Неизбежное столкновение

«История большинства моих вещей скучна и предсказуема. Банты, ленты, плакаты «До самой далёкой планеты не так уж, друзья, далеко», открытки, датируемые не позже восемьдесят шестого года, часть тетрадей остались в городе. Где-то завалялись клипсы. Мои поделки... Поделки остались. Мои детища не заменят мне ребёнка, и всё же их я тоже сотворила, они тоже были частью моей жизни, и мне их было жаль. Я не понимаю, как могла «пищать» лоза, но она «пищала», и от неё тут же пришлось избавиться. Советское осталось в застывшем припятском СССР. Джинсы, модная блузка и куртка, которая, я полагала, хоть как-то защищает от «фона», были на мне. Я не взяла золотые серьги. Их мог бы носить только дух Марии Кюри. Одежда и обувь менялись вместе со мной, временем, вкусом и в последнюю очередь – вместе с модой. Жизнь вещей подчинялась банальному распределению: нужное – не нужное, новое – старое, для души – надоевшее, оставить – выбросить. История со стулом стала исключительной. Плести стул натурального размера я начала первого марта. Пару раз думала, почему меня потянуло на обширную работу, сплела бы очередную корзиночку – сгодилась бы для грибов из папье-маше, или большую корзину, для настоящих боровиков и лисичек. Работы меньше, а пользы всяко больше. Но я не останавливалась и, как сумасшедшая, всё плела и плела стул. Результат впечатлил всех: меня, учителей, ребят. И я больше не жалела потраченного времени. Не успела я, зайдя в кабинет, подойти к Лёне, как меня обступили стайкой. Подошли Ира, Ляля, Катя, Слава Неженцев с пылающими от какой-то проказы щеками, Андрей, на минуту оставивший плакат «Мир! Труд! Май!», Паша Панфилов, читавший «Тома Сойера». Подтянулись другие ребята. Я отметила, что снова болеет Настя Пелос, а остальные вроде были. Все смотрели на стул, как на диковинку, щупали и давай спрашивать: – Где столько лозы взяла, Лика? – А Лика производит лозу, как атомную энергию. – Как долго плела? – Если присесть, раздавлю или нет? – Можно ли самим такое сплести? – А можно ли продать какому ценителю? Госпожа Староста! – отвесил поклон Димка, и я заметила, что один человек в классе – им был не Лёня – смотрел на нас ревниво, хотя пытался смеяться, потому что смеялись другие. – Клянусь своей треуголкой... – Ощупал макушку и театрально воскликнул: – Боже мой! Я забыл свою треуголку! – Ты что ли ценитель? – подтрунивала я. – Ценитель! Лика Р-р-р... Рудольфовна?.. – Руслановна, – я была поражена Диминым попаданием в заглавную букву. Он вроде не знал моего отчества. – ... Руслановна, вы сделали потрясающую весчь! «Янки» всё время торгуют. А мы чем хуже? – Мы лучше, – вырвалось у меня, хотя я не считала американцев хуже. Просто думала больше о нас. В момент моей растерянности и нарастающей в груди тяжести Димка Соколов пошутил. Под Лёнин протест он выхватил у меня из рук стул и поставил у раскрытого окна. – Здесь его место навеки! – произнёс пророк Соколов. Я уже давно забыла об этом стуле: говоря языком биологии, отложила информацию о нём в долгосрочную память. Было много другого: как того, о чём хотелось помнить всю жизнь, об ином – каждый миг, так и того, что я рада была бы прогнать прочь из головы. А тут я сидела в кресле за компьютером. Богдан стоял рядом. Мы вместе смотрели фотографии. Богдан – мой любимый мужчина, как в песне Тины Кароль: «Ты-ы-ы – мужчина моей мечты», и эта любовь не противоречит любви к Леониду;))) Он появился на свет седьмого июля 1991 года. – Какой кошмар, – сказал он. Мы смотрели вначале самые жуткие чернобыльские фото. – Дети рождались такими... С такими большими головами. – Он ругнулся, я шикнула на него, но понимала его эмоции. – А ноги – это вообще ноги? А что, бл...ииин, у него с глазами? – Богдан коснулся век, подсознательно сравнивая глаза заражённых в утробе детей со своими глазами. – Не надо, – я протянула руку навстречу его руке. – Как с этим жить? – Они и не живут. Мучаются... – Я прокрутила колёсико мыши. – Давай не будем это смотреть. – Да лан, знаешь, сколько ужастиков я пересмотрел! – Знаю. До часу ночи. Знаю, как тебя потом в школу поднимать трудно было. – Ма-а-ам. – Знаешь, ужастики – это одно. Это выдумка. И то я тебе про монстриков разрешала смотреть, а не «Многолапки человеческие» и «Пилы» всякие про садистов. А это реальность. Давай лучше... О-ох! В другом альбоме наша школа!!! – Вторая что ли? – Вторая. Музыкальная. Может быть... Я тебе ссылку оставлю в закладках, потом сам посмотришь. – Я хочу посмотреть с тобой. А потом я в «Twitter». Меня заинтересовала одна фотография у Руфь. – Её фотография? – Н-нет, – уклончиво и робко ответил Богдан. Он даже покраснел. Такой вот взрослый парень, бреется, а поверх намёток новой щетины – краска. Я не стала лезть сыну в душу. Пусть смотрит что хочет (фильмы про садистов я по-прежнему не одобряю). Я нажала на «Альбомы», выбрала «Курчатова и Л. Украинки» и нашла вторую школу. Мы начали смотреть. Моя школа. Во что она, бедняга, превратилась... Над битым стеклом и не уцелевшей дверью школьного двора уж давно не висит красный флаг, навеки затерялось: «Мы делу Ленина верны». Но я знаю, что мозаичные и высеченные на камне советские лозунги сохранились. Экскурсанты – а может быть, диггеры, бывшие там инкогнито, так сказать – фотографировали в основном второй этаж, потому что на первом много где обвалился потолок плюс было много мусора... понимаете, мы с Сашей Костриц больше не были старостами, и никого больше не назначали дежурным, дабы убрать запустение, и фотографировали спортзал, находя его самым интересным. Я отыскала пару снимков с кабинета десятого «А», ощущая, как потеет и приклеивается к мышке ладонь, слыша раскаты грома, которыми отдавался в голове каждый клик. Всё было старым, обшарпанным, с разбитыми партами и мусором кругом. Какая-то полуголая блондинка с дозиметром в руках – Анастасия... не помню фамилии, у неё пустой профиль – уселась на Лёнину и Лялину парту, широко раскрыв рот. Я не против фотографий, иначе бы не смотрела их, но её поза была кощунственна. Она сделала фешн-съёмку из масштабной катастрофы и личной трагедии многих семей! Справа от блондинки находилось наше окно. Оно осталось открытым, как будто это Димка открыл его и больше не закрывал. Но я знаю, что мы закрывали окна! Туристы, мать их... А может, чудовище Распад открыло окно, кто знает... Я перевела взгляд на Анастасию, и мне стало жаль её: не понимает, насколько сильно заражается, а дозиметр держит как будто для прикола. На пляже или в обычном, людном городе летом меня нисколько не смутила бы её короткая одежда, но в Припяти она вызывала у меня и осуждение, и печаль. Я снова посмотрела на окно. У окна с раздробленным подоконником, расшатанной рамой и битым, грязным стеклом как ни в чём не бывало стоял мой стул! Миллиметр в миллиметр, как поставил его когда-то самый непоседливый, шалопутный ученик старших классов. Я аж ахнула! Блестит, как вчера покрытый лаком. Не вынесен. Не украден. Не сломан. Сидение разве что запылилось, как запыляется, но не умирает книга. Тут у меня в голове прозвучало: «Отражение немного изменилось» из «Титаника» – голосом актрисы дубляжа Татьяны Ивановой, при этом я видела лицо пожилой Глории Стюарт, смотрящейся в разбитое зеркало. – Это мой стул! Мой стул! – сказала я Богдану, шмыгнув носом. Защемило переносицу, от подступающих к глазам слёз заболел резец. Богдан сказал: – Если б не закон, можно было бы забрать твой стул. Я же вижу, как тебе дорога память о нём. – Мне дорога память обо всём городе. А закон правильный. Нечего оттуда вещи вывозить. Опасно для здоровья. – Эт да. Вывоз за пределы зон без специального разрешения бла-бла-бла земли, глины, песка, торфа, грибов, ягод запрещён. За исключением образцов для научных целей. – Дело не только в этом, – подумала я. – Наверное, мой стул должен оставаться там. – Про себя добавила: «Так же, как разрушенный «Прометей», как иссохший бассейн «Лазурный», как жёлтое колесо обозрения. Это его судьба. Богдан помолчал. Спросил: – А ты вот однажды возвращалась. Удалось в свою квартиру попасть? – Он окинул взглядом наши «хоромы», будто искал десять отличий от моего первого жилья. Я вздохнула. – Я не смогла вернуться в августе. Когда нам разрешили забрать вещи. – Я обхватила голову руками и рассмеялась, провела кулаком по намокшему глазу. – Прости, пожалуйста... Это как выложить колбасу, майонез, огурцы и молоко на стол, так и не сложив в холодильник, а через четыре месяца тебе говорят: «Можете вернуться и забрать то, что не испортилось». Богдан виновато усмехнулся: – Ну... это... Огурчики-то с молоком не желательно есть даже свежими. И без радиации туалет на час займёшь. – Это точно! – Я тоже усмехнулась. Лицо моё дёрнулось, когда вторая эмоция, как шайбой, выбила первую. – Я не смогла зайти к себе. Ну не смогла. Солнышко, это больно... – Я понимаю, мам, – Богдан легко коснулся моего плеча. – Значит, ты не вернулась в свой дом. И не вернёшься? Я хотела пожать плечами, но замотала головой: – Нет. Но я видела окна своей квартиры, когда всё-таки вернулась. – Да... Да. На самом деле мы уже об этом говорили. Я много чего рассказывала Богдану. Чаще всего к людским качествам относят саму человечность, доброту, ум и разум, но я скажу, что есть ещё одно... ну, не качество, возможно, свойство: говорить об одном и том же много раз. Каждый год – разговор об одних и тех же праздниках, каждый семестр – разговор об одних и тех же предметах, каждый день – разговоры о солнце, о кофе, о домашних животных, о «Помнишь ли ты?..» и «Вот я помню...» Иногда мы травим байки. Иногда мы поднимаем серьёзные вопросы. Темы идут друг за другом по кругу, и нам нужен этот круг, из него, с ним складываются наши отношения. Я замечала, что злые люди, состоящие в отношениях с добрыми людьми ради выгоды, избегают этих разговоров либо отзываются гневно о близких, которые начинают их вести. Мы поговорили снова вот о чём. Экскурсант – а экскурсант – это я – не может ходить, где вздумается. Это в Киеве можно за двадцать гривен беспрепятственно побывать хоть на Вокзальной, хоть на Лесовой, а хочешь – на Теремках или Красном Хуторе. А в Припяти я (больше) не могла просто так ходить по Курчатова и любоваться Лесей Украинкой, слышать шум той давней листвы, наслаждаться тем давним солнцем. У меня не было доступа к городскому парку – самому заражённому месту. В жилые помещения, нам сказали, ни ногой, и за нашими «ногами» следили. По взглядам попутчиков я поняла, что у всех нас мелькнула мысль заделаться сталкерами и наконец вернуться ДОМОЙ, организаторы, перевозчик и экскурсовод это, конечно, тоже понимали, но отменить запрет ради нашей же безопасности не могли. Брать тоже нельзя было ничего. Одна женщина в возрасте (Вика, Ника?) показала паспорт, ещё какой-то документ и сказала, что раньше жила здесь, иначе почему она, иначе почему все мы – она обвела нас, и меня рукой – здесь! Её всё равно не пустили в родной дом. Тут меня кинуло в жар! Я даже не поняла, сначала кинуло в жар всю меня, а потом теплом обагрилось сердце или сначала теплом обагрилось сердце, а потом меня всю кинуло в жар. Чья-то сильная душа, вселившаяся в моё тело, решительным шагом подошла на моих ногах к экскурсоводу и моим голосом произнесла: – Пустите меня в дом 25-А! В дом на углу Леси Украинки и Курчатова! Чья-то сильная душа продиралась сквозь «Не положено» и «Успокойтесь». Никто не стал менять планов, никто не пустил меня в квартиру, но к самому дому я подошла. Взглянув на окна, я поняла, что хотела сюда вернуться всю жизнь, но потом, спустя несколько секунд, может, полминуты, меня отпустило. Я сама отпустила... свой первый дом. Припять. Как я умоляла проститься с ним! Это же была я! Я!!! Это моя душа была такой сильной!!! Я вспомнила, как Лёня приходил к учительнице химии и «внештатному психологу» Лилии Алексеевне. Лилия Алексеевна тогда ещё говорила по телефону, как выяснилось, с Людмилой Игнатенко – женой, потом уже вдовой пожарного Василия Игнатенко. На весь мир, по крайней мере, на несколько наших стран, известно интервью Людмилы Игнатенко, и то, как она просилась к умирающему мужу, умоляла главврача клиники лучевой болезни Ангелину Гуськову пустить её к нему. Безумная, любящая, сильная, смелая! Несчастная, счастливая! Мы и об истории Людмилы Игнатенко поговорили с Богданом. Потом мы помолчали. Я не обращала внимания, как плакала, всё-таки плакала, и не заметила, как плакать перестала. А потом Богдан попросился за компьютер, открыл «Twitter» и сказал задорно: – Новое сообщение. Через некоторое время добавил: – Ничего не понимаю. Она тут извиняется. – Кто? – Воспоминания утомили меня. Я ничего не понимала. – Да Руфь. Пишет, что не рассказала о распаде. Не хотела огорчать и отвлекать от мыслей о спасении. А когда решила рассказать, возможности уже не было. Я не понимаю. Она же рассказала папе об аварии. Иначе бы как он узнал и всё вот это... ну?.. Она же предупредила его, чувак из прошлого тоже предупредил, потом те евреи... Почему она пишет, что чего-то не рассказала? Удержав большой палец на нижней губе, я ответила: – Распадаются не только атомы, но и государства».

Из дневника Лики Лебедевой

Лика усмехнулась с проделки Димы, не могла не усмехнуться, при этом внутренне содрогаясь от переживаний, тут же прочитав в лице Леонида замученность снами и видениями. Она хотела задать ему дежурный вопрос, всё ли в порядке, зная, что ответ её не порадует. Вместо этого Лика склонилась над Леонидом и заговорщически шепнула ему на ухо: – Сбежим с последнего урока? Всё равно у нас занятия кончились, а у вас, наверное, классного руководителя не будет. Класс сегодня открывала Надежда Александровна, – Лика говорила об учительнице украинского языка и литературы, трижды в неделю делившей тридцать второй кабинет с Есенией Викторовной. – А Есению Викторовну сегодня никто не видел. Ребята навострили уши, точно эльдарорязановские итальянцы, слушающие о бабушкиных сокровищах. – А что с ней? – спросил Вячеслав. – Говорят, заболела. – Так что, урока не будет? – Наверное, нет, – обратилась Лика ко всем. – Звонок давно был. А вы такой шум подняли, что не услышали. – Нет учителя – значит, можно шуметь? – поддержал девушку Перегудов. Пара человек хихикнула. Шум всё же прекратился. Каждый, от мала до велика, ненавидел конец пятницы, потому что за ним следовала не выходная, а рабочая суббота, а за субботой – нередко и воскресник. Шесть или все семь из семи рабочих дней выжимали все соки. Но никому не было сколько-нибудь радостно от того, что урока могло не быть из-за болезни учительницы. Ребята давно выросли из анекдота: «Положение безнадёжно. Завтра Мариванна придёт в школу». Может, надеялся кто-то, классная ещё придёт, в конце концов, десятый «А» в какое-то наказание целиком и полностью принадлежал ей. Может, поставят замену. Может, зайдёт директор и тогда уж отпустит всех. Либо... Кто-то, почти с такой же тревожностью, как у Леонида, ощутил неизвестность, очень нехорошую неизвестность насчёт того, что может произойти совсем скоро, и дело будет вовсе не в уроке. Ребята расселись по местам и ждали. Лика, как своя, села рядом с Леонидом, спросив перед этим разрешения у Ляли. Ляля с пониманием и радостью за влюблённых пересела к Ире в ряд у окна. С тех пор как одноклассник Анвар Амиров уехал на историческую Родину в Азербайджан, Бейлаган, Ира находилась за партой одна и была по-настоящему счастливой, когда к ней удавалось подсесть одной из подруг. Ира одарила Лялю такой улыбкой, какой одаряют не всякого парнишку, подняла голову, поправила учебники на краю парты и, довольная, положила руку на руку. Лика в этот момент заметила во взгляде Иры то, что Ира ей однажды доверила, и не знала, как ей реагировать, кроме как не думать об этом и никому не сообщать. Даже Леониду. Это не его дело. Через пять минут в коридоре раздались шаги, дверь скрипнула, и в класс действительно вошёл директор. Это был высокий и широкий мужчина в коричневом костюме и ослепительно белой рубашке с аккуратным воротником, с тяжёлыми чёрными ботинками, в которых он сурово обходил школу, когда не сидел в своём кабинете. Звали директора Евгением Павловичем, иногда – Палычем, а в родном доме на проспекте Энтузиастов – дядей Женей. Евгений Павлович подтвердил, что Есения Викторовна заболела. – А когда она будет в школе? – бойко спросила Ляля Няшина. – Есения Викторовна будет в понедельник, – ответил директор, напутствуя: – Отсутствие классной руководительницы – не повод бездельничать. Повторите домашнее задание. Выучите новую тему. И на будущей неделе подни́мите руку, обрадуете учительницу. – Директор подмигнул ученикам, как старым добрым друзьям, не потеряв статуса в их глазах. – Договорились? – Евгений Палыч! – Димку ничего не могло унять. Он готов был доставать самого директора. – А вы знаете, что заключение договора предполагает двустороннюю выгоду? – Буржуй, – шикнули на Диму. – Как насчёт того, чтобы мы новую темку вызубрили, а вы нас в субботу со всех уроков отпустили? Кто-то из ребят присвистнул. Дима потерпел фиаско, желая видеть смущение директора. Евгений Павлович, нисколько не изменившись в лице, подошёл к парте шутника. Он говорил громко, но не ругал: – Дмитрий! Покажи свою тетрадь. – Зачем, Евгений Павлович? – Покажи, покажи. – Да пожалуйста, – Димка встал, пожал острыми плечами и протянул директору мятую зелёную тетрадь в клеточку. На обратной стороне обложки значилось: двенадцать листов. Но благодаря самолётику их осталось одиннадцать. Евгений Павлович зачитал вслух: – Тетрадь Дмитрия С. по мат-ре г. Прип. – Открыл, начал листать. – А.С. Пушкин. Десятичные дроби. – Тут в классе засмеялись, представив Александра Сергеевича, занимающегося дробями вместо стихов, балов и дуэлей. – Укр. лит-ра. Панас Мирний «Хiба ревуть воли, як ясла повнi?» Двадцать пятое апреля. Не классная работа. Да-а-а... – протянул директор. – Вам, Дмитрий, стоит несколько чётче, полнее выражать мысли. И неплохо бы организовать по отдельной тетради на каждый предмет. Вы так не считаете? На одном остроумии, – пара учеников машинально взглянули на Марту Остроумову с созвучной фамилией, – договоров не составишь. Да и бизнес весь рухнет. Вы согласны? – Согласен. – К тому же, как вы собираетесь уважать партнёров по бизнесу – а вы записали меня в бизнесмены, не так ли? – если не уважаете ни себя, ни свою классную руководительницу? – Я уважаю... – На данном этапе я бы не заключил с вами контракт, разве что на проведение воскресника. Хотите? – Не хочу, – замотал головой Димка и взглядом упросил директора не наказывать из-за его безалаберности друзей по принципу «Один за всех, и все за одного». К тому же, он, как и Леонид, помнил, как ненавидела этот принцип Ляля, а у него тоже щемило сердце от чьей-то боли и обиды, и в первую очередь – от неприятностей, пришедших на долю маленьких, слабоватых людей, которые как никто нуждались в защите и наставлении, а не в наказаниях. – Тогда потрудитесь не просто зазубрить, а разобраться с «темкой», – на этом директор закончил свою намеренно канцелярскую речь. Дмитрий не свесил головы, но покраснел. – У меня есть тетради. Я заменю, принесу, – тихо сказал Димка и сел на место. Директор собрался было вернуть тетрадь, но его внимание привлекли последние страницы. – А это что? – спросил он заинтересованно. Развернул листы к классу, и Слава тут же крикнул: – Слева «Учкудук»! Это Дима иллюстрации рисовал, а я песни отгадывал. Мы на перемене играли, а не на уроке, честное слово. После второго урока. – Я верю, Вячеслав, – успокаивающе произнёс директор. Слева желтоватые тетрадные клетки разделял размашистый, намеренно неаккуратный горизонт. Над линией горизонта сиял начертённый чёрной ручкой солнечный шар. Внизу были тщательно вырисованы переплетения камней трёх больших колодцев. Лёгкие там и тут штрихи передавали невыносимый жар пустыни. Вдалеке художник наметил очертания дерева – не то настоящего, не то миража. Справа картина кардинально отличалась. Остроконечный, худощавый мальчонка, вцепившись в брёвна, плыл на плоту и мечтательно смотрел вдаль. Там, вдали, фантастическими, казалось, голубыми, жёлтыми, розовыми красками, переданными всё той же чёрной ручкой, переливался полный надежд город. Передний план навевал скуку, заставляющую зрителя чувствовать себя не школьником, а стариком, глубоким стариком-инфантилом, и вызывал тревожную, неудобную меланхолию. – Это «Плот», – пояснил Димка. – «Свитый из песен и слов». – Перспектива в обоих рисунках хороша. Настроение тоже. Для таких работ нужен альбом, – отметил директор и вернул тетрадь. – Евгений Павлович, – попросил Димка, – вы меня художником только не назначайте. Я ж для себя рисую. А по долгу у нас рисует Смирнов. – Я тоже для себя рисую! – отозвался Смирнов. – Одно другому не мешает. – Андрей молодец, – директор кивнул в его сторону. – Но тебе – я могу на «ты», пока мы с тобой не строим бизнес? – Дмитрий, будет немного другое задание. Девятого мая – День Победы, как полагается, почтим память и поздравим здравствующих ветеранов. А после Девятого мая станешь организатором и соведущим конкурса «Угадай песню». Со всех классов соберёшь желающих нарисовать иллюстрацию к любимой песне. В актовом зале вместе с ведущей из старших классов проведёте конкурс, определите победителей. Подробно я ещё расскажу. – Ух ты! – в одночасье воскликнули несколько ребят. – Я хочу, – с едва уловимыми неоднозначными нотами сказала Катя. Её голос был таким же, каким и минутами назад, когда она говорила подругам, что подтянет учёбу. Директор подошёл к учительскому столу. Ребята смотрели ему в рот, будучи заинтригованными конкурсом. Мысленно они рисовали иллюстрации к песням Пугачёвой, «Весёлых ребят», «Пламени» и многих-многих других исполнителей. Леонид представлял, как рисует велосипед – тот, который остановят в глухих лугах, дабы нарвать цветов «той девушке, которую люблю». Сидящая рядом Лика вдохновляла его, и не было в мире источника вдохновения сильнее любви. Директор успел сказать обо всех организационных моментах тёплого, ответственного мая. Он доверял ребятам, знал, что они усвоят всё, что он им говорит. Быть может, именно за это доверие Евгения Павловича любили и слушались. И, наверняка, любили бы, будь он даже не таким высоким, не таким широким и не ходи он в тяжёлых чёрных ботинках. Вскоре Евгений Павлович отпустил ребят домой. Леонид и Лика выходили вместе. Поравнявшись с Димкой, они услышали: – Пропал наш Лёня. Поредеет среди холостяков. – Зато в «Прометее» пополнятся места для поцелуев! – с вызовом добавила Лика и рассмеялась. Рассмеялся и Леонид. И Димка, когда обернулся к ним обоим, подмигнул и с одобряющим цоканьем, выпущенным между клыков, усмехнулся на правую сторону рта. – Покедова. До завтра! – сказал он добродушно и, подпрыгнув, словно выпустив последний рывок шалопая, вышел быстрым, обгоняющим всех, но всё-таки спокойным шагом. Про себя он мечтательно пробормотал: «Аморэ, аморэ... Жэ тэм у отеля «Полесье». Топот ребят прокатился под потолком и над дверями опустевших кабинетов. От нескольких половиц отскочила пыль. Спускаясь со школьного крыльца, Лика спросила: – Как ты, Лёня? Ты... снова видел что-то? – Снова. Но... Лика, с тобой мне легче. Я хотел сказать насчёт семьи. У нас всё в порядке в семье. Я не думаю, что что-то должно случиться в семье. – Есть два варианта. В семье или во всём городе. – Лика кивнула в такт несказанному выводу о том, какой из вариантов следует вычеркнуть, а какой остаётся. – Три варианта. Третий, что всё это бред. Что я просто устал. Я бы хотел, чтобы все мои страхи объяснялись так. – А я бы хотела, чтобы нам нечего было бояться. Чтобы всегда всё было хорошо. – Только так не бывает. – Да. Не бывает. Но я всё равно этого хочу. Лика подумала и выдвинула новую теорию: – Самое страшное, что в итоге, если мы встретимся с чем-то жутким, то не с призраками и зомби. Призраков и зомби вроде бы нет. Мы столкнёмся с тем, что точно бывает на свете. Автокатастрофы. Смерти. Болезни... Ты смотришь на меня странно. Ты, должно быть, думаешь, откуда у девушки такие мрачные домыслы? – Я думаю, что напугал тебя. Запутал, – виновато произнёс Леонид. – О чём ещё гадать по моим снам? Неужто они значат, что на земле настанет рай? Лика ни про какой рай не думала. Сощурившись, она устремила все мысли к «заводу» и рентгену. Она не догадывалась, насколько близки к истине были её догадки. Лика даже обхватила себя руками, напоминая серую мышку с прижатыми к груди учебниками. Она, словно встретившись с врагом, которого никто кроме неё не видел, нашла спасение в собственных плечах. – Лика, что? – спросил Леонид. – Что случилось? Всё, прости! Я больше не буду пугать тебя. Мои сны – это мои проблемы. Всё. Мои, только мои! Лика покачала головой, мол, ты не пугаешь меня и твои проблемы – это мои проблемы тоже. – Что-то не так. – Лика напряглась, посмотрела на юго-восток и вдруг спросила: – Тебе никогда не снилась станция? – Станция? – Сердце Леонида ёкнуло. – Атомная электростанция в Чернобыле. – Н-нет. Не знаю. Станция Леониду не снилась. Точнее, он не мог утверждать, что видел во сне именно ЧАЭС. Он видел фото ЧАЭС, но много ли можно понять по фото? Мало ли, что он мог видеть во сне. Металлургический, сталелитейный завод, фабрику, любой цех, часть подпольного заведения (хотя это – подпольное заведение вряд ли) или собственную фантазию, выросшую из увиденного на фото и плакатах. Мало ли, где находились вызывающие тревогу приборы. И всё-таки Лика была права. Она попала в яблочко, но никому из ребят не хотелось такого «урожая». «Эти приборы находятся не на конфетной фабрике, не так ли? – зазвучал внутренний голос парня. – Они не варят «Кис-кис». И на швейные машинки Зингера в швейном цеху они не похожи. Зачем ты себя обманываешь?» – Может быть, я видел ЧАЭС, – неуверенно пожал плечами Леонид. – Мне могло присниться что угодно. А почему ты спросила про станцию? – Знаешь, – Лика не стояла, она шла, только медленно, а мимо неё неспешно плыли кусты нежных роз, похожие на те, которые росли у гостиницы, и оставшиеся после выдёргивания сорняков земляные насыпи. – Не приезжай и не ходи к станции. Я сейчас посмотрела в её сторону – так тревожно стало. Мне никогда не было так тревожно. В твоём сне человек, Валерий, говорил о количестве рентген. – Да. – Речь вполне могла идти о станции. – Ты думаешь? – Я думаю. И ты подумай. Где ещё рентген может быть во сто крат больше, чем в поликлинике? Леонид странным образом понимал, что Лика права. И противоречиво не понимал её. – Но там же всё в порядке! – воскликнул он. Леонид не собирался приближаться к станции, но он окинул взглядом строй домов, зелень и голубизну, в дали которой утопали блоки ЧАЭС. – Случись там что-то плохое, масштабное, нам бы сразу сказали. – Подумав, Леонид добавил, находя утешение хотя бы в этом факте: – Мои родители на станции не работают. – Не приближайся к станции, послушай меня, – повторила Лика. – Хорошо, – выдавил из себя Леонид. Он тронул Лику за руку, вырвав её из оцепенения. – Я обещаю тебе, моя любимая. Лика расцвела. Какая бы тень ни нависала над ними, над её плечом всегда было его крыло. Влюблённые должны напоминать птиц: гордых орлов, мирных аистов, верных лебедей, любящих голубок. Должны укрывать друг друга крыльями и летать. «Бабушка по маме любит работы Коли Копейкина, саркастично раскрывающего злободневные темы. Репродукциями картин Копейкина увешана вся стена бабушкиной комнаты. Их сюрреализм и идеи напрягают. Однажды бабуля дополнила Тузика с невероятно большим... кхм... органом, кота Хлудова, честно говоря, неприятного кота, пьяного свина Нах-наха, тему однополой любви в «Автопортрете в больнице» (зрителю нужно погадать, где именно изображён художник!) и «Что мы скажем миссис Хадсон?» (сюжетец такой, что Дойл перевернулся в гробу) ужасающей композицией, которая поначалу вызвала у меня смех. Изображён, значит, готовый взорваться злобой красный шар с ручками и ножками, конфетка M&M`s в очень, ОЧЕНЬ плохом настроении. Смотрит исподлобья глазами, налитыми кровью, и ухмыляется. Вверху синим крупным шрифтом написано: «Мирный атом». Я подумал, не очень-то он мирный, и отошёл от картины. Но тут подумал о том, что мы пережили. Вспомнил слова чудовища из страшных снов и почувствовал, как шевелится на голове первая седина. Оно, чудовище, говорило, что не желает быть мирным, оно на свой манер пело песенку про ядерный взрыв, а я не понял, не сообразил, почему оно говорило именно так. Атом. Распад. Вот кто он был. Безжизненный зелёный свет был радиацией. Распад кощунственно представал в образах родных и знакомых мне людей, учёных со станции, пожарных, тушивших «обыкновенный пожар». Он притворился старшим оператором Чернобыльской АЭС Валерием Ходемчуком – тем, чью фамилию я никак не мог расслышать и запомнить. Он пытался выудить из меня низшие, животные страсти и толкнуть на измену, без согласия Кати Морозовой используя её образ. Утри зелёные радиационные сопли!!! Ты не подобрал ключи ко мне и моим родным. А то, что ты сделал, совсем не красиво. По словам Атома, мы загнали его в клетку три года назад и оттуда пытались контролировать. Ну конечно! В восемьдесят третьем году уже была авария, правда, не такая масштабная. Город эвакуировали, но потом все вернулись. В восемьдесят шестом году вернуться мы уже не смогли. Атом/ Распад принадлежал к самому опасному злу на земле – умному и проницательному. Наши дети и внуки, как точно подметил монстр, оценили город. Новое поколение без ума от заброшек и сталкерских вылазок, не прочь вдохновиться навеки советской мозаикой и покинутым Лениным. Подростки восхищаются иссохшей пустотой, глубокими трещинами и мхом на сырой стене бассейна. Им не нужен плеск воды в «Лазурном». Им интересен знаменитый Рыжий лес. Их интересуют ненормально растущие, перекрученные, изогнутые серо-зелёные деревья. Даже когда они не без доли лукавства, но всё же в целом искреннее вздыхают «Хороша была Припять, жаль её!», всё равно видят очарование в её гибели. Страшно признавать, что такой город они любят больше живого и цветущего. А для меня Припять живая и цветущая. Для меня Припять – это лучшие лета! Это – первая и единственная любовь».

Из дневника Леонида Перегудова

Подступавший май золотил и обагревал лица ребят. «Я здесь. Я с вами, что бы ни случилось» – повторяло Солнце, спасительное, но горделивое; Солнце, на котором происходили магнитные бури, бушевали протуберанцы и летали радиационные «солнечные ветра». – Лика, – сказал Леонид, – я бы хотел сегодня пораньше лечь спать. То есть я погуляю с тобой, если ты не против, поучу уроки и спать. – Да, хорошо. – Хочется, чтобы остаток дня прошёл без монстров. И ночь была спокойна. Может, я увижу во сне Рускеальские водопады. Или белого коня. Лика хмыкнула, засмеялась. – А мне белый конь во сне не нужен, – сказала она. – Зачем мне конь, если каждый день наяву я вижу принца? – Ты... обо мне? – покраснел Леонид. – О тебе, – Лика тоже залилась краской. Леонид посмотрел на Лику так, словно видел впервые. В самом деле такой Лика предстала перед ним первый раз. Грудь под коричневым платьем часто-часто вздымалась. Коричневые волны волос послушно ложились на спину с едва выступающими лопатками: Леонид не мог видеть Лику одновременно спереди и сзади, но к его зрению подключались память и воображение. Клубящиеся бронзой волосы у висков вспотели и блестели росой. Губы обветрились, и Леонид скорей предложил девушке воды с сиропом. Всякий страх перекрылся Ликиной красотой и Леонидовой тёплой любовью. Лика была прекрасна. Прекрасней, чем когда-либо. Авантюрное, бесстыдное желание, не советская крупица – та, что однажды сподвигла юношу следить за девушкой с биноклем – толкнула его в бок: она же хочет, хочет, и не делай вид, что не понимаешь, чего ей хочется, ты взрослый мальчик, наплюй на то, что вам обоим нужно ещё повзрослеть, не пожалей двух копеек на резиновое изделие и пригласи её домой, должно быть, твои родители ещё не вернулись. В голове Леонида неслись пошлости: «У неё красивая грудь... Нет... То есть да, но не думай об этом... Интересно, какие и какой формы?.. Нет, стоп! Чёрт, чёрт, чёрт... Но если вы будете вместе, всё равно это случится. Рано или поздно... Заткнись. Только после свадьбы или когда... Или когда что, Лёня? Не стесняйся своих желаний. Я сказал нет!» Леонид осознавал, что само по себе тело – не плохо, не грешно, в конце концов, в СССР заботились о нём, говоря «В здоровом теле здоровый дух», но в том-то и дело, что дух был важнее, и никакие голоса/ гормоны/ чудовища/ глас Запада не должны были торопить его с тем, что касалось не души или не только души. Нужно было проявлять бережливость по отношению к Лике. Леониду казалось – наверное, так и было, – что он дорожит Ликой больше собственной жизни. И всё-таки ему хотелось лёгких, чувственных прикосновений, которые можно было назвать путём ко взрослой жизни. Они как никогда рвались на волю. Ребята остановились у стены Ликиного дома, напротив белой таблички «25-А». Полутень, создаваемая кронами деревьев, тёмными хамелеонными пятнами ложилась на лица и одежду, заменяя румяный цвет лица на матовый, а коричневый цвет одежды и портфелей – на коричнево-чёрный. Нижняя ветвь молодой яблони коснулась щеки Леонида, на миг подарив ей ямочку. Улыбнувшись, Леонид отошёл от ветви поближе к Лике и неожиданно для самого себя прижал девчушку к груди. Из горячего сердца рвалось столь знакомое и родное: «Я люблю Лику Лебедеву». Лика вжалась в нагретую солнцем, колючую ткань пиджака, нечаянно коснулась носом верхней пуговицы мужской рубашки. Она поняла, что переживает момент, который, о господи, ей некогда хотелось пережить с Андреем Мироновым, но Андрей Миронов был сказкой, мечтой, фигурой из недоступного актёрского мира, а Леонид Перегудов – живым, настоящим. Она припала щекой к солнечному сплетению и слушала, как отдаёт стук сердца любимого человека, как бежит в такт раздающему из чего-то окна Гнатюка молодая кровь. Да, Гнатюк со своим «Всё у нас впервые» отозвался как нельзя кстати. Лика сомкнула пальцы на шее Леонида, гранью мизинца нащупала верхний позвонок. Она простояла долго-долго, прежде чем шевельнулась, точно бабочка, вылупляющаяся из кокона. Её игривые руки ловко, будто переплетая лозу, расстегнули верхнюю пуговицу рубашки. Освободили ворот. Пальцы обогнули шею, спустившись к ключице. – Что ты делаешь? – не скрывая приятного волнения, спросил Леонид. Хотя какая разница? Лика делала то, что нравилось, что не происходило против её воли, поэтому и Леонид не противился ей. – Я не знаю, – томно сказала Лика. Она отняла руку от ключицы парня и провела указательным пальцем вдоль его подбородка. Очертила напряжённый кадык, вернулась к открытому вороту. С Леонидом произошло то, что он, скорее всего, увидел бы на кассете, которую не захотел приобретать. Он боялся, что Лика посмотрит на его брюки и заметит, что... что он всё-таки не во всём может контролировать физиологию. Но всё обошлось. Трепетные женские руки легли на Лёнины плечи, губы коснулись губ, и весь мир сузился до одного поцелуя. Стихли далёкие автомобили. Птицы не смели кричать и застыли в воздухе. Ветер, управляющий эскадроном кучевых облаков, здесь, внизу, расслоился в солнечном тепле, влажных земляных комьях и аромате крокусов. Хотелось жить! Как никогда хотелось учиться, думать о профессии, помогать маме, любить Родину, прослыть лучшим в стране филателистом – чувствуя и зная, что ко всему известному добавилось прекраснейшее проявление любви. Леонид вдруг понял, что и многочасовая рутина, которая потом, в будущем, застанет его в студенческие и рабочие годы, принесёт лёгкость и счастье, если рядом будет Лика и если будет возможность её поцеловать. Не прерывая поцелуя, Леонид открыл глаза. Расплывчатое Ликино лицо светилось коралловым шёлком, каждая его чёрточка полнилась чувственностью. Мягкие девичьи губы оставили вкус смелости на губах парня. И снова губы коснулись губ, на этот раз уверенней и быстрей. – Я люблю тебя, – произнёс Леонид. Ему понравилось говорить губами, которыми только что целовал девушку и которые только что целовала она. По горлу поднялся щекочущий спазм – совсем не тот, который щекотал, мучил его органы во сне. Прекрасный спазм. В боках и кистях рук прошёлся электрический заряд. Парню показалось, он потяжелел килограмм на двадцать, но каким-то чудом именно тяжесть придавала ему небывалой лёгкости, желания оторваться от земли и взлететь выше крыш шестнадцатиэтажек. Как во сне! Как в хороших снах, которые приходили к нему раньше, всю жизнь. – Я иногда говорю настенному ковру: «Я люблю Лику Лебедеву». – Кому? – замялась Лика. – Настенному ковру. – Такому, бордово-жёлтому, с цветочками? – спросила Лика. – Да, – улыбнулся Леонид, еле сдерживая смех. – И что, он оценил твои чувства? – Кто? – Ковёр. Ребята посмотрели друг на друга и рассмеялись. Ковёр живой. Ковёр ценит чувства. Надо же такое придумать! Смеялись из-за ковра, и от самого смеха, и оттого, что только что впервые поцеловались, и бог знает, что играло в душах ребят, но всё теперь звалось любовью, а не просто гормонами и увлечением. – Не могу. Сейчас лопну! – выдавила сквозь смех Лика. – Ты что, шарик? – Стоп. Я хотела сказать что-то серьёзное. Всё серьёзное Лика, однако, уже сказала. – Гав-гав-гав! – стал дурачиться Леонид. Он выставил руку ребром, загнул указательный палец, глаз воображаемой собачки с ногтём-зрачком, и начал двигать мизинцем, будто открывая и закрывая пасть. Шевельнул большим пальцем, как собачьим ухом. – Тяф-тяф-тяф! – Лика сделала такую же собачку. – А моя в наморднике. – Лика выставила бижутерное кольцо с красным камушком. – А моя без намордника. Покусаю, покусаю. Нежно покусаю. Лика засмеялась и сказала: – Ты меня просто... зацепил своим ковром. А мне приятно. Только с ковром больше не разговаривай. – Я буду разговаривать с тобой. – Правильно. Ты можешь говорить о своих чувствах мне, а я о своих буду говорить тебе. Ребята потянулись друг к другу и, наверное, ещё раз поцеловались бы, но тут их прервал голос старой соседки, идущей с двумя тарами в авоське за молоком. Соседка остановилась, с презрительным сожалением взглянула на Лику и приковала внимание к молодому человеку. Бульдожьи щёки, пленники поучительного монолога, затряслись на дряблом соседкином лице. Соседка напомнила Леониду единственную в его жизни неприятную женщину – воспитательницу Наталью Григорьевну. – Ты глянь-ка! Среди бела дня целуются. – Мы не целуемся, – обронила Лика, добавляя «не» к безобразию, который имела в виду соседка под поцелуями. – Не морочь мне голову, девочка. Я тут две минуты стою и всё-всё вижу и слышу. Как только не стыдно! А смеются-то как. Гогочут. Ипподром отдыхает. Совсем девка голову потеряла. – Перестаньте, – сказал Леонид. Его лицо побагровело. Старушка гнула свою линию: – Раньше из лозы плела, училась, а теперь одни парни на уме. Вот скажу отцу – он тебя накажет. – Меня не за что наказывать, – на лицо Лики легла серая тень. – Почему вы оскорбляете Лику? – вскипел Леонид. – Вы не имеете права! – А какое ты имеешь право открывать на меня рот? – завелась соседка. – Такое, что нечего совать свой нос в чужую жизнь, – понесло Леонида. – Лика изумительно плетёт из лозы. Она что, должна плести под вашим чутким руководством?! Не имеет права ни отдыхать, ни любить? Она не обязана всю жизнь только плести и учиться, только плести и учиться, лишь бы вам угодить. – Лёня... – Да как ты!.. Слушай!.. – Слушай..те вы. Как же смена видов деятельности? Педагоги советуют. Почему вы прицепились? Лика обеими руками обхватила Леонида за плечо. Соседка хотела сказать что-нибудь о том, что это ребята друг в друга вцепились, а не она к ним прицепилась. И сказала так: – Я прицепилась? Я прицепилась?! Ты мне поговори, – она упёрла руки в бока. По бедру ударила тара. – Ты мне ещё поговори! Кто-то из прохожих приостановился. Кто-то даже сделал замечание женщине и пошёл себе дальше. – По-вашему, Лика не имеет права на отдых, на прогулку, на любовь? – наседал Леонид. Он услышал Ликино «Не надо» и сказал помягче: – Мы не нарушаем порядок и не мешаем никому. Кроме вас. Пучок полуседых, полукрасных волос, судя по неприглядному виду, крашеных басмой ещё до Нового года, обиженно всколыхнулся. Соседка грозой двинулась на ребят и замахнулась авоськой. Сердито звякнула в очередной раз потревоженная тара. Глаза в меньшей степени по-прокурорски, в большей – по-сталински, с вердиктом «Расстрелять!», изучали лицо непослушного юнца. Соседка твердила, что у Леонида нет ни стыда ни совести. Грозилась узнать телефон его родителей, позвонить и рассказать, какого хама они вырастили. На требовании достать листочек и записать номер телефона родителей Леонид взял Лику за руку и молча увёл. Он услышал, как соседка почертыхалась на воображаемого врага, которым не был уже никто из них, и направилась к молочному магазину. – Это она в полицию жаловаться, как в рассказе «Пистолет», – разрядил обстановку Леонид. – Вот за что она так с людьми! Не узнав Ликиного голоса, Леонид подумал, что в будущем сделает всё возможное, чтобы не видеть девушку расстроенной или несчастной. Хватит того, что он погрузил её в мир своих кошмаров, а тут ещё соседка. – Антонина Михайловна всегда со всеми ругается, – вздохнула Лика. – Живёт одна, но приводит пьющих приятелей. Сама она любительница молочки, а с ними пьёт «Столичную». Потом выдумывает небылицы о жителях подъезда. Много чего было... Однажды Антонине Михайловне показалось, будто Селютины сверху завели крокодила! – Хе-хе. Прямо-таки крокодила? – Ага. Оказалось знаешь что? – Лика с улыбкой толкнула плечом плечо Леонида.– Люди просто читали дочери «Катю и крокодила». – Ха! – Антонина Михайловна слышит звон да не знает где он. Леонид и Лика решили, что Антонина Михайловна – одинокая, несчастная женщина, завидующая счастью других. Мерещились ей то шум, то вонь, то ещё что-нибудь в чужих квартирах. Все её терпели, никто на неё не заявлял. Кому-то было легче стерпеть её причуды, чем возиться с милицией, идти ещё куда-то, а потом стать врагом номер один для старой женщины. А кто-то знал о трагедии в жизни скандалистки, вот и не трогал её в ответ. В семьдесят шестом году Антонина Михайловна потеряла единственного сына Сашу, монтажника на Припятской стройке, муж её тоже ушёл в иной мир. Все, кто знал молодую, жизнерадостную, беззлобную Антонину, а тем более маленькую, с бантиками в хвостиках, Тоню, или жили не в Припяти, или почили. «Бог с ней» – подумали Лика и Леонид. «... Вспоминала многих. Вспомнила и эту женщину. Я даже нашла её в соцсетях, я имею в виду дремучие «Одноклассники». У неё в профиле три фотографии, на которых узнаётся Львов. Я думаю, что она жива и здорова благодаря давней вредной привычке и благодаря молоку. Водка, красное вино, молоко, жидкий йод, йодид калия – спасение от радиации. Удивительно, что у меня к Антонине Михайловне есть что-то вроде ностальгии, есть доброжелательность, нет желания мстить или повернуть время вспять, дабы погрызться и отстоять свою честь. Леонид без того постоял за меня. Если что и возвращать, то всю живую Припять, заполненный водой «Лазурный», работающий «Прометей», работающее «Полесье». Весь живой Чернобыль и что-нибудь другое вместо ЧАЭС, а если и ЧАЭС, то с не пробитой крышей. Я знаю, что это невозможно. А ещё мне страшно, что если бы было возможно вернуть все канувшие в истории города, восстановить всё, что когда-либо было разрушено, люди найдут способ уничтожить это снова. Я боюсь, что так бы всё и случилось. Пока мы устраиваем аварии, пока грызёмся друг с другом, пока повторяем судьбы Каина и Авеля, Атом, или Распад живёт бок о бок с нами. Столько смертей и искалеченных судеб! На его совести. И на нашей совести. Впрочем, если худо-бедно мы смогли победить его, посмотрим, когда мы сможем победить самих себя. Прошёл всего пшик по меркам вселенной, а практически сразу распались иод, кобальт и цезий. Труднее со стронцием, но и он вскоре уйдёт. Вслед за ним земли и воду покинет цезий. Но триста, тысячу и куда больше тысячи лет будут уходить тяжёлые элементы. А какая ведомость, какие дурные наклонности (соблазны), какая злоба, ненависть уйдёт за это время из нас? Я не слишком оптимистична на этот счёт. Но я знаю, что те из нас, кто добродушен и милосерден, были, есть и будут счастливее Атома».

Из дневника Лики Лебедевой