THE YEARNERS

      Грэм умеет ждать, но это ничуть не делает для него ожидание меньшей пыткой. Просто он будет страдать молча.       Грэм приезжает сильно заранее. Из двух поездов, из Честера в Ливерпуль, он выбирает не тот, что привезёт точно к назначенному времени с учётом такси к киностудии. Он выбирает тот, что приедет на полтора часа раньше. Зато успевает ознакомиться с меню ближайшей кофейни, в котором, по ощущениям, количество цифр в стоимости понемногу подбивают под количество букв в названиях.       Добро пожаловать в Сити Центр, детка.       Грэм смотрит время — едва зашло за полдень, — подтягивает запыленные шнурки на серых кедах, постоянно щёлкает резинкой на уголке пластиковой папки с распечатанными репликами Лахлана Кантора. Слова иссушают язык, а образ сидит на нём, как на свинье латы. Натирает шею и жмёт в подмышках, но он настойчиво отгоняет это ощущение. В конце концов, его отобрали среди сотен мальчиков, что отсылали свои видеопробы. Значит, во-первых, что-то таки в нём есть, и не такая уж эта роль неподходящая. А во-вторых, она ему позарез нужна. Он пока не может позволить себе такое удовольствие, как разборчивость. Но, если удача будет к нему милостива, то скоро выведет на дорогу, которая пролегает к переменам.       Главное сейчас не проебаться.       Особенно, когда увеличение вероятности на проёб сидит в соседнем кресле. С русыми кудрями, модными коричневыми подтяжками и объективно миловидным лицом, по имени Уилл. Они с Грэмом вежливо представляются, пожимают друг другу руки и молча занимают места, уважая священное чувство конкуренции.       Второй и последний этап проб — не место для того, чтобы заводить дружбу.       Дверь в зал открывается, выплёвывая предыдущего претендента. Тоже рыжевато русого, высокого, одетого так, будто он запоздал на кастинг «Острых козырьков». Лет так на десять. Выражение его лица смущённо передаёт «мне сказали, что перезвонят».       Что ж, это обнадёживает.       Уилл подскакивает на стуле, чтоб пойти следующим, как дверь открывается снова...       Грэм сглатывает до щелчка в ухе и тут же подскакивает сам.       Николас Чарльз Кристиан Грэнхолм-Белл.       Николас, блядь, Белл.       И ни одна выходящая сука не пискнула, что он сегодня здесь.       Самый молодой лауреат «Золотого глобуса» за всю историю. «Последняя надежда Голливуда обрести настоящую кинозвезду со времён Джеймса Дина». «Следующая кино-икона из рода Грэнхолмов».       Чёртов кингстонский принц.       Опирается на закрытую дверь, поистине киношно взмахивает распущенными волосами, и Святой Дух подсобляет бесплотными руками, укладывая пряди на овальном лице в идеальный порядок. Кокетливо, с какой-то гламурной коварностью Николас вращает плечом в сливовой атласной рубашке, зацепляется пальцами за тонкий ремень высоких брюк. Каждое движение сопровождается почти музыкальным звяканьем кучи чёрных и серебряных побрякушек на лебяжьей шее.       Грэм сглатывает ещё раз. И щёлкает у него теперь в груди.       Николас Белл — дьявол, что подсунет тебе блестящую гелевую ручку для подписания контракта о продаже души, сдует глиттер в лицо, и громко захихикает. Может, эти пришибленные конспирологи вовсе и не ошибаются на его счёт, и Грэму самому пора надевать шапочку из фольги.       Под его взглядом становится стыдно за всё. За то, что не постирал накануне шнурки от кед, за то, что доел на ночь торт и не пошёл на пробежку утром, за то, что в детстве ковырялся языком в лунке от выпавшего молочного зуба.       Стыдно за то, как разговариваешь, ходишь, стоишь, в конце концов, как, сука, дышишь. Потому, что всё это Николас Белл умеет делать кратно лучше тебя.       При данных обстоятельствах можно просто перестать дышать. А вот так вот, Господу Богу назло. У Грэма почти получается, так как ему неведомой силой перехватывает дыхание.       — Боюсь, вам придётся ещё подождать, мальчики, — с театральной жалостью произносит Ник, приподнимая брови и слегка выпячивая нижнюю губу с изумительными родинками под ней (в жизни они ещё выразительнее, чем на фото), явно развлекаясь со своей яркой мимикой. — Вы только пришли, а я здесь с восьми. Мне нужен перерыв.       И делает шаг вперёд для рукопожатия. Сначала к Уиллу, так как он стоит ближе.       — Уильям, — неловко брякает тот, пожимая мраморную ладонь. — Уилл.       Ник поворачивается к Грэму. Последний оказывается выше, но разница в росте едва существенна. В остальном же более значительна. Ник, несмотря на подтянутую, спортивную фигуру, всё же заметно меньше, уже в плечах и груди, тоньше в талии и бёдрах.       Складен, как осина, и красив, как сид.       Грэм проглатывает оцепенение, смаргивает розовую дымку перед глазами. Называет имя, осторожно стискивая протянутую руку.       Холодная. Самая нежная из всех, что он когда-либо пожимал, включая женские. С ровным бликом на накрашенных чёрным глянцевым лаком ногтях.       — Николас. Приятно.       Действительно приятно. Даже слишком. Грэм, мягко говоря, не в восторге насколько.       — Я тебя знаю?       Это Ник обращается к Уиллу, и в вопросе вороватой тенью проскакивает неясный подтекст. Который, по крайней мере на данном этапе, никак не разгадывается.       Уилл в ответ делает самое комично идиотское лицо, которое только может быть у актёра в запасе. Что-то на уровне Бена Стиллера в «Зуландере», только непреднамеренно и с вычтенной в минус харизмой. Стоит прям-таки отдать ему должное, ещё чуть-чуть и «Золотая малина» твоя, дружище.       — О. Мы вместе играли в «Бастарде». Я был одним из детей Генриха.       Грэм смотрел этот фильм. Только Уилла почему-то не помнит. Видимо, был слишком увлечён сюжетом; длинноволосым и синеглазым сюжетом.       — То-очно. Вот откуда.       Ах, свежий аромат какой-то хуйни. Когда живёшь в большой (и немного дисфункциональной) семье, он становится почти родным.       — И как тебе моя игра, Уильям?       — Твоя?       — А чья же?       — В «Бастарде»?       — Именно.       А нет, то было не самое идиотское. Уилл может лучше. Непонятно только, либо он действительно непростительно заторможенный для своей профессии, либо знает что-то, чего не знает Грэм.       Что же тут происходит? Ник затевает нечто гаденькое — это раз. Сам выйдет победителем и не испачкается — это два. Но вот кто займёт второе место? И что ему за это будет?       — Я… э-э, если честно, не смотрел… У меня концентрация внимания нулевая. Да и не очень люблю самого себя на экране видеть, знаешь.       Ого. Всё так плохо? Мог бы хоть соврать для приличия.       По каким правилам играть до конца неизвестно, но то, что это образцовое фиаско — очевидно. Для Ника целиком и полностью, для Грэма — на уровне догадок и визжащей ядерной сиреной интуиции, для Уилла — не очевидно совершенно. Но Грэм не успевает нарадоваться тому факту, что он здесь хотя бы не самое слабое звено. Взгляд Николаса в тот же миг вынуждает ощутить когтистую лапу на голом и дрожащем хвосте.       — Вы знаете, кто я, и почему я здесь, — гнёт он гладко и воистину по-королевски. — Но не особо стараетесь мне понравиться. Это удивляет.       И то, что у него получается вести себя, как напыщенный индюк, но оставаться при этом обаятельным, тут не первостепенно. Первостепенно то, что им подфартило. Внезапно заиметь возможность пообщаться с тем, кто может повлиять на окончательное решение кастинг-директора, и заранее заслужить его расположение — звучит, как охренительная удача, которой необходимо пользоваться.       Но у Грэма вот ни одной буквы на языке, а сам язык застрял в тривиальном и пошлом.       На счастье, Уилл его спасает. Точнее, закапывает себя, параллельно возвышая соперника. Его голоса так вообще не слышно. Слышно только глухой звук гвоздя, вгоняемого в трухлявое дерево.       — Хах, представляю. Как часто ты сталкиваешься с таким. Когда все пытаются… ну, типа… лизнуть тебе задницу. Льстят, чтобы ты за них словечко замолвил. Это, наверное, жесть как утомляет.       Ты слышишь это? Никакого контакта с реальностью здесь не обнаружено.       Грэм прикусывает губу, еле сдерживая пузырящийся и — мама бы точно не одобрила — злорадный смех. О, нет, тебе за такое не достанется ни «Золотой малины», ни даже малинового пердежа. Ты получишь только ком земли в крышку своего гроба, amadán. Что ж, не всем доступно искусство холодного чтения. У некоторых судьба такая — тыкать пальцем в небо, в надежде поразить сердце, а в итоге попадать в очко.       — Утомляет? Совсем нет.       Ник улыбается поломано, и его фарфоровое личико асимметрично трескается вбок. Сухое и пренебрежительное движение бровью походит на тот неуловимый жест, которым правители давали знак охране, чтобы провинившихся уволакивали из зала аудиенции прямиком на плаху.       — Я предпочитаю лесть, а не честность.       — Да?       У Уилла дёргается кадык, и он сглатывает, совсем как Грэм недавно. Только щёлкает у него не в груди, и не в ушах, а над головой. Это счётчик со стремительно убывающими баллами симпатии от судьи и одного-единственного зрителя.       Грэм соображает, пока зыбучий песок съедает ноги: если вот прямо сейчас не перестанет топтаться на вырытой из ямы насыпи, и не закрепит провал конкурента, то и сам в неё же полетит. Уилл уже выбыл, но позволить Николасу Беллу себя перехитрить?..       Почему бы и нет?       Дело явно приятное по-своему. Но Грэм предпочтёт это сделать в иных обстоятельствах. Как минимум, когда то, ради чего он вообще сюда пришёл, будет в кармане.       А сейчас нужно действовать. Действовать наполовину вслепую, наполовину взвешено. Забрать эти прелестные баллы симпатии себе.       — К-хм, — привлекает внимание ненавязчивым покашливанием, — ты ведь на перерыве, Ник? Сходим выпить кофе? Здесь недалеко. Буду счастлив побыть в твоей обворожительной компании, и поговорить о твоих фильмах. Хоть о «Бастарде», хоть об «Игре в жмурки» или «Повешенном». Потому что я смотрел все, и ты был неотразим в каждом.       Свободно, легко, с нужной расстановкой акцентов, с отвлечением от чужого безнадёжного, плутовской искрой в глазах и приятной улыбкой. И даже коленки почти не трясутся. Отличная работа, Грэм.       Где-то сбоку слышится звон разбитого стекла и свист топора, но он проносится мимо, не задевая.       В глазах напротив распускается бутон. Такой же лечебный, как и ядовитый. Ник хихикает сквозь свои прекрасные тонкие пальцы, и больше не смотрит с подчёркнутым приличием.       Он смотрит с удовольствием.       Траекторией взгляда подцепляет подбородок, следует вверх, тревожа ребристыми прохладными лепестками пушок на горящих щеках. Гладит по голове, хваля хорошего мальчика.       Maith thú. Ты правильно меня понял.       И Грэм ощущает этот вероломный василёк в своей груди, непрошено туда посеянный. Опутывает шершавым трахею, расцветает нежным и электрическим.       — Согласен её тебе составить. Идём.       Оставлять за спиной полыхающего от злости Уилла — охуенно, если честно. Вести за собой Николаса Белла (любезно позволяющего себя вести, конечно же), и не знать, о чём с ним говорить и чем же его впечатлять — не особо охуенно, если честно. Но Грэм ведёт, и ведёт себя естественно. То есть молчит.       — А ты расторопный.       Возможно, в глубине души он бы предпочёл услышать «ты хорошенький», желательно, с послесловием «а этот Уилл воняет» или что-то в таком духе. Но сказанного пока достаточно. Хотя задачка была не сложнее падения с бревна.       Николас Белл — наследник Грэнхолмов, любимец серебряных экранов. Ему в рот клали ложку из чистого золота, чтобы проверить, не красное ли горло. Такой человек, как он, абсолютно точно не любит лесть. Он один из тех мифических богачей, которые ценят честность и правду. Он абсолютно точно не обожает, когда его боготворят, и абсолютно точно не окружает себя подпевалами. А ещё он сто процентов не любит, когда ему, как удачно выразился Уилл, «лижут жопу». С его-то ориентацией, ага.       Сука, это какая-то комедия.       Никакой Николас Белл не василёк. Эти пацаны сорные, и прорастут на обочине. Николас Белл — тюдоровская розочка, которую нужно обхаживать кардинально и с садоводческой выверенностью.       А честность? Ещё раз, нахуй она нужна? Лучше устроить конкурс, у кого при поклоне задница ближе к земле окажется, и чей подлиз на ощупь поприятнее будет. Николас Белл искренне этим наслаждается.       — А что? Я же не врал.       — Конечно, нет.       Грэм чувствует, что его лапают глазами. Изучают, что он всё-таки за зверёк такой, но вопросов не задают.       Остальную часть пути они проходят в молчании. Скоро оказываются в кофейне, в которой час назад Грэм коротал время. Внутри — те же улыбчивые бариста и те же незаслуженные цены. На что Грэм лишь тяжело вздыхает, выслушав заказ Ника внимательно. Находит его в меню напротив почти самой высокой цифры. Почти. Хотя нет, с добавлением ещё шести шотов французской ванили цена уравнивается.       Блядь, ты же типа спортом занимаешься, тебе разве можно столько сахара? Ай, в пизду, такую фигуру хрен испортишь.       Грэм вздыхает снова и достаёт карточку.       Опёршийся на витрину с круассанами Ник заметно недоумевает.       — Ты хочешь заплатить за меня?       Сам в шоке. Но он всё ещё воспитанный джентльмен, пусть и лузер на полставки. Да и банально не может подобрать подходящих слов, чтобы просьба разделить счёт не звучала, как скрежет жадного опоссума в куче мусора.       — Ну, я же пригласил, разве нет?       Ник густо хмыкает, жмёт плечами, не спорит.       — Окей.       Появляется надежда, что хотя бы одну вертикальную чёрточку от плюсика Грэм этим заработал.       Он первым забирает своё капучино с корицей и ирландскими сливками (Ник не забыл хмыкнуть и на это тоже), и занимает, как и в прошлый раз, столик у окна, рядом с приунывшим фикусом.       Снова привет, дружок.       Ага, всё так же.       Главный герой этого дня и этой жизни подтягивается секунд через десять. Грэм едва успевает по детской привычке подуть на пенку. Скрипит стулом, ставит надутый взбитыми сливками и тарахтящий кубиками льда стакан. Выглядит эта сладкая раздувшаяся клубничная-ванильная-резиновая масса сомнительно, но каждому своё. Вряд ли он часто себе такое позволяет, и это, в принципе, видно.       Наклоняется Ник над столом практически так же низко, как пышногрудые официантки на Октоберфесте в платьях с глубокими декольте. У него в вырезе рубашки смотреть особо не на что. Кроме восхитительно натягивающей кожу ключичной кости и звякающих цацек. Среди чёрно-серебряного вечно качающегося месива можно разглядеть бархатку с кнопками, цепь, как из открывашек из-под жестяных банок пепси, цепочку с полумесяцем, шнурок с непонятной монеткой, и ещё одну цепочку с заглавными буквами (именем, вероятно?)       У Грэма зрение не идеальное, но он лелеет надежду, что имя там собственное, а не какого-то бойфренда-долбоёба. Эпитомия слащавости. Ему претит мысль, что Николас Белл может позволить так дёшево себя клеймить.       Почему его это вообще ебёт? Хороший вопрос. Хотелось бы и ему знать.       Носи он буковку «G» на шее, ты бы так не возникал, не так ли, Грэм?       Да кем ты себя возомнил, блядь?       Ник впархивает в кресло, как прекрасный фей в кувшинку, и усаживается в живописную позу — вылитый натурщик перед портретистом. Его лицо никаким плоским и угловатым полуденным теням не по зубам. Накладываются грубыми жёлтыми полосами, оттискивая на атласной рубашке печальную тень облысевшего фикуса, и ничуть его не портят (в смысле Ника, а не фикус — у последнего нет шансов, он нынче на смертном одре). Природа создала этот эстетический пробел и Николаса Белла — и дала второму приоритет над первым.       Грэм жалеет, что не захватил плёнку. На телефон совсем не то. Да и ассоциации вещь страшная. Попросить едва знакомца щёлкнуть его на какой-никакой, а фотоаппарат — это претензия на спонтанное искусство, а сделать то же самое, но на смартфон — отдаёт душком дрочерского сталкинга.       А так мог бы сделать первый пробный снимок своей Алексы Уайлдинг. Изобразить его потом, как своего личного искусителя. Кем он и является.       Ник пододвигается, падает на спинку. Перебирает украшения, не давая им замолчать. Ну, хоть кто-то же должен за этим столом издавать звуки, пока двое живых организмов изучают друг друга, продумывая реплики наперёд. И безделушки продолжают позвякивать, словно знамение. Грэм понимает, о чём они знаменуют. Чем дольше он дышит с Ником одним воздухом, тем дальше он от Бога.       Отпустил Его всемилостивые объятия ради беглого взгляда на британского твинка.       Mo náire tu. Стыдись, сын священной Эйре.       Бумажная эко-трубочка пронзает мягкую сливочную плоть, скользит по прозрачной стенке стакана, проникает глубже в приторную вязкость, которую здесь называют кофе. Пока происходящее в рамках приличия, но это не длится долго. Торчащий наружу кончик (всё ещё трубочки) обхватывают полные и влажные от румяного блеска губы.       Серьёзно?.. Прямо перед моим капучино?       Этот переслащенный напиток, который заказал себе Ник, Грэм считает редкостной дрянью, и его он совсем не хочет. Но рот наполняется слюной, и кофе тут не при чём.       Кончик ещё и розовый.       Сука.       Ник потягивает из трубочки, и, кажется, Грэм начинает обретать своё собственное видение «продуктового порно». Акцент на «порно». Не такого тошнительно безвкусного, зато возбуждающего по-настоящему. Все нужные ингредиенты здесь: прикрытые глаза с пышными ресницами, чёрный овал ногтей на мутно-буром стекле, заточенные втянутыми щеками скулы, ходящий в расфокусе при каждом маленьком глотке кадык.       И губы.       Эти губы — подлинная бласфемия. Таких с праведными замыслами не делают. И то, как они сжимают проклятую трубочку, есть оружие дьявола. Если ради того, чтобы украсть с них один поцелуй задумываешься об убийстве, то о каком божьем замысле идёт речь? Печать змея — укус в виде родинок — прямо под ними, какие ещё нужны доказательства?       Ник выпускает кончик изо рта с этим блядским. мокрым. причмокиванием. Языком собирает наполовину утонувшие в стакане сливки. Облизывает губы и, пользуясь тем, что ангел-хранитель одного грешника напротив пробил лицо ладонью, стыкуется с ним взглядами.       Устраивает ему персонально тот самый случай, когда надо не поддаваться, не принимать вызов. Когда надо уводить глаза, пасовать. Но Грэм не может. На веки будто затвор прикрутили и задвижкой хлопнули. Ни туда-ни сюда не даёт. Он может только смотреть, и чувствовать, как вся душа выворачивается наизнанку пунцовым на щеках.       И Ник ухмыляется уголком губ в белых сливках. Тычет острым так, будто увидел именно то, на что и рассчитывал.       От этого больно, от этого унизительно, и этого достаточно для позорного стояка.       Грэм вцепляется в ручку своего стакана, как в спасательный круг, удерживающий на поверхности реальности, в которой, между прочим, вокруг него куча людей. Пальцы второй руки нещадно царапают обивку стула. Надо так-то побыстрее сматываться, пока не заставили возмещать ущерб. Но если у него сейчас в набитой кофейне встанет член, ещё и на парня, с которым он познакомился от силы двадцать минут назад, то не церемоньтесь с ним. Одной пули в лоб будет достаточно.       — Почему мы пришли сюда, а не в Старбакс? — спрашивает Ник, и голос Господа, при хоровом сопровождении здравого смысла в голове окончательно глохнет.       Грэм забывает поблагодарить собеседника за то, что тот хоть какую-то тему завязал. Продлись это всё ещё пару секунд и срам был бы неизбежен.       — Э… стараюсь поддерживать малые и независимые бизнесы.       Ник прыскает, но, похоже, клюёт.       — Это такая форма антипотребительства или ситуация тебе близка?       Перестаньте, мистер Белл. Слишком сложные вопросы для человека, у которого кровь отлила от головы.       — И то, и другое, наверно? Там, где я родился, большинство предприятий были малыми.       На одном из таких предприятий он даже жил одиннадцать лет. Но Грэм в биографию не ударяется, так как его не спрашивают. Воспитанный мальчик не станет навязываться.       А ведь ему тоже есть, что сказать. Кое-что, что крутится на перевязанном языке с начала встречи. Кое-что жизненно важное.       Он делает пару глотков капучино, терпкого и умеренно сладкого, смачивает горло.       — Мы… к-хм, — и всё равно прокалывается с нервным кашлем, — мы ведь тоже знакомы. Ну, вроде того. Я снимался с тобой вместе…       Делает паузу, стимулируя общие воспоминания. У Грэма, например, они отлично работают. Отмытый от пыли корпус, чёткий звук, новые батарейки. Как будто вчера было. Теперь осталось выяснить, работают ли они у второй стороны. Или он их и не хранил никогда.       Грэм и Ник на тех съёмках рук друг другу не пожимали — у первого роль была слишком маленькой, чтобы знакомиться с исполнителем главной. Один съёмочный день отстрелялся и до свидания.       Но Грэм никогда не забывал, как режиссёр тогда крикнул «мотор!». Как ему надо было ползти назад, в ужасе отталкиваясь пятками от пола, к холодной декорации.       Как его хлестнуло плетью взгляда, что циркулировала живым электричеством. Задело за нежную детскую кожу, набирающую один за одним будущие шрамы. Вот эта светлая борозда на локте — это с дерева упал, на коленке — это с велика.       А вот эта, у солнечного сплетения — это Николас Белл случился.       Какой же из масок принадлежал этот взгляд? О, одной из самых ярких в его стремительно развивающейся карьере. Сына главы Восточного Мейза, тирана и диктатора Блюстителя. Будущего преемника.       Грэм ещё не знал ни о Большом Брате, ни о Джеке Меридью. Его первое взаимодействие с жанром прошло через эти съёмки, и через Ника напрямую. На нём был довольно шаблонный образ футуристично-антиутопичного маленького зла. Чёрный конвейерный костюм и щедро вымазанные гелем, зачёсанные назад волосы, совсем не такие длинные, как сейчас.       И, конечно, глаза. Ребёнка, которому дали в руки власть над жизнями, сказали, что страна — одна большая песочница, и в будущем он станет королём этой игровой площадки. Ребёнка, который познаёт, что другие существа тоже испытывают боль, не через отрывание крыльев мухе, а через казни и истязания врагов государства. Его же сверстников — включительно.       Тринадцатилетний Грэм поймал этот взгляд с первой попытки, запечатал в детском сундучке сознания, который всё делал больше, ярче, громче. И решил, что влюбился. Нет, ничего общего с романтикой эти чувства пока не имели. Он просто захотел быть им, сразу же себя за это возненавидев. Ведь Ник на целый год младше, а равняться на младших — стрёмно.       Грэм Каннингем не познакомился тогда с Николасом Беллом, но, так или иначе, сотворил себе кумира.       Сейчас он впервые встречает его с тех пор, и испытывает нешуточное дежавю. Чувство восторга размером с маленькую вселенную.       Ник — звезда, что звездой родилась. Кому не нужно было рассыпаться на звёздную пыль, чтобы пересобрать себя заново на ночном небе. Кажется, это не должно вызывать особого уважения, и всяко меньше восхищения. Но справедливость отказывается вершиться, когда ты смотришь на него. И светит он ярче многих.       Раннее это произрастало из чистоты и наивности. Всё испортило и извратило половое созревание. Чувства Грэма больше никак не назвать чистыми, особенно после мыслей о губах и неких розовых, прости Господи, кончиках.       Теперь у Ника помимо глаз, оборачивающих душу в лёд, есть и много других потрясающих мест, на которые хочется смотреть, смотреть, смотреть. Существенную их часть принято прятать под одеждой. Заледенеешь ты за это, или сгоришь, или истечёшь кровью, или сдохнешь от аллергии на васильковую пыльцу — плевать.       И этого хватает, чтобы быть в ужасе.       — В «Ничего не происходит». Ты был одним из тех детей в камерах, — отвечает Ник, не медля ни секунды, заполняя собой паузу. — Помню.       Дыши, Грэм, только дыши.       — Тебя я помню.       Три слова, все как ножи.       Три орудия убийства, один труп.       Убит трижды.       Что-то на этом месте преступления не сходится, блядь.       Хуже, чем «я и не знал, что ты вообще где-то снимался». Хуже, чем полный игнор вопроса.       Всё плохо. Всё очень-очень плохо.       Скоро убитый оживает. Ножевые в сердце, а работу делать надо. Покончив с кофе, они возвращаются в студию.       Часть недолгой дороги Ник делается задумчивым. Почему-то идёт на шаг позади. И вдруг хватает воскресшего за локоть, разворачивая к себе рывком.       — Продиктуй свой номер.       Со стороны могло показаться, что он к нему целоваться полезет. Да и не со стороны тоже.       Ошалевший Грэм придавливает ботинком секундную оторопь, шутит в своей голове, что он хороших парней после первого свидания не кидает. На деле диктует номер и замолкает покорно. Но в груди от неизвестности колбасит дико.       Зачем номер? Уже уверен, что роль — его, и запишет, как будущего коллегу? Или решил, что роль ему, в общем-то, не нужна, и пригласит вместо этого к себе на ночь? На вершину через постель, и всё такое.       Как-то предположения слишком быстро переходят в раздел фантастики.       Ник листает, коротко ищет что-то. Когда наконец кладёт телефон обратно в задний карман, от него приходит сообщение с прикреплённым документом.       — Что это?       — Реплики Себастьяна Скарборо.       Минуточку.       — Себастьяна? Но я же пробуюсь на…       — Послушай, — Ник невесомо прикасается к предплечью, побуждая продолжать идти. Грэм почти уверен, что он хотел взять его под руку, но на людной улице не решился. — У Себастьяна планируется четыре часа экранного времени в первом сезоне. Примерно. Пока точно нельзя сказать, сам понимаешь. Больше только у Артура. То есть у меня. У Лахлана — едва три.       Не понимаю.       — К чему ты ведёшь?       — Рискни, — задорным шёпотом. — То, что сейчас сможешь, выучи. Поимпровизируй. Я тебе помогу, подыграю. Поговорю с кастинг-директором.       Всё ещё не понимаю.       — Ты убедишь его?       — Его невозможно убедить. Только заставить проникнуться моим виденьем. Но это моя забота. А твоя — сделать так, чтобы я не пожалел.       Наверно, самое время выразить непонимание словами.       — Не понимаю. Почему Себастьян?       Ник реагирует резко и драматично. Скрещивает руки, хлестнув волосами по воздуху, щурится недовольно из-под блестящих на солнце прядей. Замерзает, будто ему внутрь осколок льда замело.       — Ты уже заставляешь меня жалеть о том, что я назвал тебя расторопным, — одно предложение в строгом тоне, и ищи теперь сердце где-то в желудке. — Я считаю, что на роль Себастьяна ты подойдёшь лучше. Это понятно?       Теперь да.       — Я всё понимаю, — врёт в глаза. — Просто неожиданно как-то.       Как-то.       Да это охуеть как неожиданно. Конечно, результаты проб всегда могут оказаться непредсказуемыми. Ты можешь крупно проебаться, когда уверен в себе на сто десять процентов, и с лёгкостью ухватить роль, когда не рассчитываешь ни на что. Актёр должен быть готов ко всему.       Грэм на сто десять процентов был уверен, что готов. А теперь он в шаге от того, чтобы крупно проебаться.       — Это риск для меня. Я не уверен, что стоит…       — Как хочешь, — присасывается под рёбра скверной опухолью.       О, нет. Это поганая фраза. И произнесена прямо как мамино «делай, что хочешь», после которого ты физически не способен делать, что хочешь.       — Решишься — получишь мою поддержку. Если нет, то ты сам по себе. Надеюсь, ты действительно хорошо подготовился.       Вот, значит, как. Это такая лёгкая прелюдия к тому, как ебут молодых актёров в Голливуде? Образно, в данном случае. Потому, что то, как это делают не образно, Грэм знать не желает.       На самом деле, если отбросить эмоции, то ничего нестандартного не происходит. Менять актёрам роли на этапе проб — не сверхъестественно. Подсовывать претендентам незнакомый текст, чтобы проверить, смогут ли выкрутиться — обычная практика. Плавали, знаем. Но это всё — абстрактно. Одно слюнявое и мерзкое «если» преграждает путь к свету. Не учитывать эмоциональную составляющую, когда рядом Ник? Ага, удачи, чел. Можешь ещё попробовать оксиды от воды отделить.       Да и ситуация сама по себе бесячая. Шли на хуй всё, к чему ты упорно готовился. Не сделаешь, как я хочу — пальцем для тебя не пошевелю. И это только на словах. А взгляд — адское синее пламя — говорит «я буду тебя заваливать, как самый мерзкий препод, которого ты только можешь себе вообразить».       Грэм почти его ненавидит. Того, кто действительно и пальцем не пошевелил, чтобы получить свою главную роль. Кого просто взяли без единого прослушивания. Для кого это всё просто дурацкая игра, очередной подвернувшийся способ потешить своё эго, уморительное зрелище суетящегося хомяка в колесе.       Гадкий, капризный, напыщенный сопляк.       Оказывается, возненавидеть Николаса Белла так же просто, как и…       Грэм разлепляет дрожащие губы, чтобы ему высказать, но натыкается животом на штырь лукавой, до основания проржавевшей ухмылки.       Я знаю всё, что ты хочешь мне сказать, смеётся она, угрожая вонзиться глубже. Но один хрен ты сделаешь, как я прошу. Поэтому молчи, и береги карму.       И наружу выходит следующее:       — Хорошо. Я это сделаю.       Да какого хрена.       Чтоб тебя черти взяли, Николас Белл. Но не раньше, чем Грэм до тебя доберётся.       — Только не говори мне, что не видишь этого, — говорит он, упираясь руками в стол, ментально задавливая кастинг-директора всеми привилегиями в рамках своего статуса будущей главной звезды всего проекта.       Удивительно. И ради кого? Ради Грэма. Который сейчас стоит столбом на белом фоне, отворачиваясь от направленного прожектора. Чувствует себя как пришпиленная за вывернутое пузо препарируемая лягушка. Разве что она к этому моменту обычно уже мёртвая.       Открывшийся для него вид со спины, как только Ник чуть наклонился, так и манит взгляд. Но Грэм пока стоически борется с наваждением, позволяя себе поглядывать только раз в пару секунд.       В конце концов, он ещё имеет право злиться.       — Не знаю, Ник, не знаю.       Складывает домиком пальцы Эмиль Саккардо, кастинг-директор. Мужчина под сорок, в очках, рубашке поло, и с шарфом. Выглядит как герой Стенли Туччи в «Дьявол носит Прада», только гетеро.       — В плане исполнения у меня, к слову, нареканий нет, можешь расслабиться. Учитывая, что девяносто процентов из этого импровизация. Ты же знаешь, твоё мнение мы с Джонатаном всегда готовы учитывать, потому как в первую очередь с этими людьми тебе работать. Но ты правда в этой затее настолько уверен?       Ник вздыхает, как святой мученик.       — Эмиль, прошу, загляни в свой же кастинг-лист, — пододвигает какие-то листочки, и экспрессивно в них тычет. — Там ясно написано, что Себастьян выглядит безобидно. Безобидно, блин. Типаж Грэма идеально вписывается. А ваше описание, — поднимает и зачитывает, — «белая кожа, блондинистые волосы и светлые глаза» с безобидностью лично у меня не ассоциируется. Скорее с листовкой нацистской Германии о превосходстве арийской расы.       Эмиль, явно знакомый с таким поведением мистера Белла не понаслышке, от громких слов отмахивается.       Ник, кстати, оказывается в итоге прав, и это раздражает и восхищает одновременно. Ещё ни один персонаж не прикипал к Грэму сходу, и так легко, как Себастьян. Идеальный мэтч. Любовь с первых прочитанных строк.       Про Лахлана к этому моменту он забывает окончательно. Мысли, что выложился недостаточно, и из-за этого потеряет для себя Себастьяна, становятся отравляющим дымом. Поэтому то, с какой отверженностью за эту роль для него сражается Ник, заставляет нервно поправлять волосы и смущённо покусывать губу. Ей богу, как девчонка, которую отстаивает перед хулиганами самый популярный мальчик в школе.       — Не перегибай, — бросает Эмиль, поправляя очки, и откладывая листы на прежнее место. — Но, допустим, ты в чём-то прав. Джонатан передавал, что в первую очередь между Артуром и Себастьяном обязан быть внешний контраст. Так он это видит. Потому мы в итоге блондина и выбрали.       — Брюнет и рыжий — тоже контраст. И визуально даже интереснее, — подбоченивается Ник.       Грэма не спрашивают, но он не может не согласиться. Рыжий вообще со всеми хорошо смотрится, ага.       — Я и не спорю, — кивает Эмиль, и в раздумьях стучит пальцами по столу. — Встаньте-ка, джентльмены, рядом ещё разок.       Ник распрямляет спину, разворачивается. Подходит уверенным шагом к своей распотрошённой лягушке под прожектором. С холодным блеском скальпеля-взгляда наперевес и слишком спокойной улыбкой. Это пугает.       Останавливается на одной линии, плечом к плечу.       Когда он говорит, что поможет и подыграет — он не обманывает. Действительно подыгрывает, да ещё как.       Пять минут назад — они так же близко. Так же под прицелом камеры, поглощены ненасытным светом. Уязвимее только без одежды, но творят вдвоём нечто интимнее, чем секс. В бесконечное количество раз. Воссоздают сцены из оригинальных книг Вуда, импровизируют случайные ситуации по указаниям Эмиля. Отыгрывают неловкое знакомство (как будто что-то новое), молчат рядом друг с другом. Потому что молчать тоже нужно уметь. Орут, толкаются, спорят так, словно от исхода их ссоры зависит судьба мира, шутят, обнимаются и смеются, словно дружат десятилетиями. Словно оба знают самые страшные секреты друг друга. Знают, как кольнуть, чтобы было больнее всего. Словно у обоих есть особые шифры, кодовые слова, тайные рукопожатия.       Притвориться, поверить, повторить. Притвориться, поверить, повторить.       Весь спектр эмоций, через который Ник провёл Грэма — от испуга, от любопытства, до вселенского восторга, до лопающегося стыда, до зубоскрипной злобы — всё находит свой выход в этой самой точке.       Грэм теперь снова чист.       Грэм теперь свободен.       Он может влюбиться в Николаса Белла заново.       И, похоже, сегодня это первое в его списке дел. Повторить, повторить, повторить.       Эмиль подаёт знак оператору, и тот фокусирует камеру.       Ник не смотрит на Грэма. Он смотрит в объектив. Сверкает улыбкой, как ребёнок с новой игрушкой в одной руке и сахарной ватой в другой. Убирает прядь волос за ухо.       Он знает, что камера обрезает их выше пояса. Всё, что ниже — слепая зона. Мёртвое для последствий. То, что не зафиксировано — существует исключительно в моменте. Таковы правила индустрии. После — не имеет значения.       Жизнь мотылька в прикосновении.       И он сделает так, чтобы эта жизнь была самой красивой, пусть и короткой.       Посылает чётко оформленный импульс в тонкую кисть, начинает движение. Ногтем задевает выпуклую косточку, в хрупком, бережном до тошноты, вроде как спрашивает разрешение. Как будто это имеет значение. Как будто он хочет сделать что-то, что разрешения требует. Даёт ложную надежду, жестоко и безжалостно. Но за это последствий тоже не будет. И, пожалуй, в моменте согласие важно и необходимо.       Нет ничего, на что Грэм не был бы согласен заранее. Что угодно, если с ним.       Возьми его с собой и разложи ослепительным светом на космическую пыль и белый шум по радио, мальчик, рождённый звездой.       Согласие он получил, что будет дальше?       Холодная ладонь забирает запятнанное солнцем запястье, сталкивает со своей орбиты, стаскивает, как ворона блестяшку. Вздыбливает волоски, запускает первую стадию онемения. Обжигает стылым и стальным, кожей из лунного хрусталя. Клеймит, оставляя отпечатки по линии открытой петли. Перекрести, завяжи, затяни — и конец. Чуть сжимает в жесте, который с инопланетного трактуется как «поддержка». Язык такой, что передержал лишнюю секунду, и «поддержка» превратилась в «издевательство». Но, к счастью, Николас — носитель. Не ошибётся. Если кажется, что издевательство — будь уверен, это оно и есть.       Большой палец направляет туда, где щупают пульс. Тонометр собьётся со счёта, но достаточно — поймать ритм. Тук-тук-тук-тук-тук-тук. Без пауз, без пробелов. В точности обратное ровной линии на кардиомониторе — ни одной прямой, лишь ломаные.  Расслабляет пальцы, стирает отпечатки до неопознанности. Никто не поймёт, да и ничего не было. Если тело снаружи выглядит живым, значит, и дела нет. Разжимает, скользит, уходит. Чистая работа.       Мотылёк падает замертво.       Поворачивает голову, убеждаясь, что Грэм теперь смотрит на него во все глаза и немного больше.       Подмигивает.       Грэм понимает, что продолжать всматриваться в бездну, пока она смотрит на тебя, невозможно. Особенно, когда она ещё и подмигивает до кучи.       Щёки сводит улыбкой. Он спешит убрать взгляд, направляя его в дуло камеры. Так спокойней. Перед камерой его учили притворяться. Перед Николасом Беллом — нет.       — Да, в этом что-то есть, — хитро усмехается Эмиль в повёрнутый монитор, и всплёскивает руками. — Хах, удивительный день. Шесть часов искали Кантора, в итоге нашли Себастьяна.       Грэм давится воздухом.       Нашли? Когда успели?..       И почему на него все так смотрят?       Ник треплет его по плечу. Большие глаза сверкают, как прибрежные волны против солнечных лучей, и это приводит в чувство. Хотя бы частично. Но рука всё ещё немая.       — Что, правда? Так сразу?       — Ты отлично справился. Убедил, что отступление от изначального представления каста будет того стоить. Вы оба убедили. Роль твоя, Грэм. Поздравляю.       Улыбка расширяется сама, и застревает, как приклеенная. Очень хочется просто смеяться. До слёз, до удушливого кашля.       Сегодня он определённом счастлив. Сегодня — абсолютно.       Свет софита приглушается, перед глазами перестаёт рябить, и обмен рукопожатиями (до сих пор немыми с одной стороны) со всеми присутствующими заканчивается.       Двое отходят в сторону, чтобы быстро переговорить. Или, скорее, перекинуться таинственными односложностями перед тем, как попрощаться.       — Почему?       — Кажется, ты уже задавал этот вопрос.       Кажется, ты уже так же на него щурился.       — Нет, почему ты так настаивал на моей кандидатуре? Неужели никто кроме меня? С чего такая честь?       — Это ты так благодаришь?       Ответить нечего. Но Грэм тоже иногда чувствует острое желание побыть немного сукой.       — Ты слишком мнительный, — проговаривает Ник своим сладким растянутым баритоном, играясь с подвесками. — Ищешь подвох, где его нет.       — То есть ты не скажешь?       — Ну… — поджимает губы, нечитаемо дёргает бровями, — может быть, мне просто понравилось, как ты смотришь на меня. Никакого подвоха.       — Как я смотрю?       — Как сейчас.       Да блядь.       — Как роль Себастьяна связана с моим взглядом… на тебя?       — Придёшь на первую читку, — он протягивает руку, как к забившемуся под диван коту, и смахивает с плеча невидимую соринку, — узнаешь.       Тут Ник тоже не обманывает. Когда Грэм приходит — узнаёт. Час от часу, правда, не легче.       Ну, конечно же, играть влюблённого в Артура Себастьяна получится правдивее всего. Потому что играть-то и не придётся.       Николас Белл, чёртов маленький гений.       Никакого подвоха, как же.