Неизбежное столкновение

Леонид задался вопросом, не имеют ли ночные кошмары чего-то общего с далёким детским воображением. Нет. Сколько Леонид себя помнил, он никогда не верил в монстров под кроватью и в шкафу, не принимал за них свисающие со стула форму и галстук и не прибегал к маме с криками: «Мама! Я не могу уснуть. В моей комнате кто-то есть!» Хотя одна страшная история в его жизни всё-таки была, и, если честно, она же была одной из лучших сказок, одним из самых тёплых воспоминаний. Так получилось. В восьмидесятом году Леонид побывал в лагере «Орлёнок». Повезло! Посчастливилось! В «Орлёнке» Леонид бегал, прыгал, строгал, лепил, начал играть в спектаклях (кстати, они вкупе с филологическим стремлением повлияли на то, что в школе он фактически ставил английские сценки), участвовал в эстафетах, сажал и поливал растения, переслушал всю музыку мира и пересмотрел, ориентируясь на свой вкус, много в основном отечественных фильмов. Он громче всех кричал кричалку отряда и кричалку перед столовой «...Поварятами закусим, поварёшками запьём! Ложки, вилки поломаем, а столовую запрём. Нас кормите, повара! Прокричим мы вам: "Ура!"», сверкая перед широкими дверями столовой выпаленными до блондина, от природы тёмно-русыми волосами и загорелым лицом, с единственно белыми нижними веками. По вечерам он участвовал в отрядных конкурсах, а потом играл в шахматы с Вовкой Фисун, в то время как самые старшие девочки приглашали на белый танец вымахавших до луны кавалеров. В общем, время в лагере проходило нескучно. Но главное – что было ночью! Везде, где дети живут группами, самое интересное происходит в тёмное время суток. В отряде Леонида был мальчик Костя Бобрышев, мастер рассказывать страшилки. Как выключат вожатые свет и лишь летняя луна косо освещает узорчатую шторы, идёт над кроватями шёпот: — Костя, Костя… Молчание. — Костя! Снова молчит. – Оглох что ли?! – возмущается, привстаёт Вова и понимает, что сам от Бобрышева ничего не добьётся, надо ребят просить. Просто подойти к постели рассказчика – ни-ни, эдак не интересно. Начинается, значит, игра. Вова несильно толкает в бок лежащего на соседней кровати Петьку: – Петька, толкни Бобра! Петька тем же образом толкает соседа Мишу: – Миша, толкни Бобра. Миша – Лёне, Перегудову: – Лёня, толкни Бобра. Лёня, едва сдерживая смех, – Шурику: – Шурик, толкни Бобра. А Шурик эстафету не передаёт. Он и так рядом с Бобрышевым спит. Шурик, как положено, хочет толкнуть Бобра, но, кажется, толкает только его одеяло. Что-то не так. – Расскажи страшилку! Ну Бобёр! Тебе жалко что ли? А в ответ никакого «Жалко у пчёлки» или «Шура, Шура, съел амура», на худой конец – «Отстаньте, парни, я спать хочу». Шурик наклоняется, дёргает сумку, достаёт фонарь, включает его, направляет луч на Бобрышевское одеяло, свободной рукой берёт край одеяла, тянет и... – А-а-а-а-а-а!!! – Ты чего орёшь? – спрашивает Шурик, у которого первым делом звон в ушах стоит. Шурик в страхе подпрыгивает и падает на свою кровать. Прячет ноги под одеяло. Миша встаёт, включает свет. Остальные щурятся от резкого света, не понимают, чего бояться, и тут видят картину маслом: нет в кровати никакого Бобра, зато на его месте лежит мумия. Не настоящая, конечно, но выглядит как живая. Бобёр придумал перевязать лёской от бадминтонной ракетки сшитые старые подушки. Получились круглые, как гусеница, ноги, туловище и голова. На верхней подушке, то есть на голове, Бобрышев нарисовал два ярких красных глаза и чернющий рот. Рот наверняка сделал той же краской, какой на праздник пацанята в чертей вымазывались. — Вот чудак человек, — говорит Мишка. — Мумии испугался. — Да как тут не испугаться, — оправдывается Шурик. Шурик облегчённо вздыхает, когда над ним не смеются, а шутят про мумию. — Сколько лет этим подушкам? Вы чувствуете египетский запах? — Запах старины. Раритет! Ха-ха! — Фу, она ужасна, как кикимора. — Нет, это му-у-у-умия… — Толя «брынчит» указательным пальцем по нижней губе. — Правда, она красивая? Я бы на ней женился! — говорит Лёня. Слышала бы это Лика! Лёне деланно аплодирует Миша, и тут в стекле двери, которая внизу деревянная, а сверху – со вставленным стеклом, мелькает довольная физиономия Бобрышева. Вслед за физиономией появляются и умело отворяют дверь полные еды руки. Костя сияет, будто пятёрку в школе получил, и непринуждённо бросает богатство рядом со своей мумией. – Ты это... – не знают, спросить сначала про еду или мумию. Но и не надо. Костя сам декламирует: – Печенье «Юбилейное», по два на каждого. Йогурт – по одному. И вот вам ещё... – Ух ты! – ...орешки со сгущёнкой. Я свой, знайте, уже слопал, но могу ещё взять. И для вас тут запасные имеются. – Здорово. Лучшая на свете еда, – говорит Вова. – Куда там рыбьему жиру! – Ненавижу, – буркнул кто-то про жир. – Я тоже. – И я. Он, правда, полезен. – Всё равно б-бе. – А это, – объясняет Костя и обнимает мумию, как родную, – мой подарок Наталье Григорьевне. Оценили, да? Вот она завтра удивится, обнаружив его в своём окне. С утра пораньше посажу её снаружи на стул – будет отлично. Если ещё и паук на мумию сядет, а я их тут парочку видел... – И не жаль тебе Натальи Григорьевны. Она, конечно, мегера, но над ней в отряде уже шутили. – Неа. Я ж не сильно напугать её хочу, а так, чуть-чуть. – Носова ты не читал. – Читал. Кто ж его не читал. А причём тут Носов? – Ты как Саша с пистолетом, который хотел старушку напугать, вот и выстрелил. – Ну уж старушку я не трону, – миролюбиво сказал Костя. И пробурчал про себя: – Я Астрид Линдгрен люблю. «Карлсон, который живёт на крыше, возвращается тайком», хе-хе-хе. – Ладно. Мы вот что. Страшилку хотим. – Хотите страшилку? Можно. Костя быстро соглашается. Хочет покрасоваться в темноте с мумией. Выключает свет, включает два тусклых фонаря, направляя один из них аккурат на рожу мумии (зрелище не для слабонервных), усаживается вместе с ребятами, как настоящий бобёр, точить продукты и глаголет: – Хотите про чёрные занавески? В ту пору Эдуард Успенский ещё не взялся за свои «занавески», «пианинЫ» и прочие страшилки, но подобный фольклор и раньше гулял по лагерям. Шут его знает, откуда он взялся... Так уж вышло с двумя на свете словами – «брак» и «лагерь», – что они означают противоположные вещи. Хорошую, счастливую семью и нечто сломанное, негодное. Летний отдых, летнюю жизнь, речку ли, море ли, солнце, дружбу, невинную детскую любовь и самые страшные, адские события на земле, которым не должно было быть места в мире. Быть может, в случае с «лагерями» с ночной свежестью и духом детской дружбы перекликаются стоны, крики и нечеловеческие условия существования еврейского народа, и столкновение двух не сопоставимых значений слова «лагерь» порождает ужастики для детей подобно тому, как божественная природа порождает гейзеры, будит вулканы, трясёт землю до десяти баллов по шкале Рихтера и поднимает цунами. – Было про чёрные. И про голубые. И про красные. Про серо-буро-малиновые разве что не было, – замечает Вова. – Не нужны нам больше занавески, – фыркает Лёня. – Не нужны – сниму, – шутит Костя, сделав шаг в сторону окна, вытянув при этом руку, и шаг обратно. – А про синий ноготь или гроб на колёсиках? – У гробов колёсики поотваливались ездить по городам к разным девочкам, – замечает Шурик. – Ску-у-учно. – Ну я не знаю... – Эва рассказчик! Не знает он, – говорит Петька. – Мы про гробики, колёсики и зубы учительницы в ранке наизусть выучили. Советское мальчишбюро новизны требует. Хрум-хрум. Хрум-хрум. Пожевали. Вова печенье в йогурт окунает и говорит: – Давай про домовых или лучше про гномов! Костя думает. – Хорошо. Про гномов так про гномов. – И придумал неплохо. Занавеска легко колышется. Луна кое-где тучами затянута. Её слабый свет падает на занавеску и отрядный горн. На полу – узоры и длинная тонкая тень, всем понятно, что от горна, но всё равно тень кажется чужеродной, зловещей. Стекло подрагивает. Тоже всем понятно, что от ветра. Но от ветра ли, спрашивает детское воображение. Костя рассказывает: – «Жила-была непослушная девочка. Маме, папе, бабушке, дедушке, тёте, дяде, первой учительнице – всем грубила. Уроки учить не любила, посуду не мыла, в доме не подметала. Не знали ни мама, ни папа, ни бабушка, ни дедушка, ни тётя, ни дядя, ни первая учительница, ни даже товарищи, друзья-пионеры, как с девочкой поступить. Мама придумала и говорит: «Вот будешь такой невоспитанной – тебя жёлтый гномик заберёт». Девочка посмеялась с маминого предостережения, а потом вдруг почему-то подумала: а может, мама права. Испугалась девочка и решила завтра же никому не грубить и всё по дому делать. Так она и поступила. Уроки сделала, посуду вымыла и подмела. Села ждать родителей, а родители в тот день должны были прийти поздно-поздно. Вечером услышала девочка шорох на кухне. Кто это? Домашних животных у девочки не было. Соседский кот прокрался и шарудит? Или мама с папой уже вернулись? Но они не могли вернуться так быстро. И как они прошли мимо неё незаметно? Осторожно, на цыпочках зашла девочка на кухню, смотрит – а там стоит непонятное существо. Рост маленький, раза в три короче неё, на голове – колпак, из-под колпака – волосы торчком. Колпак жёлтый, да не просто жёлтый, а как будто бы гнилой, сморщенный. Гном это был, самый настоящий гном. Как повернулся гном лицом, так девочка и вскрикнула от ужаса. У гнома было старое, покрытое морщинами злое лицо. Недобрые зелёные глаза хитро заблестели. Девочка подумала, что гном набросится на неё. Но тот прыгнул на посуду, разбив одну мелкую, одну глубокую тарелку и любимую мамину чашку. А потом приложил палец к губам: тс-с-с! (То же самое изобразил Костя). И исчез. Вскоре вернулись родители. Мама проверила у дочки уроки, похвалила, что все правильно сделала, что в доме подмела и посуду помыла. Но увидела, что на полу разбита её любимая чашка! «Ладно две тарелки. Но моя чашка!» «Это сделал жёлтый гномик» – чуть не заплакала девочка. «Жёлтого гномика не существует, – рассердилась мама. – Я придумала его, чтобы ты слушалась. Ладно, ты сегодня всё-таки постаралась. Иди спать. Ах, а мне придётся убирать осколки». Девочка долго не могла заснуть. В каждой тени ей виделись снующие туда-сюда жёлтые гномики. Из-под колпаков и торчащих клочков волос раздавалось тихое кряхтение и хихиканье. Казалось, гномы что-то замышляют. Девочка глубоко вздохнула, натянула до ушей одеяло и наконец заснула. Когда девочка проснулась, мама, посмотрев на неё, охнула и взялась за сердце. «Что с тобой, дочка?.. У-у-х! Караул! – воскликнула она, зайдя в девочкину комнату. – Марш умываться! Потом наведёшь порядок!» Девочка спросонья не поняла, в чём провинилась, а потом увидела, что везде, где ей мерещились гномы, рассыпаны книжки, разрисованы обои, вытащена гуашевая краска. В зеркале девочка увидела, что ей на лице чёрной краской кошачий нос и шерсть нарисовали. Умываться ей пришлось долго. А потом ещё порядок наводить. И это в выходной день, когда так хочется отдохнуть! Девочка опять сказала про гномика. Точнее, про гномиков. Теперь-то их было несколько. «Слышать ничего не хочу!» – закричала мама. «Но гномы правда были. И они опасные! И они злые!» – выпалила девочка. «Хватит сочинять сказки! Живо в угол, стой в углу десять минут». Пришлось девочке стать в угол и всё время смотреть в стену. На стене, рядом с девочкой находилась чужая, не от предметов в комнате, тень. Она была треугольной, как от колпака, с тенью бубенчика на острие. Странная тень тихонько, злобно покачивалась. Выходные прошли. В понедельник получилось так, что родители снова задержались на обеих своих работах. Было уже десять вечера, когда в кухне раздался знакомый шум. Девочка пошла на кухню, а там опять гном! Одну тарелку разбил, другую и мамино любимое блюдце. Заметил девочку, поднял на неё злющие глаза и прокряхтел: «Не смотхр-ри». Но девочка взяла и посмотрела на него ещё раз. Гном зарычал, девочка испугалась и выбежала в коридор. А там обувь разбросана, папины ботинки покусаны, как собачьими зубами. В коридоре сидел второй гном, такой же уродливый, как первый, в таком же жёлтом колпаке. «Не смятли» — пискнул он противнючим голосом. Но девочка посмотрела на него второй раз и убежала в свою комнату. Вдруг – БА-БАХ! Дверь закрылась. Открыть никак. Девочка оказалась взаперти. А на кровати сидел самый жирный, самый уродливый, самый злой, с коварными красными глазами гном. Колпак у него был красный, с белыми кружочками, прямо как шляпка мухомора. «ТЕБЕ ЖЕ ГОВОРИЛИ: НЕ СМОТРИ!» Поняла девочка, что слушаться надо всегда, а не только, когда все вокруг делают замечания. Поняла, да поздно было. Красный, самый злой гномик, главный над жёлтыми гномиками, унёс девочку в далёкую страну Гномию… Теперь девочка стала очень маленькая, злая, носит жёлтый колпак и забирает непослушных детей с собой. Если ты не слушаешься, например, не спишь ночью, слушая страшилки, тебя тоже заберёт ЖЁЛТЫЙ ГНОМИК». С этими словами Костя направляет фонарь на своё лицо. Его оскал и безумные глаза выглядят страшнее мумии. Шурик ахает. Остальные сопят, никто не признается, что от страха. Каждому мерещится поблизости гномик. — Напугал я вас? — ожидающе улыбается Костя. Все молчат. Один Лёня говорит: — Чуть-чуть. Мне понравилось, как ты придумал. – Получилось хорошо, – добавляет Вова. Смотрит в потолок. – Эта история – лучшая из тех, которые ты рассказывал. — Я знал, что у меня получится, — храбрится Костя и ложится спать. Выключает свой фонарь. Мумию обнимает, как игрушку. Мальчики кладут недоеденное на стол. Пара человек кладёт орешки под подушку. Все ложатся спать. Один Шурик приподнимается. — Что? — спрашивает Лёня. — Я в туалет хочу. — Так иди. Не шелохнётся. Молчит. Глазами луп-луп в темноту. Лёня понимает, что Шурику страшно, но виду, что понял, не подаёт. Находит выход из положения. — Я тоже хочу. Пойдём. Обуваются. Тапками шаркают по полу. Шурх-шурх. Шурх-шурх. Остальные мальчики ничего не говорят, спать хотят. Вова Фисун уже храпит. Туалет далеко. Нужно спуститься со второго этажа, пройти мимо синих, как ночи, домиков, свернуть на пустую аллею со статуей трубящего пионера, поблёскивающей лунным светом, пройтись по аллее в самый конец, и только там будет здание туалета. — Холодно, — жалуется Шурик. Он в белых шортах и белой майке. На плечи ничего не накинул. — Мы сейчас вернёмся, — успокаивает Лёня. — Угу. — Это значит: «Спасибо, что пошёл со мной». Кивок. Это значит: «Не за что». Шурик смотрит на луну. Большая, круглая, красивая. И не зловещая. Захватывает, как советское кино, как полёт медвежонка Миши над великой страной, хотя ничего кроме кратеров в форме лица не показывает. И в статусе пионера, о которой ходили разные байки, нет ничего страшного. В «Орлёнке» всё спокойно. Мальчики доходят до нужного места. Лёня глуповато шутит: — Журчат ручьи. Ж-журчат ручьи… Шурик смеётся. Лёня «журчит» за компанию. В хорошем настроении ребята возвращаются в комнату. Все мальчики уже спят. Шурик и Лёня скидывают тапки, сверкают пятками и прячутся под одеялами. Вскоре тоже засыпают. ... Что же было утром? Первым делом выяснилось, что у Натальи Григорьевны нет чувства юмора. Нет чтобы посмеяться с мумии – нужно кричать, словно в лагере пожар, размахивать руками и зачем-то верещать: «Кто это сделал?!» Наталья Григорьевна наказала Костю, заставила его, раз он такой рукодельник, обводить и вырезать картон по шаблонам для конкурса. Костя демонстративно взял картон, ножницы и сказал с гордостью: «Труд облагораживает человека! А вы что планируете делать, Наталья Григорьевна?» От такого поворота событий воспитательница вскипела и ругалась на всё, что ей не нравилось, в то время как Костя вставил: «А в мои планы входит говорить спокойно». Помимо прочего воспитательница возмущалась, что кто-то ночью сначала заорал, как резанный, а потом выходил из комнаты. – Я чутко сплю. Я всё слышу! Я слежу за каждым в своём отряде и во всём лагере! Работа воспитателя – понятие круглосуточное. Все стали давиться смехом, негласно играя в «Кто первый заржёт, тот любит Наталью Григорьевну». – Я не понимаю, что смешного... Решительно не понимаю! Кошмар, а не дети! Сначала Наталья Григорьевна заметила следы краски для мумии на кровати Кости, а, после гневной тирады посмотрев остальные постели, охнула и глазами-крыжовниками впялилась в Вову и Шурика. – Фисун! Маркин! Это что такое?! Вова и Шурик в недоумении подошли к своим кроватям. О нет! Печенье под подушками раскрошилось. Куски сгущёнки прилипли к наволочкам. Один не прилипший кусок Вова непосредственно взял, потащил в рот и стал есть. – Ты что делаешь?! – покраснела Наталья Григорьевна. – Это... это... Да у меня даже слов нет. Это свинство! Вырастет у мамы свин, если сын – свинёнок. А ну живо убирать! Вова и Шурик неуверенно взялись за края одеял, не зная, с чего начать. Вова посмотрел на комплект запасного белья и хотел было поменять постель. – Нет, нет. Фисун, ты собираешь крошки и берёшь во-о-он тот веник, – Наталья Григорьевна показала в конец длинной комнаты. С расстояния от нагревающегося солнцем прохода и листвы, отражающейся в стекле распахнутой двери, веник выглядел как бедный родственник. – И заметаешь комнату. – Всю? Наталья Григорьевна раздражённо расставила руки. – ПОЛОВИНУ КОМНАТЫ ДАЖЕ ЗАСРАНЦЫ НЕ ОСТАВЛЯЮТ!!! – Она стукнулась широкими ягодицами о стол, уйкнула и тряхнула без того трясущимися кистями. – Да, Фисун, всю! У вас тут и йогурты, и... Нет, ей это так даром не пройдёт. Кому «ей» – стало ясно потом. Вова опустил глаза, сглотнул и с закрытым ртом провёл языком по внутренней стороне зубов. Так он делал всегда, когда его ругали. Собрал, кинул в ведро крошки, беспомощно пошёл к венику и совку, ожидая от них какой-то защиты, и начал убирать. Наталья Григорьевна проследила за ним и, удовлетворённая, отвлеклась на Шурика. Она смягчилась, но всё равно сердилась. – Маркин! Ты идёшь в комнату первого отряда чистить горн, медали и... что они там ещё тебе скажут. Бедняга Шурик поплёлся на третий этаж. И куда? В комнату девочек! У него было достаточно такта и возраста, чтобы не вести борьбу с «этими врединами с косичками». Дело было в другом. У кого были старшие сёстры, тот прекрасно мог представить, что чувствовал Шурик в окружении взрослых, почти на выданье девушек. Постсоветский человек мог сколько угодно шутить: «Пацанёнку повезло среди длинных ножек! Мне бы такое наказание!», но Шурику-то среди длинных ножек было неловко и стыдно. Кое-как он начал разговор, а девочки, видя его смущение, удалились, оставив его наедине с тем, что нужно было почистить да убрать. Что-то неясное, не влюблённость, но... и не то, о чём бы подумал тот же самый постсоветский человек, нет... но какие-то чувства вызвала у него милая девушка, протянувшая ему чистую тряпку. Наказание Фисун и Маркин отбывали вместо зарядки и половины завтрака. Мальчики прибежали в столовую запыхавшиеся, голодные и уставшие, будто не спали. Ещё им очень хотелось пить. Хорошо, что они успели поесть. И компот из сухофруктов, обычно не любимый, показался им самым вкусным напитком. И Вова, и Шурик, и Лёня, и другие мальчики, и девочки видели, слышали, как Наталья Григорьевна после завтрака отозвала в сторонку Тамару Васильевну. Создавалось впечатление, что Наталья Григорьевна особо и не хотела оставлять разговор конфиденциальным. Нотки её голоса сразу же обратили на себя всеобщее внимание и никому не понравились. – Уважаемая Тамара Васильевна! – прозвучало без всякого уважения. – Я по вашей милости должна была убирать крошки («Неправда! Я убирал» – подумал Вова) с кровати ваших же мальчиков. Эти взяли орешки, положили под подушки и заснули, а утром – кошмар! Всё в крошках, всё в грязи. – Пр-ростите, – нижняя губа Тамары Васильевны задрожала, – я поговорю с ними. Разберусь. – Да я уже разобралась! Вы понимаете, что делаете, когда по ночам даёте им еду? – Воспитательница тряслась от гнева, а вожатая – от страха. – Они разбрасывают крошки, мусорят, высказываются. Ложатся спать с нечищенными зубами. – Наталья Григорьевна, все чистят, я лично... – А сахар – это кариес! Это лишний вес! Это вред детскому здоровью. Или вы не знали? — Знала. Но ведь… — ТОГДА ПОЧЕМУ ВЫ ТАКОЕ ТВОРИТЕ? — Я… — Тамара Васильевна запнулась, не зная, как применить слово «творите» к своему поступку. — Начальница лагеря разрешает давать полдник перед сном. Против начальницы лагеря воспитательница пойти не могла, но подобрала заключительные к своей правоте слова. – Полдник должен быть в полдень! Вы же учительница, вы же должны вдумываться в значения слов. Ну что вы стоите? Собирайте детей купаться. Головные уборы не забудьте. Или я за вас всё должна делать? – Хорошо, я сейчас. – Разоделась, – буркнула вдогонку Наталья Григорьевна. Воспитательница и вожатая разошлись. Они выполняли общее дело, но каждая и осознанно, и неосознанно избегала другой. Как-то им это удавалось при работе с одними и теми же детьми в одно и то же время. Нельзя сказать, чтобы качество работы – фасад, лоск, мишура и в целом удовольствие детей, механизм доставления удовольствия – страдали. Но живость, любовь, уважение у детей заслуживала только одна из двоих женщин. Наталья Григорьевна закончила институт с красным дипломом и двадцать лет проработала в школе учительницей математики. И в молодые, и в зрелые годы она говорила, что ученикам нужна строгая дисциплина, что дети разбалованы, избалованы и не знают трудностей военных лет: когда детям было трудно не только учиться, но и жить, а они и учились, и работали, и слушались, и принимали решения, и совершали подвиги. В «Орлёнок» Наталья Григорьевна приехала с чётким намерением серьёзно воспитать младшее поколение, сделать его похожим на тех, Настоящих Людей. Иначе, говорила она, с детьми сделают что-то необратимо гадкое все эти праздные Майклы Джексоны, «ABBA» с голозадыми финками, «Queen» во главе с мужеложцем, «Boney M». Если ребёнку хочется яркости, то самое время подарить ему яркий отдых, и пусть зарубежная гниль проникла уже и в «Орлёнок», там всё ещё много своего, советского. Можно обмануть ребёнка, воспитывая его поблизости с зарубежной дрянью, которую, однако, перекроет правильное воспитание. Да, нечестно, и, откровенно говоря, рисковано, зато обман даст результат! Удивительно, как были в некотором роде похожи и насколько не сошлись характерами Наталья Григорьевна с воспитанником Лёней. Тамара Васильевна – вчерашняя институтка. Хотя отчество Васильевна – не находит ли читатель? – вырисовывает образ старшего человека. Она училась хорошо, но получила синий диплом. Работала тогда только год учительницей начальных классов. За распущенные, пропитанные зноем коричневые волосы, озорные серые глаза и непозволительно большой набор платьев её могли бы назвать легкомысленной. Зачем Тамара Васильевна приехала в лагерь? Она просто любила детей и хотела с пользой провести лето. Глобальных целей она не ставила. Казалось бы, лучшей среди двоих должна была стать Наталья Григорьевна. Но лагерные ребята запомнили только её бесконечные крики (а ученики, повзрослев, поняли, что крики были выработанной и по-своему действенной, но далеко не лучшей системой запугивания при обучении математике) и ругань, одинаково реагируя на выговор по делу и нет, и её виридиановые юбки, пахнущие старым шкафом и прелыми бабушкиными лекарствами, и похожие на грозовую тучу тёмные волосы после бигуди. Улыбчивая же Тамара Васильевна оказалась близкой детям по душе, а ещё – блестящей певицей, танцовщицей и автором сценок и стихотворений. Её слушали и слушались. Она оставила приятнейшие в детской жизни воспоминания. А ещё она была похожа на Лику, вспомнил Леонид Перегудов. А ещё она послушала страшилку Кости Бобрышева и одобрила сценку «Жёлтый гномик» на «Вечере страшных сказок», и отряд занял первое место. Наталья Григорьевна назвала вечер антипедагогическим, а сценку крайне жестокой и разрушающей психику. В отношениях девочки из страшной истории с матерью и отцом она узрела призыв к разрушению ячейки социалистического общества и непослушанию, хотя смысл истории как раз был в том, чтобы слушаться. Сколько лет прошло, а Леониду никогда не мерещились никакие гномики: ни жёлтые, ни красные. Не видел он ни зубастых бабаек, ни привидений. Он мало во что верил и из всего теоретически возможного допускал мысль, что есть духи погибших на войне солдат. Но они ему не встречались, хотя могли, ещё как могли встретиться после 22 июня, после Киевского котла, после Бабьего яра, после цены победы в битве с 26 августа по 30 сентября 1943 года, когда его город объединился с Черниговом. Леонид думал, что смог бы не испугаться, выслушать, помочь усопшему солдату, потому что тот бы относился к прошлому, но чудовища из снов и из яви загадочно говорили о тёмном будущем. Леонид, что бы ни видел, не был рождён гадалкой со стеклянным шаром с фиолетовой дымкой, и будущее для него было не яснее, чем для всех остальных. Но, как у всех стальных, у него была и в нём крепла вера в лучшее. Он откинул мысли о солдатах, хотя подумать о Великой Отечественной войне и тут же выпрыгнуть из этих мыслей было кощунственно, и стал думать, что же ещё, если не гномики, могло напугать его в детстве настолько, что теперь ему мерещится чёрт знает что! Милиционеры могли. – Милиционеры! – рассмеялся Леонид. Тот, которому было шестнадцать лет в десятом классе. Тот, который вспоминал свою не очень ещё долгую, но в некотором роде «увесистую», не без опыта, жизнь. Вот как мог появиться страх перед людьми в погонах. Дело в том, что раньше Леонид с родителями жил в Киеве с бабушкой – по маме. Бабушка, когда он не слушался, вовремя не ложился спать, порой пугала его: «Вот будет идти мимо нашего дома милиционер, увидит, как ты балуешься и не ложишься – заберёт тебя в милицию». Леонид говорил: «Не заберёт. У нас же шторки висят». На что бабушка отвечала: «А он и через шторки всё видит». Мама просила бабушку не пугать Лёню, а та говорила: «Галина, не защищай ребёнка. Он должен знать режим дня». Мама Лёню жалела и, когда читала Носова, обращала внимание сына на Алика, который больше всего на свете боялся милиционеров, а потом понял, что милиционеры – для порядка. «Бабушка тоже только для порядка ругается. Никто тебя не заберёт, сынок» – говорила мама. Чем больше Леонид задавался вопросом, как можно видеть сквозь шторы и что вообще может делать ночью один милиционер у незнакомого, именно у его дома, тем больше понимал, что бабушка — пятидесятилетний шутник. Не успев как следует побояться, Леонид справился со своим страхом и без всяких бабушкиных баек стал ложиться вовремя. Всякие волосатые твари оставались на чёрно-белых телевизионных экранах. Психоделическую жуть таили в себе лишь некоторые старые комиксы. С натяжкой Леонида Михайловича могли бы напугать некоторые страницы «Трамвая», но тот появился только через десять лет, когда два страшных события, ворвавшихся в его жизнь прежде, чем на самом деле произошли, минули. Леонид, как перед смертью, пересмотрел свою жизнь, но ничего «такого», кроме жёлтых гномиков и милиционеров, смотрящих через шторки, не обнаружил. А потом кошмар за кошмаром начал выстреливать, точно пушечные ядра на пиратском судне. Йо-хо-хо! – поражая отсек за отсеком, но не пассажирском судне, а в юной душе; вызывая глубинные, подобные Атлантическому океану, страхи. Оставляя потоки крови вместо рома и невидимые вещества, вирусы, пороки – вместо зелёного абсента. Страхи приходили по два или три раза в неделю. Обволакивали своего несчастного носителя тёмной дымкой, кутали в цинковое одеяло и сводили с ума. Приносили фантомную боль и на рассвете сменяли её реальной. Скелет в парике из Ликиных волос. Самозванец, зовущий себя братом. Призрак, принимающий разные обличия. Все они, мерзкие, мёртвые, сперва оставаясь в ночи, посмели проникнуть в реальную жизнь: синяками под глазами, рассеянностью, дурным настроением и плохими видениями. Всерьёз обеспокоенный своим состоянием, Леонид решил пойти к Лилии Алексеевне. Статус школьного психолога появился только через два года, поэтому Лилия Алексеевна была... просто Лилией Алексеевной. Советником, помощником и в свободное от этой бескорыстной работы время – учительницей химии. Ученики заходили к ней не так уж часто, но не потому что она была плохим психологом, а потому что была как раз хорошим специалистом, и ребята не хотели злоупотреблять помощью, за которую человек ничего не получал. К тому же, у тех, кто не спешил обращаться к Лилии Алексеевне, была мотивация до последнего решать свои проблемы самостоятельно, а уж в крайнем случае... если только... если вдруг... У Леонида крайний случай настал. В школе было три телефона: один – в директорской, один – в учительской и ещё один – в кабинете Лилии Алексеевны. Последний находился в кабинете всегда, и не предполагалось, что он будет принадлежать конкретно учительнице химии. Редкий учитель позволял себе говорить по служебному телефону, но Лилия Алексеевна, имея две (а если разобраться во всех учительских делах, то куда больше) обязанности, позволяла себе звонки и таким образом отдыхала, точнее, передыхала между нескончаемыми делами. И – после звонка подружке, когда создавалось впечатление, что по телефону щебечут не взрослые женщины, а две институтки – снова в бой! Когда Леонид постучал и вошёл в кабинет, Лилия Алексеевна заканчивала говорить по телефону. Леонид скользнул взглядом по таблице Менделеева и по колбочкам, вопреки анекдотам, пустым, без разноцветных веществ, от которых школа может «взлететь» на воздух. Лилия Алексеевна кивнула мальчику, «брызнула» рукой в сторону парты, предлагая сесть, и поговорила ещё некоторое время. Телефонный разговор был как будто важный, но шёл не о документах и не о срочной помощи. Леонид подумал: «Так бывает. Непринуждённая беседа с близким человеком нужнее всего остального». Впрочем, и его визит был важен, иначе бы ему шепнули, чтобы подождал за дверью, а этого не случилось. Лилия Алексеевна никогда никого не оставляла за дверью. – Присядь, – сказала она школьнику, хотя Леонид и так сел. – Что ж поделать, – сказала она в трубку. – Это их работа. Тревожиться нечего... Кто-то же должен спасать людей... Ой, нет, нет, нет, моя работа не важнее Васиной. Я её люблю, но нет... Да в мае уже картошку посадите, в мае! Не пропадёт картошка... Да. Главное, что Васька всегда с тобой рядом... Да не за что... У тебя? Мне кажется, деваха. По приметам – точно девочка. Тебе сладкого всё время хотелось, и по другим приметам всё сходится. Точнее в роддоме узнаем. Хи-хи... Да, конечно, удачи тебе, Люся, свяжемся. Привет Тане... Да, извини, пожалуйста, у меня тут ученик пришёл. Да, пока. – Она положила трубку: – Здравствуй, Леонид. Леонид на миг забыл, за чем пришёл, при том, что повод прийти был ого-го. Кто такие Люся, Таня, Васька и девочка, он не знал, но вздрогнул, как будто эти имена для него что-то значили. А может, и не значили. В его состоянии могло почудиться что угодно. Мало ли на свете Люсь и Тань, мало ли Вась, мало ли женщин, которые ждут на свет ребёнка, и кто знает, кто из них да с чем связан. Но имена Леонид на всякий случай запомнил. Лилию Алексеевну полнило прекрасное волнение, связанное со звонком, и Леонид подумал было, что её воодушевление помешает ей его выслушать. Но Лилия Алексеевна была очень внимательна, а своё хорошее настроение перевела в разговор с учеником. – Ты ко мне по поводу химии или по другому вопросу? – Лилия Алексеевна немного изменила интонацию в конце вопроса. – По другому. – Хорошо, сейчас разберёмся. – Лилия Алексеевна села за соседнюю парту. – Леонид, я знаю не только то, что ты хорошо учишься. Я ещё очень ценю тебя как актёра. Я помню, как ты перевёл песни «Весёлых ребят» на английский язык. Получилось здорово! – Спасибо, – смутился Леонид. Вроде не начали говорить о проблеме, а уже стало легче. – Что тебя привело ко мне? – Ну... – протянул и вмиг вспотел Леонид. – Мне только важно, чтобы вы никому не говорили. – Всё остаётся между нами, вот здесь, в этом кабинете. Если хочешь, я закрою дверь. Леонид слабо кивнул. Лилия Алексеевна закрыла дверь, заслонив себя и своего ученика от шума в коридоре и чужих ушей. – Леонид, ты можешь рассказать всё, что посчитаешь нужным. Говорят, «Я» – последняя буква алфавита. А ты не волнуйся по этому поводу, начни говорить: «Я...» – Лилия Алексеевна взмахнула рукой. – Я вижу страшные сны. И они какие-то странные. – Так. А в чём заключается странность страшных снов? Леонид рассказал всё как на духу. Он и не думал, что у него это получится. Маленькие часы на учительском столе были повёрнуты под таким углом и ловили столько солнца, что время было отметить сложно, тем не менее Леонид смог заметить, что рассказ его занял от силы две минуты. Почему-то ему не пришло в голову посмотреть на свои наручные часы! Выслушав Леонида, учительница расспросила его об отношениях в семье, с одноклассниками и одноклассницами, о досуге. Искала и нашла причину в переутомлении и беспокойстве о будущем. – Я уже думал об этом, – с чувством и нарастающей раздражительностью сказал Леонид. – Я не переутомился. Дело не в этом! – Леонид, ты сильно волнуешься, и сейчас тоже, даже если не замечаешь волнения. А твой мозг замечает. Он пытается справиться с большим количеством информации, переводя её в страшные образы. – Хорошо, – быстро вставил Леонид, надеясь, что по его интонации было понятно, как он мысленно кричит «Я рассматриваю этот вариант, потому что вы так хотите, но вы ошибаетесь, я чувствую, что вы сильно ошибаетесь!», – что же тогда значат эти образы? Лилия Алексеевна не запнулась, но и не выдумывала ответ, и это подкупило Леонида. – Через образ страшного мальчика, несуществующего брата, твоё подсознание справляется с мыслями об отношениях с ребятами. Брат – это вроде как братский дух, понимаешь? – Да. Не очень. – По-разному ответил Перегудов, имея в виду: «Да, понимаю», «То существо не очень-то было похоже на моих одноклассников». Он выпустил смешок. – Почему этот дух такой страшный? – Чтобы не остаться без внимания. – Ему это удалось. – А образы взрослых монстров – на самом деле мысли о трудностях взрослой жизни. Ты видишь школу и неизвестный тебе завод, потому что со школой и с неизвестным ещё местом работы связаны твои переживания – теперешние и будущие. Постарайся расслабиться. — Расслабиться?! — Леонид не хотел кричать, но так получилось. – Извините, Лилия Алексеевна. – Всё в порядке, – Лилия Алексеевна ненавязчиво, легко коснулась руки Леонида. – Ты, наверное, понимаешь, что эти монстры ненастоящие. Они не могут навредить, например, твоему телу. Но они вредят душе. Да, именно так: я предлагаю тебе расслабиться. Но не предлагаю бездействовать. Леонид обнаружил, что не сводит глаз с красной трубки телефона. Он хотел сказать «Меня беспокоит звонок вам», но не мог лезть в личную жизнь учительницы. На миг он представил, кем могла бы быть Люся, и бессвязно подумал: звонила героиня. Он не стал думать, героиня войны, труда или в переносном смысле храбрая женщина. Просто: героиня. – Леонид, тебя беспокоит что-то в моём кабинете? Тебе неуютно разговаривать там, где стоит телефон? Леонид неопределённо пожал плечами. – Да нет. Просто я запомнил имена из разговора. Извините. Лилия Алексеевна, не в силах не улыбнуться чему-то своему, сказала: – Пусть. Хорошо, что ты всё запоминаешь. Хуже, когда у человека плохо с вниманием и памятью. Так вот. Бездействовать я тебе не предлагаю! – произнесла Лилия Алексеевна бодрым голосом. – Зачем тебя пугают эти чудовища? Как ты думаешь? – Если я отвечу, вы подтолкнёте меня к ответу? – повторился Леонид, не до конца сформулировав речь. – Я постараюсь. Если ты ответишь, мы подумаем вместе. Одна голова – хорошо, а две – лучше. Давай так: не «тебя», а «нас». Я подтолкну к ответу нас. Зачем нас пугают чудовища? Леонид думал не очень долго: – Ну, пугают, чтобы напугать. Гм... Масло масляное... Вызвать страх. Ещё чтобы предупредить о чём-то. Как вы сказали: мысли о будущем. Обратить на себя внимание. – Хо-ро-шо, – замедленно кивнула Лилия Алексеевна. – Вот ты обращаешь на них внимание. Ты не можешь просто так забыть, что тебе приснился кошмар или что-то привиделось. Да, ты это видишь. Ты можешь не чувствовать себя хозяином этих монстров, но ты хозяин самому себе, а когда ты становишься хозяином самому себе, сможешь стать также хозяином положения. Скажи монстрам с улыбкой, – как крошка Енот, помнишь? – что тебе нужно отдохнуть, поучиться, встретиться с другом, что тебе это важнее, чем они. – Вроде как... послать? – Грубо говоря, да. Если приснился кошмар, некоторые люди умываются холодной водой и говорят: «Святой Самсон, забери дурной сон». Способ помогает, если в него верить. Это называется эффект плацебо. Если такой способ кажется тебе глупой шуткой, просто умывайся почаще холодной водой. Леонид кивнул. И вздрогнул. Ведь в туалете, где уборщица мыла пальцы мертвеца, он тоже умывался холодной водой... – Это первое. Второе. Я думаю, что для тебя важнее версия, что эти чудовища – некое... э-э... знамение. Они хотят предупредить тебя о чём-то плохом. Знаешь, Леонид... Всегда есть что-то и хорошее, и плохое. Шесть лет назад, – рука Лилии Алексеевны взмыла вверх, – медвежонок Миша полетел по небу. Как это было красиво! Как все его провожали взглядами! Это было счастье, это была радость. – А я шесть лет назад в «Орлёнке» был. – Правда? Вот это здорово! Юрий Гагарин полетел в космос – у всех восторг. Наши одолели немецких фашистов – праздник со слезами на глазах. А сколько радости у детей было... ДЗ-З-З-З-З!!! ДИЛИНЬ-ДИЛИНЬ-ДИЛИНЬ. На всю школу. Топот ученических ног в коридоре. Громкие и следом тихие голоса. Шквал звуков, которые еле выдержала щеколда на двери. Начинался урок. – Я не задерживаю тебя? Мы можем договорить в другой раз. – Нет, у меня сегодня уже нет уроков. Давайте сейчас. – Можно долго перечислять, что произошло хорошего, о чём с упоением писали газеты, что осталось в сердцах благодарных ребят. Потому что хорошего было много. Но плохое, к сожалению, тоже было, есть и будет. У тебя есть вариант послушать, вот взять и полностью послушать, спросить у чудовищ, а что такого плохого будет. Спросить прямо. Попугать их страшными словами: «голод», «нищета», «война», «похищение». Поверить им. И... когда беда случится, сказать самому себе: «Они были правы. Вот как плохо получилось». Ты как бы подстроишь их пустую болтовню под настоящую беду в будущем, понимаешь? – Да. Но... – Я вижу, тебе не нравится эта идея. И ты правильно мыслишь. Ты можешь поступить таким образом, но когда что-то плохое произойдёт, ты будешь винить себя, что не предотвратил того, чего не миновать. Ты можешь поступить иначе. – Как это? – Ты можешь жить! Просто жить и быть собой. Совершать добрые дела. Нас учат быть пионерами, комсомольцами, партийцами. И я не спорю с тем, что это правильно. Но за коллективными названиями стоит личность каждого из нас. Кто он – именно тот добрый, смелый человек? Кто он – Леонид Перегудов? Лилия Алексеевна выдержала паузу, необходимую и ей, и её ученику. – То есть, – задумался последний, – я должен бороться с этими злыми образами, совершая добрые дела? – Да, – улыбнулась Лилия Алексеевна, смотря на Леонида и вглубь себя, как будто бы у неё не на лбу, а за глазами были ещё одни глаза. Этакая инопланетянка с мыслями о добром, вечном и космическом. Леонид посидел, в который раз подумал, прислушался к своим ощущениям и сказал: – Я люблю марки. Я буду ещё собирать и рассматривать марки. – Прекрасно! – Общаться с ребятами. Лилия Алексеевна несколько раз спешно кивнула. – Конечно. Общайся, не замыкайся в себе. А если тебе захочется ещё со мной поговорить, то ты всегда можешь обратить ко мне. И ещё важный момент. – Какой? – Там уже тепло. А скоро будет очень жарко. – Леонида прошибло на этих словах. – Для здоровья, чтобы ничего не мерещилось и сознание на уроках не терять (я помню пару учеников, с которыми это случилось), пей побольше воды. Хотя бы литр в день. Несколько стаканов. Хорошо? – Да, хорошо. Леонид поблагодарил Лилию Алексеевну, по-деловому протянул и пожал ей руку. Он бросил взгляд на трубку, не испытав при этом ничего, желая просто проверить свои ощущения. Выходя из кабинета, Леонид запнулся в обоих смыслах: чуть не упал на ровном месте и заикнулся в начале ещё одного вопроса. – Аккуратно. – Лил-ли-я Алексе-сеевна, а?.. А что делать, если что-то случится? Я имею в виду что-то страшное, о чём будут знать все. Лилия Алексеевна показалась Леониду одновременно в ступоре и готовой к его вопросу больше, чем он сам. И в этот самый момент что-то перемкнуло во всём мире. Леонид почувствовал то, что чувствует человек, когда его сосед по квартире резко, по ошибке выключает ему свет, хотя свет – солнечный, с улицы – оставался таким же. – Тогда город станет по-настоящему красивым, – улыбнулась Лилия Алексеевна. – Простите? Леонид помнил, что сейчас, вот только что открыл дверь! Но она опять оказалась закрыта. Лилия Алексеевна отошла к учительскому столу и, всё так же улыбаясь, пропела не прекрасным женским голосом, а басом: – «Всем хорошим людям – НЕТ, НЕТ, НЕТ. Мне всегда и всюду – ДА, ДА, ДА». – Кому? – спросил Леонид. – Кому – тебе? Кто ты? – Глупец. У тебя напрочь отключаются мозги, отличничек. Песенки любишь и не можешь узнать мою песню. Зелёный воробушек. – Зелёных воробьёв не бывает, – отрезал Леонид, пытаясь дерзить тому, что видел. – Почему это хорошим людям – нет?! – Три вопроса. А ответ один. «Лилия Алексеевна» села верхом на стол, как падшая женщина, и расхохоталась, как ведьма, задирая голову. А потом вдруг в один момент оказалась рядом с Леонидом, лицом к лицу, обнажая острые, нечеловеческие зубы. Гнилые, жёлтые, и при этом острые. Такие зубы запросто могли впиться в сонную артерию, не оставив в жертве жизни. «Лилия Алексеевна» заблеяла, заржала: – Ты пошёл поговорить о б-беде. С учительницей химии-и-и. А-ха-ха! Как это забавно! Леонид кинул взгляд на таблицу Менделеева. – Что, мальчик, побежишь делать добрые дела? – спросило чудище, вновь отступив. – Побегу, – уверенно сказал Леонид. Он выставил вперёд ладонь, прочертив ею слева направо невидимую стену. Он не понимал, как до этого додумался, но «стена» действительно сдерживала чудовище, не давая ему вновь подойти близко. Оно лишь болтало бред, удовлетворяясь хотя бы тем, что Перегудову приходилось его слушать. – Какие же добрые дела ты придумаешь? Неужели ты веришь в то, что наговорила тебе тётка без должного образования? Она просто не могла сказать тебе: «Извини, Леонид, мне подружка Люся дороже учеников, за которых мне не платят. Сейчас я с тобой поговорю, чтобы ты побыстрее от меня отстал». Ты думаешь, что можешь помочь старушке донести сумку до дома, подтянуть слабых ребят в звене, поставить ещё одну английскую сцену и тем самым победить меня? Ха-ха и ещё раз ха! Люди постарше и поумней тебя уже придумали такое... такое! – Чудище восхищалось и вновь наслаждалось загадками: – Скоро вашему хороводу придёт конец! Леонид попробовал открыть шпингалет, но тот врос в дверь, как многолетний пещерный камень. Дверь, однако, шаталась. Наверное, её можно было выбить. Леонид ударил по двери со всей силы и... чуть не вылетел в коридор потому что дверь легко поддалась. – Не волнуйся, я не держу тебя, – улыбалось нечто. – Ты сам себя держишь. Хочешь, я покажу тебе, как хоровод рассыплется? Хотя у меня есть идея поинтереснее: реслинг. Знаешь, что такое реслинг? Две девчонки будут драться. Посмотришь? Это будет очень интересно! Очень захватывающе! Леонид не одобрял реслинг, но знал, что это такое. Он не понимал, почему чудовище его упомянуло. Он понял... позже, но даже в личном дневнике не решался написать всё, что думает по этому поводу. Без всякой задней мысли, без негатива, без критики он просто не представлял, что ему будет (в плане преследования законом) и будет ли ему вообще что-то в «хороводе, который рассыпался», имеет ли он право на свой «танец» и что – лезгинка, твист, вальс, фокстрот, «медляк» – правильно и ненаказуемо, а что – нет. ... – есть! – Расстегнула, – всхлипывала Лилия Алексеевна и молилась, будто не было в её жизни атеистического воспитания: – Боже, боже, боже... Леонид почувствовал что-то твёрдое, нагретое солнцем, под головой. У его головы топтались чьи-то ноги. Далее он ощутил, что рубашка его расстёгнута, галстук ослаблен. И тут в нос ударил резкий запах нашатыря. Леонид закашлялся и поднялся. Оказывается, он лежал на полу. Солнце как будто бы отбежало к другой точке на небе, как точка A, B, C или D, когда учитель только чертит фигуру и вдруг обнаруживает, что неплохо бы её сдвинуть, а прежнее место оставить для примеров. Игорь Степанович, холостой учитель истории, по слухам, любивший «химичку», подхватил Леонида под мышки и помог ему окончательно принять горизонтальное положение. Даже перед ним Лилия Алексеевна не стала откровенничать и держала обещание, данное обратившемуся к ней ученику. Она сказала только: – Игорь, ему надо к медсестре. Леонид, как ты себя чувствуешь? – Нормально. – Ты упал, ударился об косяк этот дурацкий, – на четырёх последних словах Лилия Алексеевна запищала, скривилась и, обвинительно стукнув по дверному косяку, чуть не заплакала. Лилия Алексеевна хлопотала и порхала над Леонидом, как бабочка, повторяя слова «косяк», «шишка» и «извини». Трижды спросила, не болит ли у Леонида голова. – Нет. Кружится немного. – Игорь... – Лиль, не переживай, разберёмся. Жди меня. – Я не успела даже его придержать! – Не волнуйся, не плачь. Я скоро. Игорь Степанович отвёл Леонида вниз в кабинет медсестры, в чём не было особой нужды. Голова у Леонида больше не болела. Хотели позвонить Перегудовым, но мальчик сказал, что не нужно, с ним всё в порядке, он сам дойдёт домой. И он дошёл. Игорь Степанович посмотрел ему вслед, скорее всего, понимая, что Леонид приходил за психологической помощью. Леонид, в свою очередь, понимал, что Лилия Алексеевна сдержит обещание и так и не расскажет даже близкому коллеге, что его тревожило. А если бы рассказала... Что бы эти двое людей смогли изменить?.. Пока стоило воспользоваться замечательным советом – просто быть человеком и совершать добрые дела. Ну, и про воду не забывать: пить и умываться. Перед сном не было никаких жутких видений. И сам сон был мягок и тих, дал сил перед новым днём. Одна только мысль среди всего встревожила Леонида: кто такая Люся. Он узнал о ней в своё время, так же, как о «хороводе» и «реслинге». Прочитав интервью Людмилы, вспомнил тогда и про Ваську, и про деваху, и про Таню, и про картошку. «Четыре часа… Пять часов… Шесть… В шесть мы с ним собирались ехать к его родителям. Сажать картошку». «Сеять, пахать… Его любимые работы». Пусть на момент звонка Лилии Алексеевне Людмила была обыкновенной гражданкой, потом она действительно стала героиней – не войны, не труда, а самоотверженности и любви. Её можно было бы назвать женой декабриста двадцатого века. Она, не единственная из жён, отправилась за тяжело больным мужем в Москву и находилась с ним до последнего. Её муж и его друзья-коллеги, если не кощунственно называть столь офисным словом людей самой опасной профессии, одними из первых столкнулись и боролись с прогремевшим в городе ужасом. Леонид был бесконечно благодарен Лилии Алексеевне за разговор и советы. Некоторое время его не посещали ни кошмары, ни видения. Но потом они вернулись с той же ужасающей частотой. Перегудов принял решение – поделиться переживаниями с Ликой. Нет, она не вырядит его в сумасшедшие и не отречётся от любви. Ей можно открыться и довериться, не прячась за зелёными окулярами. Леонид так и поступил.