THE YEARNERS

      Когда дело касается Николаса Белла, Грэм обнаруживает в себе совсем несвойственную для столь юного возраста склонность к забывчивости, граничащей с ёбаной амнезией.       На экране всплывает пуш, сообщая о новом фото в сети, — он жмёт онемевшей подушечкой пальца на чёрное сердечко, окрашивая его в красный. И забывает, что вроде не стоит так явно палиться включенными уведомлениями. Одна надежда, что среди тысяч сердечек, что наберёт фото за первые минуты, его бездумный порыв останется незамеченным.       На глаза попадается пост с пересвеченными снимками и именами всех нравственно неоднозначных ёбырей, и окололюбовников, что отвалились через месяц, — он невольно примеряет к этому списку себя. И забывает, что мамочка с папочкой воспитывали знающего себе цену, гордого сына Ирландии, а не оленя, запавшего на какой-то тощий британский зад. Но если уже начал разочаровывать родителей, разочаровывай до конца.       Наконец, Николас прямо говорит, как ему нравится, когда на него смотрят так, и растягивается при этом в садистской улыбке карапуза, что вот-вот придавит сандаликом жука и познает всю прелесть смерти низшего существа. И Грэм забывает, что он, между прочим, актёр. Скрывать свои эмоции — такая же часть его работы, как и их симулировать. Но вся прелесть прилетевшей ему опиздюлины от судьбы заключается в том, что Ник тоже актёр.       Так уж вышло, что пиздеть и притворяться — общая профессия.       За спинами паноптикум инертных масок, фигур и образов, созданных поколениями людей умнее — гораздо умнее — всех их грёбанных сосунков-лицедеев вместе взятых. Ждут, пока обезличенную идею натянут на живой, чувствующий каркас. И молодому бедному актёру нечего делать, кроме как молча вкалывать и молиться, чтобы музыка играла, и этот маскарад длился вечно.       Как отвернуть от себя оружие лжи и притворства, затупить его, перед тем, как оно безжалостно обратится в сторону, не заслуживающей ничего, кроме правды? Хватит ли одного лишь таланта, чтобы зарисоваться хищником, будучи мальком в стае акул? Или предать свои моральные принципы — единственный способ отрастить здесь зубы?       Грэм не знает. У него из навыков — ходить, разговаривать, бренчать на гитаре и убедительно двигать мышцами лица. Думать — в перечень не входит.       Грэму семнадцать, и он вообще нихуя не знает.       Но он пытается. Он пытается.

***

      Вот опять. Он забывает, насколько это тупо — суетливо уводить глаза после того, как тебя уже заметили бесстыдно пялящимся. Ну, как "бесстыдно"? Грэм искренне чувствует угрызения совести за каждую миллисекунду, с которой его взгляд коротает у Ника на обтянутой голубыми домашними штанами заднице, ненавязчиво покачивающейся в такт какому-то хип-хоп биту.       Стоит отдать этой заднице должное, не такая уж она и тощая.       Да, поступает он, возможно, неправильно, и точно совершенно не по-джентльменски, но с каким удовольствием. Кто ж знал, что субъект его радужных, как конфетки скитлс, фантазий, так не вовремя обернётся?       А Ник, кажется, и не против. По крайней мере, выглядит, будто не против. Актёр с большой буквы «А», мать его.       Ухмылка — самоуверенная, наглющая, с отпечатком кошачьей манерности — бросает и в жар, и в холодный пот. Глаза — поле васильков на закате — хитро прищуриваются. Они у него большие, круглые, чисто как у младенца, и сперва может сложиться впечатление, что такие же невдупляющие. Но тот, кто на это первое впечатление ведётся, считая Николаса Белла гладкомозглым дебилом — очень скоро разочаровывается.       Грэм был рад такой ошибки не допустить.       Взгляд к голубоватой пятой точке уже присох, поэтому резко отрываться от неё болезненно, да и в целом неприятно. Но периферийным зрением Грэм всё ещё видит, как невозмутимо продолжают раскачиваться под музыку распущенные чёрные волосы, которые с лёгкостью дойдут ему аж до поясницы, если он запрокинет голову. Вся эта шевелюра у него на башке сверкает не хуже бриллиантов в ювелирке, а выглядит, как грива парадной лошади на церемонии выноса знамени. Уход за всей этой красотой, наверняка, стоит примерно столько же, сколько и содержание такой лошади.       Может себе это позволить, хули.       Ещё несчастный десяток секунд, за которые Грэм успевает несколько раз себя публично распять, Ник пританцовывает, подкручивает бёдрами и поднимает руки. Лишь сильнее оголяя плоский живот, который и до этого не особо скрывался под пастельно розовым кроп-топом, съехавшим с острого плеча.       Грэм максимально захламляет себе обзор бесполезным мусором — смотрит в экран телефона, на котором всё равно ничего нет, следит, как бы не облиться, переливая содовую в сжатый между ног стакан, наблюдает за беззвучным очень поздним ток-шоу в телеке.       Интересно пиздец.       Имитирует бурную деятельность, лишь бы избавиться от неловкости и снова не залипнуть на манящую фигуру перед собой.       А двигается Ник, как сучий лебедь в пруду. Такое сравнение, правда, больше подходит танцорам балета, а он художественной гимнастикой увлекается, и танцами на пилоне. Если бы Грэму предложили миллион фунтов взамен на стирание из памяти и из интернета видео с Ником, вращающимся вокруг шеста, то он конечно же выбрал бы деньги. Не совсем долбоёб. Но на окончательный выбор в этом гипотетическом вопросе он потратил несколько секунд, и это уже о многом говорит.       Грэм никогда не видел, чтобы человек двигался столь же легко и плавно. Не только в танце, — постоянно. Подвижные конечности, будто совсем без костей, прямая осанка, тело вытянутое, сильное, но грациозное и изящное. В каждом его движении естественная красота плакучей ивы под дуновением ветра.       Смотря на такое, он невольно задумывается, что использует собственный деревянный кадавр процентов на десять. Зная то, что на заднице надо сидеть, ногами ходить, и желательно не падать.       Ну и какие у него могут быть шансы?       Правда, свой козырь в рукаве тоже имеется — чувственные и ловкие пальцы музыканта. Непонятно только, чем они помогут. Разве что у Ника на такие фетиш.       Танцевать он заканчивает (что вызывает незаметный, но разочарованный вздох), и, больше не оглядываясь, шествует пружинистым шагом на соединённую с гостиной кухню доёбывать Симби. Она давно сражается с гостиничной микроволновкой, пытаясь вернуть остывшим пиццам положенную кондицию.       Да, они тёплые, а должны быть горячие. Нет, недостаточно горячие. Сыр будет растягиваться, когда станет достаточно. Нет, пока их поднимут с ресепшена, они опять остынут.       Грэма задержка не напрягает, так как он не особо голоден, но и смысла в том, чтобы так долго ебаться со жратвой особо не видит. Пицца есть пицца.       Вообще все эти посиделки в пятизвёздочном номере, при включённом верхнем свете, работающем телевизоре, общении, ограниченном редкой переброской короткими фразами, и сладенькой содовой в стаканах, так как им настоятельно не рекомендуется бухать, больше похожи на обычный вторничный вечер в доме престарелых. Не хватает шахмат и набора для вязания. Хотя здесь ещё никому нет и восемнадцати. Специально запихнули большую часть съёмочной группы и весь центральный актёрский состав в один отель, чтобы они начали формировать дружеские отношения, но повытаскивали из мини-баров весь алкоголь. И сами не видят здесь просчёта.       Грэм откидывается на спинку дивана, делает глоток, давится смешком со щекочущими пузырьками, и думает: смотри на наших юных звёздочек Голливуда, чел.       Феликс Рентон — шотландец со скандинавскими корнями, и лицом, сошедшим с плакатов, агитирующих к вступлению в гитлерюгенд. Это так о его типаже после кастинга Ник выражался. Сидит в кресле напротив, ковыряется в ноутбуке и ищет, где бы в этом городе купить или травы, или каких-нибудь снэков с добавлением оной. И выходит так, что в его навыках почему-то сомневаться не приходится.       Симби Окигбо — британка с гипертрофированно зауженными чертами, напоминающими анимации Бёртона. Её предки были вывезены с территории Нигерии столетия так три назад. Бодается на кухне с Ником, у которого в роду было несколько довольно известных рабовладельцев. Отталкивает того бедром прочь от столешницы и самозабвенно хохочет.       Николас Белл — англичанин, которому служить мадемуазель Искусству написано на родословной. Олд мани и непо-детка в хуй знает каком поколении. Бесоёбит и много пиздит, так как в этой комнате слишком мало смотрящих на него людей, а он всегда нуждается в зрителях. Без круглосуточного внимания к своей персоне вянет, как комнатная орхидея.       И Грэм. Грэм Каннингем — ирландец с большими мечтами, и единственное, что унаследовал от своей семьи он — рыжий цвет волос и вечную погоню за деньгами. Героически страдает в тишине, проживая кризис ориентации прям-таки в этот самый момент.       Главный каст «Эры Раздора» — одного из самых высокобюджетных сериалов за всю историю телевидения. Любить и жаловать просим.       Грэму смешно. И плакать хочется. Но, как бы не шло вразрез его первоначальному представлению реальное общество нового поколения старлетов, он чертовски рад быть здесь.       Нет, реально. Похуй, он уже влюблён во всех этих людей. В кое-кого даже чуть больше.       — А вот и нихуя, — громко, а главное содержательно, заявляют у правого уха. На диван плюхается тело. Обдаёт свежим цветочным ароматом; вроде бы ландышем, и вроде бы жасмином. — Ты придумала себе хейтеров, и заранее оскорбилась.       Симби наконец приносит пиццу, падает в кресло рядом с Феликсом, забирает себе сразу самый большой кусок, и начинает вещать в ответ.       — Люди терпеть не могут ремейки. И когда кидаться в продюсеров и шоураннеров говном начинают, то неизбежно прилетает в нас. А мы просто хотим делать работу, на которую нас наняли. И до «правдоподобного отображения», или о чём они там вечно ноют, нам до пизды.       Грэм тянется за пиццей одновременно с Ником, и рёбра их ладоней соприкасаются. Вспышка — и уже нет. Но эти руки он всегда узнает: холодные, деликатные, словно обтянутые перчатками. Шёлковые. Одна кредитка и знает, сколько элитных кремов и бальзамчиков потребляют эти принцессьи ручки каждый месяц. На вид — подстриженные, с аккуратным маникюром, ногтевая пластина выступает за край пальца. На тонком запястье — обычная чёрная резинка, под цвет волос. Живописно-аристократически под бледной кожей синеют вены. Выглядят они не очень здорóво, зато красиво. А разве для голливудской звезды не это главное?       Пока Грэм лелеет несчастную долю секунды в бедовой башке, Ник — почти орёт ему на ухо. Язык, в отличие от рук, у него совершенно не деликатный.       — Мы не делаем блядский ремейк, окей? Ну, скажи, кто играл Руадана до меня? Не скажешь, потому что его никто не играл!       Неадекватно громкий баритон, мало сочетающийся с субтильным телосложением. По-командирски, считай, по-военному звучный.       Таким бы целые армии строить. Хорошо, что не одному Грэму так показалось.       В четырнадцать Ник озвучил сюжетного босса Мёртвого Полководца, главнокомандующего Эшелона Павших в одноимённой видеоигре. У него тогда как раз голос сломался. Озвучил так, что у тех, кто не интересовался составом актёрских голосов, не возникало сомнений — за микрофоном стоит шестидесятилетний дед, у которого один стаж курения в три раза больше, чем самому Нику лет.       Стыдно признаваться, но Грэм проигрывал этому боссу больше пяти часов. И не потому, что он такой сложный. Просто смотреть на то, как персонаж с голосом Ника раз за разом унижает, нагибает и вообще совершает разного рода непотребства над персонажем под твоим контролем — особый вид мазохистского наслаждения.       От титула фаната номер один ему никогда не откреститься. Да и не сильно надо.       — Миллениалы выросли на этой вселенной. И как бы они не срали новое, а всё равно сожрут всё, что с ней связано. А наше поколение просто любит смотреть на тех, кто похож на них. А мы похожи, и мы охуенные.       Грэм смеётся, Симби закатывает глаза, а Феликс, с одной рукой на тачпаде, а второй на куске пиццы, молча кивает.       — Все хвалят Джонатана за то, что он решился расширить вселенную и рассказать про её прошлое, а не переснимать то, что есть. Не знаю, в какой дыре ты лазишь, чтобы найти весь тот негатив. Если тебе в кайф сидеть обмазанной говном, или у тебя кинк на унижения — я не осуждаю, но держи эту хуйню при себе и не порть мне настроение.       Назревающий конфликт явно начинает зудеть между полужопками. Но Грэм не встревает. Смело и отвержено встать грудью на линию огня — не совсем про него. Особенно, если разногласие у этих двоих — они сожрут его с потрохами и продолжат собачиться, как ни в чём не бывало.       — Да с кем я вообще разговариваю?       Симби равнодушно машет рукой, но если бы она действительно хотела скрыть своё недовольство — скрыла бы. Выдают её раздувающиеся ноздри и зацикленное в нервном треморе колено.       — Конечно, в твоём пространстве никакого негатива нет. Ты — белый, богатый и смазливый цис-мальчик, который дальше своего носа не видит. Никто тебе никогда не скажет, что ты не можешь существовать в выдуманном мире, в котором существуют даже ёбаные драконы.       Ник покашливает, лениво двигая челюстями.       — Я — открытый гей, если ты не забыла.       — Я — темнокожая женщина, если ты не заметил.       — Я не понял, здесь соревнование, кого больше притесняют?       Это Феликс, и его тихий и подрагивающий тенор всегда звучит, как глас духовно просветлённого над оголтелой толпой безбожного быдла. Нейтральная сторона, призванная спасти день.       — Другого повода, чтобы разосраться не нашлось? Завалите ебала, — речь прерывается трёхсекундным облизыванием пальцев, к которым прилип сыр. — Ник, помнишь, как ты говорил «мы — будущее Голливуда, мы, сука, новая интеллигенция»?       Симби прыскает, а Ник отводит взгляд, недовольно пыхтя и отгораживаясь сложенными на груди руками от столь чуждого себе чувства стыда.       Заметь, Грэм, не ты один, оказывается, помнишь, что и когда он говорил. Хотя то интервью при всём желании не забудешь: половина его фанбазы, состоящая из милых летних детишек, во весь голос орала, что Ник несовершеннолетний, а потому курить траву не станет. А вторая половина спорила, сколько он успел дунуть.       — Новая интеллигенция эти разговоры не ведёт, блядь, — смеётся Феликс своим слабым и каркающим, как у чахоточного. — Оставьте их безработным ебланам с хроническим онлайном.       Кажется, что сейчас самый старший из их квартета — пусть и всего на полтора месяца — будет открыто послан себя отыметь. Но костёр ссоры на удивление схлопывается так же быстро, как и разгорается.       Несколько минут все четверо жуют молча, и синхронное чавканье только усиливает эффект от сравнения с домом престарелых.       Сраться никому и не хочется, в этом Грэм уверен. Впереди слишком долгие месяцы съёмок, и это не учитывая, что сериал продлят на второй сезон почти со стопроцентной вероятностью. А там и дальше. Желание не терпеть друг друга годами совместной работы — вполне логичное.       Дружить, и других вариантов нет.       — Как только нам разрешат постить что-то связанное с сериалом в соцсети, — прерывает тишину Ник, вытирая жирные пальцы и забираясь на диван с ногами, — я заткну их всех. Никто не смеет доёбываться до моей сестрёнки.       — Не-е-а, — энергично мотает головой Симби, — твоя белая задница не будет звать меня сестрёнкой.       — Эй, будь ко мне снисходительней. Я вообще-то единственный ребёнок в семье.       Грэм замечает, что это первый раз, когда они смеются вчетвером.       А ещё, что он не сказал ни слова за всё это время.       Но войти в роль слушателя и стороннего наблюдателя, полноценно принять духовное состояние мебели, — что он часто делает, когда находится в компании из более, чем двух человек, — ему не позволяют.       — Ты в порядке, Грэм?       Тихий шепоток, как переданная посреди заполненного класса записка через дырку в спинке стула. Пронзает навылет, и теперь его интровертные чувства кровоточат.       Наверно, он ушёл в себя на какое-то время. Бывает, чё.       Симби, перевесившись через кресло, заглядывает Феликсу в экран ноутбука и тычет там во что-то, а справа Грэма гипнотизируют широко открытым взглядом васильковые глаза. Громадные, как у совёнка, завидевшего аппетитную рыженькую полёвку.       И откуда такое ощущение, будто её сейчас сцапают?       — Ага.       Наружу этот многострадальный звук выталкивается грузным и склизким, как тушка мёртвого кита на берег. Указательный палец непроизвольно начинает стучать по стакану, как заведённый ключиком.       Грэм с трудом поднимает своего внутреннего фата обратно на ноги, пинками заставляя того подать голос, дабы не выглядеть так демонстративно жалко.       — Всё ок.       Врёт ли?       Да нисколечко.       Физически — жив, здоров, готов на кинематографические подвиги. Ментально — всего-то подбит взрывом сверхновой, но должен работать.       Кончики угольно чёрных волос щекочут руку и волнуют остальное тело, согнутое колено направлено точно в челюсть. Если всё, что ему известно о гимнастической пластике правда, то такая невинная на первый взгляд позиция открывает для него многочисленные возможности отхватить пиздюлей.       Плечи их соприкасаются, цветочный запах усиливается. Грэм делает вдох на самую малость щедрее, чем обычно.       Да, ему не почудилось — ландыш и жасмин.       Он в брендах не разбирается — ни в модных, ни в ювелирных, ни в парфюмерных. Не было нужды начинать. Но Грэм ставит весь свой гонорар за эпизод, — который при подписывании контракта заставил его, мягко скажем, фалломорфировать, — что обходится этот аромат просто до жопы.       Как ни крути, всё в Николасе Белле — дорого. Грэму Каннингему — не по карману.       Не ясно, действительно стоит ли он того, или его внимание — просто прихоть, которую хочется заполучить, как поздравительный приз с переходом на новую финансовую ступень. Приятный бонус, доказательство, что Грэм больше не деревенский мальчишка, и не лузер. Теперь он тоже старлет, тоже будущая звезда. И Николаса Белла достоин.       Он вдыхает ещё и ещё, маленькими порциями. Перенимая всё «его», растягивает, смакует понемногу.       Ландыш и жасмин.       Лансмин.       Жасмыш.       Глупый смешок получается подавить, но уголок рта всё равно идиотски дёргается.       Аккуратно выщипанная бровь Ника недоумённо ползёт на лоб. Но вопроса, что такого весёлого Грэм разглядел у него на лице, не задаёт. Что, несомненно, хорошо, ведь объясняться он не собирается.       Ну, а как сказать, что его этот дурацкий каламбур насмешил? Проще себя убить.       Ник тоже ухмыляется. Уже знакомой, знающей улыбкой, намеревающейся сбить с толку. Но сейчас она не сработает.       Никогда раньше это большеглазое нечто не было настолько близко. На-расстоянии-поцелуя близко. Закрой-глаза-и-разрушь-свою-жизнь близко.       Грэм ловит момент, словно бабочку, бьющуюся тупой головой об оконное стекло. Чувствует, как хрупкие крылышки трепещут в ладонях, перед тем, как выпустить несчастное обратно в естественную среду.       Нет, целовать его он не собирается. Не настолько страх потерял. Но он посмотрит. Внимательно посмотрит. И хорошо запомнит.       Николас Белл.       Одноклассники бегали за ним, тыкали в него пальцами и кричали «красивый мальчик! красивый мальчик!»       Николас Белл не ходил в школу. Он учился дома. Съёмочная площадка — его школа, с семи до трёх, с перерывами на ланч.       Николас Белл — кукольное личико. Знаковый бэйби-фейс, хоть и ассоциации нехорошие. Низкий лоб, круглые глаза и волоокий взгляд с поэтичной ленцой. Ровный и мягкий нос с кончиком-кнопкой и широкими ноздрями, чтобы можно было выразительно и драматично ими дышать. Ямочка на правой щеке, когда он улыбается. Пухлые розовые губы. Обычно поблёскивают от гигиенички, но он давно её сожрал.       Николас Белл похож на мать, оскароносную обладательницу «лучшей режиссуры» и даму-командора Ордена Британской Империи за вклад в искусство. Николас Белл совсем не похож на отца, актёра и известного мастера перевоплощений. Настолько не похож, что пока его отец бреется налысо и набирает шестьдесят фунтов для роли, Ник отказывается состричь волосы на пару дюймов.       Николас Белл — и его предки, и предшественники, по матери — все светлоглазые, темноволосые, обмазанные гелем и вмазанные от кокса секс-символы своего времени и кумиры утренних спектаклей. Актёры из Грэнхолмов, коих, стоит признать, было умеренное количество за всю богатую историю семьи, отличались женственной красотой, мечтательным взглядом и мужчинолюбивой жеманностью. Хоть и не все из них в действительности любили мужчин.       С Ником просто совпало.       Грэм читает его лицо, как рукопись от Бога, проглатывая каждую буковку, как великое откровение. Запинается о двоеточие, после которого должно быть продолжение, а продолжения нет.       Нихуя, это не может быть не искусственным.       Но Грэм видел детские фото, выложенные в сеть. Видел видео, в котором Ник с усердием трёт то место под губой, а потом показывает в камеру средний палец под соответствующий дроп. Потому приходится смириться с торжеством генетики, эстетической красоты и божественного замысла. Благоговейно преклонить колено.       Под нижней губой, с правой стороны, ближе к уголку, у Ника есть две расположенные рядом выпуклые родинки, напоминающие двоеточие. Или змеиный укус.       Что ж, если так, то только эти родинки вполне себе оправдывают парочку грехопадений.       #_Среднестатистические_пользователи_интернета заявляли, что они ненастоящие, и на самом деле всего лишь косметические мушки. После пруфов обратного, в виде детских снимков и того самого видео, таких разговоров поубавилось, но они и не сошли на нет. Совсем уж ебанутые обвиняли родителей Ника в том, что они добавили ребёнку изюминку через операцию.       Но кто вообще верит ебанутым?       Грэм вот не верит. Генетическая лотерея была выиграна с ошеломительным успехом и сектором с одним миллионом на барабане, а у красивого бессознательного Николас Белл явно один из любимчиков. И эти родинки — тому доказательство, как печать благословения. Ради мимолётного касания и сгореть в праведном огне не жалко.       Грэм сдаётся, сглатывает, смущённо мажет взглядом по губам. Ник знающе улыбается, и таки это срабатывает.       Все связанные с его ртом фантазии — от самых, насколько возможно, невинных, до тех, за которые он вполне заслуживает коленом в челюсть — хладнокровно получают тупым и тяжёлым, и хоронятся заживо. Грэм боится только того, что когда он окажется ночью наедине с самим собой, то не выдержит и эксгумирует их.       Ник ждёт секунду-две, и как кот, которому надоело играть, совершает жестокое и бессердечное. Решает, что их личный момент затянулся.       Время для последних слов вышло.       — Чего ты там копаешься вообще?       Звучит обращённое, очевидно, не к Грэму. Да и смотрит Ник теперь мимо него. Но перед тем как Феликс успевает перестроиться, Грэм ревниво перехватывает запущенную нить беседы.       — Он решил, что сможет найти, где в Голуэе купить травки.       Феликс зубоскалит.       — Просто скажи, что не знаешь, где искать.       А ведь действительно. Откуда бы?       — Ну да, пошёл я на хер, — Грэм отмахивается с, как ему кажется, улыбкой абсолютно неубедительной.       Внутренне, однако, не теряет надежды, что если в будущем предложат, то сможет сделать вид, будто пробовал.       Хотя нет, не пробовал. Бросил уже...       Мда.       Как тяжело, оказывается, играть крутого парня, да, Грэм? Вот же, банальнейшая возможность дать понять, что в теме и кое в чём шаришь, а он как на задачках по математике сыпется. Куда ему большие экраны, если в жизни не справляется? Чёрт знает, либо амплуа знатока травы ему не подходит, либо опыта маловато. Ещё и, получается, работает в нерабочие часы. Тебе за это не заплатят.       — Неужели легалайз объявили, а я не в курсе? — глаза Ника вспыхивают игриво. — Ну и ну, слава Ирландии.       Грэм разворачивается к нему так резко, что слышит щелчок в шее.       — Gabh mo leithscéal?       Да, пожалуй, Николас Белл не только красивый, но ещё и умный мальчик. Поэтому ему не нужен ни перевод (достаточно интонации), ни объяснения, что он сам только что ляпнул.       — Э-э… — тянет неловко, и совиные глазища спотыкаются о каждый предмет в комнате, — в смысле, нет, конечно, слава Ирландии. Не только из-за легализации марихуаны. Тем более, что никакой легализации на самом деле нет… я не имел в виду… блядь, короче, ты понял.       Глумливый оскал так и рвётся наружу, но Грэм ограничивается взглядом из-под бровей и сжатыми в язвительной усмешке губами.       Слегка потерянный, стреляющий глазами, подбирающий слова Ник — в природе явление редкое. Такое себе ложное солнце из категории человека, что все свои проёбы маскирует за пожиманием плеч. Персонажи, которых он играл, тоже почти никогда не тушевались. Билет на такое шоу дорого стоит, а Грэм урвал его бесплатно.       Симби негромко хмыкает.       — Язык — твой злейший враг, Ник, — насмешливо говорит она, балансируя на подлокотнике кресла Феликса.       — Не знаю.       Он небрежно жмёт плечами, скользит по её фигуре незаинтересованно, не задерживаясь. Продолжает, всё ещё разговаривая с ней, но смотрит уже на Грэма. У которого от таких слов и пристального взгляда вдруг начинает печь ухо.       — Пока что никто из имевших дело с моим языком не жаловался.       О, блядский, боже.       Заткнись. Замолчи.       — Фу! — фыркает Симби и смеётся.       Грэму, вот, тоже хочется посмеяться. Да что-то не смешно нихуя.       Язык Ника, губы Ника, Ник.       Все мысли заняты образами, которых нет в Библии.       И как, спрашивается, переживать эти съёмки, когда даже божьей помощи не светит?       Опять этот сучий бриташка зачем-то активно шевелится. Ландыш и жасмин — эти дурацкие ландыш и жасмин — опять обволакивают и доводят до кипящей трясучки.       Ник зевает, смачно потягивается, широко раскидывая руки и не особо заботясь, что слева от него так-то кое-что поплотнее воздуха. Грэм уворачивается, дабы не получить наотмашь ладонью прямо в глаз.       Хотя такой физический контакт сейчас совсем не кажется скверным.       Не очень вежливо, но зато исчерпывающе Ник предлагает всем съебаться нахуй по своим номерам, так как ему ещё мыть и сушить волосы. И вообще звезда притомилась, а им всем рано утром вставать. С этим никто не спорит. Грэм не спорит вдвойне, ему более чем хватает романтических переживаний на сегодня. Струны души растянулись все, а с них ещё кровь смывать.       На языке, правда, крутится дерзкая шутка о помощи в намыливании спинки, но он знает, что и три бутылька жидкой храбрости залпом не заставят эту шутку бесстрашно задребезжать на голосовых связках.       Поэтому, отрывая жопу от дивана, он покидает номер Николаса Белла в гордом и загадочном молчании.       Грэм возвращается к себе, щёлкает светом, снимает тапочки.       Номера здесь одинаковые в стиле портового арт-деко. Планировка, расстановка, мебель — всё идентично. Разве что покрывало на постели и занавески разных оттенков. Достаточно лишь чайной ложечки фантазии, чтобы представить голубые штаны и розовый кроп-топ на своём диване.       Скука. Если и обращаться к фантазии, то зачем представлять одежду?       Светлые стены с гипсовиниловыми панельками под дерево встречают доброй подругой-тишиной, и Грэм вдыхает её на интровертском. Несколько минут, забывая о том, что собирался делать, ходит по гостиной из стороны в сторону, освобождая голову. Наконец заглядывает в спальню, стаскивает с полки в шкафу сменные треники и футболку, и уже оказывается на полпути к ванной, как за входной дверью слышится стук…       Нет, не показалось. Действительно, кто-то стучит.       Он оставляет одежду на кофейном столике и бросает на подходе:       — Да?       — Грэм! — приглушённо и… нетерпеливо?       Последние два шага даются тяжело — сердце в пятках мешает идти. Он колупается ключом в замке, тарахтит дурацким железным брелоком с номером 55, и дёргает ручку влажной ладонью.       Вся нетерпеливость в голосе вдруг растворяется с распахнувшейся дверью. Ник тратит время на то, чтобы оглядеть его с ног до головы (будто за пятнадцать минут что-то изменилось). Тратит время на то, чтобы изобразить ухмылку, сладкую, но оседающую режущими пузырьками на языке, как взрывная карамель. Тратит время на то, чтобы повести рукой вверх по дверной раме и встать в совершенно не показательную позу, которая совершенно не отдаётся трескающей слабиной в коленях.       А времени у него, видно, дохуя.       Край кроп-топа задирается, демонстрируя в коридорном свете узкую грудную клетку и живот, явно спортивный, но без очерченных кубиков. Тело твёрдое и гибкое, как канат, пролегает неровной в аполлоновом изгибе бедра. Грэм чувствует, что гравитация клонит его вперёд — все усилия в организме уходят на то, чтобы смотреть гостю в глаза. На поддержание вестибулярки значительно не хватает.       Шутка про «намылить спинку» ведь может и не только одному в голову прийти, да?..       Ага, держи карман шире.       — Ничего не забыл?       А вот и вопрос, который точно не принадлежит человеку торопящемуся.       — Э, — Грэм озадаченно крякает, — пожелать тебе спокойной ночи?       Ему очень везёт, что смех у Ника весьма характерен — по нему можно определить, смеётся ли он над кем-то или из-за кого-то.       Ник показывает руку, спрятанную за рамой.       Блядь. Банальней не бывает.       — Оу, мой телефон…       Остаётся надеяться, что искренние эмоции сейчас достаточно выразительны. Он ведь не думает, что гаджет был специально забыт?       — Спасибо.       Ладонь с телефоном Ник придавливает к его груди. Грэм машинально кладёт свою поверх.       Но руку Ник убирает не сразу…       Не сразу. Не сразу, и ещё раз не сразу.       И, наверно, зачем тянет только дьявол знает. Вот это — определённо что-то из его спецификации. Ждёт, пока Грэм не свалится перед ним на пол на зефирных коленках, словно ему рэгдолл физику подключили. Стильно. Что-то новенькое. Спасибо грёбанной железке, что он хотя бы через неё не чувствует, как биение мышцы, которое сегодня и так проработало за двоих, зашкаливает.       Мягкая и шустрая ладонь выскальзывает, кончиками пальцев вниз по торсу, через футболку. Грэм чуть не ахает от неожиданности. Моментально втягивает живот, рефлекторно, как перед щелчком камеры.       Улыбайся, сучка, и пытайся не потерять сознание.       — Парни, как ты, — командирский голос, так и побуждающий отдать честь (во всех, мать его, смыслах), вспахивает воздух, щёлкает взводимым курком, — так обезоруживающе очаровательны.       Обезоруживающе. Ага.       Грэм сглатывает.       — Парни, как я?.. Рыжие?       Ник расплывается в улыбке-ловушке, которая тут же захлопывается, наклоняет голову. Чёрная прядка кокетливо падает на лицо.       Нет, Грэм ошибается. Николаса Белла хочется не для того, чтобы что-то кому-то доказать. Его просто хочется. Везде и любым. Он сам по себе — уже хорошая причина.       — Мгм. И с карими щенячьими глазами.       — Щенячьи глаза? У меня?       — У тебя, у тебя.       Охуенно.       Ебись с этой информацией как душе угодно.       Грэм открывает и закрывает рот, переминается с ноги на ногу. С застрявшей в согнутом локте рукой, прижатой к груди, и зажатым в пальцах телефоном, как каким-то распятием для экзорцизма. И ничего не может поделать с этим проклятым стремлением к исключительности. Рациональные доводы? Ну, он их ебал. Мозг выключается, объект покидает территорию здравого смысла. Он хочет верить —       Николас Белл никогда не стоял в голубых штанах и розовом кроп-топе у кого-то под дверью.       Николас Белл не утруждался никогда и никому приносить забытые телефоны среди ночи.       Николас Белл никогда и никого не называл щенячьими глазами.       Не может это быть общим достоянием, разделённым ещё на парочку его бывших. Не может, и всё тут.       — Не волнуйся, — говорит вдруг Ник, и Грэм, как по щелчку, начинает волноваться. — Помни, почему взяли тебя. Ты заслуживаешь быть здесь. Ты — неотъемлемая часть команды. И этого никому не изменить.       Тогда он только взводил курок, сейчас выстреливает в упор и точно в голову. Если эти слова должны быть бальзамом на душу, опороченную синдромом самозванца, то почему он, зараза, такой пекучий?       Конечно, Грэм помнит, почему его взяли. Точнее, благодаря кому. Главная причина, почему же оно так жутко ноет.       — Это что… так заметно?       Впивается в раму двери до режущей боли в пальцах. Хорошо, этого хоть не видно. Ник вновь одаривает той улыбкой, будто он реинкарнация мёртвого бога и всё на свете знает.       — Приятных снов, Грэм. Хорошо выспись.       И уходит. Ничего не объясняя, ничего не добавляя.       Просто уходит.       Забирая с собой ландыш и жасмин, забирая чуткое и игривое, забирая лик Энгуса в коридорном свете. Пропадает за углом, как оборвавшийся приятный сон. И теперь пустой коридор, как конец дешёвого хоррора, где саспенсом — его появление на пороге, а скримером — пожелание хорошо выспаться.       Грэм закрывает дверь, прижимается к ней спиной и съезжает на пол.       — Oíche mhaith, — тает в пустоту.       Выдыхает.       Не накручивай себя. Всё отлично. Насколько может быть.       К первому съёмочному дню — неумолимо, страшно — остаётся всего лишь шаг.       Последний шаг через ночь.