Неизбежное столкновение

Квелая рука старенькой Мэрид О`Брайен с изучением обвела углы, по которым расселись пассажиры с нескольких уголков мира. Молодые евреи играли в карты, дымили, как паровозы, отчего приходилось морщить нос, и развязно хохотали, обнажая дурные зубы. Среди их компании один бедный человек вроде бы не принадлежал к евреям и вообще что-то говорил о жизни во Франции, хотя так уж и во Франции? Не всем словам стоит верить. Он имел прелестные светлые волосы и в меру узкие, не злые глаза. Его бы приодеть – и смело можно отправлять в ресторан «А-ля карт», да только вряд ли он найдёт охоту вести светскую беседу, в почти полной неподвижности головы и тела восхищаясь позолотой и красным деревом. Рядом с благолепным бедняком сидел какой-то его черноволосый друг с именем на «Ф». Напротив них, поучая взрослого сына, тряс седыми бакенбардами еврей преклонных лет, а сын только и успевал вставлять: «Да, папа...», «Папа, я...» Мэрид отметила, что еврей-отец старше неё лет на десять. Поодаль расположились ирландцы. Их огненно-рыжие волосы сводили на нет всю убогость и холодность стальных стен, а весёлый нрав освобождал Мэрид от греха уныния. Набожная Мэрид собиралась помолиться, когда к ней, пытаясь не толкаться, пробрались супруг и взрослый сын. Невысокого, немногим выше пяти футов супруга звали Фланн – значит, «красный», «румяный». Имя его соответствовало внешности. Одежда Фланна, пока он шёл за съестным, успела провоняться куревом, но на ней сохранился и другой, тонкий, узнаваемый лишь носом Мэрид, аромат сена и диких трав. Он исходил больше всего от рубахи и груди любимого человека. Над супругом на целых две головы возвышался сын Бронсон. Все трое были рыжими. Все трое были бедными ирландцами с насмешливо благородной фамилией О`Брайен. Надо же было такому случиться: благородным со временем также стало имя непосредственно Фланна О`Брайена, когда его полный тёзка из младенца превратился в известного ирландского писателя и журналиста. Все трое впервые решили попытать счастья за океаном. – Мама, – с очарованием в голосе обратился Бронсон, – мы с отцом добыли картошку! – Полагаю, – усмехнулся в редкие усы Фланн, – мы поступили правильно. Норвежцы трескают картошку только так. Евреи тоже. Мы ничуть не хуже. – Фланн! – возмутилась и отстранилась Мэрид. – Мы честные люди, а не воры. Мы не можем идти есть когда вздумается и таскать еду до наступления обеда. С превеликим удовольствием я съем и картошку, и рисовый суп, но не сейчас. Сейчас я хотела бы помолиться. По обыкновению Мэрид обратилась взглядом к Фланну, и тот, разгадав тревогу своей женщины, присел рядом, взяв её за руку. А Бронсон так и стоял с картошкой. – Всё будет хорошо, дорогая, – произнёс Фланн. – Не переживай. Я же знаю, что ты волнуешься не из-за еды. Так ведь? Мэрид позволила пленить себя ясным голубым глазам, в которых видела летние небеса над зелёными лугами Куинстауна, и сдалась. Как всегда, рассказала обо всём, что накопилось на душе. Бронсон сел рядом с родителями. – П-почему только сейчас?.. – нижняя губа Мэрид затряслась. Курево полезло в глаза, и тень ярости, обиды, тайно вымещаемой на дымящих, громких картёжников, перешла в безразличие ко всему в каюте. – П-почему только сейчас мы имеем возможность начать новую жизнь? Зачем нам новая жизнь, когда у нашей дочери нет никакой жизни? Мы должны были приложить усилия, чтобы жить в достатке раньше. Тогда бы наша Патриция не у-у-уме... – её рот преобразился в страшную гримасу. Донельзя красивый бедняк единственный из чужих людей с сочувствием посмотрел на женщину. – Тогда бы наша Патриция, наша звёздочка, была бы жива. К чему сейчас нам картошка, кукуруза?.. А ростбифы и фрукты пускай едят богачи! Едой в глотке не заткнуть горе. – Богачи едят норвежских анчоусов, – осмелился заметить Бронсон. – Нам их в жизни не предложат. – Картошка и кукуруза нужны нам, потому что мы должны жить, дорогая, – сказал, не отпуская руки Мэрид, Фланн. – Должны питаться тем, что дают, а потом тем, на что заработаем. Мы будем жить по-новому ради нашей же Патриции, ради нашей родословной. Ради будущего О`Брайенов. По глазам жены Фланн понял, что она давно с ним согласна, но внутренняя борьба её не отпускала. – Знаешь, – сказала она настолько спокойно, насколько могла в последнее время, – мне снилась Патриция. Такая красивая! Маленькая! Бронсону было пятнадцать, он следил за овцами. – Патриции – пять. – А Патриции – пять. Она играла с овечками и смеялась. Играла и смеялась... Играла и смеялась... Мэрид припала к измученной ирландским холодом и голодом мужниной груди и заслушалась, как бьётся не тронутое севером сердце. Две фигуры – мужа с правой стороны и сына – с левой – укрывали её, точно два птичьих крыла. «Пусть же Господь не оставит нас, – подумала Мэрид. – Пусть же объятия Фланна прогонят мои слёзы и уныние, как и мою гордыню. Пусть же моя печаль не терзает ещё больше сильное, терпеливое сердце сына». Внезапно ей стало легче, и богемный народ показался родным и приятным. – Чёртов шулер! – зашипели за столиком неподалёку и ударили кулаком. Кто-то заматерился не на английском языке, а кто-то его приструнил, и потасовки удалось избежать. Симпатичный бедняк обнялся со своим темноволосым другом. Они хлопнули друг друга по спинам. Симпатяга сказал, что вечером хотел бы побыть один, покурить и посмотреть на звёзды. Его друг сказал что-то вроде: «Желание художника – закон», непристойно выплюнул гадость изо рта прямо на пол и с вопросом «Может, мне повезёт так же, как тебе, а?» сел за карточный стол. Симпатяга усмехнулся, смешно поджал губы и вышел. «Он правда пошёл смотреть на звёзды?» – отстранённо подумала Мэрид. Она приподнялась с груди мужа, как с подушки, и посмотрела на его полуприкрытые веки, спутанные серые ресницы, возрастные жилки вокруг лица, подумала, насколько красивое его лицо, насколько красивым было оно и раньше, насколько же красивым будет всегда, даже в глубокой старости. Дряхлости и дряблости ничьим телам Мэрид не желала, но уважала старость из-за её приближения к вечной жизни и, значит, для вечной любви тех, кто на земле связал себя узами брака. – Я люблю тебя, Фланн, – Мэрид повернулась к сыну. – И очень люблю тебя, Бронсон, сынок. Все трое признались друг другу в любви – супружеской, родительской и сыновней. Минуты искренности сделали О`Брайенов самыми счастливыми. А перед обедом Мэрид помолилась, как она говорила, по-серьёзному. – Господи, Царь Небесный, Дух истины и душа души моей, поклоняюсь Тебе и молю Тебя: наставь меня, укрепи меня... – И далее до «Аминь» католичка Мэрид читала Молитву к Святому Духу. Она просила о том, что ей было по-настоящему нужно. Она пообещала с любовью исполнить все повеления Господа. Она верила в лучшую жизнь своей семьи и человечества, а ещё поглядывала на других бедняков и убеждалась: некоторые ведут себя худо, плюются, бьются, как на дуэли, опять же, играют в карты, чего делать нельзя, называют женщин курвами, а себя с гордостью признают свиньями, бастардо либо – с гордыней и враньём – самим приличием. А, учитывая хаотичную поспешность жизни, они наверняка грубо «любят», грубее богачей: Мэрид доводилось видеть это среди бедняков и однажды – никто об этом не знал – чувствовать самой от богача. Может, не стоит однозначно считать первый класс жирующими богачами, а третий – незаслуженно бедствующими? Может, и там, и там находятся всякие люди и Бог рано или поздно каждому раздаст заслуживаемое? Не давать же желаемое этим... Не найдя нужного слова, Мэрид сама с собой согласилась, что тоже не так уж хороша, раз берётся осуждать других. Свой не первый грех она вновь поспешила очистить молитвой и попросила: если из-за неё семье выпадут какие страдания, пусть лучше они перейдут к ней. Только ощутив божественное спокойствие, Мэрид отправилась обедать. Перед обедом она велела Бронсону всегда держать билет за пазухой: сказала «На всякий случай», не желая заранее обвинять кого-либо в краже билета, хотя кражи боялась. Бронсон послушался мать, про себя решив, что так сможет мгновенно показать билет требовательному экипажу, и... стал приходить в себя, когда странный шутник из Российской империи, выдумавший какую-то республику, вовсю хлопал его по щекам и теребил за плечи. Шутник тататорил непонятное: «Dishite!» и «Nu zhe, nu zhe, prihodite v sebya!» Бронсон открыл глаза. Леонид радостно подпрыгнул, хотя его радость тут же омрачилась мыслями о Лике. Его девчушка спит, не подозревая, что с ним, а когда проснётся и пойдёт в школу, не увидит его, разумеется, нигде не найдёт и расстроится. Захотелось коснуться Ликиных волос, поцеловать Лику так, как уже целовал у её дома, и пусть хоть десяток сварливых соседок стоит рядом, наблюдает и ругается. Лишь бы с ним была Лика, а не этот рыжий мужчина из вещего сна! А ещё очень захотелось пробыть в школе хоть две недели без отдыха (что, впрочем, случалось благодаря воскресникам), посмотреть на ребят, хотя бы просто посмотреть, не говоря об общении, о простых вопросах, у кого какой ответ по «матёхе». Будто назойливая песня, в голове Леонида зазвучал алфавитный список одноклассников: Бабарыкин Илья, Бокун Анна, Вальцова Ирина, Верлока Глеб, Воеводин Никита, Выскоченко Полина, Зорин Назар, Карасюк Алексей, Колесников Александр, Крылова Алёна, Листьева Оксана, Медников Михаил, Морозова Катерина, Навашина Наталья, Неженцев Вячеслав, Няшина Ляля, Одарченко Валентина, Остроумова Марта, Панфилов Павел, Пелос Анастасия, Сазанов Даниил, Селютин Виктор, Смирнов Андрей, Соколов Дмитрий, Фадеев Степан, Хмелюк Сергей, Цимбал Марина, Шумакова Светлана, Якубов Виталий, Юрченко Анатолий. Перед глазами возникли классный журнал и записанные в нём, продавленные синей ручкой все тридцать имён: семнадцать мальчишечьих и тринадцать девичьих. Как же щемило сердце! Хотелось увидеть ребят, но вместо них Леонид видел, как едва знакомый ему Бронсон О`Брайен протирает глаза, боязненно озирается и посматривает на бумагу, вытащенную из-под одежды. – Как вы? – искренне поинтересовался Леонид. Как бы там ни было, хорошо, что человек пришёл в себя. Чертовщина творилась не только вокруг всего этого места, но и исходила от самого Бронсона, хотя он не был плохим человеком, никак не был. – Я всё ещё сплю? – с надеждой вопросил Бронсон и, оглядевшись, сам себе ответил: – Нет, похоже, это реальный кошмар. Один просвет в нём – это вы. Леонид, вы второй раз спасли мне жизнь. – Да ну... – Нет, правда. Я многим вам обязан. Ох, – Бронсон потёр лоб, – до чего же жуткий апрель... Бронсон, сам того не подозревая, облегчил и одновременно утяжелил без того тяжёлые думы Перегудова. Тот готовился записать себя в безумцы, ведь ясно видел, что О`Брайен одет иначе, боится джинсов, будто вовсе о них не знает, во всяком случае, о той модели, которая нашлась здесь, явно из другой страны – откуда-то, где истребили всех волков. Леонид не мог припомнить, где так поступили с волками, но всё вышеописанное, отмеченное в чистом листе головы несколькими пунктами, наталкивало не только на безрадужные, но и на невозможные помыслы. Говорить о них вслух Леонид не спешил, не решался. А Бронсон подтвердил хотя бы, что сейчас апрель. По крайней мере, в одном парень и мужчина сходились. – Да, апрель и в самом деле жуткий, – согласился и нервно засмеялся Леонид. – И всё-таки как вы? – Мне уже не холодно. Здесь ведь теплее, чем на улице. – И чем в воде. – Да, точно, – вымученно улыбнулся Бронсон. – Я так продрог. Но сейчас всё в порядке. С моим здоровьем, я имею в виду. Я не понимаю, как мог упасть с огромной высоты, при этом – повторяю! клянусь! – летел я совсем немного. Откуда взялось озеро посреди океана?! – Оттуда же, откуда взялась хижина в лесу посреди моей квартиры, – прозвучал ответ, с которым не поспоришь. – Очевидно, что мы куда-то переместились. И я ума не приложу, как. – Вдруг Леонида осенило, но пока он выдвигал версии, его уверенность гасла и погасла совсем, как луна и звёзды неизвестной ночью. – Может, мы в коме?! И это наши страшные сны?! Мы не проснёмся, пока нам не поможет врач. Может, что-то случилось, отчего мы потеряли сознание, а? Нас похитили! Мы ведь из разных мест... С ума сойти! Океан! – Нет. Я точно сознания не терял. Кроме как сейчас. – Тогда не знаю... – Леонид, я хочу вам кое в чём признаться. – Говорите. Бронсон рассказал, что ему тоже снились кошмарные сны. Их было не так много, но они вымотали его тело и душу. Ему тоже снился свет, но не зелёный, а белый, холодный, похожий на иней, пронизывающий до костей. А ещё его собственный дом, разламывающийся пополам. Земля, виднеющаяся на месте разлома, расходилась в стороны, как тектонические плиты. Всё, что было в доме, падало в бездну. Леонид сказал, что это, должно быть, страшнее его снов, а Бронсон предположил, что они одинаково пострадали от кошмаров. – Вы сказали, что живёте в Припяти. Где это? – спросил Бронсон. – Украинская республика. Я же уже сказал. – Хах, – обнажил зубы Бронсон. Он занял удобную позу на диване, но расслабиться не мог. Глаза сверкали недоверием. – Хах, – повторил он. – Вы снова шутите или врёте? Мы, католики, не любим тех, кто врёт. Даже ложь во благо может обернуться пагубно! – В чём же я вру?! – Вы выдумали какую-то республику. – А может, вы её просто не знаете?! – рассердился Леонид. – Я тоже знаю не все страны. Я не неуч (Леонид перевёл как «I`m not dull schoolboy»), но запомнить государства Африки мне, например, тяжело. – Мне – нет. Но Африка сейчас не причём. Я знаю украинские земли, – пояснил Бронсон. – Ну! – Леонид вытянулся. – Я там и живу. Настала очередь Бронсона нервно смеяться: – Вы живёте в Российской империи. – Тьфу ты! – выругался Леонид. – Какая к чёрту империя?! Вы как будто из каменного века. – Почему из каменного? Из двадцатого. – «Из двадцатого». Ну наконец-то! Хоть в чём-то вы адекватны. Простите, конечно, Бронсон! Что я сомневаюсь, что вы трезво оцениваете реальность... Российская империя была. Давно была. – Леонид задрожал от злостной мысли, что иностранцам, на земле без волков, подают искажённые исторические факты. Неужели Бронсон родом из богом забытого городишки или поселения, где не знают или умалчивают о крупнейших изменениях на карте мира?! – Сейчас существует СССР – Союз советских социалистических республик. Ну! Вы что, не слышали? Лицо Бронсона выражало крайнее удивление. Леонид был уверен, что именно с таким лицом человеку кажется, будто подле него нечистая сила, которую нужно изгнать всевозможными обрядами. Самое страшное, что удивление было неподдельным. – Нет, не слышал. Вы дурите меня, Леонид! – Никто вас не дурит. Вас, наверное, дурят на родине, вот что я вам скажу. Только не я. – Я пытаюсь поверить вам. Но, видимо, зря. Лучше бы я был со своей матушкой и со своим отцом. И с покойной младшей сестрой... У Леонида подпрыгнуло сердце. Ужас! У этого мужчины, кроме того, что он попал неизвестно куда и не может поверить правде, умерла сестра. Врагу не пожелаешь его участи. – Я не обманываю вас, – промямлил обескураженный Леонид. – В Советском союзе пятнадцать республик: есть Украинская, есть Российская, есть Белорусская, ещё тринадцать. Вот уж не думал, что в тысяча восемьдесят шестом году кто-то может не знать о Советском союзе! Какой шпион скрыл от вас информацию? Какой вор украл у вас книги по географии? Бронсон охнул, поднялся и снова сел на жёсткую кровать, как в вязкое тесто. – В каком-каком году? – рыжие брови сдвинулись к переносице. – Леонид, либо вы продолжаете шутить, но, право, уже не смешно! Либо вы больны и верите в то, что... Хотел бы я знать, во что вы верите. Извините, в который раз спрашиваю: вы правда не шутите про этот... «Совьетский соуюз»? – Нет же. – Но уж верно шутите про восемьдесят шестой год! Тысяча восемьсот восемьдесят шестой год – это возможно, но девятьсот – помилуйте! Бронсон был так уверен в своих словах, что Леонид уже и не знал, что думать! У него была единственная, та самая невозможная догадка, отчего возникла такая путаница в географии и в истории. А теперь ещё оказалось, что во времени. С другой стороны, Бронсон пребывал в здравии насчёт того, что сейчас был апрель, а всё остальное ещё могло оказаться каким-то помутнением рассудка, причём пострадал рассудок каждого из них, но у Бронсона, кажется, больше. Леонид повторил, какой сейчас год. Назвал страну: полностью и аббревиатуру. Бронсон аж подпрыгнул, хмыкнув: – Вы имеете в виду, что государство, о котором я ведать не ведаю, просуществует минимум до восемьдесят шестого года? Вы настолько патриот своего этого... Эс. Эс. Эс. Эр.? – Я имею в виду только то, что сказал уже тысячу раз! Сейчас, – Леонид «отстёгивал» каждое слово ребром ладони, – тысяча. Девятьсот. Восемьдесят. Шестой. Год. Неужели вы не понимаете? Вы не помните? Как вы можете этого не помнить? Вы же помните многое, вы мне уже кое-что рассказали. Ведь вы сказали, что сейчас апрель. Бронсон смог ответить Леониду, но не мольбе в его глазах: – Да, это правильно. Сейчас апрель. Но никак не тысяча девятьсот восемьдесят шестой год. В восемьдесят шестом я, если доживу, буду чуточку старше. Бронсон позволил себе лёгкую улыбку на слове «чуточку», поскольку имел в виду старость. Он бы вдоволь посмеялся над шуткой, если б ему позволил страх. – Трам-пам-пам... – выдохнул Леонид на чистом русском языке и продолжил по-английски: – У нас с вами получается непонятно что. Я говорю, что сейчас апрель, и вы говорите, что сейчас апрель. – Да! Тысячу раз да! – Хорошо, – Леонид посмотрел в окно. – И что сейчас ночь, вы со мной согласны? – Знаете ли, нет, – буркнул Бронсон, тоже посмотрев в окно. – День летнего солнцестояния! Сто четыре градуса по Фаренгейту! – Хорошо, Бронсон, – Леонид осторожно проигнорировал его насмешку. – А вы разбираетесь в календаре? – Ха! Леонид, я человек бедный, но не глупый и не наивный. Что ещё за допрос вы мне устроили? – Не обижайтесь, я просто пытаюсь понять, что происходит. Как будто вы не... – Я разбираюсь в календаре!!! – Тогда вы знаете, какое сегодня число? – Да! Послушайте, я уже теряю терпение. Леонид задал самый главный вопрос: – Сейчас ночь с двадцать пятого на двадцать шестое апреля? О`Брайен округлил глаза. Движение глаз длилось всего миг, но сложилось впечатление, будто глаза округлялись по меньшей мере с час. Они выражали очень сильное удивление. – Клянусь богом, – переменился Бронсон в лице и зашептал, – клянусь своей верой, вы не шутите со мной и не обманываете меня. Я наконец вижу это по вашему лицу, по вашему взгляду. Но... Что вы! Как такое может быть?! Двадцать шестого апреля я уже сниму, надеюсь, что сниму комнату и устроюсь работать в Нью-Йорке. Сейчас ночь не на двадцать шестое, а с четырнадцатого на пятнадцатое апреля! – С четырнадцатого на пятнадцатое апреля... – повторил Леонид, справляясь с головокружением. Леонид чувствовал, как бледнеет. Смотрел на обеспокоенного Бронсона, наконец поверившего ему и готового отплатить спасением за спасение. Щёки заморозило страшным осознанием. Мистический холод взъерошил волосы. Они были из разных времён, и Леонид понял, из какого именно года был О`Брайен. И, если бы сейчас был урок географии, а перед ним висела доска, немного покружив указкой по Атлантическому океану, он бы уверенно назвал градусы и минуты, откуда Бронсон попал... «сюда». Бронсон полез за пазуху. Леонид кинул взгляд на бумагу, вытащенную тем из-под мокрой одежды, и уже знал, что это за бумага. Требовалось только подтверждение. – Вы плыли на... Вы плыли в Нью-Йорк на лайнере? – спросил Леонид. Бронсон кивнул. – Это ваш б-билет? – Да. Он, конечно, промок. Но, я думаю, можно разобрать, что на нём написано. Бронсон оказал честь и подал билет в дрожащие руки Перегудова. Пожалуй, четыре их руки могли даже посоревноваться в дрожи. Расправив влажную бумагу и скользнув взглядом по рамке из чёрных якорей, Леонид прочитал всё, что находилось ниже самого страшного, к сожалению, реального слова: величавую, пропитанную самонадеянностью рекламу, цену (как же часто люди платят за беду, за смерть!), дату отправления и все остановки, из которых остановка Бронсона О`Брайена была последней. «THE FINEST STEAMER IN THE WORLD 48,328 TONS DECLARED «UNSINKABLE» ___________________________________ One First Class Ticket to New York City, USA Berth — 30 £ __________________________________ DEPARTING FROM SOUTHAMPTON APRIL 10, 1912 WITH STOPS IN CHERBOURG, FRANCE AND QUEENSTOWN, IRELAND». Прочесть всю информацию о цене и курсе оказалось легче, чем одно единственное слово, но Леониду пришлось перевести взгляд и на него. В желтоватом овале плыл шикарнейший лайнер, а над овалом в радужном изгибе красовалось его название – «T I T A N I C». – Я ирландец, – пояснил Бронсон, хотя Леонид уже догадался по его рыжине и не только. – Мы с родителями отплыли на «Титанике» из Куинстауна. Может, слышали об этом лайнере? – О да. – Говорят, он непотопляем! Мы – пассажиры третьего классы. По крайней мере, я был им... Перед Леонидом был не поддельный, промокший билет на затонувший семьдесят четыре года назад «Титаник». Выходило, что Бронсон О`Брайен – человек из прошлого, пассажир третьего класса «Титаника», не ведающий ничего о Советском союзе, потому что союз попросту не образовался и не было предшествующих его сотворению революций. Теперь Леонид понимал, почему Бронсон в воде показался ему вдруг прогнившим скелетом. Если судить по спасению прежде всего женщин и детей с отнятой у мужчин (особенно из третьего класса) возможностью спастись, по халатности «Уайт Стар Лайн», по отдельно взятым человеческим порокам, движимым к роковой драме, Бронсон мог бы быть одним из полторы тысячи человек, которым не судилось встретить не только восемьдесят шестой, но и тысяча девятьсот тринадцатый год. Если же он выжил во время катастрофы, то в конце двадцатого века выглядел дряхлым стариком. Леонид, как игрушечная собачка в машине, закивал в такт своим мыслям. Как же окончательно убедить Бронсона, что они не только из разных стран, но и из разного времени, а самое главное – как сообщить Бронсону, что его ждёт катастрофа? – Бронсон, – Леонид возвратил билет в руки хозяина, а тот положил билет на стол, – я не врал вам ни секунды. – Я уже понял это, – спокойно, с благодарностью Леониду и с тихой досадой на всё остальное ответил Бронсон. Он приготовился слушать, о чём ещё может поведать ему его дважды спаситель. Бронсон услышал то, что хотел: – У меня нет с собой документов, чтобы подтвердить мои слова. Но я действительно родился в СССР – в стране, которой не существовало до 30 декабря 1922 года. Да, существовала Российская империя. Как только ни менялся мир... Возможно, вам трудно поверить в историю моей страны, как сама Земля не могла бы поверить, что перестанет быть единой Пангеей... Я правда живу в городе Припять. – Что это за город? – поинтересовался Бронсон, примеряя представления о нём к Куинстауну. – Это молодой город, который построили к северо-западу от Киева... то есть Киевской губернии и назвали в честь реки Припять. Вот и всё. – «Вот и всё»!!! Э-ге-ге-ей... – задумался Бронсон. У него промелькнула мысль завалить пришельца из будущего вопросами, но он одновременно боялся что-либо знать и ему нужно было переварить уже услышанное. – Это как же вы оказались здесь?.. Ах да, случайно. Как и я... Да, да, да, да, да. Это я понимаю. Вот это я теперь понимаю! Но как же... Леонид, наша с вами случайная встреча не случайна, но я ума ни приложу, что об этом обо всём думать и что нам делать! Ай-ай-ай... Ох, да... Бронсон ещё кряхтел, охал, ахал, дакал и задавался вопросами, на которые хотел и не хотел услышать ответы. Задавал их пока что одному себе. Потом затих, потом испугался. И, наконец, выдохнул. Затем сказал: – Сейчас тысяча девятьсот двенадцатый год. Совершенно точно двенадцатый! Но я верю и в то, что сейчас, для вас, восемьдесят шестой. – Вы не упадёте в обморок третий раз? – Леонид не хотел дерзить, поэтому надеялся, что его вопрос не прозвучал грубо. – Нет. Вы понимаете, в каком я состоянии, и сами испытываете подобное. Но нет, не упаду. Тело О`Брайена качнулось. Он вытер пот с сального лба и чистейшими голубыми глазами впился во взгляд Леонида. Его немая мольба, страх, интерес, надежда угнетали и обескураживали Леонида. Последний понимал, что ему придётся рассказать ирландцу историю первого и последнего путешествия «Титаника». – Между нами разница в семьдесят четыре года! – воскликнул Бронсон, и в овале рта, произнёсшего «four», отразилось смешанное с гордостью изумление. Пугаясь, удивляясь, будучи потрясённым, ирландец принимал робкие, смешные позы, и, наверное, чем смешнее он стоял, тем страшнее ему было. – Я понял, понял по разговору с вами и, главное, по вашим гла-азам, что вы знаете о путешествии «Титаника». Просто невероятно! Просто невероятно! Невероятно, но понятно. О столь роскошном судне будут говорить веками. Умоляю, расскажите мне всё, что знаете! – Всё, что знаю?.. Рассказать обо всём сию же секунду не пришлось. Неизвестный, с деревьями под копирку лес разразил громогласный рёв. Кроны деревьев задрожали. Хрустнула ветвь справа, а вслед за ней, ближе к хижине, похоже было, как упало что-то большое. И ещё. И снова! Бух! Бух! Бух! Земля должна была содрогаться от опирающейся на неё туши, но каким-то чудом не содрогалась. Красно-рыжий человек – красным Бронсон был от возбуждения и от повысившейся температуры – вжался в стену, как умалишённый. – Это он! Тот зверь! – перепугался Бронсон. – Которого вы уже слышали? – Угу, угу, – губы ирландца затряслись. Похоже, зверь его напугал больше перемещения во времени. Леонид прислушался к неторопливым, массивным шагам и повторившемуся рыку – не волчьему и не медвежьему. Переглянулся с Бронсоном, увидел в его глазах отражение своих мыслей и сказал: – Мы можем отсидеться здесь. Это безопасно. Но я также думаю, что мы должны осторожно посмотреть, что там. – Н-ннннннет... Леонид, оно может убить нас. Леонид! – Тс-с! – А?! – Его вроде бы уже не слышно? Это животное. – Я не знаю. Я не знаю... Да, это какой-то зверь. Но... Прошло совсем мало времени. «Пш-ш-ш» – прошипело за окном. Зашелестели листья, а в следующий миг сердца пленников неизвестности подскочили до горла. Забились жилы на худой, будто иссушенной шее ирландца. Позеленело лицо комсомольца, вчера ещё гуляющего с девушкой по родным припятским улицам. Огромный зверь, ни у кого не возникало сомнений, что он куда выше и сильнее любого волка и медведя, взревел в третий раз. На сей раз пленников поразила уже не столько мощь и пробирающая до костей протяжность рыка, сколько явная сильная боль животного. Желая высказать догадку, что это животное – слон, потому что слоны крупные, а сюда он забрёл, так как сюда может попасть кто угодно, О`Брайен коснулся носа и провёл по его кончику, подсознательно изображая хобот, но тут же в нерешительности пристроил руку к поясу. Он посчитал свою же догадку глупой. Вряд ли даже саванный слон, протаптывающий Африку южнее Сахары, может сравниться размерами с истинным гигантом! Если, расталкивая деревья, через лес проходил гигант, которому не страшны ни люди, ни медведи, ни слоны, ни странные деревья и кусты, что могло причинить ему боль? Неужели нашлось нечто сильнее и страшнее неведомого громилы? – Леонид... – спустя несколько необычайно длинных минут осторожно позвал Бронсон. Он разминал горячими ладонями вновь замерзающие плечи. — А? — больше «гакнул», чем акнул Леонид. – Ну всё, оно ушло. Я его больше не слышу. – Я тоже нет. Я ничего не слышу. Разговор шёл по кругу. «Не вижу. Не слышу. Не знаю». Каждый боялся встретиться лицом к лицу с крупной неизвестностью. «Крупная неизвестность» звучала как «крупные неприятности». Наконец Леонид признался, что выйти всё-таки придётся по донельзя простой причине: – В хижине нет туалета. – Мне тогда тоже нужно выйти, – нервно улыбнулся Бронсон. – Я прав, что мы его больше не слышим? Этого зверя. – Да, правы. – Это точно? У меня нет слуховых галлюцинаций? – Нет. Давайте я осторожно открою дверь, если что – сразу закрываю и мы отходим к столу. Понятно? – Да. Давайте так и сделаем. Не хотелось бы стать чьим-то обедом. Леонид... А позвольте мне приоткрыть дверь! Леонид хотел было уступить Бронсону, но тут снова вспомнил мольбу женщины во сне, просьбу спасти Бронсона. Перед глазами пронеслись страницы энциклопедий с фотографиями и рассказами о «Титанике». – Нет. Сейчас я. – Вы дважды спасли меня! Моя очередь рисковать. – Позже, – был непоколебим Леонид. Если бы у него ещё хватило решимости рассказать Бронсону о судьбе лайнера! Леонид приоткрыл дверь, и его встретила знакомая безлунная, беззвёздная темень, едва изменённая проклюнувшейся среди деревьев синевой. Намёк на ранее утро не дал нужного света, но внушал надежду на ясный солнечный день, не отличимый от дней в родном городе и, должно быть, на родной планете (неизвестно, было ли это место вообще на Земле), и был каким-никаким ориентиром. Слева и справа простирался лес, и по правой стороне, среди выборочно светлых стволов и нижних ветвей, чернело что-то крупное. Очертания туши виднелись в нескольких громадных шагах от хижины: в метрах тридцати – для Леонида, футах в девяносто восьми – для Бронсона. Подобно китовой спине, неосторожно выставленной для китобоев, у существа выпирал мёртвый живот. А ещё пахло горелым. Если бы разреженный воздух тяжелел от дыма после сгоревшей древесины, можно было подумать, что в лесу случился пожар, но вблизи загадочного места не было пламени. – Что-то случилось не с лесом, а с самим зверем, – высказал догадку Леонид. – Этот зверь горел в тот момент, когда оказался перед озером. Возможно, он тоже из другого времени, а его перенесло сюда. – И я знаю, из какого... – понял Бронсон. – Неужели вы не видите, кто перед нами? Взгляните внимательно. Леонид смотрел очень внимательно, при этом воскликнул: – Да не может этого быть. Этого не может быть! – Он ревел от боли. Он горел. Вот, видите? Вот следы огня на животе. – Получается, он погиб только что... – Только что?! Да... Он – только что. А его собратья и другие виды – очень-очень давно. – Я отойду... Леонид поспешил по делу, которое в его республике называли «до вiтру». Бронсон двинулся за ним, выбрав для нужды первой необходимости соседний куст. Перед этим Бронсон со свойственным ему смущением упомянул, что на «Титанике» были унитазы и многие другие пассажиры видели их впервые, но ему унитаз встречался уже не раз. Если бы нашёлся, что сказать, он сказал бы что-нибудь ещё – что угодно, лишь бы отвлечься от того, что видели глаза обоих. Светало. Теперь и Перегудов, и О`Брайен могли убедиться, что глаза им не врут. – Это паразауролоф, – сказал Леонид, когда они вдвоём возвратились к туше. – Видите? – Да, у него затылок в форме трубки. Это ведь динозавр? Боже мой, это динозавр! Я не верю своим глазам, но первые лучи солнца не позволяют мне обмануться. – Это динозавр, – подтвердил Леонид. – Метеорит! На Землю упал метеорит. Вот почему динозавр горел. – Так он же упал... – Бронсон побледнел настолько, насколько ему позволяли веснушки и словно ржавые полосы рыжей кожи, – шестьдесят шесть миллионов лет назад. – Шестьдесят шесть, – оставалось подтвердить Леониду. Он смотрел на сгинувшего паразауролофа так долго, что последние сомнения в истинности видения ушли. – Значит, это место может отправлять какое угодно существо из какого угодно времени сюда? Что за новый закон физики?! Леонид вздрогнул от ещё одного хруста, слева от него. Это Бронсон рухнул на колени. – Бронсон, нельзя же так пугать! – сказал Леонид. – Простите меня, Леонид. Вы говорите о законе физики. А я уверен, что это никакой не закон, а чертовщина. Я должен помолиться. Перегудов не возражал. Сложив руки и закрыв глаза, перед смыкающимися веками наблюдая иссиня-охровую пасть с острыми зубами под гримасой смерти, ирландец стал произносить имя Господа, обращаться с надеждами и мольбами, идущими от его сочетаемо пламенного и северного сердца. Бронсон О`Брайен взывал к воле Его, благодарил за путь истинный. Бронсон упомянул родителей, и Леонид узнал, что их зовут Фланн и Мэрид. – А моих – Галина и Михаил, – обратился он и к Бронсону, и к самому себе, испытав грусть сильнее страха и удивления. Леонид вновь посмотрел на паразауролофа – воеводу тех лет, когда не было ни письменности, которая бы назвала его именно паразауролофом, ни людей, которые могли бы высечь его изображение на камне. Он услышал внутри своей головы: мел-палеогеновое вымирание. Чёткое и понятное выражение, некогда вычитанное в энциклопедии, извлеклось из долгосрочной памяти. Ощущая сбоку полное волнения тело Бронсона, Леонид при обрушившемся на этот мир утреннем солнце разглядел голову динозавра. Она была уродлива, даже ещё уродливее памятника Прометею. С десятки настоящих, недавно клацающих, разрывающих добычу зубов выглядывали из неживой пасти вместе с мясистым, в пупыришках, языком. Тварь перед Леонидом была не тем, с кем он желал бы встретиться, обладай он машиной времени. – Они умерли, – убедил себя Леонид и обратился с теми же словами к Бронсону. – Да, они умерли, – закончив молитву, произнёс Бронсон. И сказал и буднично, и смешно, и трагично, и живо, и неестественно: – Кажется, мы уже выяснили, что я из тысяча девятьсот двенадцатого, а вы – из тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. А теперь – маленькое дополнение: мы имеем мёртвого динозавра, которого, кажется, пришибло метеоритом. – Дополнение не такое уж маленькое, – отметил Леонид. Динозавр никуда не исчез. Но и не воскресал. Скрученные, с острыми когтями лапы возвышались над грубым животом. Динозавр раскинулся на добрых пять деревьев, вместе с вытоптанными между ними кочками и поваленными кое-где ветвями. Огонь словно разделил его на три части: голова сохранилась, ноги тоже, живот частично выглядел нормально, несмотря на то, что все органы перестали работать, а спина и бока были чёрными, от них тянуло гарью. Леонид взглянул в круглые жёлтые глаза гигантской рептилии, прочитав в них боль, причинённую огнём одному из величественных хищников. В его глазах смешалось две жестокости – идущей от зверя и постигшей зверя. Незримо присутствовала третья жестокость – идущая от человека: всё, в чём были повинны создатели «Титаника», все игры, в которые играли создатели «мирного» атома, тёмным лучом проходили сквозь зеркало-Леонида и зеркало-Бронсона, преломляясь и отражаясь всё в тех же мёртвых глазах динозавра. – Он успел переместиться, когда на полуостров Юкатан упал астероид, но до вымирания всех видов оставалось какое-то время, – отметил Бронсон. – Да, наверное, вы правы. Уже возник кратер Чиксулуб, но паразауролоф не остался в своём времени, а попал к нам. – Вы понимаете, что я имею в виду? Что он переместился сюда во время опасности. Должно быть, и мы переместились сюда во время опасности. Это странное место укрыло нас, как одеялом. Леонид вздрогнул. Он понял, что Бронсон был прав. – Теперь я волнуюсь за своих родителей и остальных пассажиров в сто раз больше, чем за себя, – добавил Бронсон. – И вам следует переживать больше за своих родителей, свою леди и своих друзей. – Да, – согласился Леонид. Он и так переживал как никогда! – Пойдёмте пока в хижину. От нас идёт такое амбре! – он поморщил нос. Пропитанные гарью, идущей от туши динозавра, равно как и озёрной свежестью, и прелостью, и солнцем – обычным солнцем, не сказать, что принадлежащим другому измерению, путешественники вернулись в хижину. Бронсон шёл впереди и, если на пути попадались ветви, лезущие в глаза, царапающие головы, он боролся с ними не как ирландец, а точно вооружённый томагавком индеец. Бронсон, конечно же, не мог забыть о своей догадке. Вернувшись в хижину, он посмотрел на Леонида с отчаянной мольбой. – Я, к сожалению, не знаю ничего о будущем, – сказал он. – А вы знаете. Вы знаете о многих событиях двадцатого века, которые ещё не произошли. И я не прошу рассказать вас обо всех. Но поскольку я почти уверен, что в моём времени произошло что-то нехорошее, и это касается «Титаника», я прошу вас сказать о «Титанике». Вы ведь что-то знаете. – Знаю. – Умоляю, расскажите то, что знаете. – Да, я должен рассказать. – Леонид выдохнул так, как если бы курил. Бронсон напрягся. Осторожно спросил: – Что ждёт ирландцев? Нас не очень хорошо примут в Америке? Нью-Йорк будет приветлив только с пассажирами первого класса? – Я думаю, – скрывая блеск слёз на глазах, уклончиво ответил Леонид, – Нью-Йорк тепло и приветливо встретит всех уцелевших пассажиров. – Это замечательно! А... почему уцелевших? – Потому что... Потому что с четырнадцатого на пятнадцатое апреля 1912 года, в день, из которого вы пришли, «Титаник» столкнётся с айсбергом. – К-как? Как так? Леонид выложил как на духу: – Было приказано увеличить скорость, чтобы «Титаник» прибыл в Нью-Йорк раньше и об этом трубили все газеты. Айсберг увидели прямо по курсу, но из-за большой скорости не успели его обойти. Часть айсберга прочесала лайнер сбоку, и в лайнер хлынула вода. – Сколько воды?! – Бронсону казалось, будто в «Титаник» попадут воды всего Атлантического океана. Масштабы катастрофы кружили голову и вели к панической атаке. – Столько, что затопит сразу пять отсеков. – Боже правый!!! – «Титаник» может оставаться на плаву с четырьмя повреждёнными отсеками, но не с пятью. Он недолго удержится на плаву. Вода будет переходить из отсека в отсек. – Леонид сбивчиво, повторяясь, вспоминая английские слова, которые мешались в его голове с русскими и вдруг вовсе убегали, объяснил последовательность событий. Рассказал о том, что на судне не хватало спасительных шлюпок, о том, что первыми пропускали женщин и детей, а мужчин обрекли на погибель, и о том, что «Титаник» расколется на две части, и часть с носом потянет за собой под воду часть кормы. – ... Так что есть вещи пострашнее мёртвого паразауролофа, валяющегося тут за окном. «Титаник» потонет. Тысяча пятьсот человек погибнет. Спасённых подберёт и отвезёт в Нью-Йорк судно «Карпатия». Гибель «Титаника» – одна из самых крупных катастроф двадцатого века. Не зная, что сказать, Бронсон выкрикнул только одно, главное в жизни каждого человека слово: – Мама!!!