Неизбежное столкновение

– Привет. – Привет. – Что случилось? Ты выглядишь, как будто увидел привидение. Лика присела рядом с бледнолицым парнем, в котором от Леонида были только тёмно-русые волосы. Черты лица – и те исказились в нелепом пространственном выражении. У них появилась любимая скамейка в Парке развлечений. Парк вот-вот должен был официально открыться – конечно же, к Первому мая. Но уже сейчас жил, дышал зеленью и обещал трудолюбиво заскрипеть, восторженно загудеть работающими аттракционами. Их металл переливался, как выкинутые на берег перламутровые ракушки. Двадцать одинаково жёлтых кабинок колеса обозрения наблюдали за юным городом. На нём не столько катались, сколько обкатывали: Леонид заметил нескольких детей со взрослым в одной люльке и одного мужчину – в другой. Яркий тир застыл в ожидании выстрела первым озорным посетителем. Звала к себе маленькая карусель. В ожидании подключения к электричеству, поездок с манёврами и неизбежными столкновениями, когда ты влипаешь в угол и не можешь выехать, а дядя подбегает к тебе и помогает, грузно застыли свежевыкрашенные машинки. Пройдёт лет пять, подумал парень, и в парке появится что-нибудь ещё: больше каруселей, больше зелени и цветов, пара экстремальных горок. Ведь всё живёт и развивается. «Пятилетка» была, казалось бы, просто словом в документе, но когда за конкретных пять лет действительно происходило много хорошего, слово находило почитание. – Лика, можно тебе кое-что рассказать? – спросил Леонид, касаясь Ликиной руки. Он понимал, что собирается разделить тревогу с девушкой, не заслуживающей ни грамма страха. Обычно нежная её рука выглядела сухой, напряжённой, как у работника сталелитейного завода. Указательный палец, на который, подумал Леонид, в самый раз непростое украшенье – обручальное кольцо, оттопырился в задумчивости своей хозяйки. — Мож­но, рас­ска­зывай, — пе­редёр­ну­ла пле­чами Ли­ка. Лика держалась спокойно. Её скулы и лоб полосовал свет нежно-лилового неба. Ветер раздувал причёску и трепал серёжку в ухе. Маленькое, эстетичное преступление – надеть серьги в школу, не боясь, что их заставят снять и заберут. – Я уже доверился одному человеку, можно сказать, профессионалу. И не могу не рассказать об этом тебе. Дело в том, что мне снятся страшные сны. Прозвучит глупо, но я считаю их реальными. Они и есть реальные. Я знаю, что это необычные сны. Но не знаю, откуда об этом знаю. Лика приняла сумбурность речи молодого человека и быстро ответила: — Я слу­шаю те­бя. И пой­му, во что бы ты ме­ня ни пос­вя­тил. Леонид в который раз пропустил всё через себя. Он рассказал и о частоте сновидений, и о грёзных сюжетах, и о реальных видениях. На одном из сюжетов, который, кстати сказать, Лилии Алексеевне рассказал не полностью (ничего не тая, он, однако, тогда бегло изложил сюжет), остановился подробно. «Был один сон с пятницы на субботу, перед первым марта. Кажется, моя «экстрасенсорность» началась с того сна. Я не могу точно сказать, потому что до этого мне тоже снилась какая-то хрень, но совсем бессюжетная и, насколько я проанализировал, зная ВСЁ, в ней не было ничего символичного, никакой, говоря словами из «Чиполлино», «шифрованной записки». Был фундамент, была чёрная почва для введения меня в кошмар. Как сейчас говорят, «беды с башкой» у меня, получается, были два месяца. В общем, нахожусь я внутри не то завода, не то фабрики (видимо, я недостаточно смотрел фотографии родного края, раз не узнал тот «завод»), хотя ни одного станка там не увидел. Станков нет, зато бесшумно работают сложные приборы. Табло показывает цифры, значения которых я не понимаю. Думаю: с ними разобрался бы только учёный. Но я всё равно смотрюсь, авось чего пойму, и понимаю, что показания слишком быстро меняются и изменения не сулят ничего хорошего. Иду мимо приборов, кроссовками чувствую твёрдый бетонный пол, но не слышу собственных шагов. Меня посещает такое тревожное чувство, когда, знаете, ещё не понимаешь, что спишь, но, блин, один закон физики нарушен, уже происходит что-то, чего не бывает в жизни. И ты, такой, как та черноволосая скривившаяся девушка из мема: «Что, блядь?» Кругом тишина и, если не считать приборов и редкой арматуры, пустота. Сквозь неизвестность матовых окон рвётся ночь. И кто знает, что там, в той ночи... Всё время что-то давит. В бока, в голову, в ноги. Если это делают привидения, они явно играют в квача и выбирают меня ведущим. Но это не привидения, а явно что-то гораздо сильнее и опаснее. Мне не нравится находиться там, где я нахожусь. Что-то не так с воздухом. Он спёртый, в нём кислый запах электричества и чего-то ещё. Так странно, что я могу определить цвет по запаху. Он ле­зет в ноз­дри, как в муль­тяш­ной ани­мации — за­пах до­маш­ней ку­рицы в ноз­дри кота То­ма или собаки Плут­то, с тем отличием, что при­носит не вкус, а бо­лезнь и смерть. Я по­нимаю, что ню­хаю не­доб­рый зе­лёный цвет. В нём есть блед­ная, бе­ло-зе­лёная гниль, на­поми­на­ющая вы­дав­ленный прыщ, и яр­ко-зе­лёный, мол­ни­енос­ный свет нес­частья, вы­рыва­ющий­ся из па­лочек злых вол­шебни­ков. В нём нет жи­вых, лис­твен­ных и тра­вяных от­тенков. Невыносимый, не созданный для жизни человека цвет придавливает меня к бетону. Голова раскалывается так, что не помогли бы и три таблетки «Цитрамона». Боль отдаёт в челюсть, зубы. К горлу подступает тошнота. Одновременно хочется чихать. Из носа вытекает горячая кровь. Я прислоняю руку в носу и по-свински вытираю кровь о штаны, понимая, что здесь и сейчас не до культуры. (А может быть, понимая, что сплю и что в настоящей жизни мне не придётся стирать штаны). Мне почти физически больно и страшно, а то, что я слышу ИЗ-ПОД БЕТОНА, примешиваясь к боли и страху, затмевает даже их. Оттуда раздаётся мужской голос. – Мальчик, мальчик, а меня-то забыли. Почему меня не могут найти? – А вы кто? – спрашиваю. Мой воротник в крови: с носа накапало. Почему у меня из носа идёт кровь?! – Я Валерий... – И тут не слышу фамилии. Я знаю эту фамилию. Я за две секунды нашёл её в «Википедии» и ещё на нескольких сайтах, вкупе со всеми расшифровками моих снов. А тогда я не расслышал. Хо... не то ...бемчук, не то ...демчук. Демченко? Демешко? Вот не могу правильно понять и запомнить, никак. Оттого, что не слышу, не понимаю фамилии, я злюсь и убегаю. Но убежать далеко не могу. Стены держат. Голос из-под бетона перемещается с таким эхом, будто там, внизу, целый зал. Он вмиг оказывается прямо подо мной, хотя я убежал на добрых десять метров. Он сердится. – Мальчик, мальчик, разве можно убегать? Какой комсомолец убегает? Н-ну же. Помоги дяде Валере. Вытащи меня. Пожалуйста, вытащи. Я понимаю, что это мёртвый человек. Мертвец заманивает меня в ловушку. Хотя... я уже в ловушке. Я открываю рот, ловлю новую каплю крови из носа, глотаю железный привкус и отхожу в сторону, когда ко мне подходит этот человек. Волосы шапкой. Длинный, с широкими крыльями, нос. Тёмные брови. Тёмные глаза. Очки. Вы могли видеть этого человека только на фото, я – на самом деле, в своём реальном сне. Мне снился кошмар, но вдруг помимо страха я стал испытывать спокойствие. Потому что мёртвый человек пугал, но не был моим врагом. Внезапный порыв ветра откуда-то сверху заставил меня поднять голову. Небо! Надо мной зияла дыра со звёздным небом. Я стоял обескураженный этим небом, как и поведением человека. Мертвецы и зомби нападают на людей, а он не нападал. Он просто стоял рядом и волновался. Я никогда не слышал такого волнения в чьём-то голосе. – Видишь, как бывает? – он кивает наверх. – Я всё делал правильно. – Зелёная дымка вырывается из его рта. Под толстыми стёклами очков потеют глаза. – Не понимаю, почему так произошло. – Что произошло? Человек не отвечает. Я заметил, что никто из персонажей снов никогда не отвечает прямо на вопрос, даже если очевидно знает ответ. Если речь идёт о вещем сне, недоговорённость усложняет задачу, но загадки – это, похоже, физический закон грёз. Люди создали сонники, чтобы сколько-нибудь уметь разгадывать сны, но далеко не каждое подмеченное кем-то (Миллером, Фрейдом, просто народом) значение может объяснить череду спутанных сновидений. Рыба снится к беременности (э-э... это мне не грозит), белое животное – к чему-то хорошему, чёрное – к чему-то плохому, рыжее – к обману, говорить с мертвецом – к дурной погоде и т.д. «К дурной погоде» – когда стояла такая тёплая весна. Сонники безбожно врут. Человек сказал так: – Леонид, помоги! Если ты поможешь хоть кому-нибудь, история уже пойдёт по другому пути. Оно внутри меня, оно мне мешает. Меня нет, а оно разъедает органы. Его нельзя вытащить и нет лекарства. Помоги другим... Ты... – Валерий выдыхает новую зелёную порцию. – Я сделал тебя пленником в твоём сне. Тебе нельзя даже стоять рядом со мной. Это хуже, чем идти в поликлинику. Три десятых, только три десятых, чтобы твои рёбра засветились на фотографии. Здесь, – Валерий обвёл руками весь «завод», – десять тысяч в час! Это очень много, это слишком много. Я виноват... Мы все виноваты... – В чём? Человек упорно не отвечает. Он плетёт паутину из новых загадок: – Мы виноваты перед вами... Я всё сделал правильно, не понимаю, как это получилось... Я превратил ваши жизни в ад, но я вижу свет в конце тоннеля. Всё в конце концов закончится хорошо. Я могу сказать тебе кое-что о твоём будущем. Я скажу тебе, что будет, – он смотрит мне в глаза. – Я вижу. Её зовут Хлоя. Потом будет Саша, Александер. Дождись. Ты сам поймёшь, о чём я говорю. У тебя будет счастливое воскресенье. Но слишком близка беда. Я пострадал первым. – Валерий переменился в лице и взволнованность сменилась испугом: – Он не даёт раскрыть мне все карты! И сам не станет этого делать! Я не могу больше говорит. Он слышит, что я говорю с тобой. Он не мирный. НЕ МИРНЫЙ! Валерий исчезает. Ветер веет. Крыши всё так же нет. Звёзды холодны, а внутри меня съедает непонятный жар, от которого нет пара. Провожу ладонью по носу и губам. Она красная и тёплая. Впереди, у матового окна, появляется скелет в пожарной форме и улыбается. Сквозь скрежет поражённых зубов прорывается: – Мальч-чик, останься со мной. Я не могу здесь один. – Трение друг о друга гнилых зубов напоминает перебираемые чётки. – Мои друзья придут, но ждать их четырнадцать дней. Будь и ты моим другом, останься со мной сейчас. – Голос меняется, я отчётливо слышу в нём зло. – Будем вместе растить деревья, высокие пышные тополя, дубы и берёзы. Ты увидишь, какими красивыми они могут быть. Весна – пора цветения. Я расцвету, как гриб. Будем вместе растить животных. Собаки будут свободно гулять по городу, а не сидеть взаперти. Ты же не боишься бродячих собак. Комсомолец, спортсмен, красавец, ха-ха-ха, ты не боишься ничего кроме неизвестности. Ни одна живая человеческая душа нам не помешает. Я знаю, что нужно для этого сделать. Нужно всего лишь сделать всё правильно. Колышется форма пожарного. Бледно-зелёные блики ложатся на костяные надбровные дуги, огромный рот, иссохшие скулы. Облик чудовища страшен, но его загадочная речь пугает сильнее. Я даже не уверен, что чудовищем является этот пожарный, пожарные, как милиционеры, как врачи – самые крутые ребята! Скорее, нечто вселилось в пожарного и сделало его таким, каким я его увидел... Зло посвятило меня в один из многочисленных своих планов. Деревья... Растительность... Собаки... Я не понимаю, тогда не понимал, причём здесь деревья, что такого ужасного можно сделать, отчего деревья не умрут, но изменятся? Как все собаки могут стать бродячими? На ум пришли имена хозяев, которые любят своих животных и никогда не бросят их, не выставят на улицу. Оставляя меня наедине с мыслями, чудовище исчезает. Оно сказало всё, что хотело, а я должен был понять смысл сказанного. Была среда, 14:20 в случайный момент, когда я посмотрел на часы. В моём портфеле лежали тетрадки, в которых я старательным почерком вывел: «Двадцать третье апреля. Классная работа». Оставалось два дня одиннадцать часов и три минуты до оживания кошмаров. До того как погибнет Валерий Ходемчук, совершив подвиг, облучатся и умрут самые известные в нашей истории пожарные, сломаются и изменятся тысячи судеб, и мир, идеальный на картинках, всё стремящийся в светлое будущее, то за коммунизм, то за социализм, то за всевозможные новые, хаотичные движения с нескончаемым списком целей, в очередной раз познает рукотворное несчастье. До того, как я расскажу обо всём самому себе и ребятам». Из дневника Леонида Перегудова ... Было так... Из груди влюблённого школьника рвалась, сливаясь с природой городского парка, «Белая вишня». Метель весеннего цветения тонко застилала дороги, белоснежными лепестками падала на скамейки и слушала несовершенную, далёкую от исполнения Лещенко, но несомненно искреннюю мальчишескую песнь. – «Или мне заплакать, или засмеяться в золотисто-белом вишенном дыму». Лай-лаи, ла-ла, ла-ла-ла-а. На-на-и, на-на, на-на-а... – пропел Леонид, пнув камешек на чистом, ровном пути перед проходом к колесу обозрения. Оно застыло подобно ракете, готовой вот-вот отправиться высоко-высоко... Говорили и писали, что первыми и последними колесо обозрения механически, без электричества, запустили не советские граждане, а польские туристы, и случилось это не за несколько дней до аварии, а через много лет, проще говоря, по всеобщему представлению колесо обозрения никогда не работало. Но в памяти Леонида отложилось то «никогда» с двумя заполненными жёлтыми кабинками, с простой человеческой радостью от подъёма, лицезрения малой частички Родины и от удачного приземления обратно в живой, дышащий любовью парк. Леонид огляделся в надежде увидеть знакомые лица. Не было ничего такого в том, чтобы просто прокатиться с Катей Морозовой, или Ирой Вальцовой, или, как весна, так вечно болеющей Настей Пелос, или Лялей Няшиной – он был бы рад любому обществу, но больше всего ему хотелось разделить радость отдыха с любимой девочкой. Но на тот момент ещё не состоялась «честная встреча» с Ликой. Из мальчиков Леонид хотел бы увидеть Пашу Панфилова или Славу Неженцева, но никого из одноклассников поблизости не оказалось. Гулять одному было скучно, и Леонид представил: вот если бы он прямо сейчас забрался на колесо... Если бы оно катало всех желающих... Сев в люльку и поднявшись на хорошую высоту, Леонид прямо ощутил бы восторг на своём лице: лицо его пощипывало бы, точно от мелких, приятных игл белого ежа. Он ясно представил себя со стороны: открытые, намокшие от волнения и ветра глаза, улыбку, дёргающийся небольшой кадык. К нему пришла бессвязная мысль, что его шея может нравиться любимой девушке. Город бы приветствовал пылкого влюблённого. Леонид мог бы наблюдать бесконечную шумящую зелень, сизые дали, осматривал белые кирпичи домов и мелкие-мелкие магазинные витрины, где советское мешалось с западным, а манекены в синих шортиках – с длинноногими красавицами из стекловолокна, с наброшенными на плечи заграничными пиджаками. Зачарованно бы щупал железные прутья открытой кабинки, возбуждённо – как же высоко! – отнимал бы руки и тут же возвращал их. А при подходе к самому верху Леонида обязательно бы сковал страх. Он бы вце­пил­ся в жёл­тую люль­ку, как прик­ле­ен­ный клеем «Мо­мен­том», и смот­рел в од­ну точ­ку — где-то на пе­рек­рёс­тке Спор­тивной и На­береж­ной. Смот­рел бы дол­го-дол­го, по­ка не ока­зал­ся на вы­соте трё­хэтаж­но­го до­ма. Тог­да бы толь­ко страх на­чал ухо­дить и, воз­буждая как преж­де, ка­зал­ся при­ят­ным и бе­зопас­ным. А по­том бы Ле­онид спус­тился на зем­лю… Впро­чем, он и так на­ходил­ся на зем­ле. Фантазия минула, и Леонида обволокло, укрыло настоящее время. Две девочки – староста и помощница старосты, подсказывал их разговор – обсуждали дела в звене; кто-то плохо учился и тянул назад остальных. Семейная пара веселилась, мечтая о первомайском отдыхе и шашлыке у реки Припять. Женщина была светлая, кудрявая, с короткой стрижкой, не похожая уже на типичную советскую гражданку, но и не приближённая к «янки», к которым неимоверно ксенофобно относился Перегудов. Она была какая-то особенно приятная, располагающая к себе, словно первая учительница, и с округлым животом – на седьмом-восьмом месяце. Муж её выглядел обычно: среднего роста, русый, с прищуренными, неизвестного цвета глазами, ослеплёнными солнцем. Муж шептал жене любовную дребедень, шутливо романтично и возвышенно приправляя её повестью о дорогих колбасах, редких шпротах и тающих во рту сырах. Жена смеялась, мотыля кудрями, а верх её волос как бы отдельно от кудрей лежал послушной, изящной, аристократичной волной. – Половинку ливерной в морозилку до Девятого мая положим, – сказала жена. – До Пер-во-го, – по складам промурчал муж, чмокнул и притянул к себе жену. – На Девятое ещё возьмём. А тебе надо есть за двоих. Там и тут плыли по парку молодые мамочки в белых, полосатых и гороховых платьях. Чистые, блестящие волосы были подколоты или собраны в хвост. Дорога пестрила всеми оттенками сидячих и лежачих колясок. Леонид слышал, как колёса ближних к нему колясок соприкасаются с асфальтом: они звучали ненавязчивым мелким дождём. «Иааууу!» – запищал, радуясь на своём языке, сидячий малыш, встречая большими голубыми глазами этот парк, этот город, выхватив взглядом большого «дядю» в тёмно-синем костюме с красным галстуком. Леонид улыбнулся и помахал малышу в ответ на его приветствие. Некоторые матери чуть отходили или наклонялись, фотографируя детей. Пара таких фотографий стала завершающими снимками в полупустых детских альбомах. Были в парке и такие дети, чьи детские фотографии сменились подростковыми и взрослыми, у которых вместо пустышек и погремушек в руках оказались «Пепси» и «Юпи»; на заднем же плане всё более и более ярких фото появлялись хмельные студенческие лица в чьих-то квартирах и комнатах общежития, телевизоры «Sony», легендарные коричневые столы, косухи, музыкальные центры... но никогда больше после получения огромных доз радиации не появлялись отцы, и не потому, что ушли из семьи, а потому что... просто ушли. Жёны разрывались на два времени – до и после, и не все выходили замуж во второй раз, не могли забыть, предать первую любовь. («Смотри, что я делаю. Разве не красиво то, что я делаю?..») Леонида вновь швырнуло в сон. В воспоминание обо сне. В пересказ воспоминания обо все. В какофонию из прошлого, настоящего и будущего, из выдуманного, реального и вещего. Настоящая прогулка и сон начинались одинаково. Продолжение оказалось разным. В реальности, нагулявшись, Леонид отправился к Паше как раз к тому времени, как показывали «Кавказскую пленницу», и по обыкновению посмотрел кино с другом. Он восхищался Варлей и смеялся над «Будьте добры, помедленней. Я записую». Во сне же его ожидало одно из самых страшных приключений. Во сне исчезли все люди. Мамочек в воздушных платьях, их детей, подружек-комсомолок, улыбчивых семейных пар ни с того ни с сего не стало. Воздух, который должен был подчиняться их движениям, застыл, натянувшись струной тревоги. Аттракционы не просто не работали. Таилось нечто необъяснимо страшное в том, что не было ни механического звука электрических машинок, ни вихря разбежавшихся карусельных цепей, ни того самого сорвиголовы, нарушающего технику безопасности, хватающего за цветную спинку сидение визжащего впереди товарища. Подозрительная тишь окутала весь парк. И если бы только парк. Даль то­же на­пол­ни­лась ти­шиной. И пус­то­той. Нет, жилые дома, магазины, стройки, деревья, автомобили – всё это оставалось на месте, но потеряло яркие цвета, потеряло жизнь. «Жигули», «Волги» и «Запорожцы» стояли бесшумным грудом железа. Вызывая ироническое сожаление, равно как и желание полазить внутри, стояли иномарки ввалившихся в страну иммигрантов. Где же сами иммигранты? Их не было, как не было и советских граждан. Подъёмный кран застыл с бетонной плитой на середине этажей, и единственное, что могло произойти, – бетонная плита могла рухнуть, на том бы закончилось всё строительство. В магазинах не было никакого движения, будто людям не хотелось истратить пол-скромной зарплаты на что-то особенное к Первому мая и ко Дню Победы, набить авоськи – а-а, бог с ним! – дорогими и редкими, может случиться, заграничными сладостями, да хоть какими-нибудь сладостями, ничем ведь не плоха «Алёнка». Неладное творилось и в парикмахерских. Точнее, ничего не творилось. Лаки, краски и локоны стояли без дела, парни не просили волнистый чуб, а девушки – «во-о-от такую, чтоб стояла» и «как у Софи Лорейн, пожалуйста» причёски. В парикмахерские никто не заходил, никто оттуда и не выходил, не мелькали в витринах парикмахерши с большими ножницами. Стричь было некого и некому. Всему можно найти объяснение. Водители выходят из машин. Бывает переучёт, везде бывает. Может и так случиться: колбасу припрятывают и потихоньку себе берут. Да что колбасу! Бывает, как в мультфильме «Большие неприятности», пустят «налево» холодильники, или предложат редкой красоты обувь, разумеется, не магазинную, не запланированную. Пойдёт, да случайно попадёт не в те уши слух о магнитофонах, которые блестят иначе, в которых кнопочек, «крутилок» побольше, чем в наших. Что-то выкупают, перекупают. Неясное что-то с деньгами происходит. И если бы только с деньгами. Чувствуют люди, как меняется что-то в стране, нехорошо меняется, хотя так, с виду, всё такое же, как и было. Когда неизвестно что будет – оно хуже упадка; если падаешь, хотя бы знаешь, куда подстелить соломку... Пройдёт не так много времени – и миллионы людей, желая сберечь то, что есть, а может, получить больше, а может, даже с лёгкостью приобрести квартиру, понесут средства грузному, жирному мужику с оттопыренными недовольными губами, похожему на жабу, если бы только жаба имела вьющиеся реденькие чёрные волоски вокруг лысины и ходила в больших очках с толстой оправой. Мошенник или гений, в спортивном костюме, похожий на бомжа, который был на вершине Олимпа и больше там быть не хочет, использует безнадёжное положение вместе с жаждой лёгких, быстрых денег многочисленных клиентов, в прямом смысле заламывая перед народом руки – держа их на затылке. Будет и так. Позже. Эти события, в отличии от событий в городе, Леонид чувствовал так тонко и так мало, что не понимал, что же ещё его волнует... Итак, в магазинах могли идти разбирательства, и оттого они могли закрыться. Но где же в таком случае крики и мольбы, где суровые милиционеры, где скандал, где возмущения? Нееет, если бы там, внутри, сейчас разгорался скандал, шума было бы только больше, ни о какой тишине и речи бы быть не могло. Просто. Все люди. Ушли. Вот и всё. Ничего не откроется, не заработает, не поедет. Когда трос и крюк подъёмного крана не выдержат, а бетонная плита рухнет, никто не побеспокоится водрузить её обратно. Машины зальёт летними ливнями и осенними косыми дождями. Зимой сидения сотни раз замёрзнут, оттают, снова замёрзнут, снова оттают, а потом, в особенности новым летом, высушатся, и запах их не будет иметь ничего общего с манящим ароматом новизны. Так будет происходить не один год. Старенькие автомобильчики приклеятся к земле сдувшимися колёсами, неоправданно любовно привяжутся они к домам, откуда давно уедут дети и внуки, пожилые хмельные доминошники. А если машины куда-то увезти? Леонида вдруг так испугала эта мысль! Нет, хватать эвакуаторами, разгребать на металлолом, отправлять в другие уголки СССР застывшую технику ни в коем случае нельзя. Он не знал, почему именно, только на миг увидел вокруг всех машин тот самый недобрый зелёный цвет, который в других снах вырывался изо ртов мертвецов. Машины, как и люди, были как будто чем-то заражены. Болеющая машина... Как это было странно! Страшно было представить, как, в свою очередь, изменятся дома, магазины, театры и кинотеатры. С первого по последний этаж молчал каждый дом. С нескольких окон цветными точками свисали высыхающие полотенца, и выцветут – намокнут – замёрзнут – оттаят – растянутся – обтрепаются и грохнутся оземь они раньше, чем испортятся сидения машин. Пустые пятиэтажки тянули безмолвные руки к пригородным шоссе и в сторону полноводного Киевского водохранилища. Было ясно: то, что случилось с городом, и являлось горделивым представлением чудовища о красоте. Перегудова охватила паника. Он стал бегать по парку, натыкаясь на недавние следы пребывания людей: одноразовую посуду с кусочками еды, фантики от «Кис-кис» и «Утиных лапок», палочки от сахарной ваты в урнах, билетики, блестящие копейки, которые можно было спутать с мелкими вкраплениями асфальта. На дороге за парком, как в американских ужастиках, тоже стояли машины: бесхозные, хотя недавно ещё знавшие водителей, со стёртыми километрами, с задохшими спидометрами, с пыльными колёсами. Их баки наверняка были пустыми, а канистры для бензина, скорее всего, высохли. – Автомобили стоят, – сказал Леонид. – Это плохо... Леонид понимал, что, возможно, придётся бежать. Возможно, придут они. Сон Леонида мрачностью определённо мог привлечь «америкосных» зомби, волосатых, зубастых оборотней, гниющих безголовых трупов. Когда живые трупы безголовые, они куда страшней обычных. Леонид ожидал, что все они окажутся новыми хозяевами автомобилей, положат костлявые руки на чёрные рули, выползут из-под капотов, и тогда одни, пошатываясь, двинутся ему навстречу, а другие потратят время, чтобы завести машины, и расползутся по миру, начав зомби-апокалипсис. Может оказаться и так, что на крышу бензовоза, который здесь главный среди легковушек, взгромоздится сверкающая чёрными глазами панночка. Варлей будет уже не чарующей красоткой, спортсменкой, комсомолкой, а безжалостным злом. Леонид ожидал всего этого. Не ожидал он, что никого из зомби среди машин не окажется. Потому что город окутало нечто зловещей и величественней зарубежных страшилок. Большое зло каждый раз по-разному проявляло себя и делилось планами, точно элементами мозаики, которые снова и снова не удавалось собрать в единое целое. Боль­шое зло, выпуская изо рта мёртвый зелёный свет, нас­ме­халось над не­уда­чами плен­ни­ка грёз раз­га­дать его ко­вар­ные за­мыс­лы. Школу, дом, улицы – всё поглотил создатель гнетущей тишины. Единственный звук издавали ботинки Леонида, бегущие по Лесе Украинке, по внутренним тихим дворам, через парадную – по лестнице на шестой этаж. Во сне не кололо в правом боку и не было одышки, зато бег наверх напрягал глаза и переносицу. Тяжесть в глазах могла разбудить, но не разбудила парня. Он очутился у своей квартиры. Входные двери оказались открыты. Изнутри тянуло сыростью, мелом, строительной известью и гнилью, откуда-то взялась гниль. Обшарпанные обои отдавали гуашевой охрой: её прянично-приторный запах не спутаешь ни с какой другой гуашью, как не спутаешь горячую и холодную воду по звуку из крана. Квартира напоминала не квартиру, а заброшенную стройку. Хотя даже до ремонта, который начали в восемьдесят втором году, квартира выглядела вполне прилично для того, чтобы жить самим и приводить гостей. Сколько раз во время ремонта и после гостем был Паша Панфилов! Запах смерти и печали (горькой полыни) обволакивали – против воли, в отместку за то, что зашёл, и чтобы ты не вернулся. Из комнаты послышался мамин голос. Вроде бы мамин. Если сказочная змеючка Оленка, похитившая Ивасика-Телесика, выковала себе тоненький голосок, чудовищу не составляло труда сделать то же самое. – Лёня... – позвала не иначе как сама квартира. Имя звоном колокольчиков на лошадиной узде прокатилось вдоль стен и потолков, волной ударило в пол и подползло к ногам, как большой ядовитый паук. Мурашки пробежали не только по спине, но и по желудку. Болью защекотало кишечник. Голос изменился. Он стал совсем незнакомым, определённо детским. – Лёня... – притворно ласково позвал ребёнок. – Я хочу родиться. – Да, он хочет родиться, – подтвердил спокойный и загадочный мамин голос. В квартире находились двое монстров. Один из них искусно притворялся матерью Леонида. Монстров от живой души, в который раз оторвавшейся от беспокойно спящего тела, разделяла всего одна стена – между коридором и комнатой. Стена была с ободранными обоями и перекошенной рамой с выцветшей, неясной репродукцией. Неживой зелёный цвет ярко ударил в глаза, и страх смешался с безумным желанием видеть их. Леонид сделал шаг – и ему открылось пагубное знание. Его мама сидела в кресле-качалке с серо-бурой, отмирающей кожей. Съеденная неизвестной тяжёлой болезнью. Таким человек становится от укуса зомби, и американская выдумка звучала бы убедительно, не существуй в мире гадких химических соединений, ядов и эпидемий, способных сделать то же самое. Красные от крови щёки трескались, как фрески в заброшенной пыльной церкви, отслаивались и падали, оставляя гниющие мышцы. Пол вокруг кресла-качалки усеяли кроваво-гнойные ошмётки. Стоило перевести взгляд с лица матери на пол, с пола – на лицо и вновь с лица – на пол, как ошмётков прибавилось. Жижа из отмерших тканей липла к качающимся ножкам. Хлюп... Хлюп... Хлюп... И плечи, и локти, и груди матери отслаивались: (хлюп) за тонким и маленьким, как заусеница, куском тянулся целый полуживой пласт. Потом этот пласт просто падал. Плюх!.. Плюх!.. В один момент ножки кресла уже не могли принять всего неизменно к ним липнущего. Мама вздрогнула, откашлялась, подставив руку, и протянула ладонь Леониду. Тот в ужасе отпрянул и, скосив взгляд, обнаружил, что входные двери заперты. Плотно заперты. Взгляд надежды ускользнул от взора монстра. Мама посмотрела на сына неестественно укоризненно. — Я выкашляла кусочек желудка, — сказала она, в точности копируя голос, интонацию настоящей мамы. — Ничего страшного. Кусочек желудка отправился к куче ошмётков. Леонида чуть не вырвало. Он согнулся пополам, терпя спазмы в своих здоровых органах, и впервые обратил внимание на ещё одно кресло – напротив маминой качалки. Второе кресло не зря расположилось в полутени: так, по крайней мере, оно хоть как-то скрывало то, что сидело в нём. — Ох, — закряхтела мама, — я забыла тебя познакомить. Это твой брат. Голос матери («Чудовища, изображающего мать. Не забывай об этом» — вторил разум) стал нежно-карамельным, если не думать о том, что карамель насильно запихнули в рот. А потом случилось кое-что, совершенно не связанное ни со снами, ни с монстрами. В голове Леонида отозвался взволнованный мальчишеский голос, голос маленького американца, и сразу Леонид увидел самого мальца. «Что-то не так. Она слишком добра» – сказал мальчик, и секунды советскому школьнику хватило, чтобы отметить и ветер беспечности, и мудрость полководца, и просто особенную красоту десятилетнего подростка с чёлкой набок, стоящего в телефонной будке рядом с весьма знакомым, каким-то знаменитым человеком. В реальности Леонид бы его узнал, конечно, узнал, потому что все школьники его знали, но он спал, поэтому вспомнил только то, что человек знаменит. Конкретное имя не всплыло. Знаменитый человек был высок, чрезвычайно мускулист, в чёрной куртке-косухе, чёрных очках, с каменным лицом, поджатыми губами и выраженными скулами. Он был так серьёзен, что от его серьёзности хотелось притихнуть, его лицо как будто бы всё объясняло тем, до кого слова обычно не доходили. Из-под куртки этого здоровилы выглядывали мощные руки, способные собраться в хорошие кулаки. Так или иначе здоровилу Леонид уже видел в каком-то новом фильме, может, даже не в одном, но готов был поклясться, что посмотрел сцену не просто нового, а не существующего в природе кино! Пока ещё не существующего. Мальчика Леонид совсем не знал и не припомнил никого даже отдалённо похожего на него. Мальчик, здоровый мужчина и телефонная будка исчезли. Вместо них появилась кудрявая женщина с холодным, будто не её собственным взглядом. Стоя на кухне, она проткнула пакет молока вместе с головой неизвестного бедняги, и Леонид услышал музыку: в ночи пели сверчки, а на их фоне ползло что-то механическое. Цвить – цвить – цвить... вз-з, вз-з... На месте кудрявой женщины уже никакой женщины не было, а стоял высокий, худой коп с маленькими блестящими глазами и ушами эльфа. Но добрым, как эльф, он не был. Всё его естество выражало опасность. Копа сменил бородатый мужчина, сосредоточенно смотрящий в объектив камеры. Мужчина поменял кассеты в одном из своих «киношных» приборов. Леонид увидел тёмный, хлюпающий фон, почувствовал воду, увидел собственную руку, в полумраке тормошащую плечо напуганного рыжеволосого мужчины. А потом разглядел новый кадр. Та самая кудрявая женщина, только что превратившаяся в копа, теперь стояла в небогатом одеянии начала двадцатого века и, наклонившись, что-то объясняла двум своим напуганным детям, одетым так же бедно. – Не бросай Бронсона, – повернувшись лицом к сновидцу, сказала женщина. – Спаси Бронсона. Его жизнь слишком важна. – И снова наклонилась к детям, и ласково, печально сказала самым дорогим для неё созданиям: – «Итак, они жили счастливо триста лет, в стране Тир на Ног, в стране вечной юности и красоты». – А дети тем временем уже не стояли рядом, а спали в кроватке, у которой, под которой стремительно собиралась ледяная вода. – Что за?.. – также испугался Леонид. Что, в самом деле, это было? Сон во сне? Видение во сне? Бессвязный бред? «Спаси Бронсона». Какого такого Бронсона? Что за страна вечной юности и красоты? Откуда вода? Почему она ледяная? Лжемать тем временем повторила: – Лёнечка, это твой братик. П-О-З-Н-А-К-О-М-Ь-С-Я. Чудовище в облике матери встало, качнув жижу на полу вместе с креслом. Обронив так же легко, как дамский платочек, бурый кусок с ягодиц, что было совсем уже «трешем» и «слэшером», чудовище подошло к «братику» и начало гладить его по голове, вдвое превышающей размеры головы взрослого человека. Лоб существа напоминал лоб заспиртованного в колбе младенца и выступал бесформенным камнем. Из-подо лба на Леонида глядели два птичьих глаза – круглых, выпученных и... разноуровневых. Безумному художнику, решившему написать портрет существа, стоило бы забыть о построении черепа и о построении глаз, как и о расстоянии между ними. Боже, чего стоили одни глаза! А руки... Руки состояли из костей, едва обтянутых кожей. «Что за Освенцим, что за Аушвиц?» – подумал Леонид, глядя на руки. Вперёд выступала тонкая, растянутая нога с раздробленной коленной чашечкой. Куски чашечки застыли под кожей. В кресло вжималась вторая, отдалённо напоминающая человеческую, нога. Но даже «нормальная» нога принадлежала по меньшей мере инвалиду, если не пришельцу. Существо, чем бы оно ни являлось, просто не могло быть братом Леонида. Да и вообще не походило на человека. Разве может человек, ребёнок («... с целью обеспечения полной безопасности людей, и, в первую очередь, детей...») быть таким?.. И что-то интуитивное, господи-боже-правдивое вырвалось из глубин сознания: может. Лжемать продолжала гладить существо по голове, оставляя кожу со своей ладони на его лысой голове. «Братик» довольно жмурил глаза, не похожие на глаза, и вызывал отвращение. – Это твой братик, Лёня, – сладко пропела лжемать. – Мы не уехали, и он родился. Он замечательный ребёнок! Как и ты. Ты ведь хочешь быть таким же, как он, Лёня? Гор­ло сжа­лось в спаз­мах тош­но­ты. Ле­онид соб­рал всю во­лю в ку­лак, что­бы вык­рикнуть: — Нет! Нет, не хо­чу! Лицо лжематери переменилось. Лжедоброта уступила место удивлению, затем – гневу. Чудовище перестало скрывать свою истиннную природу. Гнойные, как потёкший воск, и костяные остатки лица наполнялись злобным шипением. – Ты будешь похожим на него, будеш-шь похожим на него, будешь похожим на него, будешь похожим на него-о-о, будешшшшшшшшшь... – вторило существо, – будешь похожим на него, будешь похожим на него, будешшшшшь похожим на него, – в то время как захудалый притворец повторял «Я родился!» и улыбался. И снова прозвучало: – Смотри, что я делаю. Разве не красиво то, что я делаю? Последние слова рвались из недр величественного и таинственного существа, скрытого от Леонида, как кукловод от зрителя. Его можно было бы назвать Рассказчиком в жуткой пьесе. Повелевая образами людей-монстров, «Рассказчик» собирался накрыть ни много ни мало весь город. Оно... Если бы только удалось разгадать, что оно: древнее зло, проснувшееся здесь и сейчас в стране, где никогда ничего не случается, нет мистики, но есть атеистическое воспитание; рукотворие современного человека, учёного или врача, ежели речь Валерия шла о поликлинике/ больнице и каких-то трёх десятых и десяти тысячах; коварный разум, или то, и другое, и третье. Если бы удалось разгадать... – Я родился, – не давал забыть о себе «братик». Тонкие губы улыбкой натянули больные щёки. Всё в существе выглядело больным. Всё передавало болезнь. Ту, что лезет в ноздри безжизненным зелёным светом. Существо встало и, в отличии от взрослого монстра, не уронило куска кожи. Вся боль, напротив, цепким куском собралась в нелепом организме. Длинная тонкая нога сделала шаг. Ещё шаг. И вторая, больше похожая на нормальную, нога шагнула. Чудовище задёргалось всеми членами, двигаясь в сторону Леонида. Синхронно с ним пошла лжемать, и теперь происходящее полностью напоминало съёмку фильма ужасов. Леонид попятился к двери. Закрыто! Он толкнул засов, всем телом навалился на дверь до боли в плече. Стал крутить замки. Дверь дрожала, хлопала, как от удара нервным человеком. Замки щёлками, но не поддавались. За спиной заговорил ласковый голос: – Лёня, оставайся. Ты же так спешил домой. Куда уж теперь торопиться, сынок? – Тут у Леонида в голове вновь прозвучало: «Что-то не так. Она слишком добра». – Оставайся! Мы все здесь решили остаться. На улице суматошно, много машин, много автобусов. Улицы полны белой пены, а для нас она опасна: мы захлёбываемся и умираем. А здесь мы живы, здесь наш дом. В нашем доме всегда будет тишина. В нашем доме застынет время. – Голос лжематери стал злее. – Но я всё равно покажу тебе, как распадается хоровод и как проходит реслинг. Чудовище, приблизившись к Леониду вплотную, обвело взглядом заброшенную квартиру. – Мы все – семья. Разве ты покинешь свою семью? Нет, семью Леонид не покинул бы никогда. Он уже хотел поддаться сыновьим чувствам и возгласить «Нет. Что ты, мама!», как разум напомнил: перед ним не мать. И брат – это не брат. Этот человек – даже не человек. Может, тяжёлая болезнь и способна настолько изуродовать тело, зачатое здоровым мужчиной и здоровой женщиной, но такой организм не способен хитро говорить, если вообще может говорить, и не способен пугать, если им не управляет злая сила. – Я тозе не хазю уезать, – проковеркало существо. «Зубы... Хорошо, что за губами его маленького рта не видно зубов. Наверняка они все в гнили и кариесе и такие же неровные, как глаза. Или их нет. Или у него две челюсти – одна внутри другой. Лучше этого не представлять!» – Озтанься, Лёня. Существо сверлило лицо Леонида болезненными склерами. Только сейчас парень осознал: существо дошло до входной двери. Оно доковыляло на разных ногах, как на костылях, терпя худшие в мире страдания: хуже только сгореть при пожаре или замёрзнуть голышом. Леониду пришло на ум канцелярское выражение: опорно-двигательный аппарат. Так уж бывает: канцелярские выражения приходят на ум быстрее разговорных слов и оказываются точнее. У существа не было нормального опорно-двигательного аппарата. Даже самый стойкий врач прежде упал бы в обморок, а потом стал делать рентгеновские снимки. Рентген! Рентген!!! Валерий имел в виду рентген, говоря: «Три десятых, только три десятых, чтобы твои рёбра засветились на фотографии». Леонида окатило холодом. Он не переставал думать о побеге, а теперь в его мысли лезли рентгеновские лучи и бесчисленные фотографии костей, флюорография. Думалось о том, что же увидит доктор на флюорографии, когда перед аппаратом станет существо, называемое в этом кошмаре братиком. Вряд ли бы существу могли помочь хоть где-то. Ведь не бывает таких операций... Чтобы такое... Чтобы это всё исправить... Чтобы всё в таком теле стало нормальным. – Братик не хочет уезжать, – рука лжематери отслоилась. Она гладила «братика» костями, из коих складывались пястье и фаланги пальцев. На них, как объедки с куриных ножек, которые обсасывают прежде, чем кинуть животным, крепились жировые и мышечные остатки. Коридор залился той же кровавой жижей, какой прежде был залит только пол в комнате. — Не хо­цю у­езать. Не хо­цю! Не хо­цю! Не хо­цю! — Вопль су­щес­тва ре­зал ба­рабан­ные пе­репон­ки. От­кры­вай­ся. От­кры­вай­ся! От­кры­вай­ся!!! Двери подчинились мыслям Леонида. Лязгнул замок, ударил засов – и потерявший было надежду на спасение пленник ринулся в подъезд. Он бежал по пустой лестнице, пока не провалился в темноту. Как юла, он вертелся в темноте, ударяясь обо что-то по бокам. Затем проснулся. До его слуха донёсся тёплый, искренний голос настоящей матери. – Лёня, ты уже проснулся? – спросила мама, войдя в комнату. – Мне послышалось, ты замычал. Ты хорошо себя чувствуешь? «Да, мама. Всё хорошо. Я вижу по три кошмара в неделю в течение весны. Все как один реальны. Я не знаю, когда они закончатся. Но всё прекрасно, не стоит беспокоиться и везти меня в Кащенко» – так Леонид, конечно, не ответил. Он слегка улыбнулся. Ему придал сил голос матери – голос, тончайшей, переливающейся мелодией огибающий квартирные стены. Он соврал, как врёт хотя бы несколько раз в жизни любой молодой человек: – Да, мам, нормально. Мама в свою очередь притворилась, как притворяется хотя бы раз в жизни любая мать, что поверила, и вышла из комнаты. Шлейф её не выраженных переживаний ощущался яснее духов и не мог не волновать Леонида наравне со страшным сном. Спустя десять минут Леонид стоял на кухне. Кожа матери, молодая, подтянутая, светилась здоровьем и пахла ромашковой свежестью. Щёки пылали без всяких румян. Пылали тоже здоровьем, а не болезнью. Белое, в мелком чёрном дождике платье, сидящее на маме, напоминало платье Лиды в «Операции "Ы"». Леониду понадобилось время убедиться, что в обыденной маминой красоте нет подвоха. Помогая разделывать курицу, он наблюдал за нежными мамиными руками и с трудом верил, что на них не выступят порезы и раны. Ему всё думалось, вдруг под мамиными волосами спрятана застёжка от «одежды» чудовища – человеческой кожи. Появилось к тому же омерзительное ложное чувство, приходящее, бывает, к людям. Во всяком случае, Леонид ДУМАЛ, что с кем-то нормальным кроме него порой такое случается. Дважды в жизни с ним случилось так, что он представил увечья близкого, а себя самого – в роли издевающегося, режущего насильника. Два года назад, в восемьдесят четвёртом, Леониду приснился его кот Тишка. Милый, пушистый, хороший, мурлыкающий и трущийся об ноги любимого хозяина. От­че­го-то Ле­онид ре­шил, что Тиш­ка — на са­мом де­ле де­мон. Он ис­пу­гал­ся, дос­тал из шка­фа пис­то­лет (в ре­аль­ности ни­какой пис­то­лет в его до­ме не хра­нил­ся) и выс­тре­лил в ко­та нес­коль­ко раз. Тиш­ка не уми­рал и да­же не мя­укал от бо­ли, по­это­му Ле­онид схва­тил руч­ку и со сме­шан­ны­ми гад­ки­ми чувс­тва­ми вот­кнул её в глаз ко­та… Ког­да Ле­онид прос­нулся, его собс­твен­ные гла­за за­лива­ли слё­зы, и соль застыла вдоль ресниц, прилипла к уголкам век жёлтыми комочками-«соньками». Отдирать их было больно. В тот день Ле­онид ра­довал­ся, что Тиш­ка жив, нас­лаждал­ся его к­руглы­ми, жёл­то-зе­лёны­ми гла­зами, со­вер­шенно здо­ровы­ми и озор­ны­ми, мур­лы­кань­ем, кор­мил боль­ше обыч­но­го, гла­дил, из­ви­нял­ся и чувс­тво­вал се­бя ужас­ней не­куда. Пар­ня от­пусти­ло лишь на сле­ду­ющий день. А те­перь его накрыло по­хожее чувс­тво с ма­мой… «Я рехнулся. Я больной человек» – подумал Леонид и услышал тихое злобное хихиканье. Как у жёлтого гномика из сказки Бобра, которая перестала быть невинной страшилкой. Кто бы это ни хихикал, ему не победить! Леонид был настроен бороться с ним, несмотря на то, что в его голове переплелись реальность со снами, а сегодня – со вчера и завтра. Дурные мысли уходили из головы вяло и неохотно, но главное – уходили. Всякий раз, когда чудовище вопрошало «А ты уверен, что перед тобой мать? Ты уверен, что проснулся?», Леонид отвечал: «Я уверен! Передо мной моя мама. Не смей сбивать меня с толку, не смей уверять в обратном». Гадкий голос в конце концов сдался. – С тобой точно всё в порядке? – спросила мама. – Что-то ты мне сегодня не нравишься. – Та голова болит. – Это была правда. Чудовище ушло, оставив тяжесть в висках. – Тю, так что ты молчишь? Я же вижу, моему ребёнку плохо. Хорошо, что ты ответил, а то я бы себе такого надумала! – Мама промыла руки от куриного сока, вытерла их о хлопчатобумажное полотенце и принесла сыну «Цитрамон». – Выпей. – Спасибо. Леонид запил таблетку, и мама ожила. Шлейф напряжения пропал. Мама зажгла плиту, налила в сковородку отстоянную в бутылке воду, положила в неё разделанные окорока и грудину, посолила и сказала восторженно: – Смотри какая жирная! Красотища, а не курица. И, главное, не синяя. Помнишь, какие раньше синие были?.. Нет, ты не помнишь. Лёня, что мы к ней добавим – картошку или гречку? – Гречку. – Картошку лень чистить или просто не хочешь? – Просто не хочу. Мам, ну если ты хочешь, давай я почищу, а ты нарежешь кубиками, как умеешь. – А давай гречку с курицей, а картошку отдельно пожарю? – Давай! Леонид достал семь картофелин, стал помогать матери, а сам вдруг подумал: парни выбирают девушек, похожих на матерей. Во всяком случае, у него получилось так. Лика напоминала ему не только добрую вожатую в «Орлёнке», но и маму. У Лики были такие же шёлковые коричневые волосы и лучистый взгляд. Лика была такой же понимающей и подмечающей мелочи, умной и мудрой. – ... Вот и всё, – сказал сидящий на скамье Леонид. – Я рассказал тебе то, что вижу два месяца. Парень повернул голову и не сразу понял, что делает рядом с ним бледная, перепуганная девушка. Отчего ручку сумки сжимает до белых костяшек и касается пальцами свободной руки приоткрытых губ. «Лика! Передо мной Лика Лебедева! Я рассказал ей страшный сон. Поэтому на ней нет лица».