Тайна храма Мэйдзи.

Клан Змей, потеряв половину своих членов, утратил былое влияние. Раньше под их покровительством находилась большая часть синтоистских храмов Токио и его окрестностей, ведь Змеи – глубоко религиозны и свято чтят древние традиции, однако, когда главой стал старший наследный сын – Орочимару Рюдзин, устои и правила клана несколько изменились. Приверженность традициям и религии исказилась, превратившись в фанатичную тягу к убийствам и крови. Добрые синтоистские боги стали кровожадными и жестокими идолами, требующими жертв. Конечно, сначала мало кого устроил переход от чистой веры к кошмарным вымыслам, но все протесты быстро сошли на «нет» – наказанием за неверность стала медленная и мучительная смерть. Вскоре клан Змей перестал быть искренне почитаемым, его порицали и остерегались. Когда жертвоприношения пришли к своему апогею и уже не могли оставаться незамеченными, на помощь близлежащим семьям пришел клан Учиха. Его глава с помощью всего двух охранников перерезал половину родственников Орочимару, а его самого оставил в живых, отрубив ему оба предплечья. После этого жертвоприношения прекратились, Змеи пришли в упадок и их владения понемногу разделили между собой соседние семьи. За остатками якудза-фанатиков приглядывали Сенджу.   Мадара неспешно вошел в небольшой кабинет, пропахший цветочными благовониями и старой бумагой. За низким столом на циновке сидел Орочимару. Наполовину пустые рукава кимоно свисали с его плеч далеко вниз и впитывали в себя пыль с пола. Лицо его не выражало никаких эмоций – ни страха, ни удивления, ни уважения. Оно застыло восковой маской в немом безразличии и, казалось, было вообще не способно двигаться. Единственное, что было на нём живым – глаза. Узкие, хитрые, змеиные. Такие глаза притягивают и пугают одновременно, в их желтоватой зелени плескались страшные грехи, на которых, словно листья на воде, оставляла едва заметную рябь давно утихшая скорбь.  Рюдзин поднял взгляд. Без оттенка интереса произнес:  – Чем обязан?  – Многим, раз уж ты всё еще дышишь. Я пришел задать несколько вопросов, – издевается, но без веселья, скорее по привычке.  – По-моему, мы давно всё обсудили. Если интересуют отчёты – возьми у Кабуто, – всё так же ни толики интереса в голосе.  – О, нет. Я здесь не за этим. Смотреть долго на твою рожу мне западло, поэтому я начну. Вопрос первый: часто ли ты посещаешь храмы?  – Говорить о делах не принято с порога. Присядь, – на лице Орочимару промелькнуло непонимание, но так быстро, что никто даже при всём желании не смог бы его заметить. – Я не делю стол с такими выродками, как ты. Ответ на вопрос?  Оскорбление Змей пропустил мимо ушей. Опустив взгляд, недолго помолчал.  – Нечасто. Три раза в месяц.  – А что, молиться не получается больше? Ручки касивадэ* не могут сделать? – злорадно ухмыляясь, Мадара одобрительно склонил голову. – То-то же. Вопрос следующий: проповедуешь что-то своим людям? Если да, то что? Подробно.  – Не проповедую. К сожалению, нет возможности проводить ритуалы самостоятельно.  – Слышал что-нибудь о жертвоприношениях, в которых должно быть несколько жертв, лишенных жизни в разный промежуток времени?  – Слышал. Но это свойственно индуизму, лунный календарь и всё такое. Здесь такое вряд-ли практикуется, по крайней мере о прецедентах внутри города и в его окрестностях докладов не было. В традиционном синтоизме этому нет места, знаешь сам.  – Последний вопрос: когда ты в последний раз видел Данзо? Не появлялся ли он в каком-нибудь из храмов?  – Хм… Пожалуй, шесть лет назад, за неделю до его смерти. А что, к тебе уже мертвые приходить стали? Теряешь хватку.  – Смотри, чтобы эта шуточка не оказалась последней в твоей позорной жизни. Твоих людей мы опросили, работай дальше. Если будешь стараться, может, и руки отрастут назад.  Мадара, не прощаясь, вышел. *** Тобирама в спешке прибыл в Нагано. Город встретил хлещущим ливнем и прохладным ветром. Дорогу к дому Цунаде Сенджу знал наизусть. Она жила с двумя племянниками в небольшом, но очень уютном домике рядом с центром города. Он ничем не выделялся среди прочих и в этом было его преимущество – спрятаться от кровавого следа семьи среди одинаковых бетонных стен было проще простого.  Свет в окнах не горел, калитка была закрыта. Взъерошив мокрые волосы, Тобирама нервно дернул губой и устало выдохнул. Тревога вертелась беспокойной юлой где-то в области груди, выворачивая ее наружу, выкорчевывая с корнями сердце. Нет чувства хуже, чем незнание. И альбинос чувствовал это каждой клеточкой своего тела, каждый вдох и выдох был пропитан тревожным ожиданием, голова разрывалась от неистового урагана всех возможных негативных чувств. Но медлить нельзя.  Он зашел в дом и остановился в темном коридоре, прислушиваясь.  «Никого». Достав из кобуры пистолет, Тобирама бесшумно зашагал вперед, заглядывая во все помещения по пути. Ни в одной из спален никого не было. Остались только незаправленные кровати и игрушки, разбросанные по полу.  Заглянув в гостиную, он оторопел. Из груди вырывались судорожные выдохи, глаза, потеряв всякую осмысленность, уставились на стену.  На ней уродливыми красными кляксами растекались знакомые знаки. Их было три и над каждым своя римская цифра: 1, 3, 4.  Они выглядели настолько жутко, бесчеловечно и, словно вирус, отравляли всё вокруг. Казалось, каждый, кто на них посмотрит – непременно умрет.  Тобирама осел на пол и набрал чей-то номер.  – Ты едешь? – надломленный, хриплый, словно совсем чужой, прозвучал голос Тобирамы.  – Я буду через полчаса. Орочимару ничего дельного не сказал, – Мадара в паузах между словами делал глубокую затяжку, вдыхая сигаретный дым.  – Быстрее.  Тобирама сбросил звонок и гневно отбросил телефон в сторону. Вскочив, он со всей силы впечатал кулак в изуродованную стену, оставляя на ней неглубокую вмятину.  – Что за чертовщина здесь вообще происходит?!  Ответа нет. В алых глазах сиял гнев и вместе с тем какое-то тяжелое, печальное осознание. Кто-то решил заставить его заплатить. За души убитых им людей? За «предательство» семьи в прошлом? За грехи брата или отца? А может, за всё и сразу?  Тобирама после первого своего убийства понял, что он абсолютно точно попадёт в ад и никакая исповедь его оттуда не вытащит. Он знал, что призраки его врагов не существуют материально, но очень прочно держатся за его разум, сидят в душе, лежат грузом на сердце. Альбинос всё ждал, когда этот груз станет настолько неподъемным, что раздавит его сердце и освободит от страданий.  Сейчас уже нет этого печального трепета или всепоглощающего чувства вины. Они были в самом начале, когда первая кровь хлынула на пол по вине младшего Сенджу. К нынешнему моменту чувство вины осталось где-то небольшой язвой на периферии, лишь иногда усиливающееся и не дающее спокойно спать, а кровь давно не вызывает отвращения. Лишь безразличное смирение, принятие своей жестокой сущности.  Парень просидел на холодном полу минут двадцать, не сводя взгляда со стены. Где-то в груди кольнула зависимость от никотина. Он поднялся и, выйдя на крыльцо, уселся прямо на ступени. Холодный дождь обнимал потоками воды уставшие, опущенные плечи. Как назло, в пачке не осталось сигарет. Изможденный выдох. Альбинос уложил голову на свои колени и прикрыл глаза, чувствуя, как дождевая вода насквозь пропитывает пальто, стекает вниз по шее, забираясь нагло под ворот рубашки. Мгновение спокойствия прервали чьи-то быстрые шаги. Мадара протянул черный зонт, закрывая продрогшее тело от дождя, молча достал из пачки сигарету, всунул ее меж губ Тобирамы и поджег. Тонкая струйка сизого дыма потянулась вверх. – Спасибо. – выдохнув табачное облако, альбинос поднял голову. – Что там? – Учиха взглядом указал на дом.  – Всех забрали. Младших тоже.  – Знаки?  – Те же. Только цифры изменились: Цунаде первая, Хаширама второй, Итама третий, Каварама четвертый.  С губ Мадары сорвался тяжелый вздох. Он опустил сочувствующий взгляд на младшего и хотел было что-то сказать, но Сенджу резко схватил его рукой за полы плаща и чуть сжал. Взгляд его был какой-то неправильный, непривычный. Безумный в своем отчаянии.  – Они детей мучают. Детей, Мадара. Которые не несут на себе греха убийства или любого другого. Мы теряем время, играя в детективов.  Учиха перехватил зонт в левой рукой, а правую уложил на голову Тобирамы, поглаживая мокрые волосы, которые, казалось стали еще белее, чем обычно.  – Я знаю. Но мы не можем установить свои правила, играя, как выходит, на их территории. Нужно время и мы всех найдем.  Тобирама вскочил на ступеньку и, выпрямившись, оказался почти одного роста с Мадарой. Вперив в того полыхающий гневом взгляд, процедил: – За эти часы мы не сдвинулись с места, а эти чёртовы садисты на несколько шагов впереди. Какие-то кошки-мышки, в которых мышка на самом деле – здоровенная голодная крыса, размером в десяток раз больше кошки. – Что ты тогда предлагаешь? Поднять на уши весь Токио, спровоцировав внешние стычки? Кто их потом расхлебывать будет? Ты и твоя винтовка? Сомневаюсь. Успокойся, остынь. Ты у нас, конечно, гений и всё такое, но горячая голова никогда еще к открытиям не приводила, понял?  Тобирама несколько раз моргнул, затем слегка побледнел и его лицо приобрело спокойное выражение, но в этом спокойствии было что-то неясное, колеблющееся и не дающее ему вдохнуть полной грудью.  Сочувствие в глазах Мадары на миг сменилось всепоглощающей, теплой нежностью. Он до безумия любил наблюдать за Тобирамой. Было в нем что-то особенное, неуловимо интересное. В каждом жесте, слове, в каждой эмоции.  Он всегда таким был – непонятным или.. непонятым. В его глазах редко мелькал искренний интерес к чему-либо, а увидеть улыбку на его лице – праздник, не меньше. В его выражениях всегда была точность, выверенность, ничего лишнего. Это отталкивало и притягивало одновременно. Этот ни с чем несравнимый ледяной холод вперемешку с горячей преданностью близким – очарование с первого взгляда. И Мадара ему поддался. Поддался еще очень давно и, предприняв несколько неудачных попыток погасить этот яркий огонь внутри себя, смирился и принял свои чувства. Невозможность их озвучить – вот что было действительной проблемой… Раздался тяжелый вздох и альбинос отвел взгляд, всматриваясь в залитую водой улицу.  – Прости. Ты не должен всё это выслушивать. Спасибо за помощь, я обязательно отплачу вам чем-нибудь.  – Какой же ты циничный, Тобирама. Я помогаю, потому что сам беспокоюсь о твоей судьбе и судьбе твоей семьи.  «Была не была. Если получу, то хоть посмеемся». И Мадара осторожно притягивает одной рукой Тобираму к себе, крепко обнимая. Тот почему-то не сопротивляется, а лишь боязливо обхватывает руками широкую спину мужчины, мокрой головой прижимаясь к его плечу. В голове Сенджу сотни тысяч мыслей, но не удается ухватиться ни за одну из них. Набатом одно слово: «наконец». Он и сам не понял, почему не возникло вдруг желания ударить этого самодовольного напыщенного старикашку. Понял только одно: так правильно. Так должно быть.  Мадара пребывает в прострации. Ощущать под своими руками это тело непривычно. Оно, оказывается, хрупкое и не такое уж сильное, каким кажется. В тот вечер, танцуя, Мадара не обратил на это внимания, или просто забыл это ощущение из-за сильного стресса. Как бы там ни было, обнимать его – самое приятное, что Учиха когда-либо чувствовал. И мгновения эти он пытался запомнить до мельчайших деталей – как лежат мокрые волосы Сенджу, как от него пахнет сигаретами, как тот сбивчиво дышит, как сжимает кольцо рук вокруг его спины, и как… кажется, улыбается? Он чувствует через тонкую ткань плаща его слабую улыбку. Сердце пропустило удар, казалось, капли дождя остановились прямо в воздухе, не успев долететь до земли, все звуки на миг исчезли. Сенджу Тобирама улыбнулся Учиха Мадаре. На шажок подпустил его к себе поближе. – Поехали отсюда. Ты весь мокрый.  Домой они вернулись к вечеру. Сенджу решил не возвращаться домой, остался снова в доме Учиха. Во время оздоровительного чаепития, в гостиную зашел Изуна и, поздоровавшись, отчеканил: – Пришли результаты анализов крови и данные с мероприятия. Ничего хорошего.