посмотрел на плачущую бабушку, платком промокающую слезы с морщинистого лица. Больно. Слезы бабушки ножом режут по сердцу. Если честно, он до последнего верил. Надеялся, что его поймут. — Бабуль, я… — с комом в горле тяжело говорить. Старушка его прерывает, жестом показывает, чтобы он подошел. Как только Хенджин оказывается достаточно близко, она обхватывает его своими слабыми руками и долго-долго обнимает. — Мне тяжело, — она отпускает внука, продолжая держать его ладонь в своей. — Ты даже не представляешь, как мне тяжело видеть тебя со слезами на ресницах, — она улыбнулась. — Жизнь нам дана, чтобы совершать прекрасные вещи. Как же глупо будет вылить все силы через глаза. Хенджин сжимает бабушкины пальцы. На щеках все еще блестят прозрачные дорожки. — Ты мой самый драгоценный мальчик, Джинни. Что бы ни случилось, я всегда на твоей стороне. Хенджин падает на колени, обнимает ноги старушки. У него самая прелестная бабушка на свете. Это факт. — И ты иди сюда, — она подзывает тихо радующегося Сынмина и тоже заключает в свои объятия. Потом целует по очереди в лоб, чувствуя, как в груди в бешеном счастье бьется больное сердце. — Вам испечь печенья, мои дорогие? И падает.