Млечный путь

Не выдержав, он позволил себе слабину хотя бы в одном отношении: вернул другую руку Минги на плечо. Кожа к коже, без разделявшей их ткани, Минги казался очень горячим, а его рука на халате, поверх которой Хонджун по-прежнему сжимал свою — напротив, контрастно-ледяной. Там, где было плечо, в комплекте шла и спина. Неторопливо ведя подушечками пальцев вдоль позвоночника под тихий, протяжный выдох Минги, Хонджун не обманывал себя, думая, будто не видит вздыбившиеся микроскопические волоски на шее, не чувствует вновь усилившийся запах мёда. Несмотря ни на что, рядом с ним находился омега в течке, реагировавший однозначно на любое его действие. Была ли граница между сознательным, пусть и бессловесным согласием на помощь из-за плохого самочувствия и гормональной жажды и бессознательным, животным желанием сцепки? Существовала ли эта граница конкретно для Минги? Когда доходило до гона, Хонджун слабо контролировал себя. Впрочем, здесь следовало уточнять, контроль какого рода подразумевался в вопросе. Бывало, что в особенно сложную для Халазии пору ему приходилось запираться прямо в кабинете, но даже в процессе работы над очередной сметой он то и дело вынужденно отвлекался на механическую, не приносящую никакого удовольствия дрочку. На час проведённого с пользой в сумме времени Хонджун тратил бесцельно от полутора часов до трёх. Разница по большей части зависела от наличия или отсутствия узла: ближе к концу гона вероятность завязывания становилась больше, время между приступами — меньше. Но даже в разгаре этих… приступов Хонджун оставался в сознании, и все решения, принимаемые им в процессе, оказывались не менее обоснованными, сознательными и логичными, чем любые иные решения, принятые им во время секса. Но можно ли было то же самое сказать об омегах? В обществе преобладало мнение, что в период течки омеги теряют себя. Будут согласны на любого альфу — а оттого не имеет смысла спрашивать, чего те хотят. Признаться, до недавнего времени Хонджун и сам думал точно так же, по большей части за неимением опыта. Но течка считалась очень интимным временем для любого омеги, и у кого бы Хонджун мог спросить, появись у него всё же вопросы? Шлюхи в борделе избегали этой темы; Хёнджин как человек, имевший гарем, бывало рассказывал такое, что Хонджуну приходилось делить его слова не надвое — на десять разом. Не слугам же вопросы было задавать? Приходилось ступать по зыбучим пескам, изучать путь самому, на собственном опыте. Опыт говорил Хонджуну, что ещё несколько минут назад Минги вёл себя слишком разумно для человека, медленно превращающегося в тупую, желающую размножаться суку. Спина Минги оказалась исчерчена тонкими, длинными, местами глубокими шрамами, напомнившими Хонджуну времена пребывания на корабле. Там за неповиновение точно так же секли, и частенько этим собственноручно занимался дед. Ни Хонджуна, ни Хёнджина ни разу подобным не удостоили, но, как подозревал Хонджун, вовсе не по причине происхождения, а из-за умения хорошо скрывать следы своих прегрешений. Поначалу им помогала команда, но лишь до определённого момента; один раз дед дал Хонджуну в руки плеть и поставил его перед мачтой, куда минутой назад привязали одного из защищавших его матросов. «Ты — будущий капитан, — сказал ему дед. — Ты должен уметь как награждать, так и наказывать». Лишь позже, став старше, Хонджун осознал, что плеть в его руке была наказанием куда страшнее, чем у деда. Хорошо поставленный удар мог сравниться с хлопком ладонью, мог коснуться кожи и отступить, оставляя за собой лишь кровоподтёк, мог рассечь верхний слой — и мог обнажить кость. Последствия же ударов Хонджуна не мог предсказать даже он сам. Матрос выжил, но расположение команды они с Хёнджином в тот день утратили надолго — пока Хонджун, сжав зубы, не научился гасить взмахом плети огонь свечи. Хёнджин же, отмахнувшись, заявил, что это умение ему не пригодится никогда — но, впрочем, свечи тогда послушно бегал и зажигал без споров, да и таскал с трюма новые, пока шкипер делал вид, что ничего не видит. Разве мог Хонджун относиться к матросам после этого, как к животным? Шрамы на спине Минги оставил профессионал. Или, возможно, профессионалом был лекарь: ровные белые и розовые линии рассекали его спину, каждая из которых обозначала разорванную до крови кожу, открытую, болезненную рану; Хонджун подсчитывал шрамы, почти не задумываясь, с каждым прикосновением. Пять, шесть… Десять… Где-то — мелкие, неглубокие, с ноготь, где-то — длиннее, опаснее. Двадцать. Двадцать два с того ракурса, с которого Хонджун мог видеть большую часть его спины. — Минги-я, — позвал он, только осознав, что по мере приближения его руки к пояснице тот напрягался всё сильнее. Напрягался так, будто по-прежнему был в сознании и мог решать, чего хочет, сам. К его удивлению, Минги отреагировал вопросительным мычанием, но не шевельнулся, будто продолжал прятаться от себя самого, Хонджуна и всего остального мира. Нет, ему совершенно не подходило ничего, связанного с детьми — ни «малыш», ни «детка», ни что-либо ещё. Несмотря на определённую манеру поведения, рождённую по большей части страхом, Минги явно пережил столько, сколько не снилось тому же Хонджуну, и в каком-то отношении, вероятно, был куда старше него. Однако всё, чего сейчас Хонджуну хотелось — укрыть его от несуществующих чужих взглядов и заверить, что всё кончилось. — Посмотри на меня? — вырвалось у него, сорвалось неудержимое с губ. Понятия не имея, чем его всё же пугала возможность получить на руки ничего не соображавшего омегу, Хонджун тем не менее прекрасно отдавал себе отчёт в этом страхе. Пожалуй, ему и так бывало непросто с людьми, даже если те прекрасно сознавали собственные действия, даже с омегами, даже в борделях, где Хонджуну всегда оказывалось проще спросить напрямую; что уж говорить о ситуациях, когда на него ложилось бремя заботы о ком-то, кто не мог сказать, что ему нужно? Или, может быть, всему виной являлся детский страх. Когда Хонджун был ещё совсем ребёнком, один из слуг повадился употреблять грибы и бродить под их воздействием по дворцу. С расширенными зрачками, глазами-колодцами, бледный, не реагировавший почти ни на что, тот вёл себя пугающе, и любивший сбегать по ночам на прогулки Хонджун, сталкиваясь с ним, очень его боялся. Ничего страшного не случилось, но ещё тогда, в те дни, он несколько раз просыпался от ужаса, во сне пытаясь убедить этого слугу, что он — Ким Хонджун и имеет право приказывать, а слуга лишь тянул к нему руки и безобразно скалился… Хонджун не любил не контролировать ситуацию. Какой бы ни была причина. В ответ на его просьбу Минги только недовольно гукнул, но вновь не шевельнулся. — Я всего лишь хочу видеть, что ты меня слышишь и реагируешь, — успокаивающе пообещал ему Хонджун, — а не теряешь себя от ощущений. Минги глухо фыркнул ему в ногу, словно резко рассмеялся: даже бедру сквозь ткань стало горячо. Чуть повернув голову, тот с совершенно неожиданной иронией уточнил: — Почему я должен терять себя? — А затем, словно смутившись, вновь спрятал от взгляда Хонджуна лицо. Не слишком разборчиво пробормотал: — Кажется, я наоборот нашёлся. Оказывается, к изумлению Хонджуна, Минги способен был не просто разговаривать, но даже шутить. Несмотря на своё… состояние, каким бы то ни было, несмотря на страх, судя по всему, он наконец перестал молчать. Потребовался лишь беглый, незначительный комментарий со стороны Хонджуна, совершенно не требовавший ответа в отличие от всех его предыдущих попыток. — Может быть, — хмыкнул Хонджун, сбивая темп поглаживаний. Вместо прикосновений кончиками пальцев к шрамам он перешёл к слабым, очерчивающим мышцы движениям ладонями сверху вниз, точно рядом с ним лежал не омега, а очень большая, своевольная собака. Совершенно неожиданно его действия возымели эффект: Минги выгнулся и глухо простонал. — Ещё? — задержав руку, провокационно уточнил Хонджун. Шаг за шагом, сказал он себе. Он выдержит и переживёт. Кто именно «он», Хонджун разумно даже в мыслях не уточнял, надеясь, что выживут они оба, но насчёт себя уже начинал сомневаться. Как бы он ни притворялся, что на него не действуют феромоны, всё же железным он не был, а уж холощёным мерином тем более. — Пожалуйста, — выдохнул Минги. — Хозяин, Хонджун-ним, альфа… Всё. Плотину молчания наконец прорвало: стоило Хонджуну вернуться к поглаживаниям вновь, Минги сразу отреагировал. Поначалу тихо, себе под нос, явно сдерживаясь, но, не получив никакой реакции — кто бы знал, чего Хонджуну это спокойствие стоило, — словно расслабился, вернулся к природной громкости. Стараясь не представлять себе, как этот парень мог звучать, когда не сдерживался совсем, Хонджун продолжал размеренно водить рукой, с каждым разом непроизвольно усиливая нажим. Ещё немного — и он сломался бы первым, заговорил бы опять, принялся бы задавать бессмысленные вопросы, но не успел. Минги не выдержал раньше. Пальцы, сжимавшие халат, наконец разжались, и Хонджун рефлекторно выпустил их на свободу. На мгновение отвлёкшись, он упустил начало движения и крайне удивился, ощутив под ладонью вместо напряжённых мышц спины твёрдый, практически каменный пресс. Перевернувшись, Минги тут же закрыл лицо рукой, беззастенчиво, впрочем, демонстрируя собственное тело. Словно зачарованный, Хонджун задержал взгляд на сильной, безволосой груди, наконец смог рассмотреть подробнее татуировку. Наконец его недавнее любопытство оказалось удовлетворено: судя по отсутствию волос… везде, вероятнее всего, Минги попросту продолжал поддерживать привычный по Арене уровень гигиены. Сами собой, против его воли, глаза сдвинулись ниже, охватывая новый и в то же время уже знакомый образ руки между ног. Игнорируя напряжённый член, пальцы Минги тёрли, растягивали мокрое отверстие, то и дело скрывались внутри, и, будто боясь упустить хотя бы мгновение. Хонджун ощущал себя не в силах даже моргнуть. Жадно вбирая в себя каждую деталь и чувствуя, как собственное возбуждение переходит на новый уровень, опаляя кожу хуже любого пламени, он осторожно погладил живот. Соблазн был силён. По реакции Минги Хонджун мог лишь предполагать, что тому нравятся его действия, но для чего-то большего он всё же хотел быть уверенным. Не в последнюю очередь, пожалуй, потому, что, испугавшись, Минги мог причинить ему куда больше вреда, чем в первый раз. Или не испугавшись, а, что могло быть гораздо хуже с точки зрения последствий, разозлившись. — Если ты посмотришь на меня, — тихо пообещал ему Хонджун. — Я дам тебе выбрать. Медленно, нерешительно опустив руку, Минги открыл его взгляду своё покрасневшее лицо. По-прежнему отводя глаза, он издал вопросительный звук, точно побуждал его продолжить. — Я могу уйти, — вкрадчиво предложил ему Хонджун. Взгляд Минги тут же метнулся к нему. — Нет! — низко, гортанно вскрикнул он. Дёрнулся всем телом, вновь ловя полу халата и с силой сжимая вокруг ткани пальцы: — Нет! Пожалуйста! — Или я могу остаться здесь, — торопливо закончил Хонджун и несколько скомкано объяснил: — Ничего не делать, просто вот так… гладить, или могу как-то помочь… если ты хочешь? Причина его внезапной несосредоточенности была проста: сместившись по сравнению с предыдущим разом, рука Минги оказалась непосредственно близка к его члену. Качни Хонджун бёдрами — и контакт, пусть и сквозь одежду, стал бы неминуем. И тогда уже он не ручался, что смог бы сохранить привычную невозмутимость. Уже не мог сохранить: даже предлагать не стоило, но удержаться и не рискнуть Хонджун не смог, даже осознавая, как мало шансов он имел на получение согласия. — Альфа, — позвал его Минги, игнорируя любые из возможных вежливых стилей. Пальцы на ткани сжались, живот под из последних усилий воли удерживаемой Хонджуном неподвижно ладонью напрягся сильнее. Но наступившая тишина ясно показывала, что, чего бы ни хотел Минги, привлекая его внимание, выбрать из двух зол он так и не мог. Или, быть может, не решался о своём выборе сказать. — Мне остаться так, — Хонджун вопросительно повёл ладонью, — или сделать больше, Минги-я? Омега-я? Каждый шаг по зыбучим пескам был опасен. Каждый шаг мог стать последним: шевельнёшься — и утянет вниз, и не будь никого рядом — не выберешься. Коротко всхлипнув, Минги опять попытался спрятать лицо в бедре Хонджуна, непроизвольно потянув на себя полу халата. Теперь, если бы он поднял голову, то без проблем заметил бы топорщившую ткань эрекцию. Тем не менее, полы не хватило, и со своего места Хонджун отлично видел его абсолютно сухие глаза. Ни единой слезинки, лишь знакомо стиснутая челюсть: Минги вновь боялся. Всё же Хонджуну казалось, что причина столь внезапного всплеска его испуга, медленно проявлявшегося даже в запахе, скрывалась не в его собственном предложении. На нечто подобное, сказанное ранее, Минги реагировал куда менее интенсивно. Но что же тогда послужило той самой соломинкой, переломившей спину верблюду? И что ему нужно было, чтобы вернуть утраченное душевное равновесие обратно? — Минги-я, — вновь заговорил он, решив, что из всех возможных вариантов имело смысл следовать лишь одному: не прекращать говорить. — Что ты… Рука Минги дёрнулась. Выпустив полу халата, он скользнул ладонью дальше, глубже, совершенно бесцеремонно обхватывая бедра Хонджуна и обнимая их, притягивая ближе. Забытая ими обоими игрушка сдвинулась, даже сквозь ткань больно заколола ногу. Несмотря ни на что, своим поведением Минги ясно демонстрировал, что не хочет лишаться прикосновений, прямого контакта с Хонджуном, тем самым пробуждая к жизни ещё большее количество вопросов: видел ли он в нём лишь большую игрушку? Использовал ли как абстрактного, готового на всё альфу? Или всё же уже начинал доверять и лишь боялся сказать, чего хочет на самом деле? Отвернувшись, Минги словно оборвал державший его в напряжении канат: линия плеч сломалась, бока заходили ходуном, но отчего-то Хонджун не сомневался, что вновь не увидит слёз, загляни он в лицо. Минги вёл себя словно дикий зверь; однако, по сравнению с предыдущим разом, этот зверь пытался не стать жертвой. Уменьшал видимый объём своего тела, прятался, не привлекал лишнего внимания, не требовал ничего… Подозревая, что так ничего от него и не добьётся попросту потому, что последние годы Минги явно ничего иного не видел, Хонджун смиренно вздохнул. Что же ему следовало делать, чтобы разрушить тот странный диссонанс, возникший между ними? Конечно, он мог воспользоваться своим правом на силу, но не собирался этого делать. Хонджун был достаточно умён, чтобы понимать, что после подобного не дождётся даже призрака той, так и не отпускавшей его улыбки. И, пожалуй, был недостаточно беспринципен, чтобы этот факт его не волновал изначально. Вновь возвращаясь к поглаживанию, на этот раз Хонджун, вспоминая утро, коснулся волос. Провёл по затылку, разгладил торчащие пряди и опустил руку ниже… Минги дёрнулся всем телом. — Не шею, — глухо пробормотал он, вновь с силой притягивая к себе ноги Хонджуна, чуть ли не затаскивая их целиком на кровать, и втянул голову в плечи. — Только не шею. — Что «не шею»? — в первое мгновение оторопел Хонджун, но понял почти сразу, стоило ему бросить туда очередной взгляд. Уже привыкнув к общему виду, он банально не обращал внимания на куда менее значительные повреждения от часто надеваемого ошейника: Кай обработал, заметил в первый день Хонджун и в дальнейшем успешно их игнорировал. До текущего момента, когда Минги непроизвольно попытался закрыться и включился настолько, что даже вновь заговорил. — Только не шею, — упрямо повторил Минги и на этот раз, как и в первый, ни словом не пояснил, что он имел в виду. Не душить? Не касаться совсем? Не кусать? Впрочем, для Хонджуна подробности сейчас не имели никакого значения. — Хорошо, — вернул он руку ниже, встречая уже знакомые крылья лопаток. — Так хорошо? — Так… — Минги повёл плечом, будто подставлялся сильнее и тихо, сдавленно подтвердил: — Хорошо. — Хорошо, — эхом повторил за ним Хонджун и принялся растирать напряжённые мышцы, вдавливая пальцы в узлы… Давно не пробовал: ещё тогда же, с корабля, когда первое время всё тело казалось дубовым от непривычной и слишком сильной нагрузки. С каждым его нажимом Минги чуть отступал, изгибался чуть сильнее, словно от удовольствия. Не сразу осознав, что происходит, Хонджун очнулся лишь долгие минуты спустя, когда тот практически заполз головой к нему на колени и опасно приблизился носом к паху. Чуть отодвинувшись, Хонджун опустил взгляд на его лицо. Закушенная в кровь губа, глаза зажмурены, неожиданно тонкие, породистые ноздри вздрагивали с каждым вздохом… Минги явственно искал его запах, запах альфы, пусть даже неосознанно, но стремился оказаться ближе к его источнику. Ещё бы несколько мгновений при попустительстве Хонджуна — и тот вжался бы лицом в его член. Великие Боги, как же не хотелось об этом разговаривать. Хотелось взять… и просто взять, и чтобы омега его тоже хотел. Чтобы не шарахался потом, после окончания течки, в новом испуге. Нельзя, повторил себе Хонджун. Нельзя. По крайней мере, не так. Как бы ни звали инстинкты забыть про всё условности и отдаться животным порывам. Хорошо, решительно сказал он себе. Если он не мог того, чего хотелось, стоило бы сделать то, что он сделать мог, чтобы хоть как-то облегчить себе ситуацию. — Минги-я, сейчас я встану, — предупредил он. — Я никуда не уйду, обещаю. В этой позе очень затекали ноги. Мгновением спустя, получив возможность подняться, Хонджун в этом убедился: колено знакомо хрустнуло, но, старая боль, к слову, ушла уже какое-то время назад, и вспомнил о ней Хонджун только теперь, перетаптываясь, сбрасывая обувь и стягивая с себя халат. Штаны он оставил, решив не рисковать лишний раз, и вернулся обратно, на ходу ловя протянувшуюся к нему руку и отстраняя её. — Дай мне ещё мгновение, — попросил Минги он, поднимая выше подушки и усаживаясь так, словно по-утреннему собирался пить кофе. Похлопал по месту рядом: — Иди сюда? По его задумке, под боком, Минги стало бы куда проще его нюхать, Хонджуну же — проще подсовывать ему запястья и шею, но на практике, разумеется, всё вновь пошло не по плану. Осмотрев открывшуюся ему картину, Минги, помедлив, неожиданно решительно переполз выше. Что скрывалось за его вновь испуганным взглядом, Хонджун не понимал до самого конца, пока тот, повернувшись, не перекинул через него ногу, усаживаясь верхом так, словно бы практиковал подобное вечность. Или практиковал? Хонджун отказывался даже думать. Из-за того, что этот омега в течке принадлежал ему, носил сползший сейчас на спину медальон с гербом его рода; из-за того, что проникся к нему уже каким-никаким, но сочувствием; из-за того, что противно было представлять, будто взял, своими руками выбрал омегу сродни тем сломанным, ущербным, ненавидящим всех и вся гаремным тварям. К шиксе всё, Хонджун строил свою жизнь сам, и если у него была возможность получить то, чего он хотел, то он собирался выгрызать желаемое, несмотря ни на что. Сейчас же он хотел омегу, который бы ему доверял. Опускаясь сверху, Минги вжался мокрым задом в его стоящий член и, будто ничего не случилось, безмолвно сгорбился, наклоняясь носом к шее. Поймав его за пояс, Хонджун послушно наклонил набок голову. В тех мечтах, что рисовались ему когда-то при слове «гарем», омеги, что кружили вокруг кровати, были меньше него. Слабее. Податливее. Рядом с ними себя Хонджун видел в этих мечтах выше, шире в плечах, способным на всё: защитить, пометить, взять на любой горизонтальной поверхности, зачать щенков, которые росли бы на омежьей половине дворца и показывались бы ему на глаза исключительно редко. С тех пор Хонджун повзрослел. Его дворец не разделялся на половины, хотя, вероятно, стоило бы выделить покои специально для Минги и там. Или, вероятно, целый этаж, где бы тот мог при желании оставаться в одиночестве и куда допущены были бы лишь некоторые слуги-омеги; ростом Хонджун откровенно не вышел. Шириной плеч тоже похвастаться не мог: сказывался образ жизни. Больше не тянуло завалить омегу где попало, не дожидаясь согласия, а уж дети… Отвар, который Кай заваривал Хонджуну, включал в себя семена растения, делавшего невозможным зачатие. Взрослая жизнь диктовала свои законы. Оставлять своих щенят другим, завязав спьяну развлекавшего его омегу из чужого гарема, Хонджун не собирался. На то детские мечты и оставались мечтами, чтобы не сбываться, иногда думал он, понимая, что если бы мечтал сейчас, то придумал бы всё совершенно иначе. Или, быть может, оставил бы то, что имел буквально сию секунду — слишком большого, по сравнению с ним самим, Минги, вдыхавшего его запах так, как будто от этого зависела его жизнь, медовый золотой туман феромонов вокруг и, в противоположность ему, приближавшуюся стену песка за окном. Мокрое пятно на штанах. Изменил бы только будущее. Что ему было до того, что омега первым взялся обнюхивать его, проверять запах? Хонджун достаточно вырос, чтобы игнорировать любые традиции; был достаточно разумен, чтобы не настаивать на маркировке запахом со своей стороны насильно. Достаточно уверен в себе, чтобы признать, что иногда уступка — это всего лишь уступка, не несущая никакого риска его гордости и самосознанию себя альфой. Обнюхав его, Минги принялся тереться подбородком — метил первым, по-омежьи, инстинктивно метил альфу. Прикрыв глаза, он то и дело издавал негромкие звуки, точно бессловесно разговаривал сам с собой, но действовал на удивление целеустремлённо для человека, который ещё недавно боялся всего и вся. Конечно, существовал риск, что причина такого спокойствия крылась в смирно лежавших на поясе Минги ладонях Хонджуна. Захоти он остановить Минги, то смог бы сделать это без малейших усилий. Но вместо того Хонджун непроизвольно тянул его навстречу, вжимал в себя и, из последних сил сдерживаясь, задирал голову, подставляясь так, словно омегой здесь был именно он. Чем дальше, тем сильнее с его губ рвался стон; Минги отвечал ему тем же. Словно эти простые, бездумные нажатия бёдрами делали что-то и с ним тоже, что-то такое, от чего усиливался запах и Хонджуну всё восхитительнее кружило голову. Хотелось дёрнуть Минги на себя, припасть и к его шее, заставить пахнуть собой так, чтобы чувствовалось издали всеми, чей это омега. Чтобы уже по запаху можно было сказать, что прикасаться к нему запрещено. Пометить его во всех смыслах; Хонджун вынужденно заставлял себя сдержаться, подозревая, что после подобного может не выжить. В любом случае, сам он подобных страхов не имел и лишь сильнее возбуждался, чувствуя горячее дыхание омеги на горле. Еле заметные, легчайшие, почти случайные прикосновения губ лишь ухудшали ситуацию, усложняли ему жизнь, ломая последние рамки самообладания. Член Минги, крупный для омежьего, увитый венами, практически лежал на животе Хонджуна и с каждым его движением тёрся о кожу, капал прозрачной жидкостью. Пах так безумно, что у него кончалось терпение. Омега распадался на кусочки на его коленях, тёрся о него сам больше, чем помогал ему Хонджун, и пил, пил его запах, гортанно и зло стонал, явно пытаясь достичь разрядки — и кем бы был Хонджун, не помоги ему? Он ещё помнил, что нельзя, но уже забыл, почему. Ещё он помнил, кем был сам. Альфой. Вторым казначеем страны. Хонджуном из клана Кимов. Небом Престола. Неприкасаемым. Защищённым. Всё это плыло и складывалось в одно, единое и единственное осознание: он был страшно одиноким человеком. Людское тепло, живое тепло омеги рядом звало его и манило с каждым тихим вздохом, с каждым просительным звуком, и сопротивляться больше он не мог. Минги рвано, болезненно выдохнул ему в подбородок и дёрнулся навстречу. В его действиях и голосе Хонджун слышал терзавшее его противоречие, и с каждым движением ладони по члену он лишь усиливал этот незримый и неощущаемый парадокс, даря и отнимая одновременно. Касался ли Минги кто-нибудь так раньше? Его друг-омега? Какой-либо альфа? Хонджун собирался заставить его забыть их всех. Забыть всё — и плохое, и хорошее, чтобы ненадолго оказаться центром его небольшого, состоящего из кусков реальности мира, разломать этот мир на куски и собрать их в новый, целый и чудесно сверкающий. Скорость, выбранная Хонджуном, явно казалась Мини недостаточной. Вновь закусив губу, жмурясь, он выпрямился и попытался толкнуться бёдрами навстречу, точно ему уже мало было, мало и требовалось ещё — но, несмотря на срывавшиеся с его губ звуки, он так и не произнёс с самого начала ни единого слова. — Минги-я, — шепнул ему Хонджун, ускоряя движение, привлекая внимание и заставляя хоть на мгновение, но посмотреть на себя. Запястье уже ныло из-за непривычного угла, но менять позу значило нарушать хрупкое равновесие, и разве стоило оно того? До пика явно оставались считанные секунды, считанные удары сердец, до пика — и, как казалось Хонджуну, до разрушения. Слишком трезвы были его глаза. Слишком разумны. Словно наказывая его и себя разом, Хонджун довернул запястье, как привык делать с собой, и Минги с силой вжался в него, будто пытаясь избежать контакта. Но мешала рука на поясе, держала даже без участия разума, не давала попытаться хотя бы отсрочить неизбежное, если уж не прекратить пытку совсем, и Минги, наоборот, вместо побега вдруг качнулся навстречу. Жалко, сдавленно заскулив, словно брошенный всеми щенок, он излился Хонджуну в руку толстыми, белёсыми струями, и силы покинули его, такого сильного и уверенного в своём желании дойти до пика ещё считанные секунды назад, вернули обратно Хонджуну его недавно приобретённое сломанное создание. Потеряв невидимую опору, Минги медленно, устало, опустился обратно ему на грудь, будто сдвинуться, лечь рядом ему не хватило ни духу, ни смелости. Или, может быть, думал Хонджун, снова принимаясь расчёсывать его спутанные, взмокревшие на затылке волосы и игнорируя так никуда не девшееся собственное возбуждение, Минги брал лишь то, что ему давали. Хонджун предполагал, что течка упростит общение между ними. Пока же, казалось, она лишь всё усложняла.