THE YEARNERS

      Это утро начинается с тёплого и мягкого бедра вплотную к коже, с пальцев, сплетённых под столом, с нашёптанных в самое ухо чистых чувств, слишком больших, но хрупких, чтобы удержаться в рамках хоть одного из придуманных человечеством алфавитов, и не разбиться в безразличное ничто, с порывистого поцелуя в щёку, с вкусного завтрака и с холодного солнца под веками…       у кого-то, определённо, это утро именно так и начинается. В этом мире — точно, возможно, что и в этой стране, может, даже в этом городе.       Счастливчики, думает Грэм. Отвратительно.       К нему самому это не имеет абсолютно никакого отношения, ведь его утро — целиком и полностью обезникченно. И в этом нет ничьей вины, кроме собственных обострившихся после беспокойного сна загонов.       Мысли о том, что они вот-вот встретятся внизу на завтраке, и хорошо, если Грэма не распидорасит по всем четырём стенам от прилива крови к чле щекам, вгоняют в бессильный мандраж. Всё становится до того погано, что он звонит на ресепшен и просит принести еду в номер. То время, за которое должен был молча одеться и выйти, тратится на то, чтобы к звонку морально подготовиться и проговорить про себя варианты диалога. В том числе и едва реалистичные, в которых администратор в ответ на просьбу решит дорогого гостя на хуй послать.       В итоге за час до поездки на площадку Грэм наслаждается своим традиционным ирландским завтраком в гордом и бесстрашном одиночестве. Ну, хоть завтрак оказывается действительно вкусным. Ни Симби, ни Феликс, ни тем более Ник не пишут и не спрашивают, почему же он не присоединился к ним сегодня.       Обидно? Немного есть. Кстати, можешь спросить зачинщика всей этой хуйни, зачем он это делает. В зеркале его найдёшь.       Стоит Грэму умять последний кусочек бекона, как ему мгновенно прилетает реверс карточка из Уно прямо в ебало. Импровизированный, но очень характерный хуй под нос.       Их сегодня привезёт личный водитель Ника.       Ну, чё тут сказать. Талант. Маэстро игры на чёрных клавишах. Мастер выбирать хуйню в выборе из очевидно хорошего исхода и очевидной хуйни. Мэтр проёбов.       Конечно, Грэм и не надеялся, что у него выйдет избегать Ника достаточно долго, чтобы успеть перетряхнуть свои чувства, сварганить из них хоть что-то худо-бедно постижимое, что-то такое, чтобы хотя бы самому не бояться, в конце концов, подобрать слова, — но такого скорого и позорного провала он не вкушал давно. Понятно было, что у Ника банально больше не столько смекалки, сколько возможностей, чтобы его обставить и показать, кто тут на самом деле владеет ситуацией. То, что он всё это понимал, не помешало сделать выбор, после которого во всяких телевизионных викторинах обычно жужжит громкий сигнал, всплывает огромный красный крест, и все твои набранные очки сгорают.       Грэм пропускает Феликса и Симби вперёд, втискивается в пепельно-серый Астон Мартин последним, скрипя задним сидением. Машина точно чужая, о чём свидетельствует потёртый логотип «Слайго Роверс», ирландского футбольного клуба, на дверце бардачка. Амир, водитель и по совместительству телохранитель Ника, вряд ли за них болеет, а сам Ник когда-то сказал, что считал «рефери» фамилией французского художника. В общем-то, он и не скрывает, что футбол для него ограничивается пинающими мячики мужчинами в шортиках.       Грэм нахохливается, как мокрый цыплёнок, прячет шею в воротник пуловера. Стыдливым взглядом из-под бровей тычется наискосок. С переднего сидения выглядывают разутые и поджатые ноги — голые от середины бедра, выбритые до рекламного блеска, в белых носках с радужной полосочкой. Заламывая до хруста пальцы в карманах, Грэм сглатывает; то ли от того, что собственная трусость горчит, то ли от желания вдоль этой гладкой икроножной мышцы провести всей длинной языка. С чего-то он вспоминает вкус деревянной палочки от мороженого.       Ник приподнимается и разворачивается, упираясь острыми коленями в кресло, показываясь из-за спинки. На нём тонкая майка, больше смахивающая на нижнее бельё, заправленная в синие джинсовые шорты; сверху светлый кардиган с нашивкой folklore на груди и серебряными звёздами на рукавах. Утончённость длинной шеи подчёркнута бархатным чёрным чокером.       Щипай себе руку хоть до крови, но это теперь — реальность твоей мечты.       Внутренне Грэм поскуливает, подвывает и гребёт нещадно передними лапами. Лишил себя возможности насладиться этим видом лишний час, и главное по своему же полностью осознанному — и бесспорно очень взрослому — решению.       Долбоёб? Конечно да.       Взгляд Ника поверхностно проходится по Симби с Феликсом, и проваливается, когда достигает Грэма. Проваливается, как сверло в черепную коробку, с целью вскрыть её и проверить, что за дрянь завелась внутри.       Он воспринял его утреннее отсутствие на свой счёт, так что выдумывать себе несварение или обострение ещё какой болячки — поздно. Он понял намёк, и он сделал свой вывод.       И если Грэму казалось, что ничего страшнее, чем решиться на поцелуй, в их отношениях уже не будет, а дальше всё пойдёт как по маслу (ха-ха), то он ошибся. Ему ведь так казалось до того, как он решил попробовать избегать Ника.       В теократически справедливом мире, где анафема воздаётся любому грешнику молнией по голове, игнорировать Николаса Белла — смертный грех. И он — согрешил. Сколько бы в этих щенячьих глазах не было раскаяния, а оно не спасёт его, когда грянет гром.       — Только посмотрите на себя. Невыспавшиеся, помятые и набитые, как селёдки в бочке.       — Заткнись, Ник, — произносят все трое. — Доброе утро, Амир.       Грэм не видит лица водителя, но слышит, что тот улыбается. Его акцент солнечный и пряный.       — Доброе, дети.       Ник весело шлёпает Амира по плечу, и его голос тоже смеётся.       — Перестань с ними любезничать. Поехали.       Машина трогается, и Грэм припадает лбом к стеклу, вслушиваясь в медитативный шорох шин, думая, как будет рассматривать виды Голуэя из окна. Но и тут планы идут по печально привычному маршруту: симпатичные ноги в белых носках, небрежно закинутые на приборную панель, постоянно перетягивают его внимание. Как скоро выясняется, не только его.       Первый раз им сигналит похожая на навозного жука, синяя пузатая машинка, и причина тому вовсе не ситуация на дороге. Водителя сложно упрекнуть: салон тёмный, на пассажирском — тонкая и маленькая фигура, у неё длинные волосы, прикрывающие лицо, и худые гладкие ноги, представленные во всей красе с лобового. Подождите-ка — нихуя подобного. Грэм может упрекать и будет это делать, хотя бы потому, что лысеющие мужики за пятьдесят, страдающие от подагры, чрезмерного самомнения и от женщин с избирательными правами, не должны сигналить тому, кого они приняли за молоденькую девочку. Даже если эта девочка на самом деле мальчик. Откуда ему знать, что водитель подпадает под эту характеристику? Те, кто не подпадает, такие машины не водят.       Когда это случается во второй раз, Грэм замечает с каким напряжением Амир сжимает руль. Ник тоже замечает, делает ладонью знак «оставь это», и прижимает к стеклу со своей стороны средний палец. К счастью, на этом всё заканчивается, и второй водитель не пытается восстановить справедливость выкрикнутым в окно слюром.       Ноги Ника, тем временем, невозмутимы, как и их хозяин. Даже не дрогнут. Продолжают лениво возлежать на приборной панели, закинутые друг на друга. Он разворачивает козырёк, чтобы полюбоваться творением божьих дланей в зеркальце, и оттуда выпадают прикреплённые подвески, радостно раскачиваясь над его верхней коленкой. Трилистник из раскрашенного железа и золотой католический крест.       Хах. Ну, его кожа не начинает шипеть, как масло на сковороде, и не вздуваются из ниоткуда гнойные волдыри. Хороший знак. Грэм мог бы так легко перенести себя в эти символы, своё сердце и свою душу; представить, будто сам нависает у Ника над коленом. И единственное удерживающее его от того, чтобы выцеловать фрагмент этой святыни до белой кости, — тонкие и тщедушные ниточки. Да, будь он этим seamair и этим crois, они бы уже не висели.       Не первый раз сталкивает себя лбом с абстрактным, но очень говорящим — Николас Белл или Родина, Николас Белл или Бог. И выбор почему-то каждый раз не в пользу последних.       Какой из него верующий тогда? И самое важное, какой из него патриот?       Грэм слышит запах ландыша и жасмина в опасной близости, и вскакивает так, будто заиграл чёртов гимн. Раскладной стул под ним недовольно скрипит и чуть не схлопывается неуклюжей ловушкой.       Технически, они уже успели за сегодня побыть на расстоянии, которое сложно игнорировать, не считая поездки в машине — сидели в соседних креслах, пока гримировались, сидели за одной партой, снимая Артура и Себастьяна, рисующих исчезающими чернилами в бестиарии на уроке и идиотски хихикающих. У Себастьяна Скарборо куча своих проблем, среди которых больная и необратимо про́клятая мать, стремительно летящая в свободном падении академическая успеваемость, и неуклонно развивающиеся тёплые чувства к существу своего пола, — и ему нет никакого дела до сердечных пароксизмов и объективной бестолковости Грэма Каннингема. Себастьян смотрит в глаза Артуру Руадану, и не видит там вопросов, вроде «что это было утром?», «кем ты себя возомнил?», и главное — «ты совсем охуел?» Чистая, профессиональная работа.       Режиссёрские указания Джонатана и естественный шум, создаваемый массовкой, вытесняет все мысли; всё, что Грэм самоуверенно называет «Я». Он растворяется в тени маски, тонет в нюансах не своей мимики, блуждает в формах чужой жестикуляции. Убить себя, рассказать историю, воскреснуть заново — славная маленькая жертва, ежедневный и почти рутинный ритуал, за который ему платят.       Да, ни его, ни Ника тут на самом деле нет. Они висят на смежных вешалках в гардеробной, ждут конца съёмочного дня. В последний раз их не видели в номере, в гостиной, под цитрусовым светом, присосавшихся друг к другу, как двое моллюсков к пляжному пирсу. Мысленно Грэм всё ещё там, с руками на тонкой талии и коленом у себя между ног. В оранжевом мире, где есть только мягкий рот со вкусом клубничной гигиенички и зубной пасты, и нет нервного ожидания последствий его хуёвого навыка принятия решений. Или превосходного навыка принятия хуёвых решений.       Кстати, о последствиях.       Суд уже здесь. Всем встать.       — Не нашёл куда от меня сбежать и решил спрятаться на виду?       Ник говорит одновременно достаточно тихо, чтобы создать беседе иллюзию приватности, но и достаточно громко, чтобы тема их разговора в любой момент могла стать известной каждому присутствующему. Ни серые клетчатые бриджи, ни целомудренно застёгнутая на все пуговицы рубашка с бордовым логотипом в виде буквы S на нагрудном кармане, не скроют в нём дьявола с розовым мехом и глиттером на щеках. На сей раз Грэм, пожалуй, поступил относительно верно: если дьявол кроется в деталях, то и прятаться от него нужно на видном месте. Это не помогло, да, но он хотя бы не ошибся.       — Я не собирался сбегать.       Начинает в своём репертуаре. Как всегда какая-то неубедительная хуйня.       — Ну-ну.       Ник хмурится, наступает вёрткой хищной куницей на перепуганного зайца, заставляя пятиться. Грэм уверен, что дальше у него по плану испробовать его веру и готовность следовать традициям предков на прочность, назначив гейс на его голову. «Да не коснутся руки твои тела моего, пока от страсти и отчаянности покаяний твоих не пойдёт у меня кровь из ушей», или что-то в этом роде. Грэм не скажет и слова против, ведь это будет справедливо.       Когда тебе реально очень сильно нравится Николас Белл, будь так добр унижаться время от времени.       — Как спалось?       Вопрос до смешного безобидный, сопровождающийся обольстительным, сбивающим с толку хлопаньем ресниц. И смердит наебаловом от него смертельно. Грэм, имевший странное удовольствие познакомиться с белловскими манипуляциями, не спешит расслаблять сфинктер и всё остальное. И даже эти васильковые глаза жертвенного ягнёнка, над которым занесли кинжал, не заставят его потерять бдительности.       Ну, разве что совсем немного?       — Нормально спалось…       Нормально — не то слово. Он ушёл, а ты выдрочил ладони в мозоли и чуть не продырявил матрас. Но зато после спал слаще барсука. Вытащил член из штанов с грязными помыслами о Николасе Белле третий раз за всё время — наверняка на удачу.       — А тебе?       — Тоже. Только холодно было.       — Холодно?       — Одному.       Улыбка идиотски щекочет губы, и он на секунду позволяет ей показаться. Нет-нет, у этой радости совсем иной повод, ведь из сказанного совершенно не улавливает того, что уловило бы любое заинтересованное лицо. Или, пожалуй, просто любое лицо. То, что с трудом можно и намёком назвать — оно оглушающе гудит и мерцает аварийно красным. Падает с небес, как золотой билет на шоколадную фабрику, как личное приглашение на лучшую ночь в твоей жизни с возможностью запредельно близко познакомиться с её главной звездой. Но — Грэм с рождения глухой и цветно-слепой. Но — Грэм берёт приглашение в свои руки и не читает дальше первой строчки.       Ему просто приятно знать, что Ник вчера ночевал один. С чего-то решил, что он способен подцепить кого угодно и в какое угодно время, если ему станет слишком одиноко.       Возможно, не сильно-то и ошибается.       — Зайдёшь ко мне вечером?       — Зачем?       И это — искренний вопрос. Не то чтобы у него совсем нет реальных домыслов, — более того, они проступают на физиологическом уровне. Зачастившее сердце, прихлынувший жар и слабость в руках и ногах. Но Грэм не научился слышать своё тело. Возможно, это что-то сродни мести, ведь оно его тоже редко слушает. Эта догадка, и чтобы её допустить на полотне своей реальности — чтобы её просто подумать, — необходимо перепрыгнуть через осознание собственной привлекательности. Ещё и прийти к нему не через чужие, пусть и весомые, слова, а через личное восприятие. Грэм пока даже не перепрыгнул через осознание себя, как сформировавшегося человека.       Чтобы кто-то хотел... чтобы он, Николас Белл, хотел... с ним... Нонсенс.       Весь этот сумбур в голове никак не проявляет себя внешне, поэтому Ник его и не замечает. Недовольно цокает, предупреждающе щурится вместо «ещё немного и я разозлюсь».       — Перестань.       — Да что?       — Девственника из себя строить, вот что. После того, что ты вчера делал… я на это больше не куплюсь, понятно?       Грэм подвисает на бесконечной загрузке, кажется, забывая, из какого отверстия надо разговаривать.       Понятно? Хуя с два ему понятно.       Господи Иисусе. А что он вчера мог делать?       Ник болен? У него галлюцинации? Феликс купил травы?       Потому как по собственному подчёркнуто скромному мнению, всё, что он вчера делал, так это был самым неуклюжим и неопытным существом, которого когда-либо носила эта бренная земля. Или Ник потом тоже предавался развратным фантазиям перед сном и теперь путает их с реальностью?       В конце концов, этому должно быть объяснение.       Ник вздыхает глубоко, всем телом демонстрируя вселенскую усталость. Принимает немедленное поражение, видя, как рыжая голова напротив выдаёт критическую ошибку за критической ошибкой, в одной секунде молчания от синего экрана смерти.       — Ладно, я же обещал без намёков.       Его слова — упрямые и точные, словно летящие в смертника камни, но одно единственное врезается в обескураженную физиономию, больше как пушечное ядро. Расхуяривает и без того шаткое душевное равновесие, если от него ещё что-то осталось.       — Секс, Грэм.       Секс? Да-да, кажется, он что-то о нём слышал. Знаком через шесть рукопожатий, блядь.       — Я хочу заняться с тобой сексом. Теперь понятно зачем?       — Да… — ёб твою мать, твой голос просто не может разъёбываться сильнее, — более чем.       То есть вчера он сам пришёл целоваться, сегодня — сам предлагает переспать, а завтра что будет? Сделает предложение? Познакомится с родителями? Купит им дом, возьмёт из приюта кота и собаку? Всё сам? Прямо как Грэм и мечтал, не приложив ни к чему из этого ни капельки своих усилий?       Ну, это уже слишком.       Грэм чувствует себя так, будто ему подарили уникальную модель люксового спорткара, а у него не то что прав нет, но ещё и всех конечностей. Всеобъемлющая обида и беспомощность. С одной стороны — он мечтал об этом дне так долго и так отчаянно, и со вчера всё, вероятно, к этому и шло, а с другой... как теперь объяснить, что эта мечта была столь привлекательна в неопределённой дали, а в непосредственной близости — вызывает немыслимый ужас? Да, получить предложение переспать от парня-воплощения и за сто жизней недостижимых амбиций — это не то же самое, что дрочить на него же в комфортном одиночестве.       И ещё ему крайне не хочется забывать про возможное наказание за утро. Но ведь Ник не может быть настолько жестоким?       Грэм стреляет глазами в стороны, стараясь делать это так, чтобы не нарваться на комментарий. Часть съёмочной группы и остатки массовки ещё работают, снимая крупным планом кита под потолком, пока другая часть готовится к обеденному перерыву. Все выглядят стабильно занятыми, на расстоянии потенциального подслушивания вроде никого, но       но —       «секс» — одно из тех слов, что по обыкновению выделяется из чужой беседы даже на уровне громкости выше порога слышимости. «Деньги» и «убийство» в той же категории. У-у, если индустрия, которую ты выбрал, это многослойный кремовый торт, то сплетни — его самые сладкие вишни. А ещё они первыми начинают гнить.       Ну, если не брать во внимание, что и сам тортик червивый.       Когда Грэм возвращает взгляд на Ника, то весь с головы до пят покрывается красными пятнами смущения, как хренов леопард самой жалкой и несчастной разновидности. Самому же Нику это явно в какой-то странный садистский кайф, всё по стандарту выведено на его лицо. Он мог сделать вид, что не замечает, как такой себе собеседник закономерно превращается в мешок со стыдом и костями, но он делает обратное — подходит чуть ближе, и смотрит чуть мягче, и говорит чуть тише.       И от этого всего, конечно, нихуя не легче.       — Тогда где-то около восьми, ладно? Придёшь?       Это должен был быть риторический вопрос. В разговоре с кем угодно, но только не с Грэмом.       — Нет.       Ну вот, так бы сра-       что ты сказал?       — В смысле… нет?       — Нет.       Где-то между вторым и третьим ударом сердца в самой громкой тишине на свете Грэму всё-таки кажется, что он поторопился. Что был чересчур категоричен и резок, и после такого Ник не позволит ему объясниться и передумать. Гордо вздёрнет подбородок, посмотрит так, что ты пожалеешь, что не задохнулся от проглоченного в детстве кубика лего, и больше никогда не прикоснётся, если не потребуется по работе, — куда более вероятный исход. Он пока не представляет, как будет объясняться, и способен ли вообще, но ему такого счастья точно не надо; мечта-то, может, и пугающая, но от этого она мечтой быть не перестала.       Грэм почти открывает рот, чтобы сказать хоть что-то, что его оправдает без объяснений, потянет время, а если слова не найдутся — просто упадёт в немой мольбе на колени, но       но —       увиденное и услышанное дальше заставляет делать то, что он умеет лучше всего — заваливать ебало и передумывать. Опять.       — Я думал… тебе понравилось… вчера…       Его речь — нахер, это невыносимо — вопиюще непрофессионально трещит по швам, разбивается на составные, исключительно самые значимые по смыслу части рваными вдохами. Как будто голливудскую куколку серьёзно так коротнуло, как будто батарейки внутри его звукового модуля сражаются на последнем издыхании в режиме реального времени, как будто ему очень, сука, больно. Да и выглядит он так, словно этот отказ с ноги влетел ему в солнечное. Или словно ребёнок, у которого прямо на глазах забирают последнюю игрушку, которую он просил на день рождения ещё в прошлом году. Грэм не понимает, что тут происходит. И ему страшно. Но впервые так получается, что Ник позволяет руководить ситуацией, вести, направлять диалог, пусть и непреднамеренно. Грэм этого охуеть как не хочет, но перехватить контроль вынужден — иначе их разговор просто перетечёт в двухсторонний и единовременный нервный срыв. Говорят, делать что-то вместе помогает укрепить отношения, но это явно не тот случай.       — Мне понравилось… Очень-очень. Честно, — выверено и осторожно подбирает громкость, тональность и расстановку акцентов, следя, как Ник реагирует на каждый звук, будто цепная пантера. Одной ошибки будет достаточно, чтобы тебе откусили голову.       — Но я не приду.       Поломанные недоумением брови, приотворённые, подрагивающие розовые губы, пунцовые от злости и обиды щёки, и блестящие, глубокие глаза, разматывающие океанской воронкой твои щуплые человечьи потроха на корм вечным левиафанам — самое прекрасное и самое ужасное, что Грэм видел в своей жизни. Между Николасом Беллом на большом экране с видом с середины первого ряда и Ником после поцелуя с припухшими губами — и без того гигантская пропасть. Но ни то, ни другое, оказывается, далеко не вершина его физической красоты. Если развивать тему дальше, то Грэм догадывается при каких условиях Ник вознесётся буквально до божественного, но он пока запрещает себе об этом думать.       Забавно, что это сколько-то-там-секундное выражение стоило строгого «нет» тому, о чём он думал на постоянной основе последние полгода точно.       «Бойся своих желаний», урок номер два. Урок, который он бы с удовольствием прогулял или выкурил в туалетное окошко.       — Ты куда? Мы не договорили!       Когда Ник наконец раздупляется, то хватает Грэма разве что не за шкирку. Тянет в прежнее положение за рукав мантии, когда тот уже развернулся, намеренный тактически отступить трусливо слиться с разговора.       Наивно было полагать, что у него получится.       — Ты реально хочешь это сейчас обсуждать? — Грэм раздражённо шипит, сжимая челюсти, чувствуя с десяток красных точек-взглядов на своём затылке. Пугается собственного ледяного тона, как щенок, у которого спустя месяцы тоненьких повизгиваний впервые получилось полноценно гавкнуть.       Ник, впрочем, в мгновение ока становится тем, с кем тебе точно никогда не захочется меряться зубами. Проще говоря, самим собой.       — Если ты думаешь, что мне хватит профессионализма не закатывать скандал, когда на нас вся съёмочная группа пялится, то тебя ждёт охуенное, блядь, разочарование.       — Ник… — Грэм смягчает голос и греет взгляд, меняет тактику на ходу, надеясь, что сработает. Всё-таки играть в жалкого и безобидного у него всегда выходило лучше, — пожалуйста.       Ник в ответ сумрачно и недоверчиво глазеет, как наверняка глазел бы детектор лжи, если бы ему было чем. Поднимает руку, прижимает ладонь к щеке, заставляя намертво врасти в пол и притормозить новый вдох. Склоняет голову сначала в одну сторону, потом в другую, разглядывает, проверяет на подлинность. Словно ищет пробу, идентификатор, серийный номер, хоть что-нибудь, что даст ему понять, что перед ним всё тот же Грэм.       Тот самый Грэм, который заливался краской от одного вида розовой бумажной трубочки у него во рту. Тот самый, который очаровательно оговаривался, невпопад смеялся, заламывал пальцы, качал ногой и кусал губы. Который отводил прямой взгляд и не был в силах оторваться, потому что не мог смотреть и не мог не смотреть. Тот самый Грэм, который вчера чуть, блядь, не умер. Дважды.       Ответить на это он сам не вполне в состоянии — не уверен, что его настоящего действительно вчера ночью не украли сиды и не унесли в волшебный Тир на Ног, а вместо не поставили какого-то лжегрэма. Который не спешит прощаться с девственностью, будто вместе с ней уйдут магические силы.       — Я зайду к тебе поговорить, — Ник сдаётся, принимая поражение, второй раз за всю приятную часть беседы. Добавляет металлически-угрожающе: — Только попробуй куда-то съебаться.       Грэм воспринимает угрозу с полным осознанием. У наглости, которую Ник готов от него проглотить, есть вполне ясный предел. А безвозвратно отпускать свой шанс он не намерен, хоть сейчас и кажется, будто держит на отъебись.       Не успевает облегчённо выдохнуть, как тонкий палец упирается в центр груди. Прорываясь сквозь плотные тканевые препятствия, втыкается прямо в душу.       — И ещё, — произносит Ник сродни постскриптуму, слегка отворачивая край жилетки и почти заботливо приглаживая встопорщенный бордовый галстук. Выглядит это словно навязчивые мысли взяли над ним верх, или как будто бы он просто не понимает, что делать с руками, когда говорит нечто себе несвойственное.       — Сегодня я наряжался для тебя. Одеваюсь я для парней куда реже, чем раздеваюсь, поверь. А ты даже не соизволил спуститься завтракать. Не делай так больше, или мы будем ссориться.       Сегодня ты сделал что?       Ник, ты хочешь, чтобы он всё-таки убил себя? Чтобы выпрыгнул в окно, чтобы пустил пулю в лоб? Этого ты добиваешься этими признаниями, да?       Грэм не знает, польщён он или напуган. Вероятно, всё и помногу. Но вот что он знает точно — после этих слов между ними всё резко стало серьёзно.       По-настоящему серьёзно.       Ему кажется, что если дверь не откроется в течение ближайших трёх секунд, то Ник просто снесёт её с петель на силе собственных принципов и чисто из вредности. Так как Грэм по-прежнему ценит приватность и общую целостность своего временного жилища, то вынужден поторопиться.       Всё, что он успел по возвращению в гостиницу — принять душ, переодеться в малышково-синюю тенниску и серые спортивные шорты, и поужинать. Если не считать того времени, которое прошло в блаженном бездействии, иначе успел бы больше.       Грэм перебирал шмотьё на полках и усердно укладывал влажные волосы с мыслями о вечернем госте. Потом вспомнил, что в соответствии с его новой личностью, заспавнившейся сегодня днём, он не может выглядеть так, будто очень старался. В итоге он очень старался выглядеть так, будто он не очень старался. Ну, что вышло, то вышло.       — Вау.       Только и произносит, как через не полностью открытую дверь, не нуждаясь в приглашении, проскакивает нечто белое, мягкое и пушистое. Проходит дальше, злобно топая, как разъярённый кролик, которого лишили обещанной морковки и самого большого удовольствия в жизни. Исчезает за углом гостиной.       Грэм закрывает дверь, крестится и смело ныряет вслед за белым кроликом в безумный цитрусовый мир, шагая свежепроложенным специально для него путём из ландыша и жасмина. Раньше он играл Чеширского Кота, и этот мир был ему домом, но сегодня у него другая роль, и он шагает в неизвестность, которую придётся всецело подчинить себе. Выиграть время, сохранив чужой интерес. Что довольно сложно, когда каждые пройденные пару часов для Ника — это не случившаяся возможность сблизиться с кем-нибудь более сговорчивым.       Теперь это путь в один конец, моя дорогая Алиса. Не говори потом, что тебя не предупреждали.       Когда белый кролик останавливается и предстаёт во всём своём пушистом величии, Грэм застывает на месте, как поражённый проклятьем.       Это всё херня. Неправда, выдумка, бред прямиком из температурных снов и влажных фантазий дрочеров, любящих малолетних мальчиков. Какая-то неправильная сказка, и целевая аудитория у неё явно другая. Грэм бы отмахнулся от такой картинки долго не думая, потому что она глупая, несерьёзная, неправдоподобно пошлая. Слишком потрясающая, чтобы стоять на одной прямой с реальностью. Слишком потрясающая, чтобы происходить с ним.       Но вот он, Николас Белл собственной яростной персоной, у него перед глазами — в тонком свитере с открытыми плечами и рукавами, покрывающими ладони. В критично коротких пижамных шортах с пушистыми вставками из плюша, со свисающей поясной завязкой и игривыми помпончиками на обоих концах. В вязаных гольфах чуть выше колена.       Пасхальный кролик, рождественский эльф — выбирай любого, ты это заслужил.       — Ну? — дёргает он бровью, стоя посреди гостиной, как одинокая балерина в поломанной музыкальной шкатулке. — Говори.       А чего говорить-то?       — Красивые гольфы, — две личности внутри Грэма — старая и новая — уже начинают сжимать друг другу глотки, а Ник ведь только пришёл. — Очень… секси.       — Ты, блядь, издеваешься надо мной?       — Нет, правда секси.       Ник демонстративно хмыкает, с трудом пряча в этом звуке искренний, но очень неуместный в его положении смешок. Ему же положено сейчас быть в тихом бешенстве, и для других чувств там просто не может хватать места. Он бесшумно ступает ближе, значительно обрезая Грэму обзор, и берёт двумя пальцами за подбородок, настраивая направление его взгляда, как какой-то ржавый телескоп. В жесте есть пара невысказанностей, но лучше всего Грэм слышит: «это, конечно, всё тоже для тебя, но так нагло смотреть я не позволю, пока не услышу то, что хочу».       Не услышишь.       — Хватит мне мозги делать. Почему ты сказал «нет»? В чём дело?       Ну, понеслась.       — То есть моего «нет» тебе недостаточно?       Точное попадание, а он и не старался. Ответ вопросом на вопрос — да, не идеально, но в остальном почти безупречно. Невежественные шутки Ника всегда ходят по грани с безобидным баловством, и личного в них нет ничего, но выставить себя некорректным в вопросе о границах — для него тема слишком близкая и нездоровая. Если бы Грэм подумал о его страхе показаться недостаточно терпимым дольше двух секунд, то вряд ли их диалог вообще бы сдвинулся с мёртвой точки. Он бы никогда не решился разыграть эту карту таким образом. Но пауза была короче двух секунд.       — Грэм, я… конечно, я уважаю твоё решение…       Его смятение, такое громкое и неприкрытое, бьющее тебя по лицу со словами «посмотри, что ты со мной сделал» чуть не рушит к хуям весь спектакль, все декорации, и всего протагониста в придачу. И это справедливо: вчера Грэм настойчиво портил Нику заготовленные реплики и ход действий, сегодня — Ник портит ему. И ведь смотреть на него такого без благоговейного коленопреклонения, как смотреть на мироточащую икону. В продолжении, правда, уже чуть меньше смятения и больше надежды.       — Но у всего должна быть причина. Я просто хочу знать, что не так… Разве я о многом прошу?       — Тебе никогда не отказывали?       Новый вопрос вместо ответа и полный игнор Грэмом своей привычной роли ведомого поворачивает настроение Ника на все сто восемьдесят. А пока в цитрусовом мире бушует шторм, так сразу и не поймёшь, когда такой поворот спасёт жизнь, а когда погубит. Грэм ощущает этот всё ещё шероховатый, едва кем-то облапанный штурвал под своей ведущей рукой. И следом вспыхивает бурлящий, бестормозной азарт.       Крутить эмоциями Николаса Белла — это стоять под деревом в грозу. Шансы есть, но если или, скорей, когда тебя ёбнет — не жалуйся и прими кончину с достоинством. Ты знал, что так будет.       — Никто не отказывает мне, Грэм. Совершенно ни в чём.       И когда он это говорит — ты беспрекословно веришь, что оно действительно так. В таком юном возрасте уметь брать без остатка одним взглядом — с этим можно только родиться.       — Потому что это я говорю «нет», а не мне.       А Грэм ещё гадал, когда же из Ника золото и платина, которыми его с младенчества кормили, наружу полезут. Долго ждать не пришлось. Капризный и избалованный ребёнок, который привык получать всё, что пожелает — начиная с игрушек, заканчивая людьми, — не любит, когда его держат взаперти.       Поддерживать постоянный зрительный контакт становится дискомфортно до рези в глазах. Грэм убирает взгляд, соответствующе корректирует поведение. Роняет голову, покачиваясь, задействуя всё тело в едва не пренебрежительно акте. Довольный смех рождается в груди так легко и естественно, и он впрыскивает в него медицинскую дозу яда. Не потому, что ему реально смешно (хотя совсем немного да), а потому, что смех после столь пафосной речи потенциально способен выдрать последние винтики из самообладания этого золотого мальчика.       Ходит на грани с пропастью.       Где-то там, на другой стороне, в её серой и холодной глубине, сидит совсем другой Грэм.       Тот, кто не смог идеально сбалансировать ту личность, наспех состряпанную для демонстрации эксклюзивно. Может, выиграл для себя время, но необратимо потерял интерес. Кто не смог достойно прикрыть за дутым фарсом — в разы хуже того, что любит устраивать Ник, — свою трусость, никчёмность и слабость, неспособность говорить о чувствах честно и открыто. Совсем другой Грэм Каннингем, который не познал взаимной любви с Николасом Беллом, потому что Николас Белл — звезда любой сцены и король каждой грёбанной ночи, и если тот, кто лично приглашён на шоу, отказывается приходить, он не будет ждать. Не будет ждать, и не будет прощать.       Грэм прячется и убегает. Расклеивается и лепит обратно что попало. Злится на Ника и злится на себя. Вместо того, чтобы сказать… Самостоятельно вывернуться наружу, как не выворачивался никогда и никому. Самому вскрыть этот нарыв, ведь тот, из-за кого болит — не станет делать это вместо. Хотя бы потому, что банально ничего не знает. Нельзя злиться на кого-то за то, что он за два дня не научился читать твоих мыслей.       Просто сказать обо всём. Так легко и так невозможно.       Я не такой, как ты. Мне нужно время. Я не могу, я не готов так сразу в самый омут. Дай мне немного времени. Совсем немного времени, и я буду твоим.       Но он уже начал. Не в его правилах не доводить игру до конца. До поклона, до закрытого занавеса, до потухшего света. В этом они похожи.       — Ого-о       И Грэм тянет. И тянет, и тянет, обходя белого кролика тесным полукругом, не сводя с него прицел взгляда. Непринуждённо падает на диван, хотя ощущение такое, что крошатся все кости.       — Оказывается, я у тебя в чём-то первый.       Ну долбоёб, блядь.       — Не радуйся раньше времени, — Ник отмахивается, как будто бы всем телом сразу, и огрызается по-гадючьи упрямо; даже если спилить под корень зубы, всё равно вцепится челюстями намертво и будет ждать, пока новые не отрастут.       Он опускается следом, садится по левую руку, так невесомо и воздушно, что диван едва под ним проминается. Устраивается боком, кладя локоть на спинку и сгибая лежащие друг на друге красивые ноги. Подтягивает края съехавших гольф.       Раз уж решил его не впускать, держа ручку прозрачной двери, то, как ни крути, а остаёшься открытым для очевидных провокаций.       Грэм выдержит. Хотя бы потому, что пока не знает, от чего отказывается.       — Ты… — начинает Ник, разгоняясь с полушёпота, повиснувшего на губах.       Даже после насмешки, которую не мог не уловить, хочет разобраться. Привык получать, что желает, знает, что на любую издёвку способен ответить, как минимум, наравне, и не привык отступать — Грэм уверен, сейчас это единственное, что его спасает.       Утопленная в свитере рука осторожно ложится рядом с его коленом. Он бы и не заметил, если бы подсознание током не шибануло.       — Ты понимаешь, что странно себя ведёшь?       Если бы за каждый раз, когда он слышит подобное в свой адрес, ему давали по десять пенсов, у него было бы где-то штук пять. Даже на банку колы не хватит.       — Такой молчаливый и отстранённый. Взгляну на тебя, и ты глаза отводишь. А если трону, ты то краснеешь, то сжимаешься, как будто тебе неприятно. Иногда понимаешь меня, сходу распознаёшь что и зачем я говорю, по-настоящему, а самых очевидных намёков не замечаешь, как нарочно, мне назло.       Грэм, может, и поспорил бы, но ему не с чем. Тем более, что это не какой-то там злой умысел и не метод эмоциональной привязки принципом притяни-оттолкни. Он… сам по себе такой. Иногда просто понимает, иногда просто нет. Чёрт знает, от чего оно зависит. От положения планет, наверно.       — Когда ты предложил мне волосы заплести, я подумал «если у нас с такого всё только начинается, то что же будет дальше?» А дальше — ничего. Ничего! Мой флирт ты проигнорировал, и я так и не понял, значило ли оно что-то для тебя или нет.       Прошло два дня. Два ебучих дня, Ник, дай ему хоть передохнуть от количества любовных впечатлений. Шутка о том, что среднестатистический мужчина получает комплимент раз в год, а потом ещё пять лет о нём вспоминает — в случае с Грэмом нихуя не шутка. Каждое доброе слово нацарапано заточкой на коре мозга, и останется там до гробовой доски.       — А если бы я вчера не пришёл и тебя к стенке не прижал, сколько мы бы ещё вокруг да около ходили?       А вот про прижимание к стенке поаккуратнее. У пока ещё несостоявшегося любовника очень богатая фантазия и очень слабое сердце.       — Ты сказал, что я тебе нравлюсь. Сказал, что тебе понравилось целоваться со мной, но отказываешься от большего. Хотя вчера смотрел на меня так, как будто хотел сожрать. Сегодня избегаешь. Я тебя не понимаю.       Ника послушать, так Грэм тут главный человек-загадка, сука. Хотя конкретно с его точки зрения все действия вроде смотрелись… ну, если не совсем логично, то хотя бы элементарно по-человечески. Удивительная эта штука «перспектива», да?       — Чего ты на самом деле хочешь?       Соберись, твой выход.       Отвечать Грэм не спешит — рассматривает, прикладывая выражение лица Ника к мысленному трафарету, разглаживая все острые углы, которых у него нет. Ни пизды не сходится, но и Ник, который говорит правду и просит о правде — что-то фундаментально новое. Да, это действительно правда, и да, сейчас он просто это понимает.       Ведёт взгляд вниз (не забывая задеть им родинки под губой) к заштрихованной тенью шее и прикрытым волосами ключицам, к ровной груди и плоскому животу, вплотную обтянутых свитером. Ткань волнуется крошечными складками у него на боку, делая торс похожим на живой мраморный бюст. Ник не говорит и не двигается, только смотрит, как бездушная многовековая каменюка, и дышит. Это на секунду отбрасывает на несколько ступеней назад и вниз (в развитии как будто бы тоже), когда — Господи, он живой, он существует, и он правда здесь.       Ник, ты не рок-звезда, а у Грэма совсем нет опыта, чтобы что-то предлагать, но одно твоё слово, и он бы стал твоим групи.       Грэм чувствует приближение к невидимой границе, у которой предпочтительно остановиться, но он опускается взглядом ещё на немного. Помпончики на поясе свисают под своим весом, почти касаясь дивана, и напоминают подвесные игрушки-шарики для котов. Ку бы точно понравились.       Насчёт всего, что ещё ниже… А что? Он бы не стал, особенно учитывая позицию, которую здесь пытается отстоять. Вернул бы взгляд назад к лицу, но глаза сами упираются туда. На небольшую выпуклость на его шортах. Нет, Ник не возбуждён, но эти блядские шорты достаточно тонкие и узкие, чтобы можно было увидеть всё максимально возможное и без благотворных обстоятельств.       Господин Бог, помнишь, как я просил тебя о смелости? Так вот, забудь нахуй.       — Поцелуйменя.       Выдаёт молниеносным и однословесным, словно чем быстрее он это выговорит, тем меньше у него шансов низвергнуться в ад за эту просьбу. Вновь смотрит исключительно в лицо, делая вид, будто секунду назад не пытался по едва очерченному и весьма схематичному контуру дофантазировать себе все анатомические подробности. Делая вид будто ничего не было. Что непросто, когда всё здесь сказанное и всё здесь сделанное — твой будущий приговор и будет использовано против тебя.       — Вот, что я хочу.       Ник растягивает губы в сардонической ухмылке, поднимает бровь и склоняет голову. Насмехается снова он, — ну и пусть. Грэм знал, что так будет.       — И ты сейчас поставил себя в такое уязвимое положение зачем?       Он задаёт этот вопрос, потому что ему не верится, что Грэм может быть настолько недальновиден. На самом деле ещё как может, но данный случай — исключение.       — Откажешься мне в отместку? — тихо смеётся, успокаивающе поглаживая тот самый шершавый штурвал. Всё ещё метафорический. Пока что.       Утверждает, а не спрашивает:       — Но ты же не хочешь отказываться.       И об этом ему поведал шустрый и неуловимый указательный, выглядывающий из-под рукава свитера, последние несколько десятков секунд трогающий Грэма за голое колено. Об этом ему поведала молочного цвета кожа без единого волоска, покрывшаяся мурашками между нижним краем шорт и началом гольф. Об этом ему поведали напряжённо поджатые на ногах пальцы, то и дело трущиеся друг об друга коленки, глубокие и шумные вдохи полной грудью, приоткрытые и чёрт знает сколько раз облизанные за весь этот разговор губы, и глаза, блестящие так, будто живущие в них звёзды раннее нагадали их обладателю хороший секс.       Что ж, не зря Грэм никогда не верил звёздам.       — Ты прав, — шепчет Ник и улыбается той улыбкой, которую обычно натягивают сиделки в домах престарелых, подыгрывая прогрессирующему маразму своих подопечных.       Не отрицает — потому что не видит в этом смысла или ему нравится наблюдать, как у его пугливого щеночка режутся зубки и появляется голос. Как-то так случается, что его лицо внезапно уходит в расфокус. Зрение упало что ли?       — Не хочу отказывать. И не стану.       Как-то так случается.       Как-то так случается, что белый кролик может показать тебе по каким правилам живёт этот больной и безумный мир, может провести тебя через шторм и в конце завести в лабиринт, полный отравленных цветов, где ты сойдёшь с ума. Но также может быть просто зверем, голодным и дрожащим в снегу, и прыгнуть под дуло ружья, как бы говоря «делай, что собирался». И ты больше не можешь делать, что собирался, ведь он сам пришёл.       Как-то так случается, что после этих слов Грэм уже ничего не видит.       Но он слышит:       шорох трения лёгкого, тонкого и гибкого тела об обивку дивана; короткий и обиженный скрип спрятанных глубоко под ним простых механизмов; шелест пересыпающегося вороха длинных густых волос с одного плеча на другое.       Слушай внимательно и с должным уважением, ведь это — вступление к твоему реквиему.       Он чувствует: холодные пальцы левой руки на затылке и вцепившиеся, жадно сминающие ворот тенниски пальцы правой; ловкий и тёплый язык во рту, теперь словно нарочно выписывающий такие фигуры, за которыми новичку при всём желании не поспеть; бёдра и ягодицы на своих коленях, оседлавшие с мастерством опытного и искушённого наездника (и да, Грэм в курсе, что Ник не занимается конным спортом).       Он вдыхает, тянет свистящий воздух сквозь сдавленные щекой ноздри: ландышем и жасмином пахнут его одежда и шея, кожа на лице каким-то кремом, а волосы кокосовым маслом. Запахи нежные, свежие и влажные. Все они вместе, спутанные, перемешанные с сухим, жарким и подбитым дыханием хорошо так дают по мозгам — Грэм может поклясться, что Ник благоухает, как люксовый спа-салон. Хотя он даже никогда не был в спа-салоне.       Ядовитый поцелуй пропадает с губ, как игла из-под кожи — мало, слишком мало, но вынужден признать, что дозировка идеальная, — и зрение возвращается незамедлительно после. Первое, что оно показывает — заворожённую и смутно удивлённую палитру из белого, чёрного, синего. Грэм смаргивает, фокусируется на ближайшем, но мало что меняется. Ник — всё ещё охуеть как непривычно и восхитительно видеть его настолько близко — медленно закрывает-открывает глаза, как у игрушечной совы, мелко сглатывает дважды. Смотрит на Грэма, будто прикосновение одних человеческих губ к другим в его понимании должно запускать какой-то иной процесс. Хуй знает, какие у него были ожидания — пение ангелов, фейерверки за окном или, быть может, нашествие лепреконов, но он выглядит, словно что-то идёт не совсем правильно. Однако, так или иначе, он готов принять эти обстоятельства.       — Ты этого хочешь, — утверждает, а не спрашивает, чуть хмуря брови, и самому же Грэму в подтверждение ёрзая на коленях.       Ах да, точно. У него стоит.       Спасибо, Ник, что обратил на это внимание, а то он бы и не заметил. Он бы не заметил, потому что эрекция у него как будто бы и не прекращалась с момента второго знакомства.       — Но… что-то сдерживает тебя?       Вот это уже вопрос. Грэм осторожно кивает, с трудом сгребая расколотый рассудок в прозрачную мозаику, которую собирал сумасшедший, заводит двигатель речевого аппарата, прогревая и подготавливая к работе. Внутренне подбирается, но не мешает Нику делать свои выводы. Куда вероятнее они окажутся даже интереснее примитивной и стыдной реальности. А он всё ещё не готов говорить.       — Да.       — А если я узнаю, что именно? — включается с места, без запинки, берёт его лицо в ладони и сверлит глазами, как какую-то многоступенчатую хитровыебанную головоломку с потайным дном, верхом и всеми четырьмя сторонами.       Человек-загадка, говоришь? А Ник, похоже, любит загадки.       — Я смогу получить, что хочу? Хотя нет, не так. Сможем ли мы оба получить, что хотим?       — Да.       В доказательство, так как красноречием (особенно сейчас) он явно не блещет, Грэм отрывает ладонь от дивана и вслепую кладёт её Нику на бедро. Раскрывает веер пальцев, чтобы растянуться по всему обнажённому участку, будто собирается отхватить кусок побольше. Слегка сжимает. Оказывается оно куда более упругим, чем он бы мог подумать. Постоянно забывает, что Ник гимнастикой занимается. Память сама выталкивает этот факт из головы ради сохранения благоразумия. Иначе мысли о том, что же он благодаря своему активному хобби умеет делать, сожгли бы нейроны нахер.       Ник против его скромной инициативы ничего не имеет. Прижимается ближе и трётся плотнее, позволяя себя трогать. Было бы, конечно, немного лицемерно, будь оно иначе — ведь он сам уже общупал Грэма вдоль и поперёк за это бесконечное мгновение. Но с каких пор Николасу Беллу такая мелочь помешает?       — Ты не настолько загадочный, Грэм Каннингем, знай это, — и да, ему просто необходимо произнести его полное имя прямо в губы. — Я пойму, в чём здесь дело.       Ему просто необходимо произнести его полное имя прямо в губы, словно закрепить заклинание-печать, что в случае невыполнения обещания у Грэма отнимут язык и, скорей всего, ещё кое-что. Сразу после расслаблено сползает с колен, отрывается и забирает уже жизненно важные вес и тепло. Выпрямляется и твёрдо встаёт ногами на пол.       Весь собранный и дисциплинированный, как ебучий солдат на построении, а то, что он секунду назад об тебя всем телом вытирался — так это тебе привиделось.       Ник оценивающе ведёт взглядом сверху вниз, будто делая посмертный надрез, задержавшись на самом визуально заметном результате своих стараний. И улыбается. Улыбается, как улыбаются все — все — сильные сего больного и безумного мира.       — Я всё пойму, Грэм. И ты будешь моим.       Что? Как он?.. Блядь.       Безусловно, от него это звучит не как доверительное и уязвимое, а, скорее, как угроза, и на то — много причин. Но Грэма не волнует ни одна из них. Ему достаточно понимать, что рано или поздно эта угроза будет приведена в исполнение.       И он согласен на это, всецело.