Неизбежное столкновение

Старина Фрейд нашёлся бы, что сказать престарелой Мэрид О`Брайен, глядящей на одну из четырёх эллипсоидных труб, и оказался бы прав. Гигантизм и безумный диаметр труб (18,7 футов) виделись Мэрид мощью, силой, напором, а их отсвечивающая солнце над океаном, увенчанная цветом копоти желтизна напоминала анатомическое строение мужского органа. Мэрид осторожно повела головой налево, направо: всё в порядке, ни Фланн, ни Бронсон не заметили малейших изменений в её лице. Она вспомнила один из двух самых ужасных дней в своей жизни в обратном порядке. Вторым ужасным днём были похороны дочери, а первым... ... За несколько месяцев до смерти Патриции О`Брайен исполнилось пятнадцать лет. Хозяин скота, овечьей отары, нескольких коз, ирландской упряжной и вороной лошадей, отозвал её на северо-запад: оттуда в зеленовато-серой дымке виднелось поместье хозяина. На северо-западе поля теряли удивительный ирландский изумруд, трава там и тут выделялась иссохшей желтизной, а овцы и бараны, будь они неладны, бекали и мекали, не желая пастись. Патриция совершенно выбилась из сил, взывая четырёхногих «мистер и миссис» к церковной или хотя бы домашней тишине. Самый крупный, самый рогатый баран пёрся куда ни попадя. – Тебе всё равно на мои замечания, да? У меня обычно всё получается. Почему я не могу справиться с вами?! – почти плакала Патриция. – Б-бе! – М-ме! – Дразнили её в ответ. «Ах, был бы здесь братец! – подумала Патриция. – Он бы помог мне справиться и с овцами, и с баранами. Баранов бы ждал настоящий мужской разговор. Ну что вы бекаете, что вы мекаете, что вы мне всю душу изводите?! Братца здесь нет. Бронсон с отцом подались на рынок. А мы с мамой – пастушки при поместье мистерга Хиггинса. Он мне не нравится, – скривилась Патриция. Мысли её текли медленнее, чем приходилось реагировать на животных, дабы те хоть как-то слушались. – Сама не знаю, почему, но он мне неприятен. Прости меня, Господи, за скверну, но я спрашиваю себя: что ждёт нашу семью с этим человеком?.. Хотя его сын Пиарас, напротив, приятен мне. Он совершенно не похож на отца, он мил и застенчив, а его волосы смешно блестят на солнце». Образ Пиараса облегчил душу Патриции. Она почувствовала, что не загубила свою весёлую, романтичную натуру. Скотина, словно почувствовав её уверенность и силу, стала послушнее. Патриции удалось справиться даже с самым упёртым бараном. Тем временем, одёрнув полы тяжёлого платья, Мэрид вошла в конюшню. Намеренно отозвав Патрицию подальше, Каван Хиггинс сказал, что с козами сегодня разберётся Пиарас, нечего сыну слоняться без дела, а Мэрид пускай поухаживает за лошадьми, в лошадях нет ничего сложного. Мэрид согласилась. Хиггинс провёл рыжеволосую женщину по-над проёмами деревянного стойла и даже подал руку, дабы она не споткнулась о стон сена. Не понравилась Мэрид рука хозяина. Грубая, как после работы с пилой, с мозолью у большого пальца и чем-то зелёным под ногтём, рука хозяина обдала её руку неуютным теплом и будто электричеством, каким-то странным импульсом. Мэрид в тревоге посмотрела в конец поля, увидела фигуру дочери, баранов вокруг неё, а Хиггинс, проследив за её взглядом, улыбнулся как-то внутрь, до комочков у уголков губ. Приземистый, сутулый, но крепкий для своего роста и с также крепким пузом, Каван Хиггинс напоминал хитрого лепрекона. – Что нужно делать с лошадьми? – поспешила спросить Мэрид. – С лошадьми?.. Ах, с лошадьми. Пых-пых-пых... Пройдёмте сюда, поближе. Значит, так. Ирландскую упряжную в скором времени напоить. Эта, – небрежно бросил он в сторону вороно́й, – вскоре захочет есть. Да! И вёдра, как опустеют, заполните в колодце. Вы помните, где у нас стоят вёдра? – Да. – Вон там, – Хиггинс подтолкнул Мэрид вглубь конюшни, заслоняя ей солнце. – Там и вёдра, и сено. Мэрид обдало дыханием фыркающей морды вороной. Между большими жёлтыми зубами и верхней губой лошади скопилась слюна. – Эта лошадь уже хочет пить, – сказала Мэрид, испытывая отчего-то сильнейшее неудобство. – Я займусь своими обязанностями. Мэрид шагнула к вёдрам и наклонилась, когда на её бёдрах оказались руки Хиггинса. Миссис О`Брайен было шелохнулась, а мистер Хиггинс придержал её и процыдел над ней: – Сколько вам платили, когда вы были швеёй? Швеёй Мэрид была перед тем, как устроиться на это место. – Что вы делаете, мистер Хиггинс? Мэрид попыталась выпрямиться, но упала на сено. Когда Мэрид поднялась, она уже поняла намерения хозяина скотного двора и решила выбежать из конюшни с чёрного входа, нырнув под доску в загоне. Она так и попыталась сделать, но Хиггинс настиг и оттащил её, ударив о доску головой, и грубо повалил на сено. Мощным пузом и сильными руками он придавил её тело и дыхнул в лицо самым дурным из всех существующих дурных запахов, настолько дурным, что лучше бы от него несло навозными кучами. На миг Мэрид пожелала себе всяких страшных вещей, лишь бы не чувствовать этого запаха – и нечто своеобразно исполнило её молитвы. – Нет... Нет! – Я заплачу́ тебе, Мэрид. Хиггинс победно улыбнулся и расцеловал Мэрид. Мэрид боролась, тряслась, точно бабочка, вылезающая из кокона. Она пришла в ужас оттого, как изменилось лицо человека, поверившего в торжество своего греха и встретившего сопротивление. Ужасала одна мысль, что сделает с ней сорокавосьмилетний богатый выходец из Дублина за то, что его ослушались. – Не рыпайся, кобылка, – Хиггинс усмирил женский пыл. Он по-прежнему вонюче дышал алкоголем и похотью, но женщина теперь не чуяла его смрада: у неё обострились все чувства кроме обоняния. – Я буду платить тебе больше, чем может заработать мистер О`Брайен. Если будешь делать, как я скажу. А иначе будет трудно. Трудно и тебе, и Патриции, рядом с которой, между прочим, Пиарас. Мысль о дочери обожгла сердце Мэрид. – Не делайте ничего Патриции! Хиггинс только криво усмехнулся. Крыша конюшни медленно завивалась спиралью, расплывалась перед глазами и вновь завивалась спиралью, пока Мэрид ощущала возню над собой, слышала, как расстёгивается ремень и спадают штаны Хиггинса, жалась от прохлады, окутывающей её бёдра, ягодицы и срамные места. Она боялась наготы и боли, она думала о Фланне и сравнивала его с мистером Хиггинсом, и допущенные мысли о сравнении мужа и насильника посчитала впоследствии своей виной в изнасиловании, главным свидетельством измены. Она позволила себе думать так: «Фланн аккуратнее. Фланн ласковый и нежный. Фланн лучше. Пожалуйста, думай о Фланне, если хочешь вытерпеть боль. Думай о своём любимом супруге». Она – также впоследствии – не нашлась, как оправдать себя в этот момент. Умные люди говорили о каких-то там защитных механизмах психики, писали об этом в своих тоже умных, вот только явно не духовных книгах. Любой может сказать «У меня так психика сработала» и поддаться искушению, не противостоять греху. Мэрид, когда ей это удавалось, смотрела на вороную лошадь. Кинув взгляд на чёрный, будто лакированный круп, с бесстыдством, но и облегчением миссис О`Брайен отметила, что вороная лошадь – женская особь; ей не хотелось, чтобы лошадь оказалась жеребцом. Здесь она обрывисто думала так: «Вороная лошадь – тоже женщина. Я не одна. И какая мне разница, кто ирландская упряжная? Если даже жеребец, всё равно нас здесь две женщины против двух мужчин. Выдержим!» Сено ходило ходором, сухой остротой впивалось в спину под платьем и в голые ягодицы. Крыша ходила вверх – вниз, вверх – вниз, вверх – вниз... то ритмично, то с причиняющими боль качками. В какой-то момент Мэрид представила Фланна, в шляпе, но ниже шеи совершенно нагого, и захотела прильнуть ко всем его покрытым веснушками местам. А затем мысли о прекрасном и ужасном, о настоящем и необъяснимо сюрреалистичном, о допустимом для католика и дьявольском слились воедино. Мэрид начала терять сознание, когда Каван Хиггинс попеременно шептал и звонко восклицал ей то похвальные, то дурные вещи. Из всей его речи Мэрид перед тем, как отключиться, запомнила лишь: «Почему ты такая узкая, а? У тебя же девка и сын. Ну почему-у-у? Ой-ой-уууй». Мэрид отключилась на минуту, а может быть, на две. Хиггинс оставил её в этот момент, потом похлопал по щеке, увидел, что она пришла в себя довольно быстро, и бросил: – Эй, очнись! Ты!.. Не придуривайся. Тут до Мэрид кое-что дошло. Иногда нужно забыть о Господе. То есть любить его, верить его и не предавать, но когда рядом с тобой нечистая сила, нужно помнить в первую очередь о ней: всё равно что во время огня думать об огне и о том, как потушить его, о воде, необходимой для тушения пожара, но не о безмятежном купании. Иногда нужно не только взывать к молитвам Господним, но и прислушаться к Дьяволу, понять, чего он хочет, подыграть ему... Возможно... то есть нет никаких «возможно»... это грех. Но не получится ли без этого греха перед собой ещё больших грехов, которые протянут когтистые лапы и обратят рогатые головы в сторону всей твоей семьи?.. – Мистер Хиггинс... – собрав все силы бренной плоти, изобразила улыбку Мэрид. – Вы такой! – произнесла она с похвалой. – Не смотри, – довольный, расслабленный хозяин, будучи худее на несколько грамм семенной жидкости и пота, отвёл лицо женщины растопыренной рукой, чтобы та не смотрела, как он надевает, закрепляет на поясе ремень. – Я люблю раздеваться, но не люблю, когда смотрят, как я одеваюсь. Ты будешь теперь об этом знать. Смотри, не взболтни никому, я не потерплю сплетен о себе. Справившись со своей одеждой, Каван Хиггинс нарочито заботливо помог поправить платье Мэрид. Десятками лет вперёд, на другом земном краю, другим языком, не очень умно и совсем не культурно об этом моменте станут говорить: «Вот и всё. А ты боялась. Только юбочка помялась». Усмехаясь, Хиггинс достал из кармана столько монет, сколько не платил и за неделю. Мэрид взяла их, свободной рукой скрестив за спиной два пальца, а позже выбросила. – В следующий раз будет ещё лучше, – сказал Хиггинс. – Ты умеешь согреть мужчину. – Мистер Хиггинс, – Мэрид усмирила нервозность, как можно незаметнее хлопнув саму себя рукой по ноге, – вы знаете, мне было хорошо. Хиггинс усмехнулся: – Что ж ты корчила из себя недотрогу? Ха! Дура женщина... Впрочем, ты не такая уж дура. Было здорово! – Нужно было привыкнуть, поймите меня. Мистер Хиггинс, а как часто вы собираетесь приходить ко мне? Она раскраснелась. То или не то спросила? Удалось ли ей обхитрить того, кто сам хитёр? – Ха! А ты желаешь хорошо жить? – Кто же этого не желает, – изобразила скромный поклон миссис О`Брайен. Внутри неё словно прошлись раскалённым железом. – Я думал, ты больная религиозная баба. – Могу ли я пока просить вас об одном – не приглашать Патрицию? – «Не приглашать Патрицию», – усмехнулся Хиггинс. – Твоя дочь красавица! Да, красавица!.. Она нравится мне и нравится моему сыну. Я обещаю, что она тоже будет жить лучше. – Мне нужно будет время, чтобы её подготовить. – Нет, – отрезал Хиггинс. – Надо бы завтра спросить обо всём её саму. Приступай к лошадям. Каван Хиггинс вышел, а Мэрид приступила к работе, о которой он её изначально попросил. Работа шла медленно, сердце было не на месте. Как там Патриция?! Один единственный вопрос родил множество мрачных мыслей, и впервые женщина начала не молиться, и даже не хитрить с нечистым, а думать как мать. Считанные разы в жизни Мэрид находила земные решения важнее молитв, ещё реже признавала их не грешными, а правильными. По пути к колодцу Мэрид глянула в даль на дочь. Та, будучи одна, помахала матери рукой и вздохнула так, что было видно через всё поле: до чего же трудно ладить с овцами и баранами, но она справилась и всё у неё хорошо! У матери ненадолго отлегло от сердца, и появились силы пережить физическую боль. С неожиданной лёгкостью она разобралась с лошадьми (и таки убедилась: ирландская упряжная – тоже женская особь), зашла к козам и сделала всё, что нужно было сделать ещё и у них. Почти все козы и козлы после прихода к ним Пиараса были взвинчены и норовили забодать того, кто зайдёт к ним снова. Они подпрыгивали, как ужаленные, набок, а как только приземлялись, толкались рогами, особенно те, у кого рога чесались, и зажёвывали розовыми губами юбку, нити, корзину, прутья, даже дрова – всё, что привлекало их внимание. – А ну кыш! – сердилась Мэрид. – Взяли моду, – развернулась она к одному старому козлу, ухватившему край её убогого платья. – А ты что прицепился? Отстань! Козы – не дети. Послушание в них не воспитать. И всё же навести лад с ними оказалось легче, чем вытерпеть рабочий день до конца. Поздним вечером обеим О`Брайен хотелось спать, но Мэрид, чуть только хозяин оставил их в служебных покоях, подошла к кровати Патриции и растормошила дочь, которая успела «вырубиться». – Патриция, Патриция! – зашипела миссис О`Брайен. – М-м... – Патриция! – А? Что? – Сонная леди с рыжими волосами, рыжими веснушками на носу-картошке, рыжими веками и в противовес ним с синими мешками под глазами приподнялась. – Патриция, к тебе не подходил сегодня Пиарас? – Нет, не подходи-ил, – зевнула девочка. – Он возился с козами. – Да... Передо мной... Патриция, понимаешь, мистер Хиггинс сказал мне, что будет платить очень плохо. Он хочет, чтобы мы работали какое-то время бесплатно. – Да? – встревожилась дочь. – Почему? – У него какие-то проблемы с деньгами. – Мы можем потерпеть. А потом он обязательно выплатит нам всю сумму. А мы – мы ведь не совсем бедны. Отец и Бронсон работают. – Да. Но мистер Хиггинс заплатит нам только через месяц! – Мама, ты только что сказала по-другому. И не было никакого «месяца». Что ты скрываешь? – Патриция наморщила прелестный лобик. Мэрид потупила взгляд: – Скрываю, что нам нечего будет есть. А завтра мистер Хиггинс повесит на нашу дверь замок! Мы будем скудно питаться и жить как в тюрьме. – Что? – Патриция напрягла милое лицо, и на щеках проявились мелкие намёки на морщинки. – А жизнь как в тюрьме ещё хуже, чем в тюрьме. В раздумьях Патриция свесила ноги с кровати и сидела так. – Мама, ты всё-таки чего-то не договариваешь. Ты ведь не призна́ешься мне, ты всё решаешь сама. Но поскольку ты мне так и не скажешь, я... Я послушаю твоего совета. Что нам делать? – Бежать отсюда. Сию же минуту. Мэрид уговорила дочь бежать на юго-восток. Там перехватить Фланна и Бронсона и с ними отправляться дальше, пока что на юг Куинстауна. Потом – этих мыслей Мэрид вслух не выразила – можно двигаться вдоль побережья, перебираясь к Данговару, Уотерфорду, Уиклоу... Откуда-нибудь да попадётся возможность уплыть. Мэрид время от времени посещала мысль уплыть из страны в поисках лучшей жизни: куда угодно, через пролив Святого Георга или через Ирландское море, только бы уплыть и, разумеется, только бы не попасть в Великобританию. Набожную женщину тревожили как долгие, древние конфликты, среди которых – религиозный конфликт католиков-ирландцев и протестантов-англичан, так и голод 1845 – 1849 годов, в результате которого её мама, Бернадетта О`Брайен, когда ей было столько же, сколько сейчас Патриции, чудом выжила, а, рожая Мэрид, была очень слаба и вскоре после родов умерла. В смерти своей матери и в своём сиротстве Мэрид винила англичан. Нет, к ним нельзя было плыть, никак нельзя было! Месяца два назад Фланн начал говорить о возможности переплыть через Атлантический океан в Нью-Йорк за смешные деньги. Мэрид прислушивалась, не говорит ли устами мужа Дьявол и не соблазняет ли Дьявол её саму; Запад всегда был искушением. Но как же её саму тянуло увидеть новый мир! Как же ей хотелось начать новую жизнь!.. Святые книги и святые люди не запрещают начинать жизнь с нового листа. Дальше всё зависело от твоего выбора: что именно ты возьмёшь в новую жизнь. Итак, Патриция собралась, хотя собираться с её нехитрым имуществом ей даже в сонном состоянии довелось не больше минуты. Мэрид – не более того же времени. Мать и дочь, выскользнув из своей комнатушки, миновали такую же по размерам и убогости комнатку экономки и посудомойки. Когда-то туда заселилась старая воспитательница миссис Келли, но выросший Пиарас буквально «уволил» её вместо отца, возжелав, дабы его воспитывала женщина намного моложе, со всей подобающей упругостью, стройностью и округлостью, желательно не миссис, а мисс. Мать и дочь неслышно пробрались мимо стойла с овцами и баранами (козы находились в другой стороне) и мимо конюшни. – Мама, мне холодно. – Патриция потёрла плечи, укутанные тонким сукном. – Мы никогда не выходили из дому ночью! – Тс-с! Ну-ка тихо! Прости, – извинилась Мэрид за злобу. – Мы должны идти юго-восток, и побыстрей. – Мам. – Что? – Идти пешком далеко. – А как ещё идти? Мэрид проследила за взглядом Патриции. Та смотрела на конюшню. – Нет, это грешная мысль! Мы не можем украсть лошадей. Как мы их потом вернём? Разные мысли тут же зароились в голове Мэрид и казались диалогом чёрта с ангелом: «Обе лошади выносливы. И обе особи женские. Сам Бог проведёт вас на них... Заткнись. Бог не станет подстрекать человека к краже и разлучать животных с хозяином... Их хозяин – насильник. Он изнасиловал тебя и подложил бы твою дочь своему придурковатому сыну... Поэтому я бегу от него и увожу дочь, но кражи не совершу... Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня». – Идём, Патриция, – велела Мэрид. Однако дочь, как завороженная, неслышно ступила к конюшне. Шаг, ещё шаг – и она оказалась рядом с ирландской упряжной, прильнув рыжей макушкой к серым губам лошади. – Патриция! – шикнула мать. Лошадь фыркнула, отступила, но не попятилась и словно указала на свою величественную, сильную спину. – Если ты так хочешь уйти, лучше поедем, мама. Патриция готова была запрыгнуть на лошадь. «Готова была раздвинуть ноги» – снова сказал кто-то в голове Мэрид. Патриция ждала маминого согласия. – Правда, я не понимаю, почему мы должны уходить и уезжать. – Я ответила тебе! Не издевайся надо мной! – Но ты сказала неправду! Грудь Патриции, взрослая, подтянутая, затряслась. Мать с ненавистью отметила, что грудь дочери лучше, чем у неё. Грудь не могла не затрястись от естественного резкого движения. Но мать расценила движение груди и поведение дочери иначе, а дочерние слова лишь подтвердили возникшую догадку. Её дочь шлюха или хочет быть шлюхой. – Если честно, – призналась Патриция, – я бы не хотела ни уходить, ни уезжать, потому что... потому что мне нравится Пиарас. Я не собираюсь делать ничего грешного, и я бы не стала его невестой и женой без твоего согласия, но мне хотелось хотя бы видеть его. А с деньгами мы как-ни... Патриция не успела договорить и сначала не поняла, что произошло. Она лишь ощутила боль в зубах и на щеке. А потом увидела озлобленное мамино лицо и зависшую в воздухе руку. Мэрид подошла к дочери, со всей силы ударила её по губам и, не давая опомниться, оттянула за волосы. Лошади заржали, что ещё больше вывело Мэрид из себя. Она толкала и гнала Патрицию вдоль конюшни, через одно поле, через другое, по просёлочным дорогам и вдоль небольших домов, пока Патриция то плакала, то вытирала кровь, выступившую из губы, рукавом платья, то молчала, то просилась в туалет, либо хотела вернуться, либо найти новое место для сна, потому что невозможно бежать куда-то в ночи сонной. К утру, когда на горизонте появилась светло-голубая полоса, мать и дочь почти что дошли до ночлега своих мужчин. На немой вопрос, читаемый одинаково и в глазах, и на вибрирующих губах дочери, Мэрид ответила: – Мистер Хиггинс плохо повёлся со мной. – Плохо? – Патриция кашлянула. Мэрид хотелось верить, что Патриция кашлянула, дабы скрыть душевную рану, беспокойство за неё. Она не знала, что вскоре Патриция начнёт кашлять каждый день, по многу раз, всё сильнее и сильнее, а голос её станет хриплой симфонией. Болезнь касалась юной, пышущей здоровьем вчерашней девочки всякий раз, когда она шла по урановой почве, когда тяжело работала и изматывалась от столь же нелёгкого отношения к ней тех или иных хозяев, но болезнь замерла и не развивалась до тех пор, пока уставшая девчушка, ведомая своей матерью, не оказалась на холодном ночном воздухе в одежде из тонкой ткани. Мэрид между тем добавила про Хиггинса: – Он совершил грех надо мной. И я стала тёмной, нечистой перед твоим отцом. – Нет, – мотнула головой Патриция. – Такого не может быть. – Он обещал, что Пиарас так же поступит с тобой. Мне жаль, что я забрала тебя вот так, среди ночи, нарушила твой покой. Но, поверь, тебе не было бы ни покоя, ни тем более счастья с этим Пиарасом! Бог бы не простил мне, если б я тебя не забрала. Да, я солгала тебе! Мистер Хиггинс не говорил, что будет платить мало. Он сказал, что будет платить очень хорошо. Он... он... платил бы за... – О мама! – поняла и жалела маму Патриция. Она только не понимала, чем заслужила пощёчину. – Вот почему ты не сказала сразу. Нам не нужны грязные деньги мистера Хиггинса. А вот какой Пиарас... Почему я об этом не знала? – Хорошо, что ты об этом не узнала! Не волнуйся, у тебя ещё будет молодой человек, который станет твоим мужем. – Спасибо, что забрала меня, – с нежностью произнесла Патриция. Мэрид кивнула и шагнула к дому, где ночевали торговцы. – Там уже наши, – натянуто улыбнулась Патриция и зевнула несколько раз. – Мама, я хочу спать. Мы можем зайти к папе и брату? – Нет, мы не можем разбудить хозяев. – Господи, мама! – Не поминай имя Господа всуе. Потерпи, моя кроха, потерпи. Мэрид поспешила найти уголок на заднем дворе. Она уложила Патрицию на скамью, сама села на стул, подперевшись кучей старого, но не грязного белья, напомнившего ей о былой работе швеёй и прачкой. Патриция разошлась кашлем. Она наполовину спала, а больное горло само подпрыгивало и тянуло за собой всё тело. Мэрид сказала, когда Патриция проснулась: – Сплюнь, если нужно. Сплюнь заразу. И спи. Потом постарайся не кашлять так сильно. Нас могут услышать, а мы находимся здесь без спроса. Патриция приподнялась, сплюнула белую слюну с жёлтыми микробами и, вновь лёжа, начала содрогаться от подавляемого, мучившего и мучившего её кашля. Не в первый раз за свою жизнь она ночевала, укрывшись небесами. Но всегда она засыпала или летом, или в конце весны, или в начале осени, не единожды – днём. Тогда, на заднем дворе дома торговцев, Патриция заснула под конец октября. Проснулась она, когда солнце высоко стояло над городом, от боли в горле и от страха. Кто-то кричал на маму, гнал их обеих, «старую рыжую шлюху» и «малолетнюю задрыпанку». Мэрид пришлось быстро поднимать девочку. – Что случилось, мама? – спросила Патриция хриплым голосом, двигаясь за матерью неизвестно куда. Мэрид вновь тянула и тянула дочь. По счастью, на ней была обувь, но Патриция была уверена, что мать куда угодно потянет её даже босой, если тянет и сонной, и полуголой, и больной. Стоила ли игра свеч? Не взяла ли болезненная религиозность верх над матерью? Несмотря ни на что, Патриция всё-таки поспала и у неё появились силы подумать о некоторых вещах. Кто-то из кричащих торговцев проклинал имя О`Брайенов. Из криков стало понятно, что их обвиняют в каком-то воровстве. Мэрид вышла навстречу торговцам, дабы разобраться во всём. – Что случилось, мама? – всё тем же хриплым голосом спросила Патриция, когда мама к ней вернулась. – Никогда не поступай так, как твой отец и твой брат! – глаза Мэрид горели гневом. Патриция прекрасно знала этот взгляд и чувствовала себя с ним загнанным в угол зверьком. – Они совершили грех. В Библии сказано: «Не укради», а они украли! Украли картошку и другие овощи, украли деньги хозяина. Это человек, за которого я вышла замуж! Это мой родной сын! – Мама! Сколько уже можно? «Грех, грех, грех, грех». Неужели ты так уверена... Это правда, что они что-то украли? – Ну разумеется! Фланна и Бронсона мать и дочь застали в таверне в тридцати минутах хотьбы от ночлега. Мэрид тут же бросилась бранить обоих с такой силой, будто ночевала она в гостинице, спала на перинах, на завтрак съела говядину, а добиралась в таверну на повозке, за запачкав одежды. Столько в ней было гонору! Патриция, как лебедица, готовая обоих обнять и защитить, раскинула руки-крылья. Она не верила, что брат и отец – воры. – Мама, на нас наговорили! – пытался объяснить Бронсон, закрываясь от маминых ногтей. – Успокойся, родная! Не воровал я ни картошки, ни денег, – честным голосом сказал Фланн. Мэрид посмотрела в его глаза и... поверила и ему, и сыну. Что-то резко щёлкнуло в её голове, взяло и выключило гнев. Она бросилась целоваться и обниматься. С тем же самым бросилась к родным Патриция. – Ты вся горишь, – обеспокоенно сказал Фланн дочери. – Почему ты раздета? – Я не... кха... раздетааапчхи! – Ну-ка пойдём... Хозяин таверны сжалился над бедняками и больной девушкой и уступил комнату за полцены. Комнатка была тесноватой, но О`Брайены привыкли жить в тесноте, жаль, нельзя было сказать «в тесноте, да не в обиде». Нашлось какое-никакое лекарство. Нашлись тёплые вещи. Патриция заснула, а члены семьи рассказали, что с ними произошло, вот только Мэрид была не очень честна. Мэрид рассказала, что хозяин недоволен её работой, хотя она всё делала. Он не намерен был больше платить и выгнал её с дочерью прямо среди ночи. Фланн и Бронсон много где работали, но в денежно-торговом деле были новичками, каких берут на день-два или на неделю, дабы поработали, а потом, чтобы не платить, сваливают на них свои грехи. Их обвинили в грехе воровства, якобы они украли продукты и деньги. Им предложили или пойти вон (при этом заплатив им сущие копейки), либо остаться и иметь проблемы. – Самая большая проблема – болезнь сестры, – сказал Брайен, взглянул на неё и спросил у матери: – А что у неё с губой? Кто её ударил?! – Никто. Не хватало ещё, чтобы нас били! – изобразила сердитость Мэрид. – Когда нас выгнали, Триши ударилась о дверной косяк. – Ничего себе косяк! – возмутился Бронсон. – Этот «косяк» случайно не носит имя Пиараса Хиггинса? У меня кулаки чешутся набить ему морду! – Уже не стоит. – Мэрид было бесконечно стыдно, в то же время она была премного благодарна версии сына, удобно ложащейся на её ложь. Патриция могла проснуться от громкого голоса брата, если бы не спала так крепко. Мэрид потупила взгляд и поклялась себе никогда, никогда, никогда больше не бить дочь! Конец октября, ноябрь, декабрь, январь и начало февраля Патриция всё больше «немного простывала». Мэрид молилась, а терпеливый, но побуждающий мужнин взгляд заставлял её не только молиться, но и работать там и тут, искать ночлег у хозяев южной и юго-восточной сторон Корка со старым названием Куинстаун. Муж не был ленив и делал всё то же самое. Кое-как семья перебивалась, но редко когда имела возможность вдоволь наесться, выспаться, как требует тело, а не обстоятельства. А самое главное – нужно было вылечить Патрицию. Она не выздоравливала, и вряд ли дело было в простуде, даже если предположить простуду хроническую. В начале февраля Мэрид повезло на хорошего, не грешного и имеющего как деньги, так и совесть хозяина. Она работала у него экономкой. Звали человека Рупертом и называли его чаще именно так, без фамилии. Руперт не заставлял работать Патрицию, он отвёл для неё лучшую – после своей – комнату и не строил на неё никаких дурных планов. Сына вроде Пиараса у него не было, как и не было детей вообще. У Руперта был знакомый врач, к которому он собирался обратиться по поводу здоровья дочери экономки. Врач должен был приехать пятого февраля. В тот день ранним вечером Мэрид застала Патрицию уснувшей. Для неё не было странным, что дочь много спит, она даже меньше переживала, зная, что дочка наконец-то отдыхает, а не мучается глубоким кашлем и высокой температурой. Но в тот вечер наступил сон, после которого не бывает пробуждения. Мэрид в ужасе и слезах смотрела и не могла смотреть на Патрицию, свою маленькую Триши. Измученная длительным глубоким кашлем и неведомо какой заразой в лёгких, Патриция кое-где покрылась страшными пятнами, а гнилой запах, шедший от её тела, преследовал Мэрид всю её жизнь, как бы спрашивая издёвкой: «А твоя святая душонка пахнет иначе?» В тот день врач приехал не лечить девушку, а констатировать её смерть. Он же, заручившись помощью других врачей, определил, что Патрицию сгубила пневмония. Руперт успокаивал то плачущую, то совсем бьющуюся в истерике, то внезапно замолкающую, отрешённую Мэрид даже больше, чем Фланн. Просто потому что оказался физически ближе. Руперт винил себя в том, что не позвал врача сразу же, в первый день, когда увидел, что Патриция больна. – Вы приняли нас как родных. Вы взяли меня на работу. Вы отвели для моей д-дооочери комнату. За вами не тянется никакой вины. По-настоящему виновата я! – воскликнула Мэрид, глядя в честные глаза мужчины. – О том, как я вела себя с Па-ппа... Патрицией, Триши, не знает даже мой муж! Я проклятая, болезненно религиозная женщина, я боюсь исправиться, стать другой, я боюсь, что тогда со мной, грешной, будет уже не Бог, а Дьявол, а мои поступки станут ещё более мерзкими. Пусть же болезнь съест меня. Но она не ест меня, а я понапрасну топчу эту землю. У меня больное сердце, я должна умереть от инфаркта или инсульта, но этот кусок мяса почему-то бьётся и бьётся в груди. – Что вы такое говорите! Вы говорите страшные вещи. – Я говорю как есть. Руперт помолчал. Чёрные тени ранее казавшейся изысканной, деревянной мебели его дома теперь тянулись по всей комнате и падали на половину его лица. Руперт напоминал персонажа существующего уже три года готического романа Гастона Леру – Призрака оперы, если бы маска того Призрака была не белой, а чёрной. – И я проклят, – признался Руперт, видя в глазах Мэрид отражение своего взгляда, всего хорошего и всего дурного. Он стоял так близко к ней, что если бы их снимали в немом кино, зрители с волнением ждали бы поцелуя, а иные – с возмущением, ранним осуждением – измены «святой грешницы». – Я тоже не заметил болезнь. Не пневмонию, а другую, женскую болезнь. До сегодняшнего дня об этом всё время знал только священник... – Похоже, сегодня мне выпало проклятие надеть маску священника, а вам – второй раз доверить свою историю чужому человеку, – горько усмехнулась Мэрид. В её голосе и душе сидело ещё много страшного, далёкого от праведности, и оно рвалось наружу какими-то кусками, помехами, отрыжками, брызгами грязи и никак не могло собраться во что-то цельное, хорошее. – Похоже, – сказал бледнеющий Руперт. Он приковал себя к одному их стульев. Мэрид вжалась в другой стул. Руперт рассказал свою историю: – Я очень хотел детей, сына и дочь. Как можно скорее хотя бы одного ребёнка, а потом – второго... третьего... четвёртого... Вы видите по этому убранству, – он обвёл рукой просторную комнату, обращая внимание Мэрид на лоск, который до сегодняшнего дня не был омрачён никакими тенями, – что я обеспеченный человек. Я сын богатых родителей, сумевший удержать и приумножить наше состояние, но имеет ли это сейчас какое-то значение?.. Её звали Бригитта. Бригитта Нунен. – Руперт помолчал, тронул себя за лицо, за волосы, за жаркий подбородок и потную шею, рядом с кадыком. – Бригитта была небогатой сиротой. Сказок не бывает либо мне не хватило силы духа построить сказку. Говорят, богатые мужчины, которые женятся на простых женщинах, не существуют, а если существуют, то мучают своих супруг. Я оказался мучителем. – Я однажды ударила Патрицию. В день, когда мы бежали от одного плохого человека. Я тянула её и не дала лучше одеться, а потом мы ночевали под открытым небом, – сказала Мэрид легко – легче, чем ожидала. И извинилась за отрыжку, поскольку в этот момент её физическое состояние как нельзя тесней было связано с психическим. Руперт и Мэрид снова помолчали. Мэрид показалось, что Руперт посмотрел на неё со льдом в глазах. Оно и понятно: она заслуживала холода. А потом Руперт обратил лёд к себе и продолжил свою историю: – Бригитта полюбила меня всем сердцем. Я и не думал, что меня кто-то когда-то будет так сильно любить! Вслед за любовью платонической нам захотелось испытать любовь физическую. Мы поженились. Был апрель... Мой любимый месяц, наверное, потому что это середина весны, середина тепла, зарождение новой жизни в природе. Мы легли с Бригиттой, я был нежен с ней, а ей было то хорошо, то больно. И так каждый раз. Боль была внезапной, неожиданной, мне было трудно расслабиться и продолжать всегда быть нежным. Простите меня за откровенность, Мэрид, вы женщина и поэтому, может быть, знаете, что такое, – произнёс он не по слогам, но медленнее, чётче, – сальпингоофорит? – Что? – задумалась Мэрид. – Ах, я припоминаю... я думаю, что слышала это слово в медицине и примерно понимаю, что оно значит. – Этот диагноз назвал мне женский врач. Из той самой лечебницы, где работает врач, который... приехал к Патриции. Мэрид всплакнула. К боли за дочь теперь примешалась боль за Бригитту, о которой она слышала в первый и, наверное, последний раз в жизни. Она внимала рассказу, и внимательность не позволяла ей потерять над собой контроль. – Моё желание иметь детей становилось звериным, – сказал Руперт. – Что значит «звериным»? Ведь плодитесь и размножайтесь – первая данная людям заповедь. К тому же, вы были в браке. А брак – это... – Брак – это изъян! Испорченную вещь неспроста называют браком. Чтобы союз был светлым, нужно нести с собой свет, иначе ни о каком исполнении Писания не может идти и речи. Недостаточно постоять в церкви рядом со священником и ответить «Да», недостаточно слов клятвы, нужно исполнить данные в церкви, данные себе и супруге обещания, иначе всё это не имеет смысла! Верите ли вы, Мэрид, но в браке, служащем исправлением и наставлением запутавшимся молодым людям, лишь раскрылась моя похоть. Я хотел Бригитту больше и сильнее, чем позволяло её здоровье. Она жаловалась на боль – я делал вид, что понимаю её, был нежен, когда меня не подводило собственное тело. Но то, что было бы нежностью для иной женщины, Бригитте приносило страдания. Нужно было в первую очередь думать о её здоровье! Наконец у Бригитты стала повышаться температура. У неё было сто два и два! Она была слаба. Она жаловалась на боли уже везде, а не только... ну, вы понимаете. Я создал у вас и создаю у всех впечатление хорошего человека, может быть, я в чём-то и стал лучше, но в том, что Бригитты нет, полностью моя вина. – Она вскоре умерла? – спросила Мэрид. – Нет, – Руперт посмотрел за окно. Что ирландская природа думает о его рассказе? Что думает видимый ему кусочек мира? – Я обратился к доктору. Болезнь удалось остановить. – Остановить? Каким образом? Бригитты же здесь нет, – осмотрелась Мэрид так, словно жена Руперта пряталась, к примеру, в шкафу или за дверью и могла показаться в любой момент. – Да, её нет. Я настаивал на ребёнке после того, как любимую удалось вылечить. Она просила у меня немного времени, умоляла, чтобы я повременил с нашими ночами. Я не слушал её, не внимал её «Нет, сейчас не надо, прошу». Я должен был дать ей время на реабилитацию! Знаете, я думаю, что вообще мы, мужчины, не имеем права давить на женщин, чтобы они рожали детей. Что вы об этом думаете? – Я родила двоих детей. – Мэрид окатило холодом, когда она про себя добавила: «И одного моего ребёнка уже нет. Два минус один равно один. Какая жуткая математика!» – Фланн никогда не настаивал на детях. Просто мы были вместе, и дети появились. – А что вы думаете насчёт других женщин? – Предназначение женщины – родить. «Плодитесь и размножайтесь». – Я не вправе... – начал было Руперт и многозначительно посмотрел на религиозную дуру. Он так и произнёс про себя: «Дура». Мэрид прочитала это слово в его словах, как надпись мелом на заборе. Руперт понимал католицизм и религию в целом, он понимал христианство, он знал, что и когда сказал Бог, что сказал Иисус, он знал – без надобности для себя – о Будде и о Шиве. Он знал, что благими намерениями вымощена дорога в ад, и даже стремление создать жизнь, освящённую браками уза, без здравомыслия, без сердечности, идущей прежде всего от себя, а не от святых книг, может обернуться гибелью. Он никогда не видел женщины, которая бы, учитывая некую греховную составляющую женщины, её приземлённость, её руководство эмоциями, не переосмыслила бы свою веру после потери ребёнка. Хотя Мэрид плакала, и рыдала навзрыд, и молчала. Всё это было и, может быть, как раз и являлось её путём к осмыслению. Эти двое душевно больных человека не могли до конца развидеть свои диагнозы и найти путь к лечению. – Что вы не вправе? – спросила Мэрид. – Говорить, что я думаю об обязанности женщины. – Говорите. – Я думаю, что женщина не должна рожать, если что-то угрожает её здоровью. В конце концов можно и без детей прожить благочестиво и радостно. – Не знаю... – задумалась Мэрид. – Случилось, как мне казалось, чудо. Бригитта родила девочку. Киран. – Где же она? Руперт сделал движение, похожее на движение человека, устало снимающего пенсне, хотя пенсне не носил. Одна его рука бессильно легла на стол, другая сложилась в кулак, который он с удовольствием засадил бы сам себе в лицо. – Киран недолго видела этот мир. Ни Бригитты, ни Киран нет. Мэрид вдруг так захотелось услышать какую-нибудь историю о том, что девочка жива. Что Киран где-то отдыхает, учится или лечится, но у неё есть надежда на жизнь! Но у Руперта такой истории не нашлось. – Не жертвуйте. Прошу вас, Мэрид, не жертвуйте близкими ни ради Господа, ни ради всех святых, ни ради рая и вечной жизни. Это страшный грех. – Я уже несу его бремя. Вы, выходит, тоже. Исповедующийся и слушательница поплакали друг у друга на плечах. Они называли себя проклятыми, а своих близких – самыми светлыми людьми на земле. Мэрид пообещала Руперту беречь своих мужа и сына. Руперт оплатил похороны Патриции. Фланн и Бронсон не по-мужицки бились в рыданиях на прощании, а после множество раз навещали могилу дочери и сестры. Мэрид навещала Патрицию в другие дни: не могла в одно и то же время быть привязанной к ушедшей дочери и смотреть в глаза живым родным. А ещё она замечала беспокойство старшего, живого ребёнка. – Что с тобой, Бронсон? – участливо спросила она однажды. – Снится дурной сон. Мэрид попросила рассказать Бронсона про сон. Бронсон на тот момент не впервые видел раскол своего дома. Мэрид утешала его и зачитала молитву, обняла сына и говорила ему о материнской любви. В её силах теперь было многое, однако Бог не послал ей видений о трагедии «Титаника». Ирландцы начали мигрировать в США в поисках новой, лучшей жизни ещё в конце прошлого века. Но для семьи О`Брайенов тема миграции оставалась новой даже, когда Фланн, поднимая кверху указательный палец, приветствовал жену и сына и рассказывал истории обо всяких, богатых и бедных, людях. – И что же, дорогой? Кому из них повезло? – поначалу насмешливо, потом заинтересовано, а потом и воодушевлённо спрашивала Мэрид. Она скрыла, что её сильнейшим наваждением также посещала идея уплыть, правда, она боялась плыть именно через всю Атлантику; посетила и посетила, всё. В другой раз она начинала с того, что не доверяла источнику информации: – Знаешь, хорошо там, где нас нет. Любой может послать письмо, наврав о счастливой жизни в Филадельфии, об успехе в Нью-Йорке и о своём чине в Вашингтоне. – А потом спрашивала, вовлекаясь в чужую биографию: – Ну и о каком же человеке из Филадельфии/ Нью-Йорка/ Вашингтона ты узнал? Она всё ещё работала у Руперта. Тот приютил у себя всю семью, слышал кое-какие разговоры и, не настаивая, посоветовал Мэрид плыть на Запад вместе в родными. Он подчеркнул, что не знает, какое будущее их ждёт, и не хотел бы, чтобы на Западе они столкнулись с бедой. Однако может ли США принести беды больше, нежели бедность Ирландии? – Чужбина – тяжёлое испытание, – сказал Руперт. – Но не тяжелее того, что уже выпало на вашу долю. Мэрид всё хорошо обдумала. И когда Фланн в очередной раз, вкладывая всю надежду и силу в своё высказывание, сказал «Это наша возможность. Наша большая возможность!» и добавил, что уплыть можно на роскошном лайнере, о котором он уже говорил и о котором все только и говорят, на «Титанике», Мэрид не громко и не тихо сказала: – Хорошо. – Что, дорогая? – думал, что ему послышалось, Фланн. – Я согласна плыть в США на «Титанике» всей семьёй. – Ма-ама, – растаял Фланн. Руперт оплатил работу Мэрид и, добавив денег сверху, пожелал семье счастливой дороги. В одиннадцать тридцать утра Мэрид, Фланн и Бронсон – только трое из четырёх – восхищённо подняли головы. Может быть, именно в этот день, одиннадцатого апреля 1912 года, они, пережив самую сильную волну боли о Патриции, нашли успокоение в зазывающих, иссиня-серых волнах, огибающих Остров Спайк и Холбоулин, и отпустили родную душу на небеса. О`Брайен ожидали минуты, когда взойдут на борт «Титаника», с самого утра, когда солнце едва взошло и сменилось с красного на жёлтое. – Такое впечатление, что мы уже в Нью-Йорке, – заметил Бронсон. Лайнер, напоминавший высотный, и вправду как будто Нью-Йоркский, дом, приблизился к порту, но зайти в него не мог из-за своих воистину титанических размеров. Почему так произошло, у Бронсона была шутливая версия: – «Титаник» дразнится и не спешит переправлять нас навстречу лучшей жизни. – Лучше и не скажешь, – отметила Мэрид. На неё полетел солёный ветер, и она почувствовала себя старой кошёлкой. – А то! – согласился стоящий близко к Бронсону крепкий, пухлый мужчина. И гордо сообщил то ли одному из представителей рыжеволосых семейств, то ли в воздух, дабы его слова навеки отпечатались в Куинстауне: – Я слишком горд, чтобы терпеть здешнюю бедность. Я поставил её, как малый блайнд, дабы выиграть американский достаток. Не вижу причин для проигрыша. – Наши ставки оказались выше, – сказал на то Фланн. Тоже как будто в уши этого самого крепкого, пухлого мужчины и как будто в невидимые уши самого города. Пассажиров, коими был в основном третий класс, никто дразнить не собирался. Тендеры «Уайт Стар Лайн», «Ирландия» и «Америка» незамедлительно доставили людей на борт. Мэрид поймала себя на мысли, что в другое время могла бы возмутиться, что поднимается через передний портал, а не лацпорт, но это маленькое изменение теперь не доставило неудобств. Лайнер был воистину шикарен. Величие корабля перекрывало все беды и тяжбы. Соль, способная сыпаться на раны и бередить их, с сегодняшнего дня и на время всего круиза была благородным, исцеляющим природным компонентом. Океанская вода была богаче всяких украшений, мельком увиденных Мэрид на шеях, в ушах и на перчатках дам из первого класса. Вспоминая долгие годы, прожитые с бедностью и надеждой на достаток, бесстыдством и честью, Хаганом и Пиарасом Хиггинсами, Рупертом, торговцами и экономками, болезнями и смертями (смерть дочери до глубины души потрясла мать, но не была первой увиденной ею когда-либо смертью), наконец, с посадкой на «Титаник», Мэрид какое-то время не слышала, что говорят муж и сын. В этих воспоминаниях, куда более спокойных, чем раньше, подошло к концу одиннадцатое апреля. Двенадцатого и тринадцатого Мэрид привыкала к жизни на лайнере как к чему-то отдельному от суши – ирландской ли, американской ли. – Ещё немного – и я пойму морскую романтику, – сказала она. – А я – капитанскую, – позволил себе широкую улыбку Бронсон. Нежные, но холодные пальцы Патриции долгое время как будто стискивали уголки его губ, а теперь его лицо было свободно. – Капитан Эдвард Смит к вашим услугам. – Бронсон отдал честь прислонённой к голове рукой, вызвав одобрительный смех парочки попутчиков. – Ты не Эдвард Смит, – мягко заметила Мэрид. – Мы капитаны своей жизни! – оптимистично воскликнул Бронсон. – Ты видишь эти стальные стены, мам? – Я вижу твоё веселье, – по голосу вроде бы не одобрила его Мэрид, но тут же, на удивление, улыбнулась. – У нас тут ни красного дерева, ни золота. А почему? Чтобы мы начали всё с чистого листа! Согласитесь, что так даже легче (Мэрид кивнула), когда тебе дают подняться с нуля. Папа прав, все вокруг правы, что «Титаник» – это наш шанс. Здесь ничего вычурного, ничего громоздкого. – И ничего громадного, кроме самого лайнера и крысы, которую я видел вчера! – хохотнул Фланн. Луч солнца, похожий на прожектор в руке Посейдона, ударил в иллюминатор, поставив круглые белые круги на его волосы и с той же стороны озолотив тёмную рыжину. Он подмигнул жене, потом сыну и объяснил вроде бы за ненадобностью, но его слова сблизили семью: – У меня два глаза: левым – подмигивать тебе, – он сказал это любимой, – правым – тебе, – сказал сыну. Четырнадцатое апреля было таким же, как предыдущие три дня, и до некоторых пор не было в нём ничего запоминающегося. Если учесть, что человек быстро ко всему привыкает, О`Брайены уже привыкли к путешествию. Каждый одной ногой уже покорял Манхеттен, но... что-то было не так или вскоре могло быть не так. Мэрид втайне от семьи помолилась с просьбой поведать ей о ближайшем будущем, и хотя видений ей никаких не пришло, сердце ни с того ни с сего подпрыгивало, дышать стало тяжелее. Фланн обратился к стюарду, у которого были лекарские знания, и сказал: – Прошу прощения. Моей жене плохо. Может быть, это морская болезнь? – И описал симптомы. – Это не похоже на морскую болезнь, – ответил стюард. Мэрид осторожно подошла к ним. Она призналась стюарду, что у неё просто больное сердце, что не стоит переживать за неё так, как переживает её муж. Вот если бы нашлось лекарство от боли в сердце, было бы чудесно, а больше ничего не надо. «Лучше бы оно не помогло. Но я так боюсь физической боли!» – подумала Мэрид. Стюард выслушал Мэрид, и лекарство нашлось. Самочувствие женщины улучшилось. Дальше всё было хорошо. Бронсон изложил родителям «ирландско-американские планы». Мэрид слушала его и обращала внимание на других пассажиров. У них у всех были какие-то планы, но далеко не всем суждено было сбыться. Вечером случилось что-то невообразимое. Семья О`Брайенов не единственная проснулась от сильного толчка. — Что случилось? — протёр глаза Фланн и тронул гранью ладони стальную стену. — Дорогая, ты не знаешь, что случилось? – Нет. Я тоже не знаю. Мэрид продолжила смотреть на других пассажиров, теперь не с праздным интересом, не с перечислением рас и народов и какими-то национальными выводами, а пытаясь понять, кто что делает и думает. Мэрид отметила, что симпатичного беленького мальчика – он был юношей, но для неё всё равно что мальчик – поблизости нет, а его темноволосый друг Фабрицио беспокойно мечется. В глазах каждого пассажира застыл... хотя, скорее, не застыл, а так же беспокойно метался вопрос: что же случилось. – Мама, папа, я схожу посмотрю, что происходит, – решил Бронсон. – Куда? – Мэрид посмотрела в иллюминатор: Посейдон повесил иссиня-чёрное одеяло, не позаботившись о звёздах и луне-фонарях. За стеклом иллюминатора не было видно ответов на вопросы. – Наверх, – поднял указательный палец Бронсон. Ему было сложно вспомнить строение всех палуб, лайнер «в разрезе». – Я с тобой! – вызвался отец. – Нет, останься с мамой, – попросил Бронсон. – Что я, заблужусь, в самом деле? – Я надеюсь, что не заблудишься! Но... – Останься с мамой. А я скоро. Пожалуйста. – Как знаешь, – сдался Фланн. Он, привстав, сел обратно, приобнял за плечо Мэрид и посмотрел вслед Бронсону. Бронсон пробирался наверх, минуя ряды взволнованных и недоумевающих людей, дважды чуть не столкнувшись со стюардами. В руках стюарды проносили спасательные жилеты. Бронсон не сообразил, зачем нужны жилеты, потому что воды и видимых повреждений нигде не было. «Видимо, стюарды переносят спасательные жилеты на всякий случай» – подумал Бронсон, не заставляя себя задаться вопросом, что это может быть за «всякий случай». Он сам не заметил, как без посторонней помощи, не задержанный никем, добрался до палубы А. Здесь он остановился, вдохнул холодный, но не ведущий к болезням и бедности, а освежающий апрельско-океанический воздух, расправил плечи и всмотрелся в смальтовую даль волн и тяжёлого, беззвёздного неба. Он не увидел ни намёка на беду. Ему бы вернуться в родителям, пройти с ними в каюту да лечь спать, а что бы там ни было, всё утрясётся, обо всём позаботятся вперёд смотрящие капитан, стюарды и кочегары. Эта мысль почти посетила Бронсона, но он не уходил оттуда, куда его не звали. Бронсон стал у самого края, рискуя перекинуться за борт. Неведомая сила тянула его к воде, заставляла разгадать некую тайну. Совершенно не вовремя рядом с бедным ирландцем возник рассерженный элегантно одетый человек. Его зализанные чёрные волосы успешно противились ветру, а узковатые чёрные глаза из-за своей насыщенности злобой и непонятной природы ревностью, казались крупными и круглыми. Его взгляд можно было бы назвать орлиным, если бы в нём было больше гордости. – Стерва! Рыжая шлюха! – проклинал он кого-то и бормотал: – Она выбрала того, кто только и умеет, что рисовать проституток, и плюётся, как свинья. Ни образования, ни работы! Может быть, он вообще нездоров. Нет, я не смогу лечь в постель с грешной женщиной, которая придёт ко мне после него. Ч-чёрт! И тут Бронсон попался под горячую руку. Тогда-то и случилась потасовка, в результате которой Бронсон полетел в воду. Надо было видеть лицо пассажира первого класса мистера Каледона Хокли, когда тот, без того взвинченный изменой невесты, впал в шок от того, что совершил и от того, что забредший на его территорию бедный ирландец, пролетев не более шести футов, не полетел ещё ниже, как полагалось земным притяжением, и не ударился о воду, а... растворился в воздухе. – Что за?.. – мистер Хокли замотал головой, забурчал, как бульдог, поправил галстук и отошёл от места не свершившегося преступления. Бронсон, как все О`Брайены, искал спасения, а попал в беду. Могло ли его в другом измерении ждать что-то кроме несчастья?