THE YEARNERS

      Отложи свой телефон, Ник, ради всего святого.       Пригласить Грэма прогуляться перед возвращением на площадку, чтобы втыкать всё время в телефон, это, во-первых, невежливо, а во-вторых — унизительно.       Ну и что с того, что у него язык в жопе с того самого момента, как вы вышли из трейлера? Сделай ему поблажку, в конце концов, он вообще не мастер общаться с людьми. Если для тебя открыть рот и начать пиздеть это как моргнуть, то для него это раскупорить бутылку шампанского, будучи безруким калекой. А одно лишнее и необдуманное слово в твой адрес, и его будет трясти, как лупоглазого щенка чихуахуа. После красноречивого (и случайного!) «взять тебя» до сих пор коленки вялые.       Убери ебучий телефон в карман, Ник, иначе Грэм сейчас расплачется.       Прогулочным шагом, выбрав длинный путь через кампус, по мокрым тропинкам, они возвращаются на ограниченную на время съёмок часть Ollscoil na Gaillimhe — четырёхугольное здание в стиле тюдоровской готики. Здесь им сниматься до четверга, включая последующие дни работы с массовкой, и всё для от силы двадцати минут чистой хроны.       Утро неожиданно солнечное. Для Голуэя, где погода обычно варьируется от «дождь идёт» до «дождь начинается», — особенно. Собственно, он уже прошёл пару часов назад, и асфальт не успел высохнуть.       Прохожие оборачиваются на двух чудаков в мантиях, но, как сказал на это Ник, «нехуй так далеко ставить наши трейлеры, если не хотите, чтобы на нас пялились». Справедливое замечание, учитывая, что парковка есть прямо перед входом во внутренний двор. Видимо, не влезли. Его личный вагончик пустует с самого утра, сидеть в гримёрке надоело, а потому Ник решает пройтись по паркам внутри кампуса — и его ничто не остановит. Грэм и не собирается, и с удовольствием предоставляет свою — молчаливую — компанию.       Выходной день и последняя неделя мая растворяют студентов, как сахар в чашке чая. Но не Грэму об этом рассуждать. На домашнее он перешёл перед десятым годом, как раз из-за актёрства, и удачно сдал последние экзамены прошлым летом, так и не решив закончить обучение шестой формой. Откуда ему знать, когда студенты должны появляться в университете, и когда экзамены там у них?       Да и не насрать ли?       Он вообще-то на работе. На работе мечты, за которую ему красиво платят. Живёт свою лучшую жизнь. Да ещё и с таким партнёром. Который, непременно, станет самым лучшим партнёром на свете, если уберёт свой сраный телефон.       Грэм катает на языке возможные темы для разговора, проверяет на тянучесть и прилипчивость. Спросить о волосах? Эта тема, считай, закрыта. О погоде? Смешно. О том, чем он будет заниматься после рабочего дня? Надеется, что не искать в приложении для гей-знакомств парней поблизости, с которыми можно перепихнуться. Буквально что угодно, кроме этого — приемлемо.       Как же с Ником сложно. Когда он рядом, всё, кроме него — маленькое, пустое, незначительное. Когда он рядом, сам себе кажешься мелководьем, лужей. Если так, то сегодня Грэм определённо та лужа, в которую въезжают со всей скоростью колёса авто, и окатывают людей на остановке, портя им всем день. Не одному же страдать.       Вопросов много, но они либо слишком навязчивые, либо слишком скучные, либо слишком не к месту, либо слишком-слишком. Чем завоёвывать это прихотливое сердце в футляре из серебряных вензелей на таком раннем этапе, как не словом? Пробиться острым, точным и выразительным сквозь грузные наросты звёздного эго. Для такого, как Ник, одних лишь действий никогда не будет достаточно. Слишком любит слушать, как он пиздат и охуенен, чтобы беспричинно от такого отказываться.       Сделаешь что-то хорошее — заработаешь плюсик. Сделаешь что-то хорошее и скажешь что-то хорошее — заработаешь два. Скажешь хуйню — один отнимут. Простая математика. Проблема в том, что Грэм постоянно будет выходить в ноль. В слова он не очень умеет. Не умеет в плане оборачивать их в желанные предложения и пропихивать впродоль гортани. В скрэббл играет, в принципе, неплохо. Повторить тот самый подвиг, когда он за симпатию Ника сражался с У-как-его-там-блядь-звали, — не то чтобы очень просто. Тогда Грэм звучал плутовато и напоказ заискивающе, но вывалить полный кузов комплиментов и восхищений искренне и откровенно — дело гиблое ещё до начала. А вот если бы…       Да, а вот если бы что? Что ты там вообще можешь?       Актёрствовать? Ник в этом лучше. Бренчать на гитаре? Этим сейчас никого не удивишь, и гитары у тебя нет. Может быть, обнаружил в себе склонность к поэтической мысли? Тоже нет. А что там с работой? Ах да, её ты получил потому, что не смог вести себя профессионально и таращился на беднягу Белла так, будто тебя шестнадцать лет в подвале держали. И то, что это не вышло тебе боком, есть великая удача.       Грэм Каннингем, ты безнадёжный лузер. Если сейчас всё-таки расплачешься, то ещё более жалко выглядеть не будешь.       — Грэм, слышишь?.. Скинь номер своей карты.       Ник прерывает минутку самобичевания идеально вовремя. Ни раньше, ни позже. Идеальная дозировка аутомазохизма всосалась в организм.       Вот и молитвы сработали — он отвлёкся от телефона.       — Зачем тебе?       Заплетённая у виска косичка с намёком пробегается между большим и указательным.       — Я всегда плачу за оказанные мне услуги.       Грэм прыскает. Да уж, услуга так услуга. За неё он бы и сам с удовольствием заплатил, дай Ник ещё раз с волосами поиграться. Как будто эту косичку не нужно будет расплетать через пару минут, так как в сцене её быть не может.       — Прекращай.       — Что прекращать? — спрашивает он, и голос звенит гаденьким таким весельем. — Ты выполнил работу, которую тебя не нанимали делать. Это нужно компенсировать. Так что скидывай, не скромничай.       Очень странно. Странно, но ладно. Этих богатых не поймёшь, может, для него это действительно дело чести и совести.       — Бля. Окей.       Грэм лезет в приложение банка, копирует номер, открывает их с Ником личный чат.       Со дня кастинга там не появляется совершенно ничего нового, кроме двух сообщений.       Первое — со стороны Грэма. В тот же день, вернувшись домой под вечер, он прикусывает собственный поганый язык до крови, вздёргивает за недоверчивость и трусость. Потеет до зуда под тёплым пуховым одеялом, набирает текст ослабевшими пальцами, нажимает отправить с закрытыми глазами.

мне никогда не выразить, сколько для меня значит то, что ты сделал. спасибо

      Молнией закрывает чат, гасит экран и прячет телефон под подушкой. За своё ясельное поведение стыдно, но и сделать вид, будто ему всё равно, не пытается.       Прикидывает, что можно было добавить любимой Ником экспрессивности восклицательным знаком в конце, но ладно, и так сойдёт.       Тренькает уже через пару минут.       В ответ приходит…       фу-ух, вдох-выдох       В ответ приходит сердечко. Два сердечка.       Чёрное и оранжевое. Или, правильнее сказать, рыжее.       Блядь.       Грэм смотрит на пуш-уведомление, и думает, что под этим самым одеялом и скончается. Сердечко, сука, прихватит. И сёстры поутру найдут только его хладный труп. Хладный, но счастливый.       Вдвоём они неторопливо шагают по тротуару, мимо указателя An Campas Theas. Вместо того чтобы повернуть к зданию университета, идут прямо. Зелёные автобусы TFI, серый таксофон, салат-бар на углу. Все надписи, таблички, аншлаги и указатели на ирландском греют и тешат родное изнутри.       Прохожие всё ещё поглядывают. Они всё ещё идут молча. Пахнет дождём.       Начисление на счёт приходит почти сразу.       Грэм останавливается на сумме, и комбинация цифр заставляет механизмы в голове загудеть и испустить пар.       Восемь фунтов и восемьдесять пенсов. Где-то он их видел…       Когда тугая машина, наконец, выдаёт результат, хочется громко и зверски материться.       Не зря сумма показалась знакомой, и не зря Ник под боком так подозрительно куражится.       — Это… это что, цена кофе?       — И учитывая французскую ваниль, прошу заметить, — беззаботно смеётся он своим заливистым и бархатистым, пока у Грэма душа отмирает сшелушивающимися чешуйками.       Восемь блядских фунтов и восемьдесят злоебучих пенсов. И надо ещё додуматься, чтобы вернуть их спустя больше, чем полгода.       За что ему такое унижение?       Неужели Ник считает, что Грэм ментально плюнул ему в тот кофе? Иначе, к чему это всё?       — Меня ещё никто так изящно бедным не называл.       — Учти, это твои слова, а не мои. Это ты воспринимаешь «бедный», как оскорбление.       Нет уж, дражайший сэр, это из ваших сладчайших ванильных уст оно воспринимается, как оскорбление. Всего лишь какой-то наследник семьи с капиталом в несколько миллиардов фунтов только по официальным данным, — почему же «бедный» от него похоже не на констатацию факта, а на ощущение, будто по лицу смачно въебали? На размышление тридцать секунд и три попытки.       Грэм прячет телефон в карман. Отправлять эти ничтожные монетки назад не станет. Ничего он таким образом, к сожалению, не докажет; сделает виртуальный топ ногой, а с него ещё и комиссию спишут. Если Ник и затеял снова какую-то только ему понятную игру, то точно не теннис. Нечего туда-сюда деньгами перебрасываться.       Ему нужно ответно ходить, но по-своему. Вопрос «как?» объявляется с этой минуты открытым. Поддеть как-то надо, но обижать нельзя. Иначе закроется к хренам собачьим это сердце в футляре от него на сто замков и навсегда. То, что Грэм ничего не делает для того, чтобы его заполучить, не значит, что он сдаётся.       — Всё ещё мнительный, да?       Маловесная ладонь невидимым ложится на лопатку, надавливает малоутешительной нежностью сквозь плотные ткани мантии, жилета, рубашки. Малоутешительной, потому что слишком скорой, и бесплатной. От Николаса Белла из бесплатного только посыл на хуй. За всё остальное ты заплатишь, или деньгами, или нервными клетками. Но один хрен срабатывает — Грэма изрешечивает этой нежностью начисто.       — Расслабься, Грэм. Я просто шучу.       Засунул бы ты свои шутки… в то место, о котором он и мечтать не смеет.       — Твой щедрый жест ведь окупился по итогу?       Если так выразиться… получается, что да. Путь к получению роли Скарборо в тот день был разбит на много маленьких шажков. И оплата кофе для Ника наверняка помогла заполнить шкалу расположения, как в Симсе.       Дело ведь никогда не было в деньгах, правда? Сам поступок — вот, что его выделило. Вряд ли платить за сыночка-миллиардера очередь выстраивается, даже среди таких же богачей, как он сам. Они же всегда и есть самые большие скряги.       Деньги вернулись, пусть это и мелочь. Поступок остался. И результат, которому он подсобил — проживается в этот самый момент.       Ник ведь вовсе и не хотел обижать. Очевидно не хотел. Может, поддразнить? Чтобы ты, Грэм, наконец решился на...       что-то? буквально хоть что-нибудь?       — Ага, — выпаливает монотонно, как бы намереваясь быстрее соскочить с темы. — У тебя впечатляющая память на числа.       — Шутишь? — Ник трясёт телефоном в руке. — Я цену на их сайте глянул.       Ну, сука. Так ведь тоже можно.       Комплимент улетает в разряд сказанных вслух исключительно из-за невнимательности и тормознутости. Ничего нового под этим солнцем.       Грэм вообще говорил Нику приятное так, чтобы искренне? Не просто атаковал автоматной очередью мечтательно-страдальческих созерцаний, а прям говорил? В смысле, словами через рот? Не помнит. То, что он каждый день ему дифирамбы в голове возносит — не засчитывается. Ник не умеет читать мысли. Наверное.       Хотя, если бы читал, нет никакой гарантии, что не наложил бы судебный запрет на приближение. Пятьдесят футов непроницаемого юрисдикционного стекла. Смотреть, но не касаться.       Грэм чувствует неровный пунктир чужого взгляда — почти благопристойный шорох синих лепестков вдоль щеки, — и слышит голос.       — У тебя есть кот? — спрашивает Ник, кивает к низу, на безучастно опущенные вдоль тела. — Царапины на руках.       Что за внезапный интерес, Ник?       Что за опять взявшаяся из ниоткуда подозрительность, Грэм?       — Есть, — мелькает морозно и глухо, словно издалека.       Ну, ну. Вот, ты же уже начал. Говори дальше. Не молчи, ради Христа.       Грэм разглаживает хмуренные морщинки, загоняет ссаными тряпками в угол мерзкого внутреннего червя, твердящего «он спрашивает из вежливости, и ему нахуй не всралось слушать про твоего кота». И продолжает.       — Его зовут Кухулин. Но я называю просто Ку.       Ник улыбается краешком губ.       — Ку?       С его дурацким рафинированным акцентом звук выходит топорным и смешным.       — Разве «ку» это не «пёс»?       — Ага.       Трёхсекундная пауза, в которой можно услышать писк закипевшего чайника.       — Ты называешь своего кота… — опять пауза, — собакой?       — Ага.       Скажи, Грэм забавный малый?       Ник смеётся. Взрывается бурным, рваным хохотом, что запросто мог бы распугать всех белок поблизости. А ещё он, походу, абсолютно не контролирует своё тело в приступе веселья. Иначе, как объяснить, что его силой гравитации резко заваливает вбок, чуть ли не прямиком Грэму в загребущие руки? Как объяснить, что тяжёлый и твёрдый, словно обух топора, подбородок стукается о плечо, и оставляет ещё секунду-две ноющую вмятину? Как объяснить призрак холодной ладони на предплечье, закрытом широким рукавом мантии? Мигнувшую перед глазами косичку на том же расстоянии, в котором Грэм и был, когда заплетал её? Как объяснить раскрывшийся веером запах ландыша и жасмина на улице, пронизанной свежестью прошедшего дождя?       Либо не контролирует абсолютно, либо контролирует слишком хорошо. Выдавать умысел за случайность, и случайность за умысел, что хрен разберёшь, где есть что — это мастерство.       Но Ник ведь не тот, кто станет делать подобное специально?       Да, ведь?       Забываешь, Грэм. С Николасом Беллом не бывает случайностей. Это всегда наполовину игры его умышленного виртуозного, наполовину перст судьбы. И сегодня тебя решили поиметь уничтожить с обеих сторон.       А так вообще разрешено делать? Это же почти прелюдия в общественном месте.       Они бесстыдники. Они такие бесстыдники.       Его угасающий смех высокими серебряными колокольчиками, словно прекрасный дух весны и молодости, засевает голову, и прорастают сказочные синие цветы. Грэм смущён непредвиденной близостью, от отчаянного желания ощутить его ещё хочется прыгнуть под ближайший капот, но теперь он чувствует, что задолжал пояснения.       — Нет, на самом деле… — начинает, как обычно, неудачно. — Короче, у него поликория в левом глазу. Это когда в радужке несколько зрачков.       — Реально? — вопрошает широко открытый взгляд. — Такое бывает?       — Мгм. Только от этих зрачков ему никакой пользы. Он на этот глаз слепой. В общем, мы как раз хотели взять ему имя из An Rúraíocht. А у Кухулина по легендам было семь зрачков, три в одном, четыре в другом. Вот, — разводит руками, — так и получилось. А с псом просто забавно совпало.       Ник замедляет шаг, чтобы зрительный контакт стабильней зафиксировался.       — Ответь мне на один вопрос, Грэм.       — Конечно.       — Твой кот рыжий?       Оу.       Похоже, ему и правда стоит провести один эксперимент. Сидя с Ником в одной комнате мысленно запеть Рика Эстли, и посмотреть, будет ли реакция.       — Ну-у… да. Мы взяли его из приюта.       Грэм с умом использует поворот на пути, чтобы придвинуться к Нику на чуть-чуть.       — Это было типа… знаешь, как семейное воссоединение.       Он улыбается, кажется, что со всей душой нараспашку, ребячески прищуривая васильковый взгляд. Нарисованный шрам глумливо искажается. Пара родинок следует за натягивающейся кожей, назойливая прядь приклеивается к губе, ямочка показывается на правой щеке. Все такие мелочи, которые главные герои носят в памяти крыльями за спиной, пока сидят в каком-нибудь окопе; обозначенные пересветом и эффектом размытия, в самые тяжёлые мгновения всегда напоминают, ради чего главный герой сражается. Что ждёт в конце, рай или ад — неизвестно, но он точно знает, что устлана эта дорога блестящими камешками.       Радость Нику настолько к лицу, что в груди болит, и мир вращается в обратную сторону.       Радость и отсутствие одежды — вот лучшее для него сочетание. Как говорится, нестареющая классика.       Его губам, к слову, не хватает привычного блеска гигиенички.       И губ Грэма сверху. Тоже к слову.       Сейчас он выглядит как никогда поцелуйным. Яростно поцелуйным. И обнимательным, и трогательным, и щупательным, и кусательным, и, и, и       и?       Грэм этого с невозмутимым лицом и в голове произнести не сможет.       И ему стыдно.       Стыдно за всё, что он делает с ним в своих мыслях. За всё, что делал, думая о нём в день проб, под пуховым одеялом. За всё, что делал вчера, после ночного визита, под тёплым душем. За всё, что ещё, вероятно, сделает.       Иногда он спотыкается о мысль насколько это правильно. Удовлетворять себя фантазиями о мальчике, который тебя не знает, не давал тебе согласия, и у которого есть прошлое, связанное с прямым нарушением согласия. Когда стыд заводит его слишком далеко, он почти ставит свои действия вровень с тем, что сделал тот человек. Тот человек с грязными инициалами Г. Г. И тогда стыд оборачивается страхом.       Возможно, это действительно болезнь. Терминальная стадия? Откуда боль понятно, но почему тогда так хорошо?       Ник вдруг тормозит около таблички на углу здания, сообщающей о запрете паркинга всем, кроме персонала. Как и на всех остальных табличках — ирландский сверху, английский снизу.       Собственно, так и должно быть. Даже надписи будто уже намекают.       — Как ты сказал? — интересуется Ник с лингвистической осторожностью, склоняя голову набок. Смотрит, словно на какой-то постмодернистский арт-объект. — An-?       — An Rúraíocht. Это…       — Знаю, — обрывает нетерпеливо, рывком поворачиваясь к Грэму всем корпусом. — Скажи «Университет Голуэя» ещё раз.       Тот, невдупляющий от резкого напора, просто повторяет.       — Университет Голуэя?       — Нет, — фыркает Ник. — На ирландском.       Грэм пропускает влажный воздух в приоткрытый рот, позволяет скользнуть пронзительным ноющим по эмали зубов. Мысленно призывает на духовную поддержку всех своих ирландскоговорящих предков.       Одному из них будет особенно приятно узнать по чьей просьбе ты защебетал на родном языке, не правда ли? Нет, нет, ещё не время-       Ollscoil.       na.       Gaillimhe.       Растянутое, открытое «о», напоминающее звук, издаваемый при находке подходящего размера джинс в магазине, переходит через веляризованное «l» к короткому манстерскому «о», мгновенно оседающему в гортани, и мягко сворачивается палатализованным «l». Взрывная и звонкая «g» забивается точно такой же мягкой «l», подводится расслабленной «i» и «v»-аспиратом, почти обращённым в шёпот.       Всякое сочетание звуков — отдельный маленький ритуал в бархатной полости рта, танцует на кончиках губ.       Это музыка. Для не знающего языка Ника, наверно, как эльфийское заклинание.       Он внимает. Его веки тоненько вздрагивают, являют богатую синеву из-под тени ресниц.       Это вместо «спасибо».       Принимается.       — А ещё что-нибудь? — спрашивает со столь несвойственной ему скромностью, будто просит о милостыне с протянутой рукой. — Что угодно.       Как пожелаешь, grá mo chroí. Грэм всегда рад поделиться прекрасным.       — Más ionúin an chráin is ionúin an t-ál.       Любая попытка в безупречное произношение — это борьба. Сегодня играючи уложено на лопатки. Кажется, он никогда не звучал лучше. Жаль, мама с папой не слышат.       Ник — беспощадное чудовище — может смотреть буквально куда угодно. В глаза, или чуть выше, или на переносицу, или даже сквозь. Но он смотрит на губы, принципиально, сука, смотрит. Как они стягиваются в трубочку при округлении, словно перед поцелуем; растягиваются, сжимаются и разжимаются возвратной пружиной при артикуляции носовых. Каждое их движение под его разоружающим взглядом, будто снимать с себя одежду. Вещь за вещью, дрожащими пальцами, стыдливо отворачиваясь, пряча пунцовые щёки.       И когда Грэм договаривает, то остаётся совершенно голым посреди улицы. Голым, с содранной кожей, и сердцем наружу в блаженной уязвимости. Ник не упускает своего шанса удостовериться, что оно будет кровоточить полноводной рекой.       — У меня есть несколько сборников ирландской поэзии, — улыбается он в очаровательном полубезумии, пока выкручивает всей ладонью скользкое и гулко пульсирующее.       — Там всюду есть перевод, конечно, но я хочу послушать оригинал. Зайдёшь как-нибудь и почитаешь мне?       Что, прям так сразу? Без обмена кольцами, без клятв, без пяти лет совместной жизни, без хотя бы первого свидания?       Сразу вот так зайти и почитать? Немыслимо.       — Зайду, конечно.       Нехотя переходит обратно на горчащий английский, впивающийся шипами в мягкое нёбо. Поскольку теперь обязан изъясняться так, чтобы это имело смысл, и больше не может говорить то, что думает. Пытается согнать румянец (безуспешно), и сжёвывает последнюю кожицу с обкусанных губ.       — С удовольствием почитаю тебе.       Произнести, как пойти на укол. Когда сделано — больше не страшно. А пока собирался с духом, казалось, что признаться «я на тебя дрочил дважды» — в разы проще.       Ник привстаёт на носочки и тихо похлопывает в ладоши. Умилительное зрелище для истекающего кровью.       Может, слово действительно поможет проложить путь к его сердцу. Is fearr Gaeilge bhriste ná Béarla cliste. Просто попробуй сказать его на ирландском.