THE YEARNERS

      Артур Руадан, пожалуй, тот самый призрак книжного антигероя, которого изредка можно заметить гуляющим среди страниц в междустрочных интервалах. Его личность остаётся за пределами хронотопа, но совершённые им действия в прошлом — стоят у истоков того, что происходит в сюжетной канве.       Что о нём писал британец Грегор Вуд в своих книгах «Академия Скартелл»?       Ну, Артур был известен под прозвищем Железный Ворон. Артур был организатором скандально известного в книжной вселенной заговорщицкого тайного движения «Антрацит», состоящего из чародеев, практикующих запретные тёмные искусства. Артур был одним из спровоцировавших длительный конфликт, после перетёкший в полноценную войну между чародеями и монархами, из-за чего тех, кто владел магией не допускали в правящие структуры ещё очень долго.       И… да, похоже, это всё. Но это случится гораздо, гораздо позже.       Сейчас об Артуре Руадане и его весьма незаурядном таланте к магии знают немногие, а о Железном Вороне и подавно не знает никто.       Сейчас Артур — шестнадцатилетний чародей, несчастливый обладатель спящего гена, недавно разбуженного весьма разрушительным способом. Мальчик с искусственно стёртыми воспоминаниями о семье и травматичном детстве. Новоиспечённый послушник чародейской академии Скартелл.       Имеет юный Артур на всё про всё три вещи.       Первое — наскоро залеченная магией полоска шрама, что неровной дугой пересекает левый глаз, щёку, доходит до уха, и о происхождении которого он ничего не помнит.       Второе — стремление найти своё место в магическом обществе.       И, наконец, третье — гордое и красивое лицо Николаса Белла. С чем, без сомнений, ему везёт больше всех.       Из общего, помимо морды лица, у Артура и Николаса — неуёмные амбиции, грязный язык и способность творить пальцами магию. В случае с первым более чем буквально, в случае со вторым… не вполне.       Грэм позволяет себе показать нос из-за угла и одним глазком насладиться трогательным рождением героя. Было бы неплохо символически всплакнуть, но потом же опять погонят мять задницу в визажистское кресло. И даже приятное общество обворожительной гримёрши мисс Макгрей не заставит его лишний раз предстать перед этим мёртвым белым светом и волшебным зеркалом, что предлагает в уничижительных подробностях рассмотреть все прыщи, примериться к цвету синяков под глазами и пересчитать количество подбородков. Сиди, мол, смирно, и думай, всегда ли ты выглядел так уёбищно.       К слову о тех, кого от таких мыслей оградила сама матушка природа.       Он идёт по длинному коридору площадки, и будоражащее, звонкое эхо отлетает от его шагов. За стройной долговязой фигурой, выныривая через правое плечо, спешит желток утреннего солнца. Высвечивает присным лучом две выразительные родинки под губой, как подсвечивают кистью лики святых на иконах. Слева крадётся и тянется смолистым и липким скупая тень, укрывая уродливый шрам. Распахнутая чёрная мантия послушника беспокойно колышется вслед за хозяином. Полы её, истинно как крылья ворона, хлопают по обтянутым высокими носками и клетчатыми бриджами икрам. Распущенные волосы с присобранными на затылке прядями сливаются с ней цветом.       Николас Белл идёт, но Артур Руадан смотрит. Лицо его — отёсанная глыба льда, ницшеанская бездна, пустой револьверный барабан. Грёбанный калейдоскоп из оттенков серого и битого стекла. Опустошённый сосуд взгляда, в котором как никогда чётко видны оголённые, острые грани.       Он встревожен, утомлён и потерян.       Он уже знает, что исчезнувшая часть воспоминаний — нихуя не амнезия, которую внушали ему преподаватели перед принятием в Скартелл. В его голове кто-то навёл порядок, потому что там было что-то очень, очень грязное.       Но он слишком слаб. Пока. И оттого становится лишь злее.       Камера на тележке беззвучно скользит по рельсам назад. Джонатан наблюдает через внешний монитор. В стороне, за пределами широкоугольного глаза, усевшись на раскладной стул, Феликс со сложной складкой между светлых бровей глядит в сценарный лист. Симби куда-то смылась.       А Грэм… Он ждёт на своей позиции. Пока само олицетворение злого рока не подойдёт на расстояние защитного стекла, отделяющего посетителя Лувра от губ Джоконды.       Его черёд блеснуть настанет, кстати, через три… два…       Тонкая сегментная шея кинокамеры медленно выпрямляется, поворачивает сиреноподобную голову словно затаившийся в траве хищник, играя лоснящимся пластиком меха, и плотоядно вгрызается во второго участника пока ещё немой сцены.       А Грэм… А Грэма здесь нет.       Артур никого с этим именем не знает.       Зато Артур хорошо знает своего лучшего друга и первого сверстника, которому он пожал руку в стенах этой проклятой академии — Себастьяна Скарборо. Такого же молодого послушника с запертым под академические замки недюжинным потенциалом.       Себастьян — знаемый плут и рыжая деревенщина, но из семьи потомственных чародеев, что в выдуманной вселенной, опирающейся на эстетику западной Европы девятнадцатого века, и в её умеренно консервативных кругах всегда ценится высоко. Себастьян — самоуверенная горячая голова, но так и не научился никому доверять. Себастьян — обладатель самой солнечной внешности и самой лучезарной улыбки, но уже год как втайне от всех преподавателей и поражённой тяжёлым проклятьем матери припадает к пропитанным могильным холодом фолиантам по некромантии.       В первый же день знакомства Себастьян и Артур затевают магическую дуэль на заднем дворе, и чуть не разносят мраморные своды кивория, установленного как мемориал первому ректору академии.       Вместе получают выговор, вместе чистят террариумы в качестве наказания, одновременно выслушивая элегантную прожарку от говорящей узкоротой жабы, вместе зализывают синяки и ссадины.       И с тех пор не расстаются.       Выигрывает, кстати, Артур.       Чтоб все тут сучки знали, кто главный герой.       Грэм моргает, подпирает собой стену, скрещивает на груди руки, и со всей помпезностью выносит на всеобщее обозрение филигранно подготовленную лисью ухмылочку и неровный излом брови. Шкура Себастьяна Скарборо сидит как влитая. Отдаёт запахом ванили, мха и аккуратных и гладких стежков, вышедших из-под швейной машинки, заправленной маслом. Сзади затылок натирает бирка со значком «деликатной стирки». Выглядит сшитой на заказ, даже не верится, что изначально он пробовался на другую роль и должен был натянуть чужую шкуру.       Что же общего у Себастьяна и Грэма, помимо акцента?       Ну…       Они влюблены.       В тех, кого оба вынуждены в своих мирах называть друзьями. В тех, кто с первого взгляда клеймит жёстким, но смиренным «я окончательно разъебу твоё неустойчивое самоопределение, доставлю тебе хуеву тучу проблем, а ты будешь счастлив просить ещё». В тех, в кого категорически нежелательно по многим причинам, но невозможно не. Тоже по многим причинам.       Узнаёт он о сих нежных чувствах у своего персонажа на первой читке сценария. Догадываться начинает уже на «Артур материализует в своей руке шнурок и собирает сзади волосы, перед тем, как склониться над котлом. Себастьян смотрит на это гораздо дольше, чем должен», а на «После шутки Артура наступает неловкая тишина. Начинает смеяться только Себастьян» — и вовсе понимает, чем дело пахнет.       Чем-то очень гейским.       Остаётся этим фактом на щепотку смущённым и растерянным, но       — тут сидящий через стол Ник в бежевом свитере, с завязанными волосами и овальным глянцевым ноготком, заложенным между белых страниц, заставляет взглядом из-под прозрачных очков-панто буквально вжаться в спинку стула, и сердце сделать короткое «у-ух» —       совершенно не удивлённым.       Грэм согласен. Это каноничное событие. К несчастью для него, в обоих вселенных сразу.       Ник потом шутит, что строчка из той баллады «вы едете на ярмарку в Скарборо?» звучит, как эвфемизм для их с Артуром сексуальной жизни. И Грэм сходу вживается в роль. Смеётся так громко и нелепо, будто конец света завтра.       Фигура в чёрном — Грэм вспоминает, что давно в церковь не ходил — вырастает прямо перед лицом, вылетая из коридора. Сбивает с мыслей напрочь ландышем и жасмином. Белла за маской Руадана не прослеживается, но его всё ещё слышно. Он зловещий и стыло прекрасный, жнец собственной персоной. Спесиво дёргает плечом, задирает подбородок, словно ворон на бюсте Паллады. Крыло мантии неохотно догоняет его, лениво описывая полукруг, и виснет около ноги.       Отрепетированная часами перед зеркалом ухмылочка сияет во всей красе на один секундный кадр.       Сплошной пролёт закругляется.       Стоп. Снято.       Хлопушка заставляет дёрнуться. Кто-то из съёмочной группы нарисовал на ней чёрным маркером бутылёк с зельем, выпускающим пузыри, и ведьмовской колпак.       Пока камеры меняют на диалоговую восьмёрку и подвешивают микрофоны над их головами, Грэм и Ник молчат и пялят друг на друга, как двое хуёвых сапёров, наступивших на мину.       Грэм думает о вчерашнем. О руке у себя на груди, о заключительном пожелании хорошо выспаться — а спал он действительно недурно, даже ничего похабного не снилось, — и о щенячьих глазах не забывает. Пристало, блядь, как репейник к собачьему хвосту. Похоже, эта характеристика теперь с ним намертво, не отскребаешь. Ещё бы определиться, комплимент это был или намёк, что Грэм за ним бегает, как шавка мелкая.       Интересно, а Ник вообще собачник?       О чём же в этот момент думает он сам — хуй его проссышь. По лицу ничего непонятно. Хлопает своими глазищами отрешённо, смотрит до обидного равнодушно. Грэму такое положение дел не по вкусу. Сразу подмывает вытворить эдакое клоунское, чтобы заставить его хотя бы уголки губ приподнять. Но Джонатан будет недоволен. Да и самому Грэму нужно минимум пару дней, чтобы на такое решиться.       Загоняя себя обратно в образ, на секунду прикидывает, о чём бы думал Себастьян. Приходит к выводу, что, наверно, о лодыжках. Учитывая, что Скарборо, несмотря на заводной характер, всё ещё строго воспитанный юный джентльмен из девятнадцатого века, то фантазии об обнажённых лодыжках своего лучшего друга будет достаточно, чтобы встал член.       Глупейший хихик сдавливает грудь. Попытка сдержать воздух из ноздрей смешит только сильнее. Грэм уже предвкушает гримасу Ника с участием его сердитых (и очень привлекательных) бровей, но получает в ответ снизошедшую божью благодать.       Ник улыбается. Глаза из жуткого обледенелого вырисовываются обратно в васильковое поле под тёплым летним закатом. Его пухлые губы сжимаются в ниточку, и их так и хочется разгладить подушечкой большого пальца.       То ли подонок мысли читать научился, то ли кретинское выражение ебла напротив его просто веселит. Если последнее предположение верно, то Грэм может рассмотреть вариант ходить так постоянно, как блаженный.       Этот внезапный обмен ребяческими усмешками в итоге стоит им пару запоротых дублей. Сразу не получается эти смешки прогнать, и они вырываются между диалоговыми репликами. Вся съёмочная группа явно списывает их на первый день работы, и что детишки только начинают привыкать друг к другу. Если так подумать, смешная цена, заплаченная за шаг к сближению, сделанный на цыпочках.       За отражённый хвост падающей звезды в тёмной воде стоящей между ними пропасти.       Как промелькнувший в голове импульс о том, что у Грэма есть какой-то шанс.       По крайней мере, ему очень хочется верить, что он не перепутал этот мерцающий блеск с очередной яркой вспышкой белловского самолюбия. А оно бывает так хуярит, что ослепнуть можно.       — Отлично, парни, пока можете быть свободны, — хлопает в ладоши Джонатан с широчайшими тридцать два на небритом лице.       Грэм считает, он хороший мужик. Искренне. Режиссёр тоже. По крайней мере, пока не даёт повода считать иначе. И, говорят, умеет работать с детьми. Точнее, с подростками. К счастью, не в том смысле, в каком иногда это может значить в Голливуде. Грэм лично не сталкивался с подобным.       Что тут сказать, не всем так повезло.       — Потом возвращаетесь, и снимаем общую сцену. Феликс, за час ты сценарий достаточно отштудировал, дуй сюда. Симби где?       — В гримёрке, — отзывается Ник.       Вот откуда ты это знаешь, ёбаный ты телепат?       — Не звоните, она всё равно трубки не поднимает. Пойду пну её.       С этим он откланивается и уходит в трейлер.       А что остаётся Грэму? Приходится плестись за ним.       Дверь распахивается разве что не с ноги. Хотя, если бы она открывалась вовнутрь, то Ник сто процентов использовал бы свой широкий батман… А этот термин вообще есть в гимнастике? Симби действительно оказывается внутри, и от поистине эффектного появления подпрыгивает на диване.       — Хватит хернёй страдать, тебя на площадке заждались.       — Наконец-то! Посмотрите на это.       Она встаёт, отбрасывает мантию, и демонстрирует клетчатую приталенную юбку макси, как раз задуманную прикрывать лодыжки, столь сексуализированные джентльменами из девятнадцатого века. Грэм прыскает над промелькнувшей мыслью, что его прабабка носила похожую.       — Эта ублюдская юбка выглядит, как шутка. В ней ходить невозможно.       Ник фыркает, ставит руки в бока, принимая карикатурно манерную позу. Грэм мягко смещается в сторону, уступая звезде сцену.       — А ты пробовала ноги не раздвигать?       Он задирает полы своей мантии — слишком самоуверенно, этот сукин сын знает, что делает — и каждое слово иллюстрирует соответствующе:       — Ляжки сожми, чтоб они друг об друга тёрлись, задницу назад, плечи назад, и пошла-пошла-пошла.       Ник наглядно идёт от бедра по свободному проходу между зеркалами и диваном, как по подиуму. И задом виляет, как Бетти Буп под героином. Старпёрские бриджи в шотландскую клетку ничуть не преуменьшают этих нетощих достоинств. Смотреть куда угодно ещё просто физически не получается.       А нет, у Симби получается. Значит, это затруднение только у Грэма возникает. Почти семнадцать лет игнорировал свою бисексуальность, — и вот на тебе, результат. Прилетел в ебало в виде кумира-тинейджера, родом из другого мира, зато с классной задницей. До которой Грэму, верно, и не дотянуться, как до голубой мечты. Так только, издалека полюбоваться.       Блядский. Николас. Белл.       Как у тебя выходит даже идиотничать настолько идеально? Ходячая привилегия красоты. Да и стоит быть честным, не только красоты. Привилегированный по всем пунктам, разве что при рождении решили, что и так дохуя, и гетеросексуальность вычеркнули.       Грэм теряется в мозговых сигналах, посылаемых в конечности. Слишком много запросов в слишком короткий период.       Программа не отвечает.       Завершить процесс.       Что ему делать: закатывать глаза, фейспалмить, неодобрительно качать головой или свистеть и просить «на бис»? Насчёт последнего он не уверен, что его правильно растолкуют. Да и нет тут никакого "правильного". Все толкования к одному сводятся — встрял по самое не балуй. И его состояние к великому сожалению не похоже на простуду, чтобы ждать, пока само пройдёт.       Как люди перестают кем-то восхищаться, просто за то, что этот кто-то есть? Для него это первый пробный период. А галочку перед условиями соглашения подмахнул, как обычно, не читая.       — Идиот, — заливисто хохочет Симби, и толкает Ника в плечо, когда он заканчивает проходку. — Ляжки у него трутся. Смотри не прищеми себе кое-что.       — Ты нихуя не знаешь о том, как это у парней работает, да?       — О, меньше, чем ты, это точно, — она захлопывает дверь трейлера, и ещё несколько секунд слышен удаляющийся смех.       Ник соединяется взглядом с Грэмом на мгновение — шарашит импульсом односторонне; один не чувствует ничего, другой чувствует всё — безразлично жмёт плечами, и падает в кресло напротив зеркала, расслабленно раскручиваясь.       Будто и нет больше Грэма здесь. Перестал существовать, как только пропал из поля зрения.       Он достаёт телефон из рюкзака, — кажется, на кейсе ещё остались чужие отпечатки — садится на диван на нагретое место, и старается полностью погрузиться в виртуальное.       Если Ник решил, что говорить им не о чем, то от взаимного игнора они оба выиграют. Британец — получит желаемое, ирландец — не опозорится.       Сообщений за утро не накопилось, в семейном чате тишь да гладь. Писать им самому пока не хочется. Остаётся тупить в ленту, постоянно её обновляя.       Но и тут грёбанный принц нации его находит.       Видимо, Грэм пролистал накануне слишком много фанатских аккаунтов, исключительно любопытства ради, и теперь ему подкидывают соответствующий контент. Втискивают между мемами, артами, котами и новостями из кино и гейминг индустрии.       Ну что за гадство.       Ладно, сам виноват.

      «не могу поверить что ему 16 лет. он выглядит на ноль»

      «он буквально всё ещё зигота»

      «никто не делает это так как он»

      «если он когда-нибудь обрежет эти волосы я убью себя»

      Грэм выпускает ноздрями воздух. Креатив в выражениях фанатской любви рамок не знает, это он давно уяснил. К тому же, они бывают забавными.       И какое-то странное чувство злорадства щекочет...       Ему-то до несравненного и неприкасаемого только руку протянуть…       Нет, это неправильно, и вообще срань. Синдром самозванца синдромом самозванца, но ставить себя на один уровень с фанатами в сети — перебор. В конечном счёте, персонаж Себастьяна — ведущий, и следующий по важности после Артура.       Грэм здесь, потому что заслужил своё место. Он — часть команды. Он — не лишний.       …       Ага, и повторяй это себе перед зеркалом почаще. Можешь начинать прямо сейчас. Или попроси Ника голосовое записать, можно будет включать перед сном.       А у зеркала, тем временем, происходит активный движ. Звёздочка крутится перед ним вот уже несколько минут. Ждёт, наверно, пока оно с ним не заговорит, как со Злой Королевой из сказки. За лестью, между прочим, можно обратиться к кое-кому за спиной. Он и от себя добавит.       Ник поправляет, расчёсывает волосы, то взъерошивая, то приглаживая, то убирая назад, то укладывая вперёд. Постоянно щёлкает камерой, потом смотрит, хмурится-дует губы-удаляет, меняет позы, зачёсывает гриву на другое плечо, снова щёлкает, смотрит, листает, улыбается и болтает ногами в воздухе. И этот ритуал мало того что священен, что прервать его будет святотатством, так ещё и зациклен.       Но вот, кажется, открывается окошко возможности.       Ник отделяет тонкую прядку, что ближе к виску, и начинает её заплетать.       Два нервных сглатывания и заломанных до хруста пальцев спустя, Грэм всё же исторгает из себя односложное-кусачее.       — Не рано менять причёску?       Ник оборачивается, взмахивая волосами с экспрессией достойной героини бразильского сериала. У них шевелюра тоже отдельной жизнью живёт. Переброшенный через плечо взгляд как бы вопрошает «кто здесь?»       Грэм выгибает бровь в едва различимом, как бы отвечая «всего лишь я».       — Мне не нравится, что для меня не предусматривают других. Буду весь сезон с распущенными ходить, — Ник снисходительно забирает из его рук по-быстрому соображённый бумажный кораблик беседы и пускает на воду. Течением которой управляет сам.       Гладкое отражение в поверхности недовольно хмурится, скашивая изящный рот, пролегает тоненькой детской складкой на щеке. Буднично идёт вразрез правилу жизни, в котором каждый человек обязан выглядеть стрёмно в парикмахерском зеркале. Нет, это точно не про него. Пожалуй, ничего удивительного, что кинематографисты его так любят, и это не считая громкого имени. Все полутона эмоций — на лице, ни одного холостого патрона, все убойные, смазанные ядом и поцелованные на прощание, и ни одного мимо. Всё в его мимике надёжное и проверенное, как по учебнику, и в то же время — молодое, бунтарское. Грэм верит, ты либо таким рождаешься, либо учишься годами. Карабкаешься по лестнице к совершенству, сбиваешь локти и колени, выхаркиваешь лёгкие, а наверху уже стоят, меланхолично закуривают и спрашивают «почему так долго?»       — С иной стороны… — продолжает Ник, прокручивая прядку. Нарисованный шрам, над которым корпела гримёрша, под этим светом выглядит каким-то пластиковым, будто его кожа попросту начала отторгать нечто настолько безобразное. — Если Артур иногда еле с постели подымается, будет ли у него желание себе косички плести? — риторический вопрос, на который сам и отвечает, — Сомневаюсь.       — Только если кто-то другой ему их не заплетёт.       Выходит эта фраза не ахти как, ещё и на первом слоге сплоховал. Но она произнесена так или иначе, поэтому остаётся пожинать бурю. И буря эта беспощадна.       — Возможно…       Ник говорит так, будто каждая буква здесь — капкан, сконструированный, чтобы дробить кости. Расставляет с известной только ему — охотнику — методичностью. Но Грэм всю эту систему с удовольствием похерит, и докажет, что смысла она не имеет. Путём прыжка на первые же железные клешни ебалом вниз.       — Так что, заплести тебе волосы?..       Здесь лежит Грэм Тайг Каннингем. Ar dheis Dé go raibh a an-       Хотя нет, подождите-ка. Фальстарт.       Ник поворачивается — на этот раз не скупится на полный разворот в кресле — с насмешливым, но интересом. Откидывается на спинку, забрасывает одну ногу на другую; и выражение лица у него такое, будто сейчас прохрипит «я хочу сыграть с тобой в игру». Шрам заметно добавляет аутентичности.       Это почти заводит.       — Хочешь сказать, ты умеешь?       Произносит со звенящим вызовом.       Ну да, ведь Николаса Белла вообще нельзя касаться, если у тебя нет диплома, подтверждающего, что ты — бакалавр физического контакта, и освоил Искусство Прикосновений.       Ха. Пусть не смотрит на короткую стрижку своего сериального партнёра. По возне с волосами у Грэма, как минимум, две Олимпийские медали.       Взгляд предупреждает на самодовольном «надеюсь, ты знаешь, с чем сунешься». Давай, Грэм, это олл-ин. Всё или ничего. Но у него за натяжным покер-фейсом — фулл-хаус. Иронично, но получается, что и буквально тоже. Эту партию ему суждено выиграть.       — У меня четыре младших сестры. Сам как думаешь?       — Ско… четыре?!       Успех. И без того большие глаза Ника становятся почти непозволительно большими. Непозволительно для ирландского поэтично-романтичного сердца.       Ну, что там с выигрышем? Можно ещё поспорить, что эти тугие чёрнющие копны будут отлично смотреться у Грэма в усеянных медовыми веснушками руках.       Блядь.       Блядь. Не в том смысле.       — Твоя семья собственными силами всю демографию Ирландии повышает.       — Вообще-то мы давно живём в Честере.       Грэм оборонительно щурится. Ник — сука, конечно же — жмёт плечами невозмутимо.       Опять эти бестактные шутки, которые непонятно зачем покидают полость рта. Также непонятно, чего Ник пытается ими добиться. Или он просто немножко дурак. Что, по правде говоря, совсем не вяжущаяся с ним характеристика. Богатый избалованный мальчишка, позволяющий себе хамские выпады — вот эта вяжущаяся.       У Грэма же нет в планах задрать нос и демонстративно оскорбиться. Пердёж в лужу и то больше результата приносит.       Этот грязный язык надо унимать другими способами. Хитрее. Настойчивее. Приятнее.       — Ну, заплести?       Приходится напоминать. Ладно, он и так половину своей гордости на алтарь возложил.       Ник не отвечает. Поднимается с кресла, шагает одним широким и решительным, накрывает своей текучей тенью и ландышем с жасмином.       Он красивый. Со всех углов, ракурсов, под любым светом.       — Руки покажи.       Что? Зачем?       — Зачем?       Наверно, впервые в разговоре с Ником говорит ровно то, что думает.       — Показывай.       Грэм озадаченно протягивает их ладонями вверх. Никакая хиропрактика не нужна, чтобы понять две вещи: линия сердца у него пробила пределы ладони и закрутилась кольцом, тем временем как линия ума, по ощущениям, обрубилась вдвое. Но Ник не хиропрактик. Он, скорее, детская игрушка в виде крокодильчика, которому нужно нажимать на зубы. Нажмёшь неправильно — по кисть откусит.       Ник берёт его за руки (зачем?), прижимает большой палец к внутренней стороне, а средний — к тыльной (зачем?), наконец, переворачивает их (зачем?) Ничего непонятно, но это тоже походит на какую-то магию. Холодные подушечки изучают фаланги, читают царапки-штрихпунктиры от кошачьих когтей и борозды на сгибах, будто у него на пальцах вытеснен шрифт Брайля. Обводят неровные кончики ногтей (виноват — дурные привычки имеют склонность возвращаться, когда нервничаешь), неприятно цепляются за заусенчик.       У Грэма — руки, умытые солнцем, обозначено мальчишеские, со вшитой от природы в кожу детской раскраской по точкам. У Ника — свежая пара метрдотельских перчаток, холёные и студёно бледные руки Сына Луны.       Грэму хочется спросить «ты видишь то же, что и я?», подразумевая «ты чувствуешь то же, что и я?» Они так гармонируют друг с другом, что уже даже не смешно.       — Хорошо, — кивает Ник, отпускает, передаёт силиконовую резинку, и опускается рядом. — Заплети одну, вот здесь, сбоку, — и то, что должно быть заглавным, добавляет как приписку мелким шрифтом:       — Пожалуйста.       Ну, раз ты так просишь. Как малыш Грэм может отказать?       Он садится глубже, поворачивается, подгибает под себя ногу, только сейчас подмечая, что не переставал ею дёргать на протяжении почти всего разговора. Коленом задевает поясницу, но отступать, суетиться, ёрзать — поздно. Перед ним — спина в чёрной мантии, чёрный блестящий каскад. Сплошная ночная беззвёздная юдоль, веет снегом с высоких пик горных хребтов, закрепляется весенним ландышем и летним жасмином. Сказочный мир, такого не бывает. Но Грэм остался бы здесь навсегда.       Он тянется к тонкому виску, под которым, словно под конденсированным стеклом, бежит стебель тёмно-зелёной вены. Выбирает пряди, заправляя мешающие за круглую раковину. Каждый дюйм пальцев в воздухе засинхронизирован со вздохом умирающего. Даже в музыке всё не так строго. Двигается со скоростью от основания молочной шеи, не прикрытой воротником, до мочки уха в секунду. Замечает на ней маленький аккуратный прокол, но без серьги.       Ещё ведь можно успеть подписать отказ от ответственности?       Грэм подтверждает, документирует и цементирует в памяти — волосы Ника на ощупь точно такие же, как и на вид. Мягкий, послушный, чистейший шёлк. Он не удивится, если они ещё и застрахованы на десяток-другой тысяч фунтов. Если волосы вообще можно страховать.       Ник не шевелится, в кои-то веки сам ничего не комментирует, дышит ровно и доверительно, послушно наклоняет голову. И Грэм чувствует острое желание говорить, скребущее по сухому нёбу. Говорить, чтобы не ебануться окончательно.       — А-а, что не так с моими?..       — Напротив.       Не позволяет закончить. Будто только и ждал повода открыть рот.       — Всё так. Я просто не хочу, чтобы моих волос касались грязными или неухоженными руками. Маникюр тебе не помешает, но в общем и целом сносно.       — М-м.       Ну, а что тут сказать? У Грэма нет никаких гендерных предрассудков касательно косметических процедур. Загвоздка в том, что из всех мероприятий, куда можно слить свои честно заработанные, маникюр и педикюр находятся где-то между пожертвованием в фонд PETA и покупкой NFT. Возможно, он запишется на сеанс, только если без ежемесячного отмокания в розовой воде с лепестками пальцы начнут отваливаться.       — Не обижайся, ладно? — куце роняет с губ Ник.       Brachán ó aréir. Словно примеряется пластырем к ране, которой не видит. А там может быть что угодно, от пореза бумагой до пулевого.       — С тобой я по крайней мере честен.       И, видимо, ждёшь оваций за это?       — Ты родился в Корке, так ведь?       Внезапно.       — Да.       Грэм сходу делает предположение, что Ник вряд ли интересовался им настолько, чтобы запрашивать личные документы, а значит…       — Ты хорошо различаешь акценты.       Особенно для того, кто говорит на сраном оксфордском.       — А ты мне нагло льстишь.       Вот и обменялись фактами.       — И не был в Ирландии с тех пор, как переехал? Сколько?       — Шесть лет, получается. Мы переехали, когда мне было одиннадцать.       — Твой акцент всё ещё сильный.       Славьтесь, регулярная практика и местная диаспора.       — Поддерживаю, как могу.       — Рад вернуться на родину?       Дай-ка подумать.       Грэм Каннингем, девяти лет отроду, носится по семейному фермерскому дому в Клонакилти с синей простынёй на плечах и заточенной осиновой палкой в руках, надеясь, что после того, как оставит её на подоконнике под светом полной луны, она станет волшебной. Грэм Каннингем смотрит фильмы, в которых снимался Ричард Белл — любимый актёр отца, с выражением читает стихи для мамы перед ужином, и начинает мечтать о большом экране. Грэм Каннингем делает с сестрой уроки, ходит с отцом на рыбалку, поливает рассаду помидоров, собирает жуков с картошки, помогает родителям пасти коров и получает по два евро.       Грэм Каннингем, десяти лет отроду, прижимает к грохочущей сердечной дробью груди свою сестрёнку Сиршу, закрывая ей ладонями уши, покачивает в колыбели двойняшек Улу и Орлу, которым нет и года, пока на кухне слышны крики и оголтелая ругань. Грэм Каннингем прячется за стеной в конце коридора, когда на пороге их фермерского дома появляется не добрый дядя Джим, чтобы отвезти продукты в город, а неизвестные строгие фигуры, от которых смердит дешёвым одеколоном и неприятностями. Грэм Каннингем, проводимый со школьной сцены считанные секунды назад аплодисментами, кусает себя за рукав фиолетового костюма Чеширского кота, и приглушает плач, так как среди рукоплескавших в зале родителей не было его собственных.       Грэм Каннингем, одиннадцати лет отроду, прощается с проданным фермерским домом и всем хозяйством, и уезжает вместе с семьёй в Англию, в Честер, графство Чешир, где ему обещают новую жизнь.       Не обманывают. Новая жизнь начинается.       Жизнь, в которой его страхи из неопределённой, далёкой от детского понимания, взрослой формы, обретают вполне себе конкретные черты, но сами никуда не исчезают. Жизнь, в которой он в двенадцать лет становится полноправным кормильцем семьи с получением первой роли на телевидении.       Рад вернуться, Грэм?       Что же ты молчишь?       — Ещё не успел, м-мм… проникнуться. Хотелось бы исследовать Голуэй получше. Но да. Рад.       — Свободного времени у нас будет не то чтобы завидное количество, — говорит Ник, спокойно восприняв рефлексивную паузу в разговоре. — Но думаю, сможем выкроить немного, чтобы погулять. Возьмёшь меня с собой?       Грэм заканчивает плести косичку исключительно на мышечной памяти. Sin é. Закрепляет резинкой, и — благослови Господь его невинное сердце и праведный язык — без задней мысли произносит удивительно чётко:       — Взять тебя?.. Да, конечно.       Двусмысленность фразы поражает на третьем биении. Не хватает только зловещего звукового эффекта. Грэм мгновенно замирает в той же позе, в которой был, словно, если он не будет шевелиться, то станет прозрачным.       Ник неторопливо поворачивает голову, как движущаяся к полуночи стрелка часов Судного Дня. Предупреждающая, мол, сейчас ебанёт. Последний раз, когда Грэм видел у него настолько бесстыжее выражение лица, Ник играл одержимого мальчика, наблюдающего за тем, как пастор раз за разом сбивается с молитвы.       — Мне кажется, ты немного торопишь события, — его розовые губы шевелятся гипнотически, а длинные гласные разбиваются в ядовито-сладком.       — Но мне нравится твоя уверенность.       И Грэм понимает, что от этой простуды со струящейся по всему телу лихорадкой не вылечиться. Ему пиздец как хочется болеть.