THE YEARNERS

      — Фу. Ненавижу печёные бобы.       Иногда Грэм всё же пробует включиться в разговор, и иногда даже вовремя, чтобы выловить нечто околополезное. На самом деле — нахуй никому не нужная информация, кроме, конечно, фанатов Николаса Белла. А Грэм ведь фанат. Узнал о нём новый факт, и теперь может добавить в голубенький блокнот, обклеенный стикерами и посыпанный блёстками, под заголовок «Мой краш не любит». Туда уже внесены:       1. конфеты из лакрицы       2. супергеройское кино (чёрно-белая мораль и бестолковый экшен, единственный плюс — мужчины в обтягивающих костюмах, если повезёт ещё и красивые)       3. шоколадное мороженное       4. арахис (у него аллергия)       5. преобладание жёлтого в цветовой палитре фильма (без причины)       6. гетеросексуальные любовные треугольники (исключение: «Секс в большом городе»)       7. музыка Битлз (скучная и переоценённая)       Теперь добавляются печёные бобы.       Нику вообще нравится уведомлять всех о том, что ему не нравится.       — Ты их заказал, тупица, — бормочет Симби, снимая кожицу с куриной ножки, высовывая от усердия кончик языка. Лицо у неё такое, словно она кардиохирург и прямо сейчас проводит шунтирование.       — Ничего я не заказывал. Они мне это сами положили.       — Решили, что тебе не хватает белка, — обмакивая грибы в сметанном соусе, Феликс невпопад чавкает, что твой тугоухий дед на Рождество, едва способный услышать новости, приложившись вплотную к телевизору, но всё равно принимающий активное участие в обсуждении.       Ник и Симби переглядываются, синхронизируют расползшиеся по лицам ухмылки, и возвращают их немым и красноречивым на Феликса. Тот въезжает за рекордные две секунды, и повержено поджимает губы.       — Да, зря я это сказал…       Грэм не особо в диалоге, но он и так и этак не понял бы. Ни спустя две секунды, ни спустя пару суток. При чём здесь вообще белок, бобы, и какое к ним отношение имеет Ник? Глупость какая-то.       Его правая рука без аппетита ковыряет вилкой рис в соевом, левая под столом механически листает случайные фоточки — мемы, старые селфи, рыжий Ку в самых разнообразных позах, снимки улиц/красивых зданий/цветочков/бездомных собак и котов, скрины гайдов и подсказок, с каких боссов в «Эшелоне Павших» падает нужная броня и оружие, которые Грэм забывает удалить. Вот и сейчас оставляет. Всё это он много раз пересматривал и сам факт успокаивает постольку поскольку. Это приятное прошлое, а в прошлом нет плохих сюрпризов.       Карман форменной мантии оттягивает горсть насыпанных с утра монеток. Ничего более подходящего, кроме налички, в рюкзаке не нашлось, свой повидавший виды и сменивший несколько поколений Каннингемов спиннер Грэм забыл дома, а спросить, не носит ли кто с собой игрушку-антистресс он зассал. Даже искупавшись потом в фиджет-кубиках и пузырчатых упаковках, они не возместят ему то количество стресса, которое он испытает, если попросит нечто подобное. В любом случае, крутить что-то в пальцах и перебирать, когда всего вокруг слишком много, становится необходимо жизненно, как моргать и дышать.       Всего вокруг всегда много, но сегодня — отвратительно дохуя.       Грэму снится какая-то паскудная дрянь, он просыпается раньше будильника, натурально задыхаясь от тревоги, роняет телефон на кафель ванной (телефон это пережил, Грэм — уже не очень), цепляется шлёвкой на штанах за ручку двери, и на щеке, ближе к глазу, выскакивает болючий прыщ, наверно, просто по приколу. Проверить, сколько он ещё выдержит.       Не начало дня, а сказка какая-то. Не отфильтрованная детская версия, а брутальная средневековая — с каннибализмом, отрезанными пальцами и прочими прелестями.       Грэм, как квалифицированный пессимист с парочкой степеней, сразу понял, что состояние останется сдавливать лёгкие и дробить кости гранитной плитой до победного конца. Слой грима на лице, плюс замазанный прыщ, — и он чувствует себя зашпаклёванной плесневелой стенкой, и этот слой хочется соскрести с лица ногтями вместе с кожей. Ему тревожно от того, что кто-нибудь заметит зацикленное движение в кармане, будто написанный на лбу диагноз «этот долбоёб совсем не приспособлен к социальной жизни». Но уходить в трейлер между дублями, чтобы в одиночестве повдуплять в стену или походить из угла в угол, или подрочить, пугает сильнее — вдруг он пропустит какой-то важный момент единения с Ником, Симби и Феликсом. Такой, что определит всё будущее их дружбы, а его не будет рядом. Он обязан быть рядом, да хоть бы и в виде собственного призрака. Просто пустой галочкой напротив имени в колонке «присутствует».       С сенсорной перегрузкой справиться проще, чем с долгоиграющей судьбой аутсайдера. Перетерпеть лучше. Перегореть до состояния «легче выбросить, чем починить», но перетерпеть любой ценой.       Ещё и от руки весь день несёт сладко-сырым железом. Бесит.       Мимо проходит ассистентка Джонатана… Лесли? Нет, Лейси. Или Люси?..       Молодец, ты даже не можешь запомнить имена тех, кто работает с тобой и, в том числе, для тебя. А Ник перед началом съёмок каждому из команды прислал букеты, именные ежедневники с дизайном под гримуары, и подписанные от руки открытки. Говоря о ком-то конкретном из съёмочной группы, всегда называет этого человека по имени, а не по профессии, вызывая мысленный вопрос «а кто это?» Мысленный, потому что Грэм слишком труслив, чтобы его честно озвучить, а не малодушно притворяться, что понимает, о ком речь.       Неудивительно, что с таким подходом у тебя нет друзей.       Так вот, мимо проходит Лейси (он почти в этом уверен), выуживает телефон и направляет на них. Все — да, все — четверо машинально поворачивают головы и тянут улыбки. Сейчас, конечно, обеденный перерыв, но они всё ещё на площадке и в костюмах — значит, должны быть готовы притвориться на камеру в любой момент. Лейси щёлкает пару раз, кивает и уходит.       Беседа за столом возобновляется, снятая с паузы, но не для Грэма. Звучит, как хуёвая связь или прибор для общения с потусторонним через переключение радиостанций. И настоящий призрак здесь он.       — … есть невозможно… без приправ… картон… ваше постное дерьмо…       — … допустим… британской кухней… по поводу специй… нахуя только Индию колонизировали… это и твоё постное дерьмо тоже.       — … я не просила здесь рождаться!       — А я просил что ли?..       — … заебали… опять… сколько можно эту тему поднимать?..       Сигнал забивается шумами и трещинами, исчезает с бульканьем, как пузырёк болотного газа. Призрак есть, только когда кто-то пытается с ним связаться. А если нет, то и его нет.       Он больше не слушает.       Большой палец смахивает галерею за черты экрана, открывает директ, куда утром перед завтраком залетела посыльная ласточка. Их, конечно, никогда не существовало; единственное, что доставляли ласточки — это первые признаки весны.       Ну да. Похоже. Правда, их отношения не начинались с равнодушных заморозков. Там сразу сезон половодья наступил, и затопил борозды Грэмовых извилин.       Ник инициирует переписку, пересылая пост с двумя фотографиями пушистого жёлтого утёнка с глазами-бусинами, тычущего в камеру розовенький клюв. Ниже подписывает: nickname09 это ты?       Грэм не знает, как реагировать на этот элитный флирт — то ли вышвырнуть телефон в окно, то ли самому туда выйти.

theluckofgraham

а я только смирился что у меня щенячьи глаза как ты присылаешь мне это

nickname09 лмао nickname09 ты милый очень по-разному. так ты вчера выглядел перед тем как я тебя поцеловал

theluckofgraham

………….

      Это могло бы быть азбукой Морзе. Закодированным сообщением, в котором он ничего не говорит. Только самозабвенно орёт. nickname09 именно. выходи и тащи свою задницу на завтрак nickname09 если для того чтоб ты спускался завтракать с нами мне придется спамить тебе в дм я буду это делать       К моменту, как Грэм дочитывает последнее слово, у него трясутся руки, поэтому всё, на что он оказывается способен — накинуть на сообщение красное сердечко, вырвав его заблаговременно из собственной груди. И то попадает только с третьей попытки.       Перечитав всё в двадцать какой-то раз, он смиряется с тем, что вернуться назад во времени и ответить как-нибудь участливее уже нельзя. До двадцатого раза надежды ещё были.       Сигнал вновь пробивается на обратную сторону существования, сквозь плотную пелену тревог и сожалений.       — … съёмках эпизода «Зеркала»… Моктар… сценарист из Мали… готовил пару раз… э-э, не помню?.. кажется, ясса?.. потрясающе, но у меня чуть рот не сгорел…       — Ха-ха!.. слабак… это ты ещё нквоби моей матери не пробовал…       — … звучит как предложение?       — Хуй тебе.       — … это нечестно!       — … любишь?.. о скандинавской кухне…       — Я тоже… мама не готовит никогда, граавилохи — её максимум… ну типа рыба такая… не особо соотносимся с нашими шведскими корнями… есть и есть. А шотландская кухня… сам знаешь.       Сердце предупредительно ёкает за миг до того, как с Грэмом заговаривают. Словно натасканный пёс, что начинает лаять, когда этакий незнакомец пересекает невидимую черту, подходит к хозяину возмутительно близко. Оно тоже терпеть этого не может, ведь вынуждено работать вдвое больше.       — Грэм?.. Грэ-эм? — Симби подкупающе улыбается, обращаясь к слону в комнате. — А ты что любишь?       Он словно выныривает со дна бассейна, в котором просидел последнюю неисчислимую вечность. Отрастил жабры вместо лёгких, и теперь непригоден для суши и для членораздельной речи.       Они наконец достучались до призрака за столом.       — О, я знаю, — торопливо склабится Ник, так как целых полторы секунды ждёт ответа, и улыбка его не предвещает совершенно ничего приятного, как расшатанные дощечки пола, под которым спрятали труп.       Труп смешной шутки.       Ты же догадываешься, что он собирается опять выдать.       Нет, не догадываюсь.       Нет, догадываешься. Давай, действуй на опережение.       — Если сейчас будет какая-то тупая шутка про картошку, я буду вынужден применить насилие.       Первые слова после принудительного обета молчания выходят корявыми и потешными, как записка для учителя об освобождении от занятий, написанная очевидно детским почерком. Но вместе с тем такими неоправданно грубыми и зловонными, что цветы на соседней лавке вянут (какая-то милая фанатка из массовки подарила их Нику в её последний день) (смысла оно имело меньше, чем ноль, но Грэм приревновал чисто на рефлексе).       Ник в ответ на это только жмёт плечами (как обычно) и весело подмигивает (не как обычно). Он настолько уверен в себе и ему настолько поебать, что желание говорить вообще что-либо отпадает целиком.       Заваливается на спинку стула, взъерошивая и взмахивая своим антрацитовым богатством, будто павлин, что снисходительно распускает хвост перед только того и ожидающими зрителями. «Так уж и быть, любуйтесь, какой я красивый». Произносит разительные и бесстыжие слова, как он умеет — с грацией и безнаказанной самоуверенностью короля, обращающегося к самому любимому из своих фаворитов. К тому, кто заслужил этот титул лучше всех сражаясь и лучше всех трахаясь. Грэм сам не понимает, при чём тут он, но каким-то образом у него получилось стать любимцем из любимцев. Ответственности от этого, впрочем, пока куда больше, чем преимуществ.       — В следующий раз примени насилие к моим губам. И давай без преждевременных угроз.       Какого хуя.       Нет, мой болезный фантазёр, это не слуховые галлюцинации. Ты не в палате острого психоза, и ты не бредишь о своём партнёре по съёмкам двадцати летней давности со слюной у рта и рукой в штанах. Ник действительно сказал именно это — вслух и при всех.       Что стало для него катализатором сделать эти недоотношения чуть более публичными, впустить в их театральный кружок дополнительную пару глаз и ушей — ответ можно, в принципе, поискать на донышке кофейной чашки, или в трещинах яйцевой скорлупы. Всё равно ж нихера не угадаешь. То ли нащупанный вчера в шортах Грэма стояк помог, то ли он таким образом манифестирует желаемое в действительное, то ли просто посмотрел утром на часы и сказал: «пора». Забыл, правда, спросить вторую сторону, не против ли она такого поворота событий, но это тоже — как обычно.       — Ни-ху-я-се-бе, — Феликс выдыхает по слогам, как пятилетка с тренажёром по чтению, и начинает жевать в два раза медленнее, будто боится что-то упустить и не расслышать.       — Эй, я ем вообще-то! — Симби бросает вилку с пронзительным звоном и хлопает ладонями по столу.       — Ну чего-о? Что у вас с лицами? Я же ничего тако-о-ого не сказал!       Ага. Ясно. Ник закончил с обедом раньше остальных, и вынужден ждать, а потому невыносимо — для окружающих исключительно — изнывает, а голубая кровь, что, судя по всему, не вымылась до сих пор, требует ебучей драмы.       Он играет (корчит) этюд оскорблённого идиота, заунывно стенает и совершает по несколько наклонов телом и взмахов руками на каждую букву, так, что весь Вест-Энд плачет навзрыд. Вертит этими своими глазами подстреленного оленя, но с интонацией, присущей лишь человеку, который прекрасно знает что и зачем он сказал, для кого он это сказал и какой эффект это возымело. Поднимает лукавый взгляд на своего негласного подельника, ждёт подтверждения своей лжи.       Ничего такого ведь, да?       Да. Ничего. Кроме очередной весёлой и непредвиденной оказии сдохнуть от инфаркта.       У Грэма такое ощущение, что ещё в детстве он потерял инструкцию от самого себя, а Ник её взял и нашёл. Не побрезговал сунуть руку в тёмный паучинный угол, вытащил, разгладил загнутые кончики и обдул от пыли. И теперь пользует на полную катушку, разгоняя то в одну, то в обратную сторону до крайних мощностей.       — Это пока, — Симби надломлено вздыхает, грубым движением усаживая потомственного артиста на жопу ровно, а то ещё чуть-чуть, и его волосы бы оказались у неё в тарелке. Изъясняется она равнодушным, почти учёным тоном, словно единственная тут выучившая поведение подвида Homo bellus в совершенстве:       — Но никто не знает, что в следующую секунду выйдет из твоего рта, если тебя заранее не остановить.       Ник хихикает, обнажая зубы, поджимая плечи и морща нос, похожий на очень вредного фейри.       — Я теперь точно скажу что-нибудь похуже.       — Я нахуй сваливаю отсюда.       Симби подхватывает тарелку и делает вид, что уходит. Возвращается назад уже под общий смех.       Грэм еле сдерживает так и рвущиеся наружу аплодисменты. Убирает телефон в карман, берёт удобнее вилку и пробует остывший, смятый в кашу рис. На секунду ему кажется, что аппетит появился...       Да, всё-таки кажется.       Эти трое успокаиваются, только когда часть оборудования переносят во двор, и оно начинает путаться под ногами.       Пока Джонатан и остальная съёмочная группа остаются с Эдвардом Моркомом и массовкой внутри, они вчетвером выходят наружу. Симби и Феликс минут десять гоняют по лужайке и перебрасываются кепкой восьмиклинкой, которую нашли в гардеробной, словно фрисби. Ник кружит вокруг них с телефоном и смеётся, как демон. Грэм стоит в стороне, шныряет взглядом туда и обратно с чувством, что вывел ясельки на прогулку. И если кто-то расшибёт себе лоб, закончит с песком в глазах или наделает в штаны — ему за это отвечать и разбираться с последствиями. Он достаточное количество раз забирал Шинейд и двойняшек из детского сада, чтобы провести эту пугающую сходством параллель.       — Знаете… что меня… бесит? — запыхавшаяся Симби пытается перекричать капризные порывы северного голуэйского ветра, попутно нахлобучивая кепку на шагающего рядом Феликса. — Они убрали Будику Веллерхгалэм из чародейского капитула, которая по книгам его возглавляла в это время. Заменили её каким-то мужиком, чьё имя я так и не запомнила. Нет, Дюк Уильямс, конечно, крутой, и я рада, что у нас будет возможность поработать с ним. Но всё-таки. Какого хера.       Феликс дёргает ртом, возводя глаза к небу, и эта наигранная циничность с высокомерностью на его острой светлоликой мине крайне дурно пахнет на ассоциативном уровне. Не человек, — готовый персонаж. Грэм не уверен насколько такие мысли допустимы, и почему красивый голубоглазый и скуластый блондин вообще побуждает его думать о нацизме.       — А что ты думаешь про способность к полиморфизму теперь подвластной только женщинам, хотя в книгах никакого ограничения на неё не было? — спрашивает с издёвкой, поправляя кепку на манер одного известного теле-гангстера.       Симби не теряется.       — Ну, во-первых, это не равноценно. А во-вторых, это другое. Такое изменение канона меня устраивает.       — Ага, всё с тобой ясно.       Перепалка вроде смешная, но Грэм снова не уверен, не понимает уместно ли сейчас улыбаться. Хотя Феликс, вот, улыбается, жмурясь, пока ветер упорно хочет сдуть с него кепку, а солнце просвечивает светлые ресницы так, что они становятся почти прозрачными. И он вовсе не выглядит глупо.       Заглядываясь, как на образец, Грэм тоже пробует улыбнуться; но опаздывает, ошибается, из-за недопонимания подбирая совсем не ту улыбку, которую нужно. Он уже не призрак, — пришелец, мимикрирующий под каких-то забавных гуманоидов. Выглядит глупо, неискренне, и его улыбка — убого и некстати.       Быстро проверяет, не смотрит ли на него Ник.       Нет, не смотрит.       Ник не смотрит на него — это хорошо. А ещё это плохо, потому что —       Ник на него не смотрит.       Демоны тревожности, вцепившиеся когтями в лодыжки, в ответ на эту цепочку охуенно логичных рассуждений щерятся с аппетитом. Грэм бросает им свои кости ежедневно и по расписанию, так что голодать не приходится. Но сегодня у них настоящий пир.       Щёлканье клавиатурой, без точек и пробелов, рядом с ухом резко сворачивается. Шанс стать приятным — или хотя бы терпимым — у этого звука был, если бы не подтягивал за собой неуместное собственническое:       кому это Ник там всё строчит, блядь.       — Стоп, что? В книгах мистер Финдлах был женщиной?       Первый раз так: Грэм смотрит на него тем же взглядом, что и все остальные.       — Ну… да?       Вызывается отвечать, конечно, Симби — в ссорах и спорах с Ником на любую тему и по любому поводу у неё право первой очереди. И забирать это право никто не горит желанием.       — Мы же утром обсуждали ту часть сценария, где Артур будет пытаться восстановить себе воспоминания Обратным Треугольником Веллерхгалэм. И в книгах он используется. Ты этого не помнишь?       — Люди обычно не помнят того, чего не знают, — паясничает Ник, рассматривая свои ногти. — Я книги не читал.       «ну разве это не очевидно?» — спрашивает его саркастичный тон и скучающее лицо. Как будто все тут не пытаются думать о нём лучшее, насколько это возможно.       — Но… мы же на моих пробах вместе сцены из книг отыгрывали, — ого, кое-кто настолько охренел от заявления, что решился подать голос.       Ник на него косится вроде бы довольно, и с каким-то весёлым удивлением, как на джина, которого никто не освобождал, но ему самому надоело сидеть в тесной лампе.       — Грэм, малыш, мне эти сцены дали заранее, и я их готовил специально для вас.       Как. Ты. Меня. Назвал...       Повтори.       Поклянись своей ирландской идентичностью, что если он действительно повторит, ты не спустишь в штаны прямо здесь и сейчас.       Нет, Грэм не может в этом поклясться.       — То есть мне обязательно было знать канон, а тебе нет?       — И тебе нет. Читал бы с листочка, если бы не знал.       — Ну, охуеть.       — Согласна, — Симби подпирает его своим плечом, как боевой товарищ, с которым вы вот-вот вместе пойдёте в битву. Она ещё не знает, что Грэм бросит её одну в этом походе уже сейчас. Хотя, ей-то помощь не нужна.       — Что ты забыл на главной роли, если даже с первоисточником не знаком?       Ник, до этого спокойный, игривый больше ради поддержания образа, на её слова вскидывается растревоженным питоном. Его злость — яркая, праздничная коробочка с фейерверками, — ты ожидаешь, что она взовьётся буйным цветком размером с чёрную дыру, и содрогнёт небеса. Но на деле отрывает тебе пальцы ещё до того, как ты поймёшь, что вообще произошло.       Страшно и красиво до дрожи.       — Что ты, блядь, несёшь? Какая разница, знаком я или нет?       Хорошо, что Симби интуитивно понимает, как с ним таким обращаться, потому что Грэм — точно нет. Если Ник когда-нибудь на него так вызверится, то стратегия поведения будет такая же, как при встрече с медведем. Грэм просто притворится мёртвым.       — Вот что я тебе скажу: я знаю достаточно, чтобы играть свою роль безупречно. Не тебе решать, что я тут забыл. И я не только книги про Скартелл читать не хочу, а вообще всё, что этот ксенофоб и трансфоб Вуд когда-либо издавал. Не собираюсь отдавать ему ни фунта из моих денег.       У этого сухого гнева, выскобленного до оголённого нерва, есть чёткая и прямая цель в виде Симби, но загвоздка в том, что резист у той — абсолютный. А фонит так, что не попасть под влияние категорически невозможно. И, конечно, Грэма оно задевает больше остальных, ведь у него — полярно — абсолютная уязвимость.       — А-а, так вот в чём дело, — она ширит улыбку, как загнавшая добычу в ловушку гиена, ведь прекрасно видит, как Ник сам, добровольно, заходит на поле, на котором у неё равных нет. — Ну, хорошо, смотри: Грэм и я, например, пробовались на эти роли, потому что нам нужна была работа. Раз ты у нас такой борец за институт репутации, зачем тогда согласился?       Ник тем временем выглядит так, как будто всё, что шло после «Грэм» — обратилось для него в белый шум, прозрачный воздух и песок. Стёрлось из смысла напрочь.       Упоминание имени, подтекстом размещённого в противоположный лагерь — и его от этого точно целиком выворачивает стальными шипами наизнанку. Кратно распаляет злость от стыло холодной и безраздумно разящей в раскалённо алую и размягчённую до сокрушительной хрупкости. К единственной и первоочерёдной задаче отстоять свои честь и признание подключает вторую: отстоять… своё.       Неуместное собственническое? Ну, для тебя оно может и неуместное, а для Ника — в самый раз.       В дрогнувших ресницах и сощуренных синих глазах, словно необозримый ледяной океан, на который смотришь через иллюминатор, так легко угадываются выведенные слова «не вмешивай его сюда. не смей».       Они легко угадываются, потому что ты, Грэм, хочешь их там видеть.       — А мне по-твоему типа не нужна работа? Мне она охуеть как была нужна после того фиаско с «Отелем Кармен»…       Что?       Фиаско?..       Так он это называет?       На названии пресловутого проекта Ник осекается.       Каждый понял бы по-своему, и Грэм понимает так: Ник лишь несподручно спотыкается в том месте, до которого люди с подобным прошлым обычно не доходят вообще, заранее сворачивая в какую угодно сторону, а ты — не имеешь права их переспрашивать.       Что с этим пониманием делать — Грэм не знает.       Ник переводит строгий взгляд с одного потерянного лица, на второе потерянное лицо, и на третье.       То, что он видит, ему не нравится.       А кому бы понравилось?       Симби, Феликс, Грэм — одно единое трёхглавое чудище — воплощение растерянности и абсолютного непонимания, как реагировать.       Что сказать? И надо ли? Так, чтобы достойно, правильно, ну и… по-взрослому? Так, чтобы не отмахнуться, и не заострить лишнего внимания, не сделать хуже. С одной стороны, для этого им всем нужны курсы по психотерапии, а с другой… это не должно быть так сложно. Обычная человеческая порядочность — разве это сложно?       Но всё равно, что в раны, которые не заживают, вслепую тыкать, и надеяться, что попадёшь не в гнойную.       Сука, ну почему?..       Грэм учил свой разум не размусоливать всё это, и у него не получалось слишком долго. Он учил себя не вспоминать о том, что сделали с Ником. Сам злился и терзался, и эмпатия сводила с ума, но что-то внутри постоянно повторяло, что права на это не имеет никакого. Это не его боль, и не ему её нужно выболеть. Грэм прочитал где-то, что сексуальное насилие меняет твою жизнь навсегда, но твоя травма не определяет тебя, как человека. Не осознавая смысл слов до конца, чувствовал, что в них неоспоримая правда. Но всё же иногда так просто выходило: не мог не оглянуться на ту часть его прошлого, словно она единственная имеет значение. И большего отвращения к себе он никогда не испытывал, — а это то, что у него всегда хорошо получалось.       Ник ждёт. Всё ещё. Скрещивает на груди руки, пока ветер треплет волосы, смотрит по всем углам квадратного двора, вроде ищет там… хуй его знает что, но он не выглядит так, будто ему нужно утешение или сочувствие. По крайней мере, не от них троих.       — Ну и чего вы замолчали? — в его звучном голосе теперь только усталость. Нет злости или, чего уж там, глумливого превосходства. Будто специально мог упомянуть травматичный для себя эпизод, чтобы заставить всех почувствовать себя неловко. Если уже начал думать гадкие мысли, то чего останавливаться, да?       Грэм уверен, что если бы он был здесь с ним один на один, то скорее добежал бы до проезжей части, встал посредине дороги и позволил первой попавшейся тонне стали, со скоростью девятнадцать миль в час, отправить его прямиком на Авалон, чем придумал, как продолжать этот разговор. Но ему покамест везёт, ведь перед ним два храбрых сердца, что спасут от преждевременного суицида.       — Помнишь, ты косплеил персонажа Лавкрафта на прошлый Хэллоуин? — спрашивает Симби.       Уилбура Уэйтли из «Ужаса Данвича», если быть точнее, который Грэм обещал себе прочитать, но так и не прочёл. Тридцатого числа ему пришло уведомление о новых фото в сети от nickname09, пока он разукрашивал Уле щёки румянцем для её образа куклы Поппи, а на плечах висела Орла в плюшевом костюме Хагги Вагги. Тогда Грэма впервые и посетила мысль, что у него с головой не совсем окей, раз его физически привлекают выглядывающие из-под коричневого пальто тентакли и волосатые козлиные ноги.       Всему виной же пубертат, да? Пару раз он ловил разговоры парней своего возраста про их желание выебать даже дырку в диване. Понять их мог лишь в теории, хотя сам всегда предпочитал более традиционные и скромные методы.       — Крутой косплей, кстати, — перебивает Феликс.       — Точно, — брякает Грэм, кивая.       — Заткнитесь оба, я тут вообще-то пытаюсь мысль донести. Так вот, ты же знаешь, что он тоже не был хорошим человеком.       — При чём здесь он? — Ник раздражённо ведёт плечом, но ругается как будто бы на автомате, без должной искры. — Чел разложился почти сто лет тому назад под шестью футами земли, и сейчас вариться где-то в Аду. А Вуд до сих пор жив.       — А ты снимаешься в многомиллионном проекте, который популяризирует его творчество, и который принесёт ему кучу бабла. Включи мозги, блядь. Тебе не кажется, что в твоём положении морализаторствовать не уместно?       Они смотрят друг на друга; секунду, две секунды. Натянуто и неприятно, словно уличные коты — самые живучие, а потому самые злые.       Ник — кот истинно чёрной породы, текучий, как сама жидкость, волшебно редкий столь же, сколь Кат Ши, — привык изворачиваться, чтобы оставлять последнее слово за собой, и ненавидит, когда ему доказывают, что он неправ. Симби — черепаховая кошечка табби, милая до визгов, но гордая и непреклонная, с языком острее наждачки, что снимет с тебя кожу живьём, — знает, что победа в этом споре, как и в любых других на тему несправедливости, за ней. И что на её стороне, как минимум, полтора непредвзятых свидетеля. Пятьдесят процентов от Грэма всё же довольно предвзяты. Они будут оставаться на стороне Ника по умолчанию, даже когда он убьёт кого-нибудь из-за вещей, разложенных не по цветам.       Когда?       Если, конечно.       Как ни посмотри, тяжёлый случай, — но Грэм догадывается, что Ник сейчас уступит, как уже уступал. Между «возможно, я действительно ошибаюсь» и «идите в пизду, вы все конченые ебланы», он выбирает первое. Пусть и делает это с лицом, которое можно добавлять в чай. И дело тут не в том, что уметь признавать свои ошибки — это благородно. На благородство, в общем-то, он болт клал. Дело в том, что есть кое-что, что он ненавидит сильнее, чем быть неправым. Быть одиноким.       — Ладно, — Ник пожимает плечами, и выражению его лица недостаёт только текилы и соли, чтобы сообразить приятный вечер– ты сделал глоток пива раз в жизни и потом три раза подряд чистил зубы, потому что тебе вкус не понравился, какой приятный вечер, что ты несёшь? — Ты права. Я просто не хочу читать эти книги.       — Мгм. Так сложно было это признать вместо того, чтобы выёбываться?       Да/нет/не знаю — больше не важно, ведь весьма красноречивым языком всего своего тела Ник прямо говорит, чтобы все присутствующие забыли об этом минутном конфликте. Доведён до своего логического конца, — а значит, убит и похоронен в двух его излюбленных жестах: пожатых плечах и закатанных глазах. Всё, тема закрыта, ничего не было.       Однако. Один вопрос остаётся нерешённым.       Ник делает несколько шагов мимо Симби. С развевающейся по ветру мантией ступает красиво, ловко и как-то произвольно угрожающе, как чёрный флаг на безмятежном горизонте. Резко разворачивается в движении, которое Грэм скорее чувствует, чем видит, и заходит за спину в одно моргание — настолько плавно и быстро, что будь Ник наёмным ассасином, Грэм уже лежал бы в траве со вспоротым горлом. Но он замирает и перестаёт дышать — и в самом деле будто Ник не прижимается к его лопаткам, а приставляет к шее нож. Не обнимает одной рукой поперёк груди и не ведёт вдоль запястья второй, а вдавливает лезвие в кожу под кадыком до первой крови.       Впрочем, его до оторопи внезапные нежности тоже могут быть реально смертельны. Никогда не угадаешь, когда сердце решит тебя подвести в последний раз.       Секунда, и его голова уже вся лежит на плече, впивается в кость тяжёлым подбородком, трётся с кошачьим усердием одной щекой и с осторожностью второй, на которой артуровский шрам. Прячет холодный нос от ветра в воротнике и дышит тёплым в ухо. Коварный Кат Ши, нечаянно призванный неаккуратными словами Симби, мостится на Грэма, будто на мягкую лежанку, совсем как домашний. Всё ещё выбирает делать это на виду и при зрителях, вроде метя территорию. Оставляет тайные следы и отметки, видимые лишь для тёмных зловредных духов, сопровождающих Грэма всю жизнь, как бы говоря «сгиньте, отныне этот грустный неудачник мой». Что касается тех, кто их видит в действительности, то это не столько предупреждение, сколько лишнее напоминание — мои прикосновения на тебе, и мой запах тоже, а всё остальное вопрос времени, так что привыкай.       Грэм привыкает. Старается изо всех сил. Но самое, сука, обидное, что Нику в голову стукнуло быть столь прилюдно тактильным именно сегодня, когда от чужих касаний дискомфортно до той степени, что можно сблевать. Успокаивает только то, что это его прикосновения, за которые в любой другой день он пройдёт через преисподнюю.       Если преисподней ты называешь свои недиагностированные расстройства.       О том, как выглядит сейчас его собственное лицо, Грэм старается не думать. Может только догадываться, отслеживая ответные реакции на физиономиях напротив. Феликс — ну, с ним-то сразу всё понятно — смотрит на них обоих мемным взглядом Боба Росса, подперев рукой подбородок; в смешливо прищуренных глазах Симби блестит игривое сочувствие.       — Грэм не на твоей стороне, хватит к нему подлизываться.       Ник сердито сопит, тянет и выпускает воздух рядом с шеей, высвобождая этим такое количество мурашек, которых бы хватило, чтобы сожрать целиком. Ещё больнее вдавливает подбородок в плечо, щекочет опущенную вдоль тела ладонь, забирая запястье в кольцо пальцев в защитном и — ни с чем другим не спутаешь — собственническом жесте. Грэм суёт свободную руку в карман с монетами; счастье, что рука и карман оказываются на одной стороне.       — Ты не видишь, у нас тут интимный момент? — бормочет, как персональный и очень кусачий дьяволёнок на плече. На левом. — Отстань.       Да ну?       У них походу какие-то разные понятия об этом, потому что для Грэма «интимно» — это когда кроме вас двоих никого нет хотя бы в радиусе трёх шагов… И ещё желательно нет направленной на вас камеры.       Непонятно, когда Феликс успел достать телефон, но уже пару раз щёлкнул. Ник это замечает и, не раздумывая, подстраивается под прицел узкого прямоугольника в чехле с Евой Грин из «Мечтателей». Прижимается ещё плотнее (куда уже?) и обнимает крепче, наклоняет голову, щекоча волосами половину лица. Грэм выламывает из себя улыбку, естественную насколько возможно, и тоже наклоняет голову навстречу. Обе руки заняты, поэтому он не может вскинуть привычные — о господи, ты серьёзно — два пальца вверх. Как делает всегда, потому что не знает, как ещё позировать.       Ник приподнимает предплечье и нажимает указательным ему на щёку, чтобы получилась ямочка. Сам чуть поворачивается, и губы мажут по челюсти, дыхание ласкает мягкий пушок возле ушей. Грэм держит лицо за счёт тех сил, что обычно идут на прямохождение. Его начинает немного покачивать, и внутри, нехорошо булькая и вспениваясь, поднимается уставшая, детская, абсолютно несерьёзная истерика. От которой взрываешься слезами, вырываешься и бежишь в свою комнату, задыхаясь в подушку. Выдохнуть и насладиться Ником, который здесь, рядом, трётся и ластится, такой сладкий и нужный, явившийся из несбыточной мечты, что заупрямилась и сбылась — просто не выходит. То, что кто-то есть, существует поверх его тела, заставляет кожу зудеть и гореть; кто-то дышит и двигается в этой тесной и слабой мясной туше, когда ему одному там едва хватает места — и оттого хочется выть сквозь зубы, чесаться и судорожно скакать по земле, словно стряхивая призраки насекомых.       Грэм шумно сглатывает, отводит глаза в сторону от камеры Феликса, собирая остатки самообладания, как крошки с пола, половину из которых уже спиздили муравьи. Осторожно и нежно (иначе — скандала не избежать) высвобождается, не отпуская руку Ника, пока не вернёт её ему обратно, не опустит в расслабленное положение. Отступает на полшага, кривя губы в умирающей улыбке, и отгораживается-закрывается руками, обнимая себя, медленно растирая ладони о прохладную и текучую ткань мантии.       Ник следит за ним взглядом упрямым, но обеспокоенным и малость печальным, как у ребёнка, которому разрешили поиграть чужой игрушкой, и теперь пришло время отдавать её обратно. Он не выглядит обиженным или раздражённым, но говорит это целое нихуя; Ник умеет придержать эмоции, когда знает, что отыграется позже. Что творится в его голове, что он себе надумал — жутко представить, но очередные последствия не заставят Грэма ждать.       — В наш чат скинешь, окей?       Феликс молча поглядывает сначала на одного, потом на второго. В конце концов догадывается, что пропустил половину первого сезона этого увлекательного шоу, чтобы так с полпинка понять, что происходит. Потому слегка рассеянно кивает, пряча телефон в задний карман.       До конца съёмочного дня осталось немного. Лучше перетерпеть, да? Ну, легче не станет, но другого выбора всё равно нет.       Просыпается Грэм глубже вечером от потока уведомлений, по ощущениям льющихся напрямую в мозг.       Колода сообщений из чата, скопившаяся за последний час, выглядит так же больно и безутешно, как спутанные в кармане наушники перед выходом из дома, и сегодня его минусовые ресурсы не в состоянии их всех разгребать.       Ровно над этой последовательно растущей кучей лежит одна поменьше, сроком давности в одну минуту. Свежая, но и градус нетерпения в ней значительно выше, учитывая кричащий внутри капс. nickname09 ГРЭМ nickname09 ГРЭЭЭЭЭЭЭЭЭМ nickname09 АЛООООО nickname09 прочитай чат nickname09 ты пойдешь с нами ужинать??? nickname09 пойдем nickname09 ПОЖАЛУЙСТА <3       Ужинать? Вчетвером?       Это значит снова открывать рот, чтобы разговаривать?       Это значит снова открывать рот, чтобы разговаривать.       Господь Бог, за что.

theluckofgraham

прости я спал

      Сообщение оказывается прочитано в тот же момент. Пока он печатает, Грэм пялится на иконку профиля, как в первый раз — селфи через зеркало, химично-бронзовое, контрастное и зернистое — половина лица скрыта плёночной камерой, чёрная косичка свисает на плечо, в чёлке одинокая заколка-ромашка, торс обтягивает майка-топ с изображением Девы Марии. Ну чисто кэмп. Грэм отдал бы все органы с левой стороны за то, чтобы поснимать такого Ника на свою плёнку. И можно без майки. Особенно без этой. А то смотреть в глаза Деве Матери, пока мысли ожидаемо занимают греховные образы — это выше его сил. nickname09 скажи что идешь с нами и я от тебя отстану       Вчерашний Грэм-затейник наверняка ещё бы чуточку поломался — по сравнению с тем, какой успешный спектакль он развернул, это было бы плёвым делом. Или даже позаигрывал бы так, как умеет (хуёво). Но у сегодняшней версии нет сил ни на что из этого, и всё его вялое остроумие упирается в мёртвый угол. Голос в голове такой же сонный и дохлый, и подсказывать не собирается.       Ответ теперь отмечен прочитанным, — и то, что Ник со своей стороны это тоже видит, давит на грудь эфемерным цифровым обязательством. Или цифровым этикетом, если будет угодно. Большой палец зависает над клавиатурой, но она превращается в письмена на розеттском камне, из которых так влёгкую не составишь понятных слов. Как в детстве, когда интереса ради переключаешь телефон на незнакомый язык, и теперь не знаешь, как вернуть всё обратно. И чем дольше он тянет, тем сильнее виртуальные глаза его собеседника, пронизанные васильковыми полями нулей и единиц, осуждающе смотрят на него через нетерпеливое «онлайн».       Он думает, если пойдёт, то обязательно спизданёт что-нибудь тупое (ни разу такого не было) или сделает что-то неловкое (и этого тоже не было) — и все над ним будут ржать (ни разу ещё не ржали) или смотреть, как на долбоёба (ни разу ещё так не смотрели). А если не пойдёт — просрёт свой шанс влиться в тусовку и по-настоящему подружиться. И вообще, если выйдет из номера — споткнётся об порожек и разобьёт себе голову, а если останется — на него обвалится потолок.       Что бы Грэм сегодня ни сделал, он проиграет. Поэтому выбор есть, в кои-то веки понятный и очевидный. Да и жрать так-то хочется.       Всё-таки он не может отказаться снова увидеть Ника, вопреки всем проблемам с башкой. Даже собственное мозгоёбство иногда отходит на второй план (если не усиливается), когда он рядом. Ненависть к себе — из человеческих изобретений самое человеческое, вытесняется до оскомины примитивным, животным желанием. Отвратительно, но нервные клетки спасает регулярно.

theluckofgraham

я иду

      Три мигающие точки внизу экрана почему-то выглядят и звучат очень радостно. nickname09 собирайся и заходи ко мне nickname09 я всех позвал       Последнее кажется немного лишним, вроде как спрятанный подтекст «учти, я буду не один, поэтому не заваливайся в мой номер голым», или что-то в этом роде. Как в дурацких комедиях. Будто Грэм вообще способен на такое.       Он откладывает телефон и по-быстрому трусит в душ. Ничуть не менее быстро приходится вылезать — мокрым, холодным, и в гусиной коже, так как слишком много думал о вынужденных потугах в социализацию, и теперь его тошнит. Блестящая и своевременная идея себе помочь — перебороть страх и лень, обратиться к специалисту, может, попить колёсики, — приходит в голову, уже склонённую над унитазом. Кровь прилила и всё такое.       Грэм забивает вкус рвоты жвачкой с корицей, втискивается в серые джинсы и красную полосатую кофту, вылетая за дверь, пока не передумал и не решил, что оделся слишком просто. Всё равно ничего нарядного с собой не брал.       Внутри номера Ника крайне любопытная мизансцена. Как будто все присутствующие специально расположились на максимально возможном расстоянии друг от друга, приняли кричаще характерные позы, и в тишине ждут музыкального вступления, чтобы начать первый акт.       На ум приходит второе сравнение: неписи, у которых залагал старт скрипта после загрузки локации. Жутковато по Фрейду.       Симби видно в профиль из ванной; в майке и трениках, она вычёсывается, вставляя плоский гребешок с редкими зубчиками чуть ли не под самые корни волос. Со стороны это похоже на изощрённое самоистязание, но что Грэму понимать об уходе за афрокудрями. Ник, одетый в тёмные брюки и растянутый ассиметричный свитер с множеством дырок, сидит за столом, смотрится в карманное зеркальце и возит пальцем по веку, оставляя дорожки мерцающих блёсточек. Феликс, свесившись унылым слизнем на подлокотник дивана, видимо, делает вид, что он герой Сартра из «Huis clos» для которого ожидание, в наблюдении за бесконечными сборами — личная адская мука. На мгновение Грэм чувствует себя маленькой, но очень важной деталью, которой недоставало этому раздражающе гиперактивному экстравертному паровозику, чтобы снова тронуться.       Хотя он знает, что это не так.       — Грэм, ты же готов?.. — говорящая голова, обрезанная спинкой дивана, поворачивается к нему с выражением лица человека, который больше в этой жизни ни на что не надеется. — Тебе не надо там, причёску поменять, ногти нарастить, губы накрасить, нет?       Прожевать и проглотить иронию он не успевает, так как из ванны уже орут:       — Закрой свой грязный рот!       — Милый, пожалуйста, въеби ему. Я не хочу макияж испортить, — просит Ник, не удосуживаясь даже оторваться от зеркальца, и его командирский голос — безэмоционально и безинтонационно ровный.       Звук с текстом и в принципе с картинкой не вяжется, но от этого воспринимать происходящее не так серьёзно не получается. Всё-таки «просит» тут неправильное слово, и его «пожалуйста» не помогает озвученному быть менее похожим на приказ.       Грэнхолмы, может, и не связаны с королевской семьёй по крови, и все их полученные титулы давно в прошлом, но эта царская ноншалантная властность у Ника просто кричит тебе «юнион джек» (что никогда не хорошо, но в данном случае абсолютно ужасно). Откуда она у него, в целом, понятно, но вот откуда у Грэма почти безусловная реакция опуститься на колени и поднять лапки, как после команды «служить» — вопрос на ебучий миллион.       Вспомни, кем были твои предки, ну ёб твою мать.       — Я? — Грэм испуганно тычет пальцем в грудь, как тот гадкий утёнок из диснеевского мультика.       — А кто? — Ник криво усмехается, вроде хочет сказать «ну а кто ещё тут милый?», но озвучивает другой аргумент: — У тебя единственного руки свободны.       Он медленно поднимает взгляд, будто ресницы не одну тонну весят, обводит его фигуру, неловко переминающуюся всё ещё близко к входу. Смотрит на серые джинсы и полосатую кофту, как охранник в Лувре на Венеру Милосскую. Он же видит её каждый день, к чему эмоции? Наконец, ободряюще подмигивает накрашенным глазом.       Краткий знак внимания от придворной дамы, что должен вдохновить рыцаря на поединок чести. Всё, деваться некуда.       Грэм преодолевает расстояние до дивана в несколько шагов, перевешивается через спинку и заглядывает в лицо Феликсу. Тот лениво потягивается, вздёргивает бесцветную бровь в насмешливом вызове. Грэм поджимает губы.       — Ничего личного.       И с нулём физ. урона, зато с сотней эффектности бьёт его подушкой по лицу.       Феликс фыркает, похожий на большого арктического лиса, морщится, задействуя, кажется, все существующие лицевые мышцы. В его насупленных бровях, но удивительно добрых глазах читается «хер с тобой, стерплю это ради любви».       — Спасибо, дорогой, — улыбается Ник в своё отражение, щедро осыпая блёстками второе веко. Не факт, что он вообще смотрел.       Прекрасно. Замечательно. Теперь Грэм может просить твоей руки?       Перед тем, как все собрались и погрузились-таки в машину, ситуация в номере снова едва не доходит до рукоприкладства. Когда Симби переодевается из домашних треников, а Грэм пересчитывает полосочки на обивке дивана, двое оставшихся мажоров (внезапно оказывается, что семья Феликса тоже весьма богата: отец владеет пятизвёздочным отелем в Эдинбурге, а мать — бывшая балерина) втихую договариваются.       — Феликс и я сегодня платим, — сообщает Ник, элегантно опуская свою чёрно-золотистую кредитку в кожаное портмоне с — блядь, не может быть — оттеснённым изображением головы Бафомета, а портмоне — в поясную сумку. — Это никоим образом вас не принижает, я надеюсь?       — Да брось.       Симби появляется будто из ниоткуда — на самом деле Грэм опять провалился в бессознательное, и очнулся только на единственный голос в комнате.       — Я всегда за то, чтобы объесть богатых. Уверена, что Грэм того же мнения.       Того же. Даже не объесть, а скорей…       когда капитализм будет побеждён и придёт черёд есть богатых, Грэм съест (проглотит) Николаса Грэнхолм-Белла первым и ни с кем не поделится.       Феликс заговорщицки наклоняется к уху Ника, но говорит всё равно так громко, что слышно всем.       — Слушай, может, всё-таки за Грэма заплачу я, а за Симби ты? Ну, она же явно больше сожрёт.       И за это он почти отхватывает во второй раз. Симби, уже выставившую вперёд кулаки, останавливает только обещание оплатить ей самый дорогой десерт, который она найдёт в меню.       На том и порешили.       Пепельный Астон Мартин подкатывает к тротуару, глушит The Cranberries по радио, со щелчком выпускает четверых в теплящийся на горизонте черничный закат. Ник даёт пять Амиру через опущенное окно и отпускает. Гастропаб, где он забронировал столик, в паре минут ходьбы вниз по узкой улице — затыканный заведениями под завязку, шумный и светящийся коридор-праздник для туристов. Ну, для таких, как они.       Внутри до чёрта тёмного дерева и красного вельвета, ретро плакатов, вывесок и даже книжек на обоих языках, бутылки вдоль барной стенки, вроде заместо гирлянды, мерцают всеми цветами. Ник прорывается вперёд, занимая диван возле окна. Симби пытается согнать его оттуда, потому что это «место для девочек», но безуспешно. Оставшиеся довольствуются креслами.       Грэм — наверное, единственный из их четвёрки — обращает первостепенное внимание не на блюда, а на циферки напротив. В целом средние и хочется верить, что заслуженные, но как для безповодного ужина в обычный вечер среды — уже поджимают, заставляя на секунду округлить глаза. И то, что он не потратит сегодня ни цента тут не при чём; это укреплённая в нейронных связях условная реакция человека, который привык экономить на себе. Когда приходит время заказывать, он понимает, что не может быть, как Симби — свободно пользоваться щедрым предложением, расслабиться и кутить, нажраться всего, чего пожелаешь, за чужой счёт. Просто не может себя заставить. Ему неудобно, и стыдно, и это чувство, что не заслужил такого отношения — чем усерднее запихиваешь подальше, тем назло больше и быстрее оно растёт. Она замечает первой, как он мнётся и хмурится на открытые в телефоне страницы меню, на вопрос Ника «что не так?», отвечает «он стесняется», и берёт его заказ в свои руки.       — Ты с ума сошла, я столько не съём.       — Да и похуй. Не ты же платишь.       В её сторону Ник лишь громко закатывает глаза, но стоит переключиться на Грэма —       чёрт, он успел соскучиться       — на полных губах зацветает улыбка сахарно-розовым. Вязкая и липкая от слегка выступающего за край блеска, как лепестки сакуры в сиропе, напополам умилительная и заботливая. Две родинки поднимаются вслед за натянутой кожей оживлённо и заинтересованно, и ему кажется, что они имеют не меньше, чем собственный разум. Взгляд, сверкающий от глиттера в живом, дрожащем свечении, гипнотизирует переливчатым сиянием, мягкой силой внушая спокойствие. Синие глаза тихо гладят его, как ветеринар — пугливого и побитого пса. Перед тем, как сунуть шприц под холку.       Грэм это всё видит первую секунду — сразу после с глупым выражением лица рассматривает маленькую лампу в красном абажуре посередине стола, какую-то старую фотографию в рамочке, трещины в дереве — что, блядь, угодно, лишь бы не отвечать на этот взгляд. Потому что ещё пару мгновений, и он бы мухой увяз в приторно сладком соке из васильков, намертво склеил лапы и крылья, и так бы и помер. Потому что эмоции Ника выглядят до того искренне настоящими, что их можно перетереть зубами, как яблочный тарт — но нюанс в том, что эта искренность может быть как действительной, так и фальшивой в равных перспективах. А даже незначительная капля лжи в его нежности способна убить одного маленького Грэма. В любом случае, сегодня он слишком уставший, и голодный, чтобы искать в доказательство того или иного ещё какие-нибудь невербальные знаки, и быть хотя бы на полправды уверенным, что не ошибся.       То, что он пока не ошибался — не значит, что ему будет так вечно везти.       Налюбовавшись на все детали интерьера по второму кругу, Грэм понемногу подключает инструменты социального взаимодействия, начиная со слуха. Сначала вникает в смысл разговора (Феликс рассказывает, как в детстве бывал на маминых выступлениях в Эдинбургском театре, до того, как она окончательно покинула сцену), следом — возвращает ещё пока рассеянный взгляд за стол. Но не тут-то было.       Ты погрузился в собственную печаль по самые подмышки, и кое о чём запамятовал.       Николаса Белла нельзя игнорировать. Николас Белл всегда получает желанное внимание — и если не получается его добыть стандартным способом, он добудет его любым другим. Мальчик-кот, что сказать.       Грэм вдруг чувствует, что у него есть ноги — и кто-то трогает их под столом.       Он помнит, во что Ник обувался сегодня вечером. Шикарный лаковый ботинок, который по виду ни разу до этого не носился, ультрачёрный и глянцевый, словно жидкий асфальт, вероломно подбирается к его кроссовку, когда-то белому и когда-то новому.       Начинает с малого — наверное, за это уже стоит говорить спасибо — толкается носком к носку (похоже на поцелуй), стыкуется вплотную с подошвой. "Ступает" выше, жмётся боком с молнией к выпуклой косточке. Тянет по икре, поднимая волоски и задирая края джинсов. Задерживается возле заветного колена, едва ёрзает, вроде пытается использовать его штаны в качестве обувной щётки, оставить неизгладимый след — и заставить лишний раз вспоминать о происшедшем здесь, когда он будет закидывать их в стиралку.       Твёрдая сила, наглая, неукротимая и невидимая — истинно, как у настоящего фейри, — вдруг отводит ему в сторону колено. Пытается поднырнуть под ногу. Грэм рефлекторно брыкается, чуть не ударяя ножку стола. Прижимается к креслу, не позволяя коснуться чувствительного под коленом.       Шея уже давненько ноет, но он не хочет, отказывается повернуться, посмотреть прямо, на противоположную сторону. Как потрёпанная недавним штормом лодочка с дырявым парусом не хочет столкнуться с древним и могучим айсбергом. Правда, одно дело столкнуться, и совсем другое — иметь смелость на это смотреть.       Ну, с Грэма взятки гладки, он никогда и не считал себя смельчаком.       С тем, как в голове заканчиваются разные сцены из кино (не из того, что для взрослых) и к чему подобные игры под столом там обычно приводят, исчезает и само прикосновение, последний раз погладив вдоль голени. Грэм замечает, что все оставшиеся силы из него вроде выпили трубочкой. Вытянули со дна с отвратительным, неприличным хлюпаньем, и теперь он — смятый картонный пакетик апельсинового сока, который ещё не выкинули только потому, что не нашли подходящую урну.       Николас Белл, дьявольский ты сын.       Внимание бывает разным, да. В наказание за игнор, он вырвал это внимание сам — через пунцовые щёки, слабые, дрожащие веки и пальцы, замучившие салфетку в мелкие ошмётки. Преобразовал в понятную и приемлемую для себя энергию, потребил с садистским удовольствием.       Еду ещё никому не принесли, а по лицу Ника уже видно, что всё было очень вкусно. И он ни о чём не жалеет.